Краули Джон. Эгипет

   — Какая такая конкретная женщина? Ладно, не напрягайся. Мне не нужно знать ее имени. Только астральные характеристики. Какой у нее знак?
   — Никогда не запоминаю таких вещей. По-моему, Рыбы.
   — Ну, во-первых, Рыбы и Овен друг с другом не очень-то, — сказала Вэл. — Но тут действует множество факторов.
   — Не очень?
   — Огонь и вода, — пояснила Вэл. — Не забывай об этом. К тому же Овен самый молодой знак.
   А Рыбы самый старый.
   Споффорд разглядывал гороскоп, который подсунула ему Вэл. Ему казалось, что он сможет различить в нем все, что ему хочется знать, по крайней мере на данный момент. Сатурн, повелитель меланхолии, его маленький дом, печальный серый камень, такой же серый и печальный, как тот, который частенько мерещился ему в его собственной труди. Одиночество.
   А нежно улыбающаяся Венера, противоположность Сатурну… Старая душа, сказала ему однажды Роузи, добрая старая душа в старом-престаром водном знаке. Он уже ввязался в драку, и он будет сражаться за нее, если от этого будет хоть какой-нибудь толк. А Марс, его огненная планета, обитал в доме завоевания жен (Споффорд дотронулся до знака заскорузлым пальцем), а разве он, Споффорд, не был воином? Может, тут ему помогут, раз уж так повернулось. Ветеранам войны полагаются льготы.
   Валяй, свети дальше, подумал он.
   — Ну, что ж, смотрится неплохо, — сказал он, вставая. — Нормально смотрится.
   После его ухода Вэл некоторое время сидела, сперва сложив руки перед собой, потом опершись подбородком на ладонь одной руки, а затем сцепив руки за головой.
   Роузи Мучо следовало быть осторожнее, думала она. Этот парень крепко в нее втюрился. А у него еще Луна в Тельце, железная струпа. Роузи лучше быть к этому готовой.
   Она повернулась не вставая со стула. На полках за ее спиной стояло несколько старомодных скоросшивателей в оранжевых обложках, с черно-белыми полосатыми переплетами, маленькими латунными скобками, чтобы закрывать их, и кожаными ушками по бокам, чтобы вытаскивать с полки. Она выбрала один из них, открыла и, порывшись немного в его содержимом, вытащила поделенную, как пирог, на двенадцать долек карту, похожую на ту незаконченную, которую она объясняла Споффорду, только совершенно другую, с другими жильцами, иначе расселенными по другим домам.
   Рыбы: Любовь и Смерть. Таким Вэл представляла себе этот знак. Под знаком Рыб родился Шопен. Но только здесь доминировал здравый смысл.
   Что ж, она хорошая девушка и, наверное, справится, только немножко сумасшедшая; наверное, сама не знает в какой степени. Луна в Скорпионе: Скорпион — это Секс и Смерть.
   Все-таки ей следовало быть поосторожнее.
   Снегопад, усиливаясь, продолжался весь день и всю ночь; под утро прошли снегоочистители, проплыли как огромные призраки с яркими фарами, сгребая один за другим в сторону длинные валы снега. Когда на следующий день наконец засияло солнце, мир был заботливо обернут снегом, как ватой; из кухонного окна в Аркадии, возле которого стояла в ожидании Роуз, холмы и леса казались пушистее, белее и мягче споффордовских овец.
   — Пш, — сказала батарея отопления.
   — Пш, — сказала Сэм, наполовину одетая в свой зимний комбинезончик, в общем, вполне собранная, оставалось только одеть ей верх — и на улицу. Рукава и капюшон свисали у нее, словно наполовину сброшенная кожа.
   — Пш-ш, — сказала батарея.
   — Пш-ш-ш, — сказала Сэм и засмеялась.
   — Вот он, — благодарно произнесла Роузи, — как раз вовремя.
   — Я хочу посмотреть.
   Роузи подняла дочь к окну, чтобы ей было видно маленькую красную машину, которая свернула в ворота, немного пробуксовав в валике снега, оставленном снегоочистителями возле подъездной аллеи.
