МОСКВА
ABF
1994ББК 84 Р7-6
К 59
Художник Виктор Монетов
Режиссерские заметки Андрея Житинкина
К без объявл. ББК 32.97
Виктор Монетов, иллюстрации, 1994
ISBN 5--87484--009--5 ABF, 1994
---------------------------------------------------------------
Людмиле Гурченко
лица:
Вера
место:
лаборатория видеозаписи в московском НИИ
время:
рабочий день восемьдесят первого года
Вера (в коридор). Я ничего не перепутаю, мальчики. Нажать зеленую
кнопку, загорится лампочка, потом пройдут полосы. И ничего вам не поломаю. В
вашем присутствии я буду чувствовать себя... недостаточно свободно. Спасибо.
Закрывает дверь. Отходит, возвращается, присматривается ко "французскому"
замку, запирает на защелку. Достает лиловую шляпку (такие носили в двадцатые
годы), примеряет, вместо зеркала пользуясь мониторами. Не нравится себе,
срывает шляпку, швыряет за занавеску. Резко, характерно выдыхает.
Все! Так есть так. Буон джиорно, синьор Энрико. Соно мольто лиэта ди
фарэ ла суа коношенца.
Собирается запустить видеомагнитофон: огромный, старинный, с бобинами вместо
кассет. Останавливается, достает из кармана висящего за занавескою пальто
плоскую бутылку коньяку. Наливает несколько граммов в винтовую крышку.
Ровно две капли. Для храбрости. (Пьет, резко выдыхает.) Все!
Прячет бутылку, решительно нажимает кнопку. Загорается лампочка на камере,
по экрану идут полосы. Пауза.
Буон джиорно, синьор Энрико. Хотя, когда вы будете смотреть эту пленку,
у вас вполне могут быть утро или ночь. Такой фразы я, естественно, не нашла,
зато вот, на всякий случай: буон маттино, синьор Энрико. Буона нотта, каро
синьорэ. Впрочем, буон маттино у вас, кажется, не говорят, а буона
нотта -- это пожелание спокойного сна, что несколько, я бы сказала,
комично в данной ситуации, так что все равно получается: буон джиорно, синьор
Энрико. Буон джиорно, соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца. Да темпо
дезидераво фарэ ла суа коношенца, э сэббэнэ ла ностра сиа уна коношенца а сенсо
унико, альмено сино ад ора... альмено сино ад ора... (Пауза.)
Извините.
Виновато улыбается, достает из сумочки книгу с закладками. Открывает, ищет
что-то, но безуспешно. Захлопывает книгу, показывает ее в камеру.
Разговорник. Выпустили к Олимпиаде. А языка не знает ни один знакомый.
Но у вас там, наверняка, будет переводчик. Так что я уж, давайте, по-русски.
Тем более, воображаю, какой у меня акцент. Но все, что понадобится по роли, я
выучу. Я ведь ужасная обезьяна: с детства всех передразниваю. (Играет.)
Тэл ми, дарлинг, вэр из... э... найт лайф ин тхиз сити? Это я лет двадцать
назад играла в одной нашей пьесе иностранную туристку. Шпионку. Впрочем, мне,
возможно, и не придется говорить у вас по-итальянски. Я ведь даже не знаю, что
за роль собираетесь вы мне предложить. Может, какую-нибудь советскую туристку.
(Улыбается.) Шпионку. Или эмигрантку. У вас, я слышала, этого добра
сейчас хоть отбавляй. А может, и крохотный эпизод без слов. Но у вас я буду
счастлива сыграть и крохотный эпизод. Вы знаете, я пересмотрела все ваши
фильмы... ну, то есть те, что шли в Москве. Это настоящее искусство! Живое,
больное. Даже странно: другая страна, другие проблемы, а задевает как
собственное. Как там говорят по-итальянски? Ступендо? Дольче стиль нуово? Так,
кажется? Но лично познакомиться с вами я даже и не мечтала. Правда, однажды в
жизни я вас видела: у нас в Москве, на фестивале, в кинотеатре "Россия". Я
сидела на балконе, в четвертом ряду. Вы вышли на сцену: в белом костюме, в
темных очках. Мне даже удивительным показалось: такой молодой, веселый, а
снимает такие картины. Вот теперь на улице слякоть, дождь со снегом, а я
вас все равно представляю в белом костюме, в очках...
