Страница:
Я думаю, что Арт сгущает краски для того, чтобы шокировать людей, действовать им на нервы, приводить их в бешенство. Это вполне в его духе. Но мне кажется, что на него также оказывает завораживающее воздействие та тонкая грань, что отделяет правду от неправды, реальные факты от преувеличения. Он имеет обыкновение делать вслух замечания, а после смотреть, кто примет их на свой счет и кто как будет реагировать. Особенно он грешит этим, когда, бывает, выпьет лишнего.
По правде говоря, среди моих знакомых врачей Арт единственный, кто пьет и пьянеет. Очевидно, другие могут заливать в себя неимоверное количество алкоголя и держаться, как ни в чем не бывало; на какое-то время они просто становятся излишне разговорчивыми, а затем их начинает одолевать сонливость. Арт же пьянеет, в когда он пьян, он бывает особенно зол и к тому же непрочь поскандалить.
Я всегда был далек от понимания его этой особенности. Какое-то время я даже думал, что налицо случай патологической интоксикации[30], но позднее решил, что это своего рода проявление потворства собственным слабостям, желания поступать так, как заблагорассудится, в то время, как все остальные держат себя в руках. Возможно он нуждается в подобной поблажке; возможно он не может сдержать себя; а может быть он попросту усиленно ищет разные предлоги для того, чтобы выпустить пар.
Само собой разумеется, он довольно резко высказывается о своей профессии. В этом он не одинок, подобная черта присуща многим врачам, имеющих на это самые разнообразные причины: Джоунз — потому что он зациклился на исследованиях и никак не может заработать много денег, как ему того хотелось бы; Андрюс — оттого что урология стоила ему жены и счастливой семейной жизни; Тельсер — потому что на поприще дерматологии его сплошь окружают пациенты, которых он считает обыкновенными невростенниками, а не по-настоящему больными. Стоит только поговорить с любым из этих людей, и рано или поздно эти их обиды обнаружат себя, выплывут наружу. Арт же не таков. Его возмущает вся медицинская наука в целом.
Я думаю, что в любой профессии можно встретить людей, которые презирают самих себя и своих коллег. Но Арт в этом смысле представляет собой редчайший экземпляр. Складывается такое впечатление, что он выбрал медицину назло самому себе, чтобы досадить, разозлить и сделать себя глубоко несчастным.
В моменты уныния и отчаяния мне начинает казаться, что он и абортами занимается только за тем, чтобы вызвать раздражение со стороны своих коллег и позлить их. Конечно я знаю, что думать о нем так не справедливо, но все же до конца быть в нем уверенным я не могу. Когда Арт трезв, он говорит разумно, приводя веские аргументы в пользу абортов. Когда же он пьян, то над ним берут верх эмоции, субъективизм и самодовольство.
Я думаю, что он ненавидит медицину и всякий раз напивается именно для того, чтобы дать волю этому своему чувству и иметь бы при это оправдание — что с него взять, он же пьяный. Само собой разумеется, что напившись, он затевает возмутительные, а порой и вовсе безобразные словесные перепалки с другими врачами; во время одной такой стычки он объявил Дженису, что он, Арт, сделал аборт его жене, и у Джениса, которому об этом не было ничего известно, в тот момент был такой вид, как будто ему нанесли неожиданный удар ниже пояса. Дженис католик, а его жена нет. Вот так Арту удалось в миг окончить поначалу не предвещавшую ничего дурного вечеринку.
Я тоже был на той вечеринке и потом очень злился на Арта за его выходку. Несколько дней спустя он объявился и начал извиняться передо мной, и тогда я потребовал, чтобы он извинился перед Дженисом, что он и сделал. В последствии же по какой-то непонятной мне причине, Арт и Дженис стали хорошими друзьями, и Дженис резко изменил свое отношение к проблеме абортов. Я не знаю, что Арт наговорил ему и как убеждал, но как бы там ни было, это ему удалось.