   — Вам бы ехать поосторожней, — сказала она дочери, поднимая костюмчик, болтавшийся рядом с ней, как сиамский близнец, и засовывая в него Сэм.
   — Скользко.
   — Вот-вот.
   — Папа умеет водить машину.
   — Умеет?
   — Поедем с нами.
   — Нет, сегодня не могу. Ну, до свидания.
   Роузи бегом повела Сэм по дому к вестибюлю и распахнула тяжелую входную дверь. На аллее, подрагивая, словно от холода, стоял с невыключенным двигателем маленький красный автомобиль, из его выхлопной трубы валил пар. Майк осторожно пробирался к дому, расставив для равновесия руки в перчатках.
   — Привет.
   — Привет.
   Порядок? Привет-привет, Сэм. Ух! — он сгреб дочь в охапку, как кулек, и стиснул в объятиях; Роузи, стоя в дверях на холоде, обхватив себя руками за плечи, ждала, пока они пообщаются. Сэм делилась новостями, Майк внимал.
   — Так что у вас на сегодня? — произнесла наконец Роузи. — Какие планы?
   — Не знаю, — сказал Майк, глядя не на Роузи, а на Сэм, которая запустила пальцы в его усы. — Может, слепим снеговика, а? Или снежную крепость?
   — Давай! — закричала Сэм, выворачиваясь из его рук. — Или снежную машину! Или снежный Песнионат!
   — Только не здесь, — сказал Майк. Он опустил ее на землю. — Поедем домой и построим.
   — Эй, — предупреждающе сказала Роузи.
   — Ладно, ладно.
   Она вручила Майку чемоданчик на молнии:
   — Одеяло. Бутылочка на потом. Не давай ей молоко в бутылочке, если она задремлет.
   Зубной врач не велел. Книжка. И все прочее.
   — О'кей, — сказал Майк. — Поехали?
   Стоя между ними, Сэм переводила взгляд с одного на другого: ей было трудно привыкнуть к тому, что приходится выбирать.
   — Пока, Сэм. До встречи.
   — Пошли, Сэм. Мама замерзла в дверях. Пускай идет в дом.
   Сэм все еще не проявляла желания сама куда-то идти, так что в конце концов с жизнерадостным воплем — И-и-и! — Майк снова подхватил ее и понес прочь, как пират, чуть ли не прыжками по заснеженной аллее. Маленькая машина рыкнула.
   Майк забрался на водительское сиденье, усадив перед собой Сэм; не тесно ли им там, подумала Роузи; но она знала, что дочери нравится эта машина.
   Роузи помахала рукой.
   Пока-пока. Она улыбнулась. Она еще раз помахала машине рукой, по-взрослому, никаких тяжелых переживаний. Она вернулась в дом и закрыла дверь. По холлу пробежал, иссякая, кусочек пойманного и оставшегося здесь зимнего ветра.
   В другом конце холла, сложив руки за спиной, стоял Бони.
   — И вроде все в порядке, — сказала Роузи. — Как будто наняла хорошую няньку. Бесплатно. — Она все так же, не расцепляя рук, продолжала обнимать сама себя за плечи. — Он никогда не проводил с ней так много времени раньше. Никогда так не старался ей угодить.
   Бони кивнул, медленно, словно обдумывая ее слова. На нем был старый-престарый свитер с высоким воротником, растянутым так, что из него по-черепашьи высовывалась его шея со сморщенной кожей.
   — Ты что-нибудь планировала на это утро? — спросил он.
   — Нет.
   — Тогда, — произнес он раздумчиво, — я бы хотел кое о чем с тобой посоветоваться. Кое-что обсудить.
   — Конечно, конечно.
   — Как ты сказала?
   — Я сказала, конечно, — повторила Роузи, отняв наконец руки от плеч и подходя поближе к Бони, чтобы он не кричал так громко. — Конечно. О чем ты хотел поговорить?
   — А ты точно уверена, что я не отвлекаю тебя от дел? — внимательно глядя на нее, спросил Бони.
   — Да нет у меня никаких дел, — сказала Роузи, улыбнулась, взяла его за руку и нежно пожала. — Ты же знаешь.
