Страница:
— Я бы хотела забрать это зеркало, — сказала она. — Если ты, конечно, не против.
— Я против.
Она медленно села, с улыбкой, но вид настороженный.
— Но оно же мое, — сказала она. — Разве не так?
— Это был подарок, — сказал он. — Я его подарил. Нам обоим.
Она запахнула шубку.
— То есть в деревню, н-да. Тебе придется научиться водить машину.
— Не иначе.
Она улыбнулась — вдвое шире прежнего.
— Ну, что ж, по-моему, мысль великолепная. Ты смелый человек, Пирс. — Она вытянула из конверта десятку, задев по ходу дела вею пачку; купюры веером рассыпались по кровати.
— Это мне на такси, — сказала она. — Пора двигать — Нет, погоди, — сказал он. В голове с бешеной скоростью вертелось: нужно объяснить ей — если ты заберешь зеркало, у меня ничего от тебя не останется, в нем же тысячи твоих отражений; в нем никогда не будет никого другого, только я и ты, разве ты этого не понимаешь? Разве это не справедливо, разве это не разумно, в конце концов? — Погоди секунду. Дай я приму душ и оденусь. Пойдем в город, позавтракаем где-нибудь. Наверняка у тебя в запасе парочка историй, которые ты могла бы мне рассказать.
— Не сегодня, не сейчас, — сказала она. — Давай в другой раз.
Она сделала шаг к стенному шкафу, явно борясь с искушением, но потом передумала.
— Ладно, давай выйдем вместе. — Она махнула рукой в сторону кровати, или денег. — Угостишь меня обедом, повеселимся; у меня и в самом деле есть в запасе несколько историй.
— Шампанское? — спросил он. — И…
— Я же тебе уже сказала, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, и в глазах у нее читалась длинная-предлинная история. — Со всем этим покончено. Раз и навсегда.
Она рассмеялась, подошла к нему и раскрыла руки; он подхватил ее в объятия, она отвернулась в сторону и прижалась щекой к его щеке. Он вдохнул морозный воздух, запутавшийся в воротнике ее шубы, тяжелый, теплый аромат ее духов; бурное таяние снегов рвануло с места у него внутри, и душа его рвалась высказать тысячу самых разных вещей в ее украшенное сережкой ухо, и все это в полной тишине. Нервически задребезжал телефон, и они оба вздрогнули.
— Ну и утро у тебя сегодня, — сказала она, высвобождаясь из его рук.
Телефон стоял на своем. Пирс проводил ее до дверей.
— Ты мне позвони, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше. Номер у меня прежний!
Телефон надрывался. Наконец Пирс повернулся, рванул к нему и услышал, как у него за спиной захлопнулась дверь.
— Алло!
Молчание, смущенное, в замешательстве, — так молчат, когда набрали не тот номер.
— Алло? — еще раз сказал Пирс, теперь уже нормальным, своим голосом.
— Ой, Пирс?
— Да.
У него возникло странное ощущение, что женщина на другом конце провода — та самая, которую он встретил у реки, женщина из дома на берегу, женщина из ночной прогулки на веслах по речным заводям.
— Пирс, это Джулия. Я тебя не разбудила?
— А… Привет-привет. Ну, как тебе сказать, не то чтобы, в общем-то, я уже не спал, но…
— Слушай, — сказала Джулия. — У меня для тебя есть новость.
Она сделала паузу.
— Ты сидишь?
— Нет. Да. Ну ладно. — Он донес телефон до кровати и сел среди денежных россыпей.
— Мы ее продали, — сказала Джулия.
— Кого?
— Боже мой, Пирс, твою-то в душу мать, мы продали твою чертову книгу!
— Что? Что ты говоришь? Господи боже. Правда?
— Ну, сумма не так чтобы заоблачная…
— Нет, ты шутишь? Черт меня побери.
Она назвала цифру, но Пирс, по правде говоря, понятия не имел, много это или мало.
— А с другой стороны, это «Кокерел», — сказала она.
— Что-что?
— «Кокерел букс». [86] Проснись! И слушай сюда. Они хотят права и на розничную продажу, и на право допечатки тиража, так что даже при том, что аванс небольшой, если книга пойдет, на ней можно будет сделать совсем неплохие деньги.
Молчание.
— Пирс. Тебя это что, не устраивает? Не хочешь об этом даже говорить? Ну, что ж, ты в своем праве. Давай забросим ее еще куда-нибудь.
В тоне у нее прорезалась нотка нетерпения.
— Нет-нет, Джулия, послушай, давай поговорим, давай все обговорим прямо сейчас, — но я же все равно сделаю так, как ты считаешь нужным.
— Они хотят получить право на редакторский контроль.
— Что?
— Это значит: они считают, что книга может иметь настоящий успех в том случае, если они смогут слегка подкорректировать ее в расчете на конкретную аудиторию.
— Они что, с ума посходили?
— Тихо, тихо, — она рассмеялась. — Они вполне в своем уме. Но они привели мне названия нескольких книг, которые в последнее время продавались на ура. «Колесница Фаэтона». «Чужие миры». «Утренняя заря друидов». Вот такого рода книги.
— Хм-м.
— И им кажется, что ты тоже можешь написать что-нибудь подобное.
— То есть наврать с три короба.
— Пи-ирс, не лезь в бутылку.
Ну, конечно, не так чтобы с три короба, нет, но книгу придется слегка скорректировать, почти наверняка, и сделать это на манер, совершенно неприемлемый для академической аудитории, где тоже порой приходится упрощать, схематизировать материал и подпускать эмоций; здесь же ему придется совершить не только suppressio veri, еще и suggestion falsi. [87] Он вдруг с необычайной ясностью увидел, как будет выглядеть эта книга в глазах профессионального историка (Барр?); и что в ней будут страницы откровенно выдуманные, от начала до конца, точь-в-точь как в тех романчиках, на раз прочел и забыл, которые всего лишь навсего бойко перелагают принятые (и совершенно ни на чем не основанные) предрассудки, приправив их реальными историческими именами нелепейшим образом преобразившихся под пером автора персонажей. Ну и ладно. Пусть так.