Оборачивается. Пристально смотрит на дверь.
А с вашей ассистенткою прямо анекдот получился! Как раз в тот день, как
она прилетела в Москву, я уехала на съемки, в экспедицию. Нет-нет, ничего
особенного, не думайте: микроскопическая роль, почти массовка. Но я, чтоб не
терять формы, соглашаюсь иногда. Вы ведь знаете, что говорил наш Станиславский:
нет маленьких ролей -- есть маленькие артисты. Ну вот, я уехала, а там
даже телефона нету, тайга, болота. Муж точного адреса не знает. Тк я с вашей
ассистенткой и не увиделась. А муж, Арсений, он у нее толком ничего не
выспросил. Но я все же надеюсь, что она осталась довольна нашей Москвою, нашим
гостеприимством. Муж, я знаю, кофе ее угощал, вермутом итальянским, в
Третьяковку водил, в Третьяковскую галерею. А вот выспросить -- ничего не
выспросил. Извините, я на минутку.
Идет за занавеску.
Еще два грамма.
Пьет коньяк из крышечки, возвращается.
Простите. О чем я? А!.. Приезжаю со съемок, а он сразу: синьор Энрико,
синьор Энрико... Как, спрашиваю, тот самый? Не может быть! Тот, говорит самый,
представь себе! Хочет снимать тебя в новой картине. Просит, чтоб ты записала на
видеомагнитофон что-то вроде кинопробы. Я, говорит, уже и с ребятами из НИИ
договорился. А что за роль, какой сценарий -- ничего не может сказать. Я
ему, знаете, просто скандал устроила. Со мною иногда бывает... устала...
срываюсь... нервы... Не пойду, говорю, нечего мне там делать, в твоем НИИ! Что
я ему буду играть? А он: как чт? Сцену какую-нибудь, монолог. Да просто
поговори! А я говорю: все, все! Отыгралась уже, отразговаривалась!
Восемь лет, говорю, -- ни одной роли!
Пауза.
Простите, синьор Энрико. Мне, наверное, не следовало в этом
признаваться. Но у нас, знаете, пришел новый главный, и так вс в театре...
Впрочем, это-то уж вам и подавно неинтересно. Да, а муж говорит: ну чего ты
волнуешься? Ведь если даже, говорит, ничего из этого не получится --
хуже-то все равно, мол, не будет! Психолог! Я, может, до самой смерти
думала бы, что просто судьба не сложилась, не свела с моим
режиссером... Вообще-то Арсений у меня замечательный. Добрый. Правда, моложе на
шесть лет. Но любит одну меня. И очень хорошо относится к девочке. Только не
разрешает звать папой. Но это тоже правильно. А то, знаете, Нелька Баранова
каждый месяц приводит нового и говорит сыну: вот, говорит, познакомься: это
папа. А я свое уже отжила, я устала. Ему б другую жену, молоденькую. А он
говорит: ты, говорит, от безделья устала. Получишь, говорит, роль у синьора
Энрико -- сама диву дашься, силы некуда девать будет. Видела, как цветок в
воде распускается? (Демонстрирует себя. Иронично.) Цветок! Я,
говорит, сам разберусь, какая мне нужна жена, без советчиков. Но пока есть хоть
щелка надежды... помните, когда сидишь запертая в темной комнате... Извините,
минутку.
Быстро идет к выходу, возится с замком, открывает дверь.
(Облегченно.) Когда сидишь запертя... или как? -- зпертая? Забыла,
где ударение. Сидишь, говорю, в темной комнате, а под дверь пробивается
узенькая полоска света...
Снова запирается на замок.
Простите.
Пауза.
И потом вот еще: мне сперва как-то не очень поверилось в вас, синьор
Энрико. Как-то все это слишком неожиданно, слишком, что ли... фантастично.