   — Ну, тогда, — сказал он, — наверное, я и впрямь выбрал удачное время для разговора. Тогда давай-ка пройдем ко мне в кабинет.
   Всякий раз, всякий раз, когда Майк увозил Сэм, на Роузи набегало вот это облачко бессмысленного и бесполезного чувства вины и утраты, облачко, под которым она не хотела стоять и все-таки никак не могла от него отвязаться, — оно было похоже на сон, который часто снился ей в первые месяцы после рождения Сэм: что кто-то имеющий право судить, решил, что Сэм ей не принадлежит или что Роузи недостойна ее воспитывать и должна будет от нее отказаться — то же самое чувство вины и утраты, ужасное покаяние взрослой жизни, и вместе с тем ощущение свободы и одиночества, опять как в детстве, — подлое чувство свободы и одиночества, которое не могло заменить Сэм, но возникало — и все тут. То ли это облачко прилетело из того сна, то ли сон и облачко происходили из одного источника — вот только откуда? Вина, чувство вины за то, что не хочется взрослеть, вот что это могло быть; запрятанное глубоко-глубоко в твоем ребячьем сердце нежелание удваиваться, утраиваться, желание остаться навсегда одной-единственной — и затем чувство утраты, конечно, и это тоже, утраты всего что ни есть самого ценного, того, что нажила, пока взрослела.
   Всего-всего самого дорогого для тебя, если, конечно, не считать себя самой.
   — Ну вот мы и добрались, — сказал Бони, открывая узкую двустворчатую дверь и приглашая ее войти.
   Роузи никогда не была в этой комнате, которая называлась кабинетом, хотя о Бони часто говорили, когда она была еще маленькой, что он в кабинете, что он там работает, что его нельзя там беспокоить; она привыкла воображать, что он, как таинственный маг, прячется там и размышляет, но теперь, прислушиваясь к воспоминаниям о тогдашних табу, она подумала, что Бони, вероятнее всего, просто уходил сюда вздремнуть.
   И точно, в углу обнаружился выглядевший весьма уютно кожаный шезлонг с наброшенным на него вязаным платком.
   — Вот мой кабинет, — сказал Бони.
   Когда-то это была библиотека, да и сейчас в основном тоже: красивые книжные шкафы из какого-то светлого дерева возвышались, вплоть до кессонного потолка, по всей комнате, даже в простенке между высокими окнами, выходившими в сад; все они были заполнены не только книгами, но еще и скоросшивателями и коробками, напоминавшими обувные; старые газеты и журналы трудами лежали на полках.
   — Майк приезжает каждую неделю, так ведь? — спросил Бони, убирая труду почты с кожаного вращающегося стула.
   — Ага. — Ей показалось, она поняла, к чему он клонит. — Я это только временно… Нет, правда, понимаешь, я не собираюсь болтаться тут до конца твоей жизни. Это только пока…
   Пока — что?
   — Пойми меня правильно, — произнес Бони, старательно расчистив себе место и усевшись. — Я даже очень тебе рад. Мне только хотелось бы знать — если, конечно, ты окончательно уверена в том, что не вернешься к Майку, — как вы договорились насчет денег.
   Роузи села в шезлонг.
   — Та маленькая школа, — сказал Бони. — Это ведь был не самый надежный заработок.
   — Нет, конечно.
   — Я собирался предложить — в общем, давай начнем с самого начала. — Он откинулся на спинку стула, тот по-старчески заскрипел, казалось, что он одного возраста с Бони и так же нуждается в смазке. — Что ты знаешь о Фонде Расмуссена?
   — Ну, я знаю, что есть такая штука. Честно говоря, вообще-то я не очень представляю, как он устроен.
   — Это просто семейные деньги, то, что от них осталось, все вложено в неприбыльную корпорацию и используется для финансирования всяких достойных проектов. Таких, которые заинтересовали бы меня, или моего брата, или нужны обществу. — Он улыбнулся, обнажив зубы цвета слоновой кости, и указал на троицу стальных шкафов с документами, немного несообразно смотревшихся на фоне деревянных панелей. — Вот такой у нас нынче бизнес, — сказал он. — Раздаем деньги вместо того, чтобы их делать.