— Ладно, — сказал он. — Пусть так. Давай все обсудим.
— И еще одна такая штука, — сказала она. — Им не нравится твое название.
— Да что ты говоришь?!
— Они считают, что оно может сбить читателя с толку. И еще, его трудно будет классифицировать по всяким там тематическим каталогам, и так далее.
— Ладно. Пусть так.
У Пирса появилось такое чувство — общее мироощущение, — как будто в него влепили заряд из ружья, сразу из двух стволов; сценарий менялся так быстро, что он просто не успевал сообразить, от чего ему лучше в данный момент отказаться — если вообще имеет смысл отказываться от чего-то.
— Нам нужно поговорить.
— Давай пообедаем вместе, — сказала Джулия тоном куда более мягким, чем до сей поры. — С шампанским. Боже ты мой, Пирс.
И следом пауза, чреватая (Пирс даже сквозь телефонную трубку чувствовал, как сияет у нее сейчас лицо) предощущением Великого Будущего.
— Я знала, что так и будет, — сказала она. — Я знала.
Целую вечность простояв под ревущим, на полную душем, Пирс сосчитал деньги: те купюры, что лежали на кровати и те суммы, о которых она когда-то ему говорила и сделал пару несложных вычислений. Он сложил деньги в конверт, снял постельное белье и, прикинув футболку и мохеровый свитер (вся прочая одежда оказалась перепачканной), туго набил мешок для отправки в прачечную.
— Господи ты боже мой, — сказал он, запнувшись в середине процесса и глядя на серо-стальной день за окном. — Господи ты боже мой.
Он сунул ноги в резиновые сандалии и выгреб из пепельницы мелочь; он сходил вниз, отнес грязное белье, а по пути остановился у почтового ящика и вынул накопившуюся почту — малую толику.
Название им не понравилось. А другого названия у его книги, само собой разумеется, и быть не могло.
Хотя, с другой стороны, можно на время сбить их с толку каким-нибудь другим вариантом: «Невидимый колледж», как вам такое? «Пневматика». «Взломщик тайн».
«Кошачий король».
Когда в смотровом окошке стиральной машины вспенилось тошнотворное мутное море, он стал просматривать почту: это из Флориды, это на фиг, пара каталогов из книжных магазинов и вот еще письмо, мелким разборчивым почерком, с Дальних гор.
«Пирс, — гласило письмо. — Давненько от тебя ни слова. Вот я и подумал, почему бы тебе не написать.
Погода в этом месяце тут тихая, как говорил мой дед, ошвартовалось время. Все кто могут откладывают все что можно на потом, заколачивают, ставят на прикол и т. д. до Зимы. Это будет первая Зима, которую я от начала до конца проживу здесь, в доме. Я запас 1 мешок бобов 1 мешок риса 50 фунтов картошки 1 бутылку бренди сухое молоко лампочки дробовик и т. д. как раз в самый раз. Овцы чуствуют себя прекрасно + передают тебе привет. Да, еще мне тут сказали недавно что в Блэкбери-откосе есть прекрасная квартира которую в скором времени собираются сдавать. Мои знакомые и они в февр. собираются уехать на побережье. 3й этаж прекрасный вид веранда холодильник и т. д. Просто подумал почиму бы тебе об этом не сообщить. Было бы неплохо, если бы ты тоже поселился где-нибудь неподалеку».
Подпись гласила: «Всего хорошего, Споффорд», за сим следовал постскриптум: «Мучо подали заявление».
Пирс перечел письмо дважды, а потом так и сидел, положив его на колени, пока не потребовалось перебросить белье из машины в машину; а потом, пока он сидел и смотрел, как его пустые изнутри штаны и рубашки мечутся в барабане и подают ему отчаянные знаки, до него вдруг начало доходить, медленно, с проклюнувшимся, как лист из почки, ясным осознанием момента, что сегодня у него день рождения. Ему исполнилось тридцать четыре.
Пирс Моффет, даже и в те далекие времена, когда он стоял на самом краю крыши и сквозь чувство головокружения соглашался с мыслью о том, что в каком-то смысле космос — это тоже история и вселенную можно воспринимать как космос в античном смысле слова, но даже и в те времена он не взялся бы утверждать, что эта история может хоть как-то быть связана с его собственной историей, он не смог бы уверовать в то, что его индивидуальную судьбу можно отследить, опираясь на те гармонии сфер, которые он уже начал ловить на слух, на ту геометрию, которую он начал видеть в окружающем мире. По большому счету он очень удивился, когда до него дошло, что большинство людей, интересующихся разного рода провидческими способностями, ясновидением и астрологическими изысканиями, занимаются всем этим вовсе не в поисках некоего общего озарения, которое могло бы дать им более ясное представление о природе вещей, о жизни человеческой мысли и времени, но в надежде обрести некие ориентиры для того, чтобы основывать на них свои собственные поступки, этакие створные знаки, по которым можно было бы в дальнейшем выстраивать сценарий собственной жизни. Джулия Розенгартен, к примеру, все и вся толковала только так. Но Пирс — если бы в один прекрасный день человек по имени Пирс Моффет шел бы по улице и на голову ему свалился бы с верхнего этажа несгораемый шкаф, прервав тем самым его историю без какой бы то ни было внятной причины и без малейших намеков на сюжетную подготовку данного события, — он, так сказать, не увидел бы в этом ровным счетом ничего неуместного. Глубочайшее убеждение в том, что его судьба в гораздо большей степени подвержена случайности, внезапным удачам и неудачам, нежели какой бы то ни было логике, будь то логика небесная или земная, — это убеждение возникло в нем задолго до склонности к оккультным штудиям и с легкостью пережила последнюю.
С другой стороны, знамения порой бывают столь явными, что даже люди, подобные Пирсу, не могут их не замечать.