"Золушка". Даже хуже, чем "Золушка": никакого тебе хрустального башмачка: ни,
знаете, письма, ни сценария, ничего. Я грешным делом подумала даже, что
это розыгрыш. Что это ребята наши, студийцы. Ну, с которыми мы в ДК
репетировали. (Улыбается.) Я снова проговорилась, синьор Энрико. А что
поделаешь? Так есть так. И в массовках приходится сниматься, и в
самодеятельности репетировать. Да, так дмала: наши ребята подшутили. В смысле
не зло подшутили -- они хорошие -- а чтобы меня подбодрть. Или
подбдрить? Ну, не важно! А то все-таки знаете: восемь лет -- ни одной
роли. А потом я тк решила: возраст у ребят не тот, чтобы шутки шутить. Тут,
знаете, легкость какая-то нужна, энергия. А они ведь тоже устали. И потом: они
с Арсением, с мужем, никогда б не сговорились. Ведь это он мне про вас
рассказал, Арсений. А их он недолюбливает. Либералами зовет про...
проторговавшимися. Он не совсем так выражается, грубее. И еще я подумала: ну и
что? Даже если и шутка. Я ведь актриса. Мне положено играть! Положено кинопробы
записывать. Словом, пока есть хоть узенькая щелка надежды... Я когда маленькая
была, отец на фронте, к матери гости ходят. Она запрет меня в темную комнату, а
у них там веселье, патефон... (Поет.) Синенький скромный платочек =
падал с опущенных плеч... И только щелочка из-под двери. А я все боялась: она
уйдет, а меня выпустить забудет. Или назло.
Пауза.
Ну вот и по-го-во-ри-ли. По душам. А теперь, давайте, сыграю вам
отрывок. Вы ведь тк просили: разговор, отрывок? Может, вам еще и стихотворение
какое прочесть? Или басню? "Ворона и Лисица", а? Как на экзамене. А отрывок я
для вас специально приготовила. Национальное, так сказать, блюдо. Спагетти.
Пицца. Лет двадцать назад... двадцать четыре, если точнее... Видите какая я уже
старая... У нас шла одна ваша пьеса... в смысле итальянская. Пиранделло. "Шесть
персонажей в поисках автора". Ну, вы знаете, конечно. И я играла падчерицу.
Нехорошее слово -- падчерица. Не правда ли? Раньше я как-то не
задумывалась... Итак, я сыграю вам небольшой отрывок. Мне-то, конечно, теперь
не по возрасту. Той девочке лет шестнадцать-семнадцать. Но вы режиссер,
профессионал, вы поймете, как это могло выглядеть. Извините, минутку. Мне надо
приготовиться. (Идет к занавеске.) У меня в качестве сувенира... или
талисмана, не знаю... осталась от той роли шляпка. И вот я хотела...
Быстро достает из пальто коньяк, подчеркнуто громко продолжает
рассказывать.
Да, вот еще! Там у нас, сзади, висела такая занавеска, вот вроде этой...
(Откручивает крышку, наливает коньяк.) Не полиэтилен, конечно --
белое полотнище... (Пьет, завинчивает крышку.) Персонажи уходили за
него, сзади загорался свет... (Снова отвинчивает, прямо из горлышка делает
два-три крупных глотка.) Они стояли силуэтами, вот как я сейчас...
(Вытирает рот рукавом.) А когда директор срывал занавеску, за нею не
оказывалось никого. Пус-то-та.
Возвращается к камере, надевает шляпку.
Загадка. Тайна. Мороз драл по коже. Публика овации устраивала. А ларчик
просто открывался: ткань двойная, силуэты посередине вшиты. Заранее.
(Иронично.) Волшебная сила искусства.
Пауза.
Значит, так. У нас здесь стоял стол.
Тащит из-за занавески стол, с которого падают паяльник, радиодетали,
какие-то мелочи. Суетливо подбирает их, сносит на другой стол или на
стул.
Извините, сейчас. Надо было, конечно, заранее побеспокоиться, но ничего.
Так есть так! Значит, стоял стол, и я вскакивала на него... Это, собственно,
моя первая серьезная роль после студии. Успех -- потрясающий. Было такое
время... Вот, из первого действия. Да вы увидите. (Смеется, играет.) Ах,
моя страсть! Если б вы только знали мою страсть... к нему! Ну, тут он говорил:
держи, говорил, себя прилично, прекрати, говорил, этот дурацкий смех, а я
(играет): тогда хотите, я покажу вам, как я умею петь и танцевать? Этому
я обучилась всего за два месяца -- после того, как умер отец.
Пытается вскочить на стол, срывается, виновато улыбается в камеру.
Стол не такой. Высоковат немного. Сантиметров бы на десять пониже.