   — И кому ты их даешь? — спросила Роузи, у нее промелькнула мысль, не собирается ли он предложить ей фант и как он сможет это обосновать.
   — Да обращаются люди, — сказал Бони. — Ты не представляешь, кто только не присылает заявки. Большая часть идет каждый год одним и тем же людям. Долгосрочные фанты: библиотека Блэкбери-откоса, заповедник дикой природы, Дом Парра, «Чаща».
   Он посмотрел на нее, и морщины набежали на его пятнистую лысину.
   — Существует совет директоров, — продолжал он. — Он собирается раз в год и утверждает фанты. Но предложения им посылаю я. В общем-то, они утверждают все, что я им отсылаю. Надо только оформить надлежащим образом, и все.
   — Ну, ты же не собираешься вручить фант мне, — со смехом сказала Роузи. — По доброте душевной и для того, чтобы помочь обществу.
   — Да нет, — сказал Бони. — Я думал не совсем об этом. Я пришел к выводу, что в последние годы предложения просто не доходят вовремя до совета. — Он медленно сложил руки вместе. — Есть и другие дела, которые я не успеваю делать, а делать их нужно.
   — Тебе нужна помощь? Если тебе нужна помощь…
   — Я собирался предложить тебе работу.
   Бони казался еще темнее на фоне снега за высокими окнами, руки он сложил на животе, голова опустилась едва ли не ниже плеч. Роузи вдруг впервые явственно осознала, что Бони, наверное, собрался помирать, и довольно скоро.
   — Я буду тебе помогать, — сказала она. — Просто за жилье и стол. Конечно, я буду рада помочь, — и в горле образовался комок.
   — Нет-нет, — сказал Бони. — Работы слишком много. На полный рабочий день. Подумай над этим.
   Роузи зажала похолодевшие руки между колен. Раздумывать тут, конечно, было нечего.
   — Я надеюсь, — мягко произнес Бони, — что ты не обиделась. Работать на семью за деньги…
   Но это мое дело, Роузи. Пожалуй, это все, что у меня осталось.
   Тогда у нее на глаза мгновенно набежали слезы.
   — Конечно, я не обиделась, — сказала она. — Ничего подобного. Слушай, тебе тут не холодно? Ты никогда не разжигаешь вон тот камин?
   Камин был выложен зеленым серпентинитом, а на полу перед ним стоял медный экран в форме петуха. Имелась и медная корзинка с поленьями и щепками, набор медных инструментов и даже коробка длинных спичек.
   — Никогда, — сказал Бони, с трудом поднимаясь и направляясь полюбоваться на камин, как будто он только теперь открылся в стене. — Миссис Писки не нравится, когда их топят.
   Искры на ковре.
   Копоть на портьерах.
   Роузи опустилась на колени перед камином и отодвинула в сторону петушка. Она открыла дымоход и спросила у Бони:
   — Ты не возражаешь?
   — Да нет, — сказал Бони неуверенно. — Но только под твою ответственность.
   — Ладно, — сказала Роузи. — Бумага найдется?
   Бони вернулся к своему столу, немного порылся в почте и принес большую часть ей.
   — Еще, когда будешь обдумывать, — сказал он, — может, это тебя заинтересует… Помнишь, я говорил тебе что Сэнди Крафт когда-то работал на Фонд.
   — Да, кажется, говорил. Чем же он занимался?
   — Да так, исследованиями. Разными вещами. Давно это было.
   — Угу, — сказала Роузи.
   — Во всяком случае, права на издание его книг принадлежат Фонду. А ими время от времени интересуются Правами на переиздание. Я подумал, ведь ты и сама интересовалась его книгами.
   — Ага. — Она подожгла письма, щепочки и дрова одной из длинных спичек. Тяга у камина была отличная. — Поняла.
   — И еще, — продолжал Бони. — Кроме того, — он потер свою сияющую, словно навощенную, лысину, — его дом. Он тоже теперь принадлежит Фонду, а с тех пор, как Крафт умер, там никто не был. Надо бы посмотреть, как там, — Роузи не видела его глаз за отсветами огня в синих очках. — Я не могу.