В тот день, в день своего рождения (день появления на свет!), он дал себе клятву, такую, на которую, как ему казалось, он никогда не будет способен, но дал он ее со всей душевной силой, оставшейся при нем к концу этого безумного утра; клятву отречения — единственное, чем он мог ответить на внезапно обрушившийся на него золотой дождь. Вот так, вот так, вот так: отныне и до самой смерти он станет заниматься исключительно своей собственной судьбой и не будет больше растрачивать по мелочам в бессмысленной погоне за любовью тех подарков, которые, судя по всему, припасены для него судьбой. Неделей позже, с роскошным и живительным чувством мести, еще более живительным от примешавшейся к нему нотки страха (ибо он по большому счету не верил в то, что будущее надолго останется для него открытым как на ладони), он вернул Эрлу Сакробоско контракт на весенний семестр — неподписанным. В приложенной записке он объяснил, что ему необходимо время для работы над уникальным по своей значимости проектом, который предполагает проведение ряда трудоемких исследований, каковые в работе ученого важны ничуть не менее, чем преподавательская деятельность; а поскольку внештатникам не положены академические отпуска с сохранением содержания по основному месту работы, он, с превеликим сожалением, вынужден — и так далее.
Вот вам Он написал Споффорду в Дальние горы и назвал дату, в январе, когда он сможет еще раз предпринять эту довольно-таки утомительную поездку, и попросил его отзвониться в следующий раз, когда тот окажется в пределах досягаемости от телефона, взять счет за звонок, расходы он ему потом компенсирует.
А под Рождество он, как обычно, купил маленькую бутылку джина и еще того меньшую — вермута и по черному мосту перешел на другой берег, в Бруклин, чтобы навестить своего отца Акселя и сообщить ему эту новость, если, конечно, подвернется подходящая ситуация, чтобы недомолвок не осталось и чтобы при этом не слишком отца обидеть.
Глава восьмая
— Я против.
Она медленно села, с улыбкой, но вид настороженный.
— Но оно же мое, — сказала она. — Разве не так?
— Это был подарок, — сказал он. — Я его подарил. Нам обоим.
Она запахнула шубку.
— То есть в деревню, н-да. Тебе придется научиться водить машину.
— Не иначе.
Она улыбнулась — вдвое шире прежнего.
— Ну, что ж, по-моему, мысль великолепная. Ты смелый человек, Пирс. — Она вытянула из конверта десятку, задев по ходу дела вею пачку; купюры веером рассыпались по кровати.
— Это мне на такси, — сказала она. — Пора двигать — Нет, погоди, — сказал он. В голове с бешеной скоростью вертелось: нужно объяснить ей — если ты заберешь зеркало, у меня ничего от тебя не останется, в нем же тысячи твоих отражений; в нем никогда не будет никого другого, только я и ты, разве ты этого не понимаешь? Разве это не справедливо, разве это не разумно, в конце концов? — Погоди секунду. Дай я приму душ и оденусь. Пойдем в город, позавтракаем где-нибудь. Наверняка у тебя в запасе парочка историй, которые ты могла бы мне рассказать.
— Не сегодня, не сейчас, — сказала она. — Давай в другой раз.
Она сделала шаг к стенному шкафу, явно борясь с искушением, но потом передумала.
— Ладно, давай выйдем вместе. — Она махнула рукой в сторону кровати, или денег. — Угостишь меня обедом, повеселимся; у меня и в самом деле есть в запасе несколько историй.
— Шампанское? — спросил он. — И…
— Я же тебе уже сказала, — медленно проговорила она, глядя ему прямо в глаза, и в глазах у нее читалась длинная-предлинная история. — Со всем этим покончено. Раз и навсегда.
Она рассмеялась, подошла к нему и раскрыла руки; он подхватил ее в объятия, она отвернулась в сторону и прижалась щекой к его щеке. Он вдохнул морозный воздух, запутавшийся в воротнике ее шубы, тяжелый, теплый аромат ее духов; бурное таяние снегов рвануло с места у него внутри, и душа его рвалась высказать тысячу самых разных вещей в ее украшенное сережкой ухо, и все это в полной тишине. Нервически задребезжал телефон, и они оба вздрогнули.
— Ну и утро у тебя сегодня, — сказала она, высвобождаясь из его рук.
Телефон стоял на своем. Пирс проводил ее до дверей.
— Ты мне позвони, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше. Номер у меня прежний!
Телефон надрывался. Наконец Пирс повернулся, рванул к нему и услышал, как у него за спиной захлопнулась дверь.
— Алло!
Молчание, смущенное, в замешательстве, — так молчат, когда набрали не тот номер.
— Алло? — еще раз сказал Пирс, теперь уже нормальным, своим голосом.
— Ой, Пирс?
— Да.
У него возникло странное ощущение, что женщина на другом конце провода — та самая, которую он встретил у реки, женщина из дома на берегу, женщина из ночной прогулки на веслах по речным заводям.
— Пирс, это Джулия. Я тебя не разбудила?
— А… Привет-привет. Ну, как тебе сказать, не то чтобы, в общем-то, я уже не спал, но…
— Слушай, — сказала Джулия. — У меня для тебя есть новость.
Она сделала паузу.
— Ты сидишь?
— Нет. Да. Ну ладно. — Он донес телефон до кровати и сел среди денежных россыпей.
— Мы ее продали, — сказала Джулия.
— Кого?
— Боже мой, Пирс, твою-то в душу мать, мы продали твою чертову книгу!
— Что? Что ты говоришь? Господи боже. Правда?
— Ну, сумма не так чтобы заоблачная…
— Нет, ты шутишь? Черт меня побери.
Она назвала цифру, но Пирс, по правде говоря, понятия не имел, много это или мало.
— А с другой стороны, это «Кокерел», — сказала она.
— Что-что?
— «Кокерел букс». [86] Проснись! И слушай сюда. Они хотят права и на розничную продажу, и на право допечатки тиража, так что даже при том, что аванс небольшой, если книга пойдет, на ней можно будет сделать совсем неплохие деньги.