Взбирается на стол, поет, танцует.
Ле шинуа сонт эн п пль малэн = дэ Шанкэ а Пекэн, = иль сон ми дэ
зэкрито парту: = пр нэ гардэ а Чу-Цын-Чу! Ну, тут все кричали: браво, тише, она
сумасшедшая, а отец говорил: нет, хуже! и вот мой монолог: хуже?! Хуже?! Разве
дело в том, хуже или лучше? Прошу вас, дайте нам сыграть эту драму сейчас же...
В нужное время вы увидите... когда эту крошку... Видите, какая чудесная
девочка! (Всхлипывает.) Милая ты моя, милая!.. Так вот, когда Господь
приберет ее к Себе... и когда этот идиот сделает самую большую свою
глупость -- а ведь он полный кретин, -- тогда вы увидите, на что я
способна, да, сударь, увидите! Сейчас еще не время!
Вера только теперь замечает, что, вскочив на стол, она вышла из кадра: на
экранах одни ее ноги. Соскакивает со стола.
Боже! Ну я идиотка! Синьор Энрико! Вот видите, я ж говорила, что со мною
не стоит связываться. (Резко выдыхает.) Все! Так есть так!
Срывает шляпку, отпихивает стол, он падает.
(В камеру.) Извините.
Поднимает стол.
Извините. Какая-то глупость получается. Одну минутку.
Идет за занавеску.
Все правильно. Это я справедливо наказана.
Достает фляжку, пьет коньяк, выдыхает.
Все!
Возвращается к камере.
Я ведь почему этот отрывок выбрала? Чтоб вам приятно было, что вот, мол,
итальянская пьеса. То есть, я под-су-е-ти-лась ради вас. Арсений ради
вашей ассистенточки, а я -- ради вас. И поделом! Показала ноги. А ноги-то
ничего? Как находите, а, синьор Энрико?
Пауза.
Ноги -- это, кажется, единственное, что от меня от прошлой и
осталось. А Пиранделло не имеет сейчас никакого смысла. Когда Сергей Николаевич
его ставил, это был удар, бомба. Едва разрешили, с третьего раза. В театр не
прорваться. По тем временам пьеса казалась такой странною,
и-де-а-лис-ти-чес-кой. А теперь ведь у нас все можно. Беккета --
пожалуйста. Кафку -- ради Бога. Ионеску... Только одного нельзя:
современных пьес, живых и больных. Вот как ваши картины. Но что самое смешное:
нельзя, надежды на постановку никакой, а вс пишут, пишут, пишут. Пробивать
даже не пытаются -- заранее знают: не пробить. А ведь пишут. Вот
объясните, в чем тут причина? Пьеса -- это ж не стихи, не роман
какой-нибудь, ее в стол на сто лет не положишь. И на Западе, у вас, никто ее не
станет играть: там она непонятна никому да и не нужна. Зачем же пишут? Все-таки
театр -- это чувствующий орган нации. Он ей необходим во всякий момент.
Без театра нация погибает. Арсений, муж, говорит: это у меня отрыжка, говорит,
прошлого, хрущевский либерализм. Театр, говорит, развлекательное заведение, ни
на гран больше. Может, и правда -- развлекательное, но тут ничего не
поделаешь: нас Сергей Николаевич по-другому воспитал. Так есть так. Он говорил,
что, если б Шекспир не поставил в свое время своих пьес, пьесы бы умерли. А
Арсений говорит, что не родились бы, что Шекспир и писать бы их не стал, если б
поставить было нельзя, что он, в отличие от нас, был профессионалом. Ну
ладно, пусть любители... Но замечательно ведь пишут! Не графоманы
какие-нибудь! Талантливо! И зачем-то мне носят, от которой сегодня зависит
меньше чем от... от ночного сторожа. Я для них вроде как символ прошлых
времен. Жанна д'Арк -- это Арсений смеется. Смеется, а сам-то в меня
именно как в Жанну д'Арк влюбился. Мальчишкой еще совсем. В мою Жанну тогда
пол-Москвы влюблено было, из Сибири специально на спектакль летали, с Дальнего
Востока. А Пиранделло что? Пиранделло -- пожалуйста, с большим
удовольствием. Пиранделло у нас сегодня сколько угодно. Сплошное Пиранделло!
Так есть так.