   — Угу.
   — Так что… обдумай, почему бы и нет, и если решишься…
   — Бони, — сказала она. — Я согласна.
   — А, — сказал он. — Ну, тогда нам надо обсудить продолжительность рабочего дня, жалованье и тому подобное.
   — Да, конечно, — сказала Роузи. — В смысле, конечно, обсудим, конечно. Но в любом случае я согласна, — она ободряюще улыбнулась ему.
   — Хм, — произнес Бони, глядя на нее — она все еще стояла на коленях на коврике у камина, — то ли он был доволен, то ли немного озадачен той скоростью, с которой она приняла решение. — Ну ладно, — он сунул руки в карманы, — хорошо.
   Он повернулся к стоявшим за ней книжным полкам. Роузи начала замечать в комнате вещи, которых не увидела сразу. Стальные шкафы, казалось, ломились от бумаг.
   По углам стояло несколько картотечных ящиков, забитых какой-то макулатурой или неотвеченными письмами и отвергнутыми предложениями.
   «Чаща», ух ты. Майк намекал, что у «Чащи» какие-то финансовые затруднения. Ей стало приятно от мысли, что она может обрести над ним некую власть. Пусть даже это будет возможность немного ускорить тот или иной процесс. Или, скажем, замедлить.
   — Вот, — сказал Бони, возвращаясь с книгой, которую взял с полки, — может, тебе будет интересно.
   Книга называлась «Усни, печаль» и принадлежала перу Феллоуза Крафта.
   — Ограниченным тиражом, — сказал Бони. — Мемуары. Просто пара сотен экземпляров, отпечатанных в маленькой такой типографии. Может, что-нибудь вычитаешь там для себя.
   — Ух ты, — сказала Роузи. — Класс!
   В книжке было несколько фотографий. Края толстой бумаги, на которой она была напечатана, обрезаны неровно. Роузи раскрыла книгу на первой попавшейся странице.
 
   Меня иногда спрашивают, как можно держать в голове детали и подробности не только исторических событий, но и одежды, еды, традиций, архитектуры, коммерции, необходимые для того, чтобы сделать исторический роман убедительным. Думаю, что можно воспользоваться необходимым количеством заметок и памяток разного рода, однако в моем случае, хотя у меня и не особенно вместительный мозг, все необходимое я держу в голове, ведь я довольно много лет тренировался по мнемоническим системам, которые позволяют мне хранить в памяти почти безграничное количество фактов в определенном порядке и которые работают так, что многим кажутся действительно очень необычными.
 
   — Сейчас слишком холодно, — произнес Бони, и Роузи не сразу поняла, что он все еще продолжает говорить про Дом Феллоуза Крафта. — Сейчас слишком холодно. Там отключено отопление и электричество. А вот весной…
   — Конечно, — сказала Роузи.
   Что там за выражение в «Надкушенных яблоках», как они называли старую королеву? Безумный белый макияж рыжий парик, драгоценности и кольца… Сказочное чудище. Это про Бони, подумала она, глядя, как он греет свои старые когти у разведенного ею огня. Сказочное чудище.
   — Весной, — произнес он так, словно уже наполовину уснул. — Весной. Поедешь и посмотришь.
   — Каждый из этих двенадцати знаков, — говорила Вэл Бо Брахману, неловко присев на корточки у него на полу и изнемогая от желания закурить, — каждый из них можно подытожить, свести к одному-единственному слову.
   — К одному слову? — повторил Бо, подперев рукой голову и улыбаясь.
   — Ну, я хочу сказать, к одному глаголу со словом «я». Вроде «я могу» или «я делаю что-нибудь». У каждого знака есть такое слово, которое как бы выражает его суть.
   — Ага, — сказал Бо. — Примерно как…
   — Примерно как то, что я сейчас собираюсь тебе сказать, — перебила Вэл.