Молчание.
— Пирс. Тебя это что, не устраивает? Не хочешь об этом даже говорить? Ну, что ж, ты в своем праве. Давай забросим ее еще куда-нибудь.
В тоне у нее прорезалась нотка нетерпения.
— Нет-нет, Джулия, послушай, давай поговорим, давай все обговорим прямо сейчас, — но я же все равно сделаю так, как ты считаешь нужным.
— Они хотят получить право на редакторский контроль.
— Что?
— Это значит: они считают, что книга может иметь настоящий успех в том случае, если они смогут слегка подкорректировать ее в расчете на конкретную аудиторию.
— Они что, с ума посходили?
— Тихо, тихо, — она рассмеялась. — Они вполне в своем уме. Но они привели мне названия нескольких книг, которые в последнее время продавались на ура. «Колесница Фаэтона». «Чужие миры». «Утренняя заря друидов». Вот такого рода книги.
— Хм-м.
— И им кажется, что ты тоже можешь написать что-нибудь подобное.
— То есть наврать с три короба.
— Пи-ирс, не лезь в бутылку.
Ну, конечно, не так чтобы с три короба, нет, но книгу придется слегка скорректировать, почти наверняка, и сделать это на манер, совершенно неприемлемый для академической аудитории, где тоже порой приходится упрощать, схематизировать материал и подпускать эмоций; здесь же ему придется совершить не только suppressio veri, еще и suggestion falsi. [87] Он вдруг с необычайной ясностью увидел, как будет выглядеть эта книга в глазах профессионального историка (Барр?); и что в ней будут страницы откровенно выдуманные, от начала до конца, точь-в-точь как в тех романчиках, на раз прочел и забыл, которые всего лишь навсего бойко перелагают принятые (и совершенно ни на чем не основанные) предрассудки, приправив их реальными историческими именами нелепейшим образом преобразившихся под пером автора персонажей. Ну и ладно. Пусть так.
— Ладно, — сказал он. — Пусть так. Давай все обсудим.
— И еще одна такая штука, — сказала она. — Им не нравится твое название.
— Да что ты говоришь?!
— Они считают, что оно может сбить читателя с толку. И еще, его трудно будет классифицировать по всяким там тематическим каталогам, и так далее.
— Ладно. Пусть так.
У Пирса появилось такое чувство — общее мироощущение, — как будто в него влепили заряд из ружья, сразу из двух стволов; сценарий менялся так быстро, что он просто не успевал сообразить, от чего ему лучше в данный момент отказаться — если вообще имеет смысл отказываться от чего-то.
— Нам нужно поговорить.
— Давай пообедаем вместе, — сказала Джулия тоном куда более мягким, чем до сей поры. — С шампанским. Боже ты мой, Пирс.
И следом пауза, чреватая (Пирс даже сквозь телефонную трубку чувствовал, как сияет у нее сейчас лицо) предощущением Великого Будущего.
— Я знала, что так и будет, — сказала она. — Я знала.
Целую вечность простояв под ревущим, на полную душем, Пирс сосчитал деньги: те купюры, что лежали на кровати и те суммы, о которых она когда-то ему говорила и сделал пару несложных вычислений. Он сложил деньги в конверт, снял постельное белье и, прикинув футболку и мохеровый свитер (вся прочая одежда оказалась перепачканной), туго набил мешок для отправки в прачечную.
— Господи ты боже мой, — сказал он, запнувшись в середине процесса и глядя на серо-стальной день за окном. — Господи ты боже мой.
Он сунул ноги в резиновые сандалии и выгреб из пепельницы мелочь; он сходил вниз, отнес грязное белье, а по пути остановился у почтового ящика и вынул накопившуюся почту — малую толику.
Название им не понравилось. А другого названия у его книги, само собой разумеется, и быть не могло.
Хотя, с другой стороны, можно на время сбить их с толку каким-нибудь другим вариантом: «Невидимый колледж», как вам такое? «Пневматика». «Взломщик тайн».
«Кошачий король».
Когда в смотровом окошке стиральной машины вспенилось тошнотворное мутное море, он стал просматривать почту: это из Флориды, это на фиг, пара каталогов из книжных магазинов и вот еще письмо, мелким разборчивым почерком, с Дальних гор.
«Пирс, — гласило письмо. — Давненько от тебя ни слова. Вот я и подумал, почему бы тебе не написать.
Погода в этом месяце тут тихая, как говорил мой дед, ошвартовалось время. Все кто могут откладывают все что можно на потом, заколачивают, ставят на прикол и т. д. до Зимы. Это будет первая Зима, которую я от начала до конца проживу здесь, в доме. Я запас 1 мешок бобов 1 мешок риса 50 фунтов картошки 1 бутылку бренди сухое молоко лампочки дробовик и т. д. как раз в самый раз. Овцы чуствуют себя прекрасно + передают тебе привет. Да, еще мне тут сказали недавно что в Блэкбери-откосе есть прекрасная квартира которую в скором времени собираются сдавать. Мои знакомые и они в февр. собираются уехать на побережье. 3й этаж прекрасный вид веранда холодильник и т. д. Просто подумал почиму бы тебе об этом не сообщить. Было бы неплохо, если бы ты тоже поселился где-нибудь неподалеку».
Подпись гласила: «Всего хорошего, Споффорд», за сим следовал постскриптум: «Мучо подали заявление».
Пирс перечел письмо дважды, а потом так и сидел, положив его на колени, пока не потребовалось перебросить белье из машины в машину; а потом, пока он сидел и смотрел, как его пустые изнутри штаны и рубашки мечутся в барабане и подают ему отчаянные знаки, до него вдруг начало доходить, медленно, с проклюнувшимся, как лист из почки, ясным осознанием момента, что сегодня у него день рождения. Ему исполнилось тридцать четыре.