Пауза.
Тут мы, старики, как-то собрались и решили одну такую новую пьесу
поставить. Любительскую! В ДК, во дворце культуры. В свободное от работы
время. Борька Петров, мой товарищ, еще по студии, он в этом ДК кружок вел,
самодеятельность, -- вот, говорит, давайте поставим. Два-три раза сыграем,
знакомых позовем, все какая-то жизнь. Ну, начали репетировать. Пьеса
замечательная, автор на репетиции ходил, немолодой уже, за сорок, а у нас не
печатался ни разу. Где-то за границею, говорят, книжку издал, чуть ли не в
Италии. Может, слыхали: Печников? Ну, в общем, репетировали мы, репетировали,
собираемся на генеральную, знакомых позвали. Знаете: для мам и пап.
Приходим, а на дверях объявление: САНИТАРНЫЙ ДЕНЬ. Борька к директору:
как, что?! какой, дескать, может быть санитарный день во дворце культуры?! А
тот: санитарный день. И завтра, говорит, санитарный день будет, и послезавтра.
Для вас, говорит, ребятки, теперь всегда будет санитарный день. Другое место
ищите, где выпивать. Так что полгода работали, а ни одному человеку не
показали. Санитарный день. Но пьеса, правда, замечательная. Тяжелая, больная,
пьяная. Дольче стиль нуово. Представляете: старинная усадьба под Москвой, музей
одного крупного поэта прошлого века... Извините...
Быстро идет к выходу, возится с замком, открывает дверь, захлопывает,
защелкивает замок, возвращается.
Да, музей-усадьба. Так и пьеса называлась: "Музей-усадьба". Ну, там и
публика соответствующая: архивариусы, литературоведы, по уши в текстах, в
черновиках, в примечаниях. Сами стишки пописывают. Словом, эстеты.
Разумеется -- все алкоголики. Однако, современной жизни для них вроде бы
как и нету, ну, то есть, они делают вид, что нету. Литература кончилась на
Достоевском, в лучшем случае на Блоке. Русская литература. Для Набокова,
понятно, исключение. И вот -- приезжаю туда я. А у меня муж литературный
журнал издавал, подпольный. Дело, разумеется, кончилось арестом, высылкою в
Казахстан. Ну, то есть, разумеется, по роли. Муж-то мой, настоящий,
Арсений, -- он в эти игры не играет. Бесовщина, говорит, все это.
Несерьезно. Так вт, пьеса. По ремеслу она сделана прекрасно, не
по-любительски. Там вс есть, что надо: и характеры, и интрига, и
любовная коллизия, и драки: с пасечником, с колхозниками, -- кольями,
знаете, прямо на сцене, и милиция приходит. В общем, вс как положено. И
вот -- финал первого акта: общая пьянка. Представляете: черная русская
пьянка. Под какой-то пролетарский праздник. У нас ведь сейчас все пьют.
Арсений, муж, он этого не понимает, он говорит: это, говорит, свинство и
низость души. А мне иногда так черно становится на этой самой душе, так
страшно... Словно снова заперли в темную комнату и ушли насовсем. А
выпьешь -- вроде и ничего. Иной раз думаешь: вот так бы и не просыпаться.
Да, вот еще, интересно. По жанру пьеса -- комедия. И у Печникова, и Борька
ее так решал. Она с убийством в финале, с разбитыми жизнями, а по жанру --
комедия. Потому что все хоть и страдают, а ведут себя ужасно смешно. Нет,
правда, смешно. О поэзии говорят, причем хорошо говорят, красиво, с тонким
пониманием, сами изысканные стишки пишут, и при этом -- живут в грязи как
свиньи, подсиживают друг друга, спят с кем попало. И меня тут, знаете,
прорывает, то есть, мою героиню, и я выговариваюсь до конца. А со стен эти
дворяне смотрят, поэты... "Шепот, легкое дыханье, трели соловья..." Монолог-то,
в сущности, тоже комический. Потому что и у меня ведь жизнь не совсем по
монологу. То есть, у моей героини. Ей бы в Казахстан ехать, за мужем, а не в
музей-усадьбу. Вам, может, непонятно будет, синьор Энрико, неинтересно...