Именно потому, что я знаю Арта лучше, чем большинство наших знакомых, я придаю очень большое значение тому, что он китаец по происхождению. Я думаю, что его происхождение и внешность оказывают на него огромное влияние. Среди медиков велико число китайцев и японцев, и на этот счет существует превеликое множество анекдотов — порой действующих на нервы баек, где говорится об их уме, энергичности и стремлении к успеху. Эти шутки сродни тем, что принято рассказывать об евреях. На мой взгляд, Арт, будучи американцем китайского происхождения, во многом действует наперекор сложившейся традиции и данному ему в свое время воспитанию, которое, следует заметить, было весьма консервативным. Он избрал для себя другой путь, став придерживаться самых радикально-прогрессивных взглядов. Доказательством тому может послужить хотя бы его желание и готовность перенимать все новое. В Бостоне не найдется, пожалуй, ни одного гинеколога, чей кабинет был бы оборудован так же современно, как у Арта. Стоит только на рынке медицинского оборудования появиться какому-нибудь новшеству, как он тут же покупает подобное устройство для применения в своей практике. На этот счет также существует множество анекдотов — о пристрастии выходцев с Востока к разного рода техническим новинкам — но Артом движет совершенно другое стремление. Он восстает против всего традиционного, привычного и общепринятого.
Стоит только однажды поговорить с ним, чтобы убедиться, что его буквально переполняют разного рода идеи. К примеру, у него имеется новый метод для исследования мазков.[31] Он хочет избежать привычного подхода, считая пальпацию тазовых органов пустой тратой времени. Он убежден, что базальная температура является более эффективным индикатором овуляции, чем это принято считать. Он считает, что щипцы необходимо исключить из процедуры принятия родов, какими бы сложными эти роды не были. Он уверен, что от общей анестезии при обезболивании родов следует отказываться, заменяя ее большими дозами транквилизаторов.
Когда вам доводится услышать его теории впервый раз, то это весьма впечатляет. И только позднее вы начинаете понимать, что это есть ничто иное, как выпады против десятилетиями сложившейся традиции, в которой Арт продолжает упорно выискивать и находить разного рода недостатки.
На мой взгляд, то, что Арт стал заниматься абортами, явление вполне закономерное. И по-моему, мне все же следовало бы усомниться в его мотивации подобного решения. Но я считаю это излишним, так как, по моему убеждению, не столь важны причины, подвигнувшие человека на тот или иной поступок, сколь значимой оказывается ценность конечного результата его действий. Историческая правда такова, что иногда человек может совершать плохие поступки, руководствуясь хорошими идеалами. И тогда он остается в проигрыше. Или же он может совершать правильные поступки, исходя из неправильных соображений. И в этом случае он герой.
Изо всех этих людей, приглашенных на вечеринку, только один человек, возможно, сумеет помочь мне. Этим человеком был Фритц Вернер, но его что-то нигде не было видно; я продолжал высматривать его среди гостей.
Но тут я лицом к лицу столкнулся с Блейком. Блейк работал старшим патологоанатомом в клинике «Дженерал», но известен он был главным образом как обладатель совершенно замечательной головы — огромной, круглой и гладкой. Черты его лица были по-детски мелкими, а небольшой подбородок и широко расставленные глаза делали Блейка похожим на воображаемого человека будущего. Он большой интеллектуал, а иногда становится прямо-таки заумным; а еще он обожает разного рода игры. Вот уже несколько лет мы с ним время от времени играем в одну такую сугубо интеллектуальную игру.
Он приветствовал меня взмахом руки, в которой он держал бокал с мартини и тут же спросил:
— Готов?
— А как же.
— Тогда MOANS в ROCKY.
На первый взгляд вроде бы ничего сложного. Я достал блокнот и карандаш и попытался найти решение. В самом верху странички я написал MOANS, а внизу — ROCKY. После этого я постарался соединить их, и вот что у меня получилось:
MOANS
LOANS
LOINS
LOONS
BOONS
BOOKS
ROOKS
ROCKS
ROCKY
На это у меня ушло всего несколько мгновений.
— Ну и сколько? — спросил Блейк.
— Девять.
Он усмехнулся.
— Мне сказали, что это можно сделать в пять приемов. У меня семь.
Он взял у меня из рук блокнот и написал:
MOANS
LOANS
LOONS
LOOKS
ROOKS
ROCKS
ROCKY
Я сунул руку в карман, и затем протянул ему монетку в двадцать пять центов. Он выигрывает уже третий раз подряд, и за все эти годы продолжает настойчиво обыгрывать меня. Но ведь Блейк обычно обыгрывает всех.
— Кстати, — сказал он, — я тут услышал новый спор. О модели ДНК, тебе это о чем-нибудь говорит?[32]
— Да, — сказал я.
Он покачал головой.
— Жаль. А то он мне нравится. Я хочу сказать, что здорово рассказывать об этом другим.
Я улыбнулся, едва удерживаясь от того, чтобы ничем не выказать своего злорадства.