Пирс Моффет, даже и в те далекие времена, когда он стоял на самом краю крыши и сквозь чувство головокружения соглашался с мыслью о том, что в каком-то смысле космос — это тоже история и вселенную можно воспринимать как космос в античном смысле слова, но даже и в те времена он не взялся бы утверждать, что эта история может хоть как-то быть связана с его собственной историей, он не смог бы уверовать в то, что его индивидуальную судьбу можно отследить, опираясь на те гармонии сфер, которые он уже начал ловить на слух, на ту геометрию, которую он начал видеть в окружающем мире. По большому счету он очень удивился, когда до него дошло, что большинство людей, интересующихся разного рода провидческими способностями, ясновидением и астрологическими изысканиями, занимаются всем этим вовсе не в поисках некоего общего озарения, которое могло бы дать им более ясное представление о природе вещей, о жизни человеческой мысли и времени, но в надежде обрести некие ориентиры для того, чтобы основывать на них свои собственные поступки, этакие створные знаки, по которым можно было бы в дальнейшем выстраивать сценарий собственной жизни. Джулия Розенгартен, к примеру, все и вся толковала только так. Но Пирс — если бы в один прекрасный день человек по имени Пирс Моффет шел бы по улице и на голову ему свалился бы с верхнего этажа несгораемый шкаф, прервав тем самым его историю без какой бы то ни было внятной причины и без малейших намеков на сюжетную подготовку данного события, — он, так сказать, не увидел бы в этом ровным счетом ничего неуместного. Глубочайшее убеждение в том, что его судьба в гораздо большей степени подвержена случайности, внезапным удачам и неудачам, нежели какой бы то ни было логике, будь то логика небесная или земная, — это убеждение возникло в нем задолго до склонности к оккультным штудиям и с легкостью пережила последнюю.
С другой стороны, знамения порой бывают столь явными, что даже люди, подобные Пирсу, не могут их не замечать.
В тот день, в день своего рождения (день появления на свет!), он дал себе клятву, такую, на которую, как ему казалось, он никогда не будет способен, но дал он ее со всей душевной силой, оставшейся при нем к концу этого безумного утра; клятву отречения — единственное, чем он мог ответить на внезапно обрушившийся на него золотой дождь. Вот так, вот так, вот так: отныне и до самой смерти он станет заниматься исключительно своей собственной судьбой и не будет больше растрачивать по мелочам в бессмысленной погоне за любовью тех подарков, которые, судя по всему, припасены для него судьбой. Неделей позже, с роскошным и живительным чувством мести, еще более живительным от примешавшейся к нему нотки страха (ибо он по большому счету не верил в то, что будущее надолго останется для него открытым как на ладони), он вернул Эрлу Сакробоско контракт на весенний семестр — неподписанным. В приложенной записке он объяснил, что ему необходимо время для работы над уникальным по своей значимости проектом, который предполагает проведение ряда трудоемких исследований, каковые в работе ученого важны ничуть не менее, чем преподавательская деятельность; а поскольку внештатникам не положены академические отпуска с сохранением содержания по основному месту работы, он, с превеликим сожалением, вынужден — и так далее.
Вот вам Он написал Споффорду в Дальние горы и назвал дату, в январе, когда он сможет еще раз предпринять эту довольно-таки утомительную поездку, и попросил его отзвониться в следующий раз, когда тот окажется в пределах досягаемости от телефона, взять счет за звонок, расходы он ему потом компенсирует.
А под Рождество он, как обычно, купил маленькую бутылку джина и еще того меньшую — вермута и по черному мосту перешел на другой берег, в Бруклин, чтобы навестить своего отца Акселя и сообщить ему эту новость, если, конечно, подвернется подходящая ситуация, чтобы недомолвок не осталось и чтобы при этом не слишком отца обидеть.
Глава восьмая
Двадцать лет тому назад Аксель Моффет выиграл совсем неплохую сумму денег в одном популярном в те годы игровом телешоу. Он был большой дока во всем, что касалось Западной Цивилизации, и сильная его сторона всегда заключалась в том, что он помнил как свои пять пальцев и искренне любил все, сколько их ни есть, бородатые исторические анекдоты, и Величайшие Исторические События, и воображаемые По воротные Пункты Истории, и романтические события из наполовину придуманных жизней наполовину придуманных героев этой самой цивилизации, от Александра и Боадицеи до Наполеона и Гарибальди; Пирс, привыкший к истории в ее научной ипостаси, наверняка сыграл бы куда хуже. Вопросов, где требовались бы конкретные исторические знания, не задавали, и Акселю, даже при том, что он откровенно путался в датах порой едва ли не заранее, еще до того, как ведущий закончит формулировать вопрос, удавалось догадать которую из сравнительно небольшого набора величайших историй тот собирается выудить на свет.
Впрочем, неискушенной аудитории его эрудиция явно показалась невероятно — нечеловечески — обширной; как, собственно говоря, и четырнадцатилетнему Пирсу, который смотрел, как его черно-белый и странным образом приплюснутый отец твердым голосом отвечает, какому такому австрияку удалось на краткий срок стать императором Мексики (Акселю всегда нравился этот фильм, бедняжка, бедняжка Карлотта, и добрый, безнадежный взгляд Брайана Ахерна). [88] Дома, в Кентукки, собравшийся у телевизора народ разразился дружными возгласами одобрения, кроме мамы, которая улыбнулась и покачала головой, только и всего, как будто стала свидетельницей очередной необъяснимой и нелепой мужниной выходки, которую в очередной раз ей придется простить и забыть.