(Идет к занавеске.) Но ничего не поделаешь. Так есть так. Это как раз
то, чем мы сейчас живем... (Пьет коньяк, прячет бутылку.) То есть,
только в подобной пьесе и можно сыграть по-настоящему. С кровью. Как у нас в
ВТО, бифштекс подают -- с кровью. "Мясо по-суворовски". А остальное так,
ерунда, техника... Пиранделло. Некоторые наши ребята, однокурсники, которые
тоже с Сергеем Николаевичем начинали, ну, кто не спился и с круга не
сошел, -- сейчас они настоящими звездами стали. Все что угодно вам
сыграют. Любое пиранделло. И ведь правда: играют лихо. А смотреть скучно. И
противно.
Пауза. Начинает играть.
Ах, тебе хорошо?! И тебе?! И тебе, ублюдок! Ах, по ночам вы не
прислушиваетесь к проезжающим машинам! Ах, ни за что сейчас не сажают,
только за дело! А я, может, хотела бы, чтобы сажали, чтобы всех вас пересажали!
Может, рада была бы! Ведь в тридцать седьмом события происходили, кровь лилась,
реки от трупов останавливались. Это почище гражданской войны было, почище
революции. Это, собственно, настоящая гражданская война и была: народ пополам,
и стенка на стенку! Одни дрожат, стучат и сажают. Другие дрожат, сидят и
умирают. Доходят. Дохнут. Вы вон крестики понацепляли, иконы дома
держите, -- так в христианском-то, в высшем смысле -- это ведь все
равно, что они погибли. Ведь по-христиански-то жизнь главная не здесь, а (в
потолок) там! Те, кто безвинно погибли, мученически -- те-то ведь
спаслись. Другие души загубили, в аду горят, но и им будет прощение...
когда-нибудь, когда не станет времени... А вы? Вы ведь гибнете без-воз-врат-но!
Вы гниете, рабствуете, головы прячете в кусты, и души ваши отмирают, у кого
были, и нету у вас органа, через который можно спастись, нечему в вас
возноситься, нечему в геенне огненной гореть и прощения ждать -- не-чем!
Как писал ваш кумир: один лопух на могиле и вырастет. Один лопух!..
Теряет равновесие.
(В камеру.) Это не на самом деле. Это я по роли пьяная.
Продолжает играть.
Вот вы меня сегодня втроем трахнуть пытались, подпоили -- и
трахнуть пытались. Я билась, сопротивлялась... Да пожалуйста, сколько хотите,
хоть сейчас, на этом вот столе, -- только и тут ведь греха не
будет, так, скука одна. Гим-нас-ти-ка. Ну что, хотите? Не передумали?
П'жал'ста! Шепот, легкое дыханье, трели соловья... (Начинает
раздеваться.) Извините. Дальше не имеет смысла. Дальше (улыбается)
партнеры нужны. Минуточку...
Бежит к дверям, проверяет, открываются ли.
(В камеру, успокаивающе.) Все нормально.
Пауза.
Не с Пиранделло -- вот с чего я должна была начать. Мой Арсений
заходил как-то на репетицию, ему, видите ли, не понравилось. Это все, он
говорит, политика. Либерализм. Настоящее, говорит, искусство, решает высшие,
метафизические проблемы. Экзистенциальные. И не на социальном -- на
личностном уровне. Это, говорит, вс марксисты выдумали и Чернышевский, будто
сапоги лучше Пушкина. А я, например, при всем моем к вам уважении, даже
представить не могу, какую роль сумеете вы сочинить с вашим сценаристом, чтобы
я вот так же наизнанку вывернулась. Как пятнадцать лет назад в "Жаворонке"
выворачивалась. Как вот в этом "Музее-усадьбе". Вы ведь, наверное, знаете: я
Жанну д'Арк играла. Лучшая роль. Последний спектакль Сергея Николаевича, его
потом выгнали. Он какую-то бумагу подписал. Раз подписал -- ему
простили. Другой раз -- снова простили. А на третий -- выгнали. А
Арсений говорит: правильно, говорит, что выгнали. Если ты, говорит, художник,
нечего и в политику лезть. А мне кажется, что художник -- значит человек
порядочный. А он спрашивает: Шостакович гений? Скажи, гений? Как же он письмо
против Сахарова подписал? А я ему: мальчишка, сопляк! Какое ты право имеешь
говорить о Шостаковиче?! Шостакович столько страдал!