— А вот самый последний. Ты уже слышал об аргументации отказа от лекарственной терапии? Это запросто можно включить в дискуссию по фтору. В самом деле.[33]
Об этом споре я тоже уже слышал, о чем и поспешил сообщить Блейку. Это его, по-видимому, огорчило. Тогда, оставив меня в одиночестве, он побрел дальше, в надежде попытать счастья с кем-нибудь другим.
Блейк коллекционирует аргументы и доводы на темы медицинской философии. По-настоящему счастлив он бывает лишь тогда, когда ему удается логически объяснить хирургу, что у того нет права оперировать людей, или доказать терапевту, что он с этической точки зрения просто-таки обязан сводить в могилу любого из своих пациентов. Блейк любит слова и выдает все новые идеи с тем азартом, с каким маленькие дети обычно играют на улице в мячик. Ему это не стоит никакого труда. Арт и Блейк хорошо ладят между собой. В прошлом году они проспорили четыре часа напролет о том, несет ли акушер моральную ответственность за всех детей, которых он принимал, с момента их рождения и до смерти.
Честно говоря, пользы от всех этих аргументов и доводов Блейка не больше, чем, скажем, от наблюдения за тренировкой атлета в спортивном зале, но иногда среди них попадаются довольно оригинальные идеи. Блейк хорошо умеет рассуждать, и это его качество очень выручает его, так как работать ему приходится с людьми самой спорной в мире профессии.
Расхаживая среди гостей, я слышал обрывки разговоров и шутки; вот уже в который раз мне подумалось о том, что это была типично медицинская вечеринка.
— А вы слышали о французском биохимике, у которого родились близнецы? Он окрестил только одного, а второго оставил в качестве контрольного образца.
— Бактеремии избежать не удастся в любом случае, рано или поздно…
— А он ходил — ходил своими ногами, заметьте, при рН крови в семь-и-шесть и гиперкалиемии…
— Да что с него взять? Это же Хопкинс…
— И тогда он сказал: «Курить я бросил, но вот пить!.. Не дождетесь!».
— Разумеется, вы можете скорректировать содержание газов в крови, но это не поможет сосудистой системе…
— Она всегда была очень милой девочкой. И очень хорошо одевалась. Они, должно быть, спустили целое состояние только на одни наряды…
— … конечно наложил в штаны от страха. А кто бы не испугался…
— … олигурия, это я тебе говорю. За пять дней ни капли мочи, и, представь себе, он выжил…
— … у семидесятичетырехлетнего старика, мы просто провели местное иссечение и выписали его домой. Рост медленный, так что в любом случае…
— … печень, считай, уже едва не у самых коленок. Но никакой печеночной недостаточности…
— Она сказала, что выпишется, если ей не сделают операцию, ну и тогда мы, естественно…
— … но студенты постоянно жалуются; это неспецифическая реакция…
— Вероятно, девица откусила у него это…
— Ну надо же! Гарри? И с той медсестрой из «Семерки»? С той самой блондинкой?
— … не верю этому. Он публикует больше статей, чем нормальный человек сможет прочитать за всю жизнь…
— … метастазы в сердце…
— Ну, короче, дело было так: тюрьма в пустыне, и, значит, там уже сидит старый заключенный с пожизненным сроком и молодой арестант, которого только что привезли. Тот, который молодой, постоянно говорит о побеге, и через несколько месяцев ему удается успешно бежать. Неделю его нет, а затем охранники его опять приводят и бросают в ту же камеру. А он еле живой, безумно хочет пить и жрать. Он только и делает, что рассказывает старику, как это было ужасно. Бескрайние пески, ни одного оазиса, короче, мертвая пустыня. Старый заключенный слушал его, слушал, а потом и говорит: «Ага. По себе знаю. Лет двадцать назад я тоже пытался убежать отсюда». Тогда молодой арестант к нему с претензиями: «Вот как? А что ж ты не сказал мне об этом раньше, когда я столько месяцев готовил свой побег? Почему ты не сказал, что это невозможно?» Старик в ответ лишь пожал плечами и сказал: «Каким же это надо быть дураком, чтобы обнародовать негативные результаты?»
Примерно около восьми часов я почувствовал, что начинаю уставать. Но тут я наконец увидел Фритца Вернера. Он вошел, приветствуя всех и о чем-то непринужденно болтая с знакомыми. Я направился было к нему, но на полпути к заветной цели меня перехватил Чарли Фрэнк.