Он дошел примерно до половины общей возможной суммы выигрыша, прежде чем его остановили: продюсеры решили, что этакого чудика не имеет смысла допускать до верхних строчек (хотя поначалу он был даже забавен, с этой его допотопной обходительностью и манерой отвечать на вопрос с горящими глазами, громко и четко, так, словно отвечал он не на вопрос, а на вызов). И никто его ни на чем не подлавливал — Акселя трудно было бы на чем бы то ни было подловить, и он еще долгие годы спустя вспоминал ощущение стыда и страха, которое испытывал, поняв, что других участников той самой программы снимали с дистанции именно этим способом; ему просто задали вопрос настолько специальный, настолько далекий от какой бы то ни было связи с Великими Темами, что даже специалист не смог бы с ходу на него ответить (собственно говоря, именно на специалисте его и опробовали). Широким массам он, естественно, показался ничуть не более зубодробительным, чем те, которые дались Акселю играючи или на которые он худо-бедно вымучил правильный ответ (Какую песню пели сирены? Какое имя принял Ахилл, когда прятался на женской половине?), но Аксель, услышав его, застыл в своей стеклянной будке, как парализованный, и даже не открыл рта, пока не вышло время.
Что самое странное, Пирс знал ответ на этот вопрос.
Он слышал, как ведущий задает его — в сент-гвинефортском телехолле, где он досматривал последний раунд, — слышал, как включилась ритмичная, похожая на ход часового механизма музыка, которой в телешоу отмечали время на обдумывание, и как синкопами попал к ней в ритм перестук ракеток — кто-то в холле играет в пинг-понг. А еще он слышал, сам себе не веря, как разворачивается сам собой у него в мозгу ответ на вопрос ценой в тысячи и тысячи долларов: покуда Аксель сидит и тупо смотрит в пустоту перед собой. Музыка остановилась; Акселю дали подумать добавочные несколько секунд, но пользы ему это все равно не принесло. Ведущий вынул карточку и зачитал правильный ответ, тот самый, который уже звучал в ушах у Пирса; публика в студии погрузилась в уныние, Пирсовы однокашники отвернулись от экрана и уставились на него, кто с радостной улыбкой, кто удивленно, кто — горюя об ушедших капиталах. Пирс сидел молча. Акселя, после того как ему посочувствовал жизнерадостный ведущий, проводили из студии, он высоко держал голову, и на лице у него было выражение, которое Пирс запомнил на всю оставшуюся жизнь: потеряно все, кроме чести. Если бы отца вели на плаху, это зрелище и тогда не оставило бы, наверное, такого душераздирающего впечатления.
Он так никогда и не сказал отцу, что знал правильный ответ.
Однако и те деньги, которые Аксель успел к этому моменту выиграть, казались тогда целым состоянием; с точки зрения нынешних масштабов цен цифра выглядела бы вполне заурядной, как и многие другие тогдашние игры, но ее хватило, чтобы выкупить пусть слегка обшарпанное, но очень даже не лишенное приятства здание на Парк-слоуп, в котором жил Аксель и в котором появился на свет Пирс. Аксель таким образом превратился в домовладельца; роли этой он терпеть не мог, однако лому еще суждено было раз за разом выручать его в грядущие скудные, а то и просто лихие годы, и без особых трудов с его стороны. И даже теперь, когда законы об ограничении арендной платы свели доход от дома до суммы, которой едва хватало на то, чтобы расплатиться с налогами и минимально необходимыми текущими расходами, Акселю, так или иначе, было где на старости лет преклонить голову. Именно так он и выражал эту мысль в разговорах с Пирсом: «По крайней мере, — и тут на глазах у него набухали слезы, — по крайней мере, есть где преклонить голову на старости лет».
В тот рождественский вечер Пирс застал его стоящим на пороге, под притолокой, похожим на бездомного бродягу, который просто решил укрыться здесь от непогоды (автором метафоры был сам же Аксель).
— Звонок сломался, — сказал Аксель, пытаясь совладать со связкой ключей, — а Грейвли уехал к своим на остров. А мне не хотелось, чтобы ты стоял тут под дверью и названивал и думал, что меня нет дома, хотя, собственно, ума не приложу, куда я при всем желании мог бы отсюда Деться.
Грейвли был негр-пенсионер, невероятно, даже чересчур добрый, которого Пирс помнил ровно столько, сколько помнил себя самого; Аксель боготворил Грейвли, а Грейвли называл Акселя Мистер Моффетт; сутулый, церемонный, медлительный и мудрый, он был одним из тех едва ли не сказочных персонажей, которые вошли в жизнь Акселя как будто прямиком с экрана, из любимых им старых фильмов, а из реальной жизни, почти не задерживаясь, разбрелись по всяким смежным с ней местам И Аксель всерьез опасался за Акселя — что-то с ним будет когда умрет Грейвли.
— Просто ума не приложу, куда бы я отсюда делся — вернулся к теме Аксель, пока они взбирались по лестнице. — Просто ума не приложу — куда бы я делся. Ах, Пирс Остаться без крыши над головой в такую ночь, как эта Бездомный человек в такую ночь. В какую бы другую но не в эту.
Пирсов дядя Сэм как-то сказал, что в Акселе «многовато театральщины». Десятилетний Пирс (который буквально только что успел поселиться у Сэма) не слишком понял, о чем шла речь, хотя потом, по здравом размышлении, решил, что Сэм, должно быть, имел в виду свойственную Акселю манеру по многу раз повторять одну и ту же пришедшую ему на ум фразу, как актер, который разучивает роль, вертит каждую фразу так и эдак, пробуя ее на вкус, на чувство, на высоту тона, пока она не заставит его самого смеяться или плакать. Позже в Сэмовой характеристике обнаружились совсем иные смыслы, и все-таки Сэм, должно быть, не так уж сильно ошибался, когда прибавил к сказанному в тот раз: Аксель просто сел не в тот поезд, ему нужно было податься в актеры или в священники, одно из двух.
Аксель открыл дверь, и изнутри их приветствовал хриплый голос на латыни:
— De mortius nil [89] кх-х-хе фьють!
И следом:
— Заткнись! Заткнись!
— Просто поразительно, — рассмеялся Пирс, — сколько я не видел попугаев, и едва ли не каждый умел говорить «Заткнись». С чего бы это?
— Когда, — поднял на него глаза Аксель, с таким видом словно терпению его и впрямь пришел конец, — ты наконец заберешь его отсюда. Прочь. Прочь из моей жизни.