   В тот слякотный январский день ее привезла в Откос Роузи Мучо, она предоставила Вэл возможность сделать необходимые визиты, пока сама занималась делами с Аланом Баттерманом, своими и делами Бони, а потом они с Вэл собирались отправиться вместе в «Вулкан» в Каскадии и поглощать тарелками пикантные кушанья южных морей и пить май-тай ^[80] в зале с бисерными занавесками на входе, пока Роузи будет вываливать на Вэл свои беды и победы.
   — Овен, — продолжала она. — Первый знак. Овен говорит Я есть. Это первый знак, понятно, самый юный из всех. Затем Телец. Телец говорит Я хочу. Материальные желания, понимаешь, очень сильны в Тельце. Уловил мысль? Близнецы. Близнецы говорят…
   Она вдруг искоса посмотрела на Бо и укоризненно подняла палец.
   — Ты не слушаешь, — произнесла она с упреком.
   — Я слышу тебя, Вэл, — сказал Бо. — Я слышу тебя.
   — Я знаю, ты думаешь, что все это чушь собачья.
   — Нет, я просто думаю, что…
   — Ты считаешь все это огромной тюрьмой. Ты и маме сказал до же самое.
   — Я знаю, что это большая тюрьма и есть. Судьба. Звезды. Знаки. Дома. Словечки и глаголы.
   Все, что ты говоришь, Вэл, и все, что с этим связано, означает — Ты на это обречен. Но я не обречен. Существует понятие для всего, с чем ты работаешь: Heimarmene. Это греческое слово. Оно означает предопределение, или судьбу, но оно же означает и тюрьму. Дело не только в том, чтобы понять, где находишься — какой у тебя знак и какая у тебя в данный момент участь, — а в том, чтобы пробиться через нее, прорваться через сферы, которые тебя сковывают. — Он так разгорячился, что даже разогнул скрещенные ноги и встал. — Во мне содержатся все эти двенадцать знаков, Вэл. Во мне есть все эти глаголы. Все эти семь планет, а может восемь или девять.
   Они все мои. Если я захочу стать Тельцом, я стану им, захочу — Львом или Скорпионом. Я не обязан отбывать все двенадцать в бесконечной последовательности жизней. Это то, чего они хотят, — он указал вверх. — Но это не так.
   — Они? — переспросила Вэл.
   Продолжая улыбаться, Бо тихонько приложил палец к губам. Тише…
   — Ну ты и дурень, — умилилась Вэл и расхохоталась. — Ну ты и псих.
   — Послушай-ка, — сказал Бо, которому в голову пришла идея. — Ты случайно не собираешься сегодня в банк? Тот, что на Бриджес-стрит, это же твой? Это я к тому, что не могла бы ты заплатить заодно и по нашему вкладу? А то у нас тут на руках все эти январские счета…
   — Козерог, — сказала Вэл, нацелив на него палец Я имею.
   На крыльце снаружи раздались тяжелые шаги, и кто то попытался открыть дверь. Бо и Вэл с недоумением слушали, как этот некто попробовал вставить ключ в замок но не смог, выругался и стал заглядывать внутрь через маленькое заиндевевшее оконце в двери, приставив к нему ладонь козырьком.
   — Войдите, — помедлив, крикнул Бо. — Незаперто.
   Еще несколько неловких движений, и вот большой мужчина в длинном — перец с солью — пальто уже стоит на коврике у двери, мокрый и смущенный, глядя то на одного из них, то на другого. Что-то в нем напоминает (решила Вэл) Гэри Меррилла ^[81], тип тот же, только незавершенный. Неплох. Стрелец, решила она почти мгновенно. Определенно Стрелец.
   — Извините, — сказал он. — Я думал, дом пустует. Мне сказали, что здесь не живут.
   — Ан нет, — сказал Бо.
   — Сдается?
   — Квартира? Нет. — Он отрицательно помахал рукой. — Она моя.
   — Это Кленовая, двадцать один?
   — Нет. Это четная сторона. Дом восемнадцать. Двадцать один как раз напротив.
   — Ой, простите.
   Извините, пожалуйста.
   Они с Бо некоторое время смотрели друг на друга озадаченно, пытаясь понять, где и когда они раньше встречались, но так и не смогли припомнить. Затем Пирс Моффет повернулся и вышел.