Чарли стоял, уныло ссутулившись, и лицо его имело такое болезненно-перекошенное выражение, как будто его только что пырнули ножом в живот. Его широко распахнутые глаза были исполнены непередаваемой словами скорби. Со стороны все это производило довольно жалкое впечатление, но для Чарли подобное состояние было нормой. При одном лишь взгляде на него, на ум начинали приходить мысли о неотвратимо наступающем кризисе и неминуемой трагедии, сокрушительное бремя которых словно разом навалилось на его плечи. За все время нашего знакомства я еще никогда не видел его улыбающимся.
Напряженно, почти переходя на шепот, он поинтересовался у меня.
— Как он там?
— Кто?
— Арт Ли.
— В порядке. — У меня не было ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.
— А его правда, что ли, арестовали?
— Да.
— О боже. — Он даже как будто лишился дара речи от изумления и ужаса.
— Я уверен, что в конце концов все уладится, — сказал я.
— Правда?
— Да, — сказал я. — Я в этом уверен.
— Бог ты мой, — он закусил губу. — Может я смогу помочь чем-нибудь?
— Не думаю.
Он все еще продолжал удерживать меня за рукав. Я вызывающе пристально глядел на Фритца, находившегося на другой стороне гостинной, в надежде, что Чарли заметит это и наконец отпустит меня. Но он не понял намека.
— Послушай, Джон…
— Слушаю.
— А я вот тут слышал, что ты, это, тоже туда влезаешь?
— Скажем так, интересуюсь происходящим.
— Считаю своим долгом предупредить тебя, — сказал Чарли, наклоняясь поближе, — что в клиниках об этом уже пошли разговоры. Говорят, что тебя это так волнует, потому что ты сам в этом замешан.
— Мало ли кто что говорит.
— Джон, ты наживешь себе кучу врагов.
В это время я мысленно перебирал в памяти тех, кто ходил в друзьях у Чарли Фрэнка. Он был педиатром, и дела у него шли очень неплохо: он волновался и переживал за своих маленьких пациентов больше, чем их собственные матери, чем производил на последних очень хорошее впечатление.
— Откуда ты знаешь?
— У меня такое предчуствие, — с грустью в голосе сказал он.
— И что ты предлагаешь?
— Оставь это дело в покое, Джон. Это мерзкое дело. Очень мерзкое.
— Я это учту.
— Очень многие убеждены…
— И я тоже.
— … что здесь должен разбираться суд.
— Большое спасибо за совет.
Он еще сильнее сжал мою руку.
— Я говорю тебе об этом на правах друга, Джон.
— О-кей, Чарли. Я приму к сведению.
— Это очень мерзкое дело, Джон.
— Я учту.
— Эти люди не остановятся ни перед чем, — сказал он.
— Какие люди?
Внезапно он отпустил мой рукав и сокрушенно передернул плечами.
— Ну что ж, поступай, как знаешь.
Сказав это, он отвернулся от меня.
По своему обыкновению Фритц Вернер стоял рядом с баром. Он был высок и очень худощав, и может быть поэтому производил впечатление истощенного человека. Он неизменно носил очень короткую стрижку, и это лишь подчеркивало его большие, темные, задумчиво смотревшие на собеседника глаза. Он чем-то напоминал птицу, походка его была довольно неуклюжа, и всякий раз, когда с ним кто-нибудь заговаривал, он вытягивал вперед свою худую шею, как если бы у него были проблемы со слухом. Он был довольно напорист, что, видимо, объяснялось его австрийским происхождением или же его художественными наклонностями. На досуге Фритц часто брался за кисть и делал карандашные наброски, так что в кабинете у него всегда царил легкий беспорядок, как в студии у любого художника. Но он был психиатром, и зарабатывал на этом очень приличные деньги, терпеливо выслушивая рассказы уставших от жизни и уже совсем не юных матерей семейств, по той или иной причине лешившихся душевного покоя.
Мы обменялись рукопожатиями, и он улыбнулся:
— Так-так, верно ты и есть тот ядовитый плющ.
— Я уже и сам начинаю об этом подумывать.
Он огляделся по сторонам.
— И много лекций и наставлений уже выслушал?
— Всего одну. Чарли Фрэнк.
— Да, — сказал Фритц, — он горазд по части дурацких советов. В этом смысле можешь на него положиться.
— А у тебя как дела?
Он сказал:
— Твоя жена очаровательно выглядит. Синий — ее цвет.
— Я ей обязательно скажу об этом.
— Просто очаровательно. Как семья?
— Спасибо, в порядке. Фритц…
— А на работе как?
— Послушай, Фритц. Мне нужна помощь.
Он тихо рассмеялся.