— Собственно, в каком-то смысле именно об этом я собирался с тобой поговорить, — сказал Пирс.
Он вынул из отмокшего на снегу пакета несколько маленьких бутылочек. Памятуя о прошлом, Аксель не держал в доме спиртного; разве что пропускал по чуть-чуть пивка или винца в барах. Но на день рождения и на Рождество он просто обязан был выпить свой мартини, пару мартини, в память о былых счастливых днях. Он уже возился с шейкером, льдом и ложечкой на длинной ручке.
— А нынче народ пьет его со льдом, — сказал он. — Ужас, просто ужас. Это уже не мартини. Хотя, сдается мне, что тоненький ломтик лимона лишним не будет. И свернуть его фунтиком. Фунтиком. Нет, правда, Пирс, его нужно вернуть обратно в джунгли. Это жестоко. У него такой потрепанный вид. Он должен порхать себе в джунглях Амазонки. Зеленой мыслью под зеленой сенью. А то я чувствую себя с ним какой-то старой девой, этакая, знаешь, викторианская приживалка. Приживалка. Когда когда когда же ты наконец его отсюда заберешь?! — Он рассмеялся. — Избавь меня от рабского служения птице. — Он передернул плечами. — Зеленой мыслью под зеленой сенью. Зеленой мыслью, под зеленой сенью. Libera me domine. [90]
Пирс уселся на выцветший диван и окинул взглядом свой прежний дом, свою птицу. Повсюду — патиной — чувствовалась личность Акселя, из-за которой здесь почти совсем ничего не осталось от его собственной жизни и от маминой, хотя, по сути, считай, изменилось совсем немногое. Стены в детстве не были шоколадно-коричневыми, хотя навряд ли Аксель выкрасил их в этот цвет, скорее всего они просто потемнели от старости. А диван когда-то был синим, он прекрасно помнил этот синий диван; эти забранные в рамки гравюры с изображением собора и камероновскую фотографию Уильяма Морриса [91] он когда-то подолгу рассматривал. И узор на ковре вспомнился тут же, как всплыл. Все осталось по-прежнему, как руины древней Трои, под приличествующим случаю слоем грязи, под вещичками с распродаж и еще бог весть откуда, сквозь затхлый стариковский запах.
— Libera me domine, — снова сказал Аксель, в руках у него были шейкер и два бокала.
Впрочем, неискушенной аудитории его эрудиция явно показалась невероятно — нечеловечески — обширной; как, собственно говоря, и четырнадцатилетнему Пирсу, который смотрел, как его черно-белый и странным образом приплюснутый отец твердым голосом отвечает, какому такому австрияку удалось на краткий срок стать императором Мексики (Акселю всегда нравился этот фильм, бедняжка, бедняжка Карлотта, и добрый, безнадежный взгляд Брайана Ахерна). [88] Дома, в Кентукки, собравшийся у телевизора народ разразился дружными возгласами одобрения, кроме мамы, которая улыбнулась и покачала головой, только и всего, как будто стала свидетельницей очередной необъяснимой и нелепой мужниной выходки, которую в очередной раз ей придется простить и забыть.
Он дошел примерно до половины общей возможной суммы выигрыша, прежде чем его остановили: продюсеры решили, что этакого чудика не имеет смысла допускать до верхних строчек (хотя поначалу он был даже забавен, с этой его допотопной обходительностью и манерой отвечать на вопрос с горящими глазами, громко и четко, так, словно отвечал он не на вопрос, а на вызов). И никто его ни на чем не подлавливал — Акселя трудно было бы на чем бы то ни было подловить, и он еще долгие годы спустя вспоминал ощущение стыда и страха, которое испытывал, поняв, что других участников той самой программы снимали с дистанции именно этим способом; ему просто задали вопрос настолько специальный, настолько далекий от какой бы то ни было связи с Великими Темами, что даже специалист не смог бы с ходу на него ответить (собственно говоря, именно на специалисте его и опробовали). Широким массам он, естественно, показался ничуть не более зубодробительным, чем те, которые дались Акселю играючи или на которые он худо-бедно вымучил правильный ответ (Какую песню пели сирены? Какое имя принял Ахилл, когда прятался на женской половине?), но Аксель, услышав его, застыл в своей стеклянной будке, как парализованный, и даже не открыл рта, пока не вышло время.
Что самое странное, Пирс знал ответ на этот вопрос.
Он слышал, как ведущий задает его — в сент-гвинефортском телехолле, где он досматривал последний раунд, — слышал, как включилась ритмичная, похожая на ход часового механизма музыка, которой в телешоу отмечали время на обдумывание, и как синкопами попал к ней в ритм перестук ракеток — кто-то в холле играет в пинг-понг. А еще он слышал, сам себе не веря, как разворачивается сам собой у него в мозгу ответ на вопрос ценой в тысячи и тысячи долларов: покуда Аксель сидит и тупо смотрит в пустоту перед собой. Музыка остановилась; Акселю дали подумать добавочные несколько секунд, но пользы ему это все равно не принесло. Ведущий вынул карточку и зачитал правильный ответ, тот самый, который уже звучал в ушах у Пирса; публика в студии погрузилась в уныние, Пирсовы однокашники отвернулись от экрана и уставились на него, кто с радостной улыбкой, кто удивленно, кто — горюя об ушедших капиталах. Пирс сидел молча. Акселя, после того как ему посочувствовал жизнерадостный ведущий, проводили из студии, он высоко держал голову, и на лице у него было выражение, которое Пирс запомнил на всю оставшуюся жизнь: потеряно все, кроме чести. Если бы отца вели на плаху, это зрелище и тогда не оставило бы, наверное, такого душераздирающего впечатления.
Он так никогда и не сказал отцу, что знал правильный ответ.