   — Стрелец, — сказала Вэл, инстинктивно потянувшись за своим «Кентом» и сунув его обратно в сумочку, у Бо не курили. — Ставлю доллар.
   — А у него что за глагол? — спросил Бо, все еще пытаясь опознать приходившего.
   — Его глагол? Щас скажу. Стрелец… Скорпион — это желаю, а Стрелец сразу после… Стрелец — это я вижу. Точно. Я вижу. — Она, вложив стрелу, натянула тетиву воображаемого лука и прицелилась. — Понял? Я вижу.
   Напротив, в доме двадцать один, верхняя квартира, как и было обещано, оказалась незанятой, и ключ, которым снабдила его дама в риэлтерской конторе, подошел дверному замку. Пирс проник на кухню и постоял там; вода капала с него на линолеум, а он вглядывался в глубь квартиры, с планировкой на манер вагона, как и у его прежней квартиры в трущобе. За мрачноватой, но просторной кухней располагалась крошечная гостиная с чудесным, высоким, закругленным вверху окном. Затем шла самая большая комната, обшитая необычными панелями из крашеного дерева, с потолком из тисненой жести: он решил, что комната, должно быть, одновременно выполняла роль спальни и кабинета.
   Эксцентрично. Неудобно. Но жить можно.
   В окнах большой комнаты и сквозь стеклянную дверь виднелась веранда, тянувшаяся по всей ширине квартиры: узенькая веранда со створчатыми окнами. А за ней Дальвид и Блэкбери-ривер, туда выходили окна квартиры.
   Здесь на кухне он будет готовить и есть; вон там он будет читать. А вон там дальше он будет спать и работать; а раз в месяц вот за тем письменным столом он будет выписывать чек на абсурдно маленькую сумму, которую с него запросили за эту квартирку.
   А вон туда, вдаль, он полетит на этой маленькой веранде. Так же, как однажды много лет назад летал на Узкой веранде второго этажа в доме Олигранта в Кентукки. Собранный, спокойный, рука на штурвале; вровень с верхушками деревьев парила застекленная веранда, как гондола дирижабля или капитанский мостик парохода, идущего на восток.

Глава седьмая

   Причины, по которым Пирс в конце концов и в самом деле покинул Барнабас-колледж и большой город и отправился жить в Блэкбери-откос, в Дальние горы, в точности соответствовали той мотивации, которую он дал Споффорду: любовь и деньги.
   Любовь и деньги разом, в один и тот же день, как золотой дождь Данаи; и хотя ему потребовалось не сколько месяцев на то, чтобы под готовиться к отъезду, он всегда ясно осознавал, в какой конкретный день он начал перемещаться в пространстве — или его начали перемещать.
   Любовной жизни Пирса всегда была свойственна одна довольно таки странная особенность: он ни когда не ухаживал за женщиной, к которой по-настоящему привязывался; он никогда сперва не замечал ее для себя, не присматривался к ней, не затевал флирта, не принимался ее обхаживать, двигаясь от одного частного успеха к другому, чтобы в конце концов добиться победы. Его большие, настоящие влюбленности — а он вполне смог бы перечесть их по пальцам одной руки, и пальцев хватило бы с избытком — неизменно начинались с внезапного «столкновения», с одной-единственной ночи или дня, в которую бывали втиснуты все положенные стадии поэтапно развивающегося романа, так сказать, вкратце — со всеми положенными вольностями, радостями и горестями, которые в дальнейшем нужно было всего лишь продолжить и наполнить бытом. И это была не то чтобы классическая любовь с первого взгляда, поскольку за первым «столкновением» следовал период взвешенного и даже безразличного отношения к предмету страсти, когда Пирс наслаждался не то одержанной победой, не то прихлынувшей удачей и следовал своим собственным курсом на пиршестве жизни, стараясь повнимательней оглядеться вокруг — а вдруг обломится еще что-нибудь. Но пережитое столкновение с чужой судьбой отклоняло его от привычного курса; он двигался теперь параллельно некой женщине, а она (само собой разумеется) параллельно ему. В первую ночь увязал коготок, но для Пирса неизменно выходило так, что птичке оставалось жить недолго.