— Тебе нужно больще, чем просто помощь. Тебя спасать надо.
— Фритц…
— Ты говорил с людьми, — продолжал он. — Насколько я понимаю, ты успел уже встретиться со всеми. Тогда позволь узнать твое мнение о Пузырике?
— О Пузырике?
— Да.
Я нахмурился. Я никогда не слышал ни о ком, кого бы так звали.
— Имеется в виду Пузырик, в смысле стриптизерша?
— Нет. Имеется в виду Пузырик, в смысле соседка по комнате.
— Ее соседка?
— Да.
— Та, что из «Колледжа Смитта»?
— Боже ты мой, нет, конечно. Та, с которой она была летом на Бикон-Хилл. Они жили втроем в одной квартире. Карен и Пузырик, и вместе с ними еще одна девушка, имевшая какое-то отношение к медицине — не то медсестра, не то лаборантка, короче нечто в этом роде. Та еще была компания.
— А как настоящее имя этой девушки, которая Пузырик? Чем она занимается?
Тут кто-то подошел к бару за выпивкой. Фритц обвел комнату задумчивым взглядом и серьезно сказал вполне профессиональным тоном:
— Это довольно серьезно. Знаешь, скажи ему, пусть не откладывает и приходит ко мне на прием. Тем более, что завтра у меня как раз будет свободный час. В два тридцать.
— Я все устрою, — пообещал я.
— Ладно, — сказал он. — Тогда, Джон, счастливо оставаться.
Мы пожали друг другу руки.
Джудит разговаривала о чем-то с Нортоном Хаммондом, который стоял, прислонившись спиной к стене. Направляясь в их сторону, я подумал, что Фритц прав: выглядела она замечательно. И тут я заметил, что у Хаммонда сигарету. Разумеется, в этом не было ничего особенного, если не принимать в расчет тот факт, что Хаммонд не курил.
В руке у него не было бокала с выпивкой, и курил он очень не спеша, глубоко затягиваясь дымом.
— Нет, — сказал я, — вы только посмотрите на него.
Он рассмеялся.
— Это мой социальный протест.
Джудит обернулась ко мне:
— Я пыталась втолковать ему, а вдруг кто-нибудь унюхает.
— Никто здесь ничего не заметит, — возразил Хаммонд. Возможно, в этом он был прав; в воздухе комнаты витало сизое облако сигаретного дыма. — Кроме того, вспомни, что по этому поводу говорится у Гудмана и Джильмана.[34]
— И все же. Ты бы поосторожнее с этим.
— Ты только подумай, — сказал он, делая очередную глубокую затяжку. — Ни тебе бронхогенной карциномы, ни овсяно-клеточного рака, ни хронического бронхита или эмфиземы, ни артериосклероза, ни цироза, ни даже болезни Вернике-Козакова. Это же замечательно.
— Это противозаконно.
Он улыбнулся и дернул себя за ус.
— Так значит ты поддерживаешь только аборты, а на марихуану это не распространяется?
— Я могу одновременно участвовать не более, чем в одной кампании.
Я смотрел на то, как он глубоко затягивается дымом, выдыхая из легких чистый воздух, и мне на ум пришла еще одна мысль.
— Послушай, Нортон, ты ведь, кажется, живешь на Бикон-Хил?
— Да.
— А тебе не известен человек по прозвищу Пузырик?
Он рассмеялся.
— Кто же не знает Пузырика. Пузырик и Супербашка. Они всегда вместе.
— Супербашка?
— Ага. Это ее теперешний ухажер. Он электро-музыкант. Композитор. То что он сочиняет очень похоже на хор для десяти воющих псов. Талант. Они живут вместе.
— А разве это не она снимала одну квартиру с Карен Рэндалл?
— Не знаю. Может быть. А что?
— А как ее настоящее имя? Той, которую называют Пузыриком.
Он пожал плечами.
— Я никогда не слышал, чтобы ее хоть кто-нибудь назвал как-то иначе. Но вот парня зовут Самюэль Арчер.
— Где он живет?
— По-моему, это где-то за зданием легислатуры. В полуподвале. Они выскребли и отделали его. Как матку.
— Матку?
— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — сказал Нортон и, расслабляясь, довольно вздохнул.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
По правде говоря, среди моих знакомых врачей Арт единственный, кто пьет и пьянеет. Очевидно, другие могут заливать в себя неимоверное количество алкоголя и держаться, как ни в чем не бывало; на какое-то время они просто становятся излишне разговорчивыми, а затем их начинает одолевать сонливость. Арт же пьянеет