Однако и те деньги, которые Аксель успел к этому моменту выиграть, казались тогда целым состоянием; с точки зрения нынешних масштабов цен цифра выглядела бы вполне заурядной, как и многие другие тогдашние игры, но ее хватило, чтобы выкупить пусть слегка обшарпанное, но очень даже не лишенное приятства здание на Парк-слоуп, в котором жил Аксель и в котором появился на свет Пирс. Аксель таким образом превратился в домовладельца; роли этой он терпеть не мог, однако лому еще суждено было раз за разом выручать его в грядущие скудные, а то и просто лихие годы, и без особых трудов с его стороны. И даже теперь, когда законы об ограничении арендной платы свели доход от дома до суммы, которой едва хватало на то, чтобы расплатиться с налогами и минимально необходимыми текущими расходами, Акселю, так или иначе, было где на старости лет преклонить голову. Именно так он и выражал эту мысль в разговорах с Пирсом: «По крайней мере, — и тут на глазах у него набухали слезы, — по крайней мере, есть где преклонить голову на старости лет».
В тот рождественский вечер Пирс застал его стоящим на пороге, под притолокой, похожим на бездомного бродягу, который просто решил укрыться здесь от непогоды (автором метафоры был сам же Аксель).
— Звонок сломался, — сказал Аксель, пытаясь совладать со связкой ключей, — а Грейвли уехал к своим на остров. А мне не хотелось, чтобы ты стоял тут под дверью и названивал и думал, что меня нет дома, хотя, собственно, ума не приложу, куда я при всем желании мог бы отсюда Деться.
Грейвли был негр-пенсионер, невероятно, даже чересчур добрый, которого Пирс помнил ровно столько, сколько помнил себя самого; Аксель боготворил Грейвли, а Грейвли называл Акселя Мистер Моффетт; сутулый, церемонный, медлительный и мудрый, он был одним из тех едва ли не сказочных персонажей, которые вошли в жизнь Акселя как будто прямиком с экрана, из любимых им старых фильмов, а из реальной жизни, почти не задерживаясь, разбрелись по всяким смежным с ней местам И Аксель всерьез опасался за Акселя — что-то с ним будет когда умрет Грейвли.
— Просто ума не приложу, куда бы я отсюда делся — вернулся к теме Аксель, пока они взбирались по лестнице. — Просто ума не приложу — куда бы я делся. Ах, Пирс Остаться без крыши над головой в такую ночь, как эта Бездомный человек в такую ночь. В какую бы другую но не в эту.
Пирсов дядя Сэм как-то сказал, что в Акселе «многовато театральщины». Десятилетний Пирс (который буквально только что успел поселиться у Сэма) не слишком понял, о чем шла речь, хотя потом, по здравом размышлении, решил, что Сэм, должно быть, имел в виду свойственную Акселю манеру по многу раз повторять одну и ту же пришедшую ему на ум фразу, как актер, который разучивает роль, вертит каждую фразу так и эдак, пробуя ее на вкус, на чувство, на высоту тона, пока она не заставит его самого смеяться или плакать. Позже в Сэмовой характеристике обнаружились совсем иные смыслы, и все-таки Сэм, должно быть, не так уж сильно ошибался, когда прибавил к сказанному в тот раз: Аксель просто сел не в тот поезд, ему нужно было податься в актеры или в священники, одно из двух.
Аксель открыл дверь, и изнутри их приветствовал хриплый голос на латыни:
— De mortius nil [89] кх-х-хе фьють!
И следом:
— Заткнись! Заткнись!
— Просто поразительно, — рассмеялся Пирс, — сколько я не видел попугаев, и едва ли не каждый умел говорить «Заткнись». С чего бы это?
— Когда, — поднял на него глаза Аксель, с таким видом словно терпению его и впрямь пришел конец, — ты наконец заберешь его отсюда. Прочь. Прочь из моей жизни.
— Собственно, в каком-то смысле именно об этом я собирался с тобой поговорить, — сказал Пирс.
Он вынул из отмокшего на снегу пакета несколько маленьких бутылочек. Памятуя о прошлом, Аксель не держал в доме спиртного; разве что пропускал по чуть-чуть пивка или винца в барах. Но на день рождения и на Рождество он просто обязан был выпить свой мартини, пару мартини, в память о былых счастливых днях. Он уже возился с шейкером, льдом и ложечкой на длинной ручке.
— А нынче народ пьет его со льдом, — сказал он. — Ужас, просто ужас. Это уже не мартини. Хотя, сдается мне, что тоненький ломтик лимона лишним не будет. И свернуть его фунтиком. Фунтиком. Нет, правда, Пирс, его нужно вернуть обратно в джунгли. Это жестоко. У него такой потрепанный вид. Он должен порхать себе в джунглях Амазонки. Зеленой мыслью под зеленой сенью. А то я чувствую себя с ним какой-то старой девой, этакая, знаешь, викторианская приживалка. Приживалка. Когда когда когда же ты наконец его отсюда заберешь?! — Он рассмеялся. — Избавь меня от рабского служения птице. — Он передернул плечами. — Зеленой мыслью под зеленой сенью. Зеленой мыслью, под зеленой сенью. Libera me domine. [90]
Пирс уселся на выцветший диван и окинул взглядом свой прежний дом, свою птицу. Повсюду — патиной — чувствовалась личность Акселя, из-за которой здесь почти совсем ничего не осталось от его собственной жизни и от маминой, хотя, по сути, считай, изменилось совсем немногое. Стены в детстве не были шоколадно-коричневыми, хотя навряд ли Аксель выкрасил их в этот цвет, скорее всего они просто потемнели от старости. А диван когда-то был синим, он прекрасно помнил этот синий диван; эти забранные в рамки гравюры с изображением собора и камероновскую фотографию Уильяма Морриса [91] он когда-то подолгу рассматривал. И узор на ковре вспомнился тут же, как всплыл. Все осталось по-прежнему, как руины древней Трои, под приличествующим случаю слоем грязи, под вещичками с распродаж и еще бог весть откуда, сквозь затхлый стариковский запах.
— Libera me domine, — снова сказал Аксель, в руках у него были шейкер и два бокала.