Пауза.
Вы простите, у меня тут лекарство.
Идет за занавеску, возвращается с бутылкою, пьет из горлышка, вытирает
рукавом губы.
Успокоительное... Нервы... А когда Сергея Николаевича сняли, все его
спектакли тоже сняли. И "Жаворонка" тоже. А щиты рекламные, фотографии...
свалили во дворе и... подожгли. Я стою, смотрю: там -- я... и все
сбывается: я -- на костре. Фотографии корчатся, корежатся, мое лицо, вот
эти вот (приподнимает юбку) ноги, а потом как... вспых-нут! Мясо
по-суворовски.
Пауза.
Я, к-кажется, нем-множко пьяна. Но я себе этого не позволяю.
Не-по-зво-ля-ю!
Оглядывается, поднимает шляпку.
Талисман.
Что-то беззвучно шепчет.
Вот так -- хорошо! И больше ни капли! Простите, синьор Энрико. Мне
не следовало играть вам эту ерунду. Эти наши грязные, гнилые затеи. Я ведь и
сама чувствую, что они гнилые и грязные. Мне Арсений, муж, говорил: ни в коем,
говорил, случае! сыграй, если хочешь, "Жаворонка", а еще лучше --
Пиранделло. Ему твои страсти-мордасти ни к чему. Он хочет видеть, насколько ты
профессиональная актриса. А зачем же он тогда приглашает меня? Мало ли у
них в Италии профессиональных актрис? Мало? А я -- Жанна д'Арк, я
на костре горела! Сгорела, говорит, чего ж теперь?.. А может, и в самом деле?
Ведь сгорела же...
Пауза.
Знаете что? Давайте-ка сотрем все это начало к чертовой бабушке, и я вам
тихонько и спокойненько сыграю Пиранделло. А, синьор Энрико? Договорились?
Профессионально! И волки будут сыты, и овцы -- ц-целки. Ну что,
стираем? Не возражаете?
Подходит к видеомагнитофону, трогает кнопки.
Нет, сама я, наверное, все же не справлюсь. Придется пригласить
помощников.
Идет к двери, открывает.
(Радостно-удивленно.) Открылась! (В коридор.) Ма-а-альчики!
Ма-аль-чи-ки-и!..
Замечает на наружной стороне двери клочок бумаги. Читает, показывает в
камеру.
У них, синьор Энрико, видите ли, обед. Они, видите ли, скоро вернутся.
Ну и пускай возвращаются. Пускай хоть вообще не возвращаются. Подумаешь! А я
просто начну сначала. Правда ведь, синьор Энрико, неплохо придумано? Как,
знаете, начинают сначала жизнь! А потом мы другое начало отрежем. Просто вот
так. Бритвой. (Хохочет.) Главное ведь что? Главное -- на стол не
вскакивать.
Берет коньяк. Пьет. Пауза.
Свинья, свинья, алкоголичка! Сказано ж тебе, дрянь: больше ни капли!
Закрывает глаза. Вытаскивает из шляпки длинную булавку. Всаживает в
ладонь.
Вот сейчас хорошо. (Выдыхает.) Все! Так есть так!
(Прикладывает платок к руке.) Начинаем сначала. (Улыбается.) Буон
джиорно, синьор Энрико. Соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца. Хотя, когда
вы будете смотреть эту пленку, у вас вполне могут быть утро или ночь. Ой,
простите!
Берет бутылку, прячет за занавеску.
Кто-то оставил. Тут ребята работают, техники. Пролетариат. Попивают,
наверное, помаленьку. Но это ничего, не страшно. А рука (показывает
ладонь) ...руку я в автобусе. Поранилась. Итак, я сыграю сейчас отрывок из
итальянской пьесы итальянского драматурга Пи-ран-дел-ло. Но -- на русском
языке. У вас, однако, будет переводчик, так что так есть так. Роль называется
Падчерица. Как девочка моя -- падчерица. А если надо -- вы не
беспокойтесь, я и по-итальянски выучу. Тэл ми, дарлинг... Хорошо получается?
То-то! (Вспомнив.) Да! я уже говорила, как я люблю ваши картины? какой
вы замечательный художник? Говорила? Вы -- удивительный! вы --
гениальный! вы самый гениальный режиссер на свете! Главное: очки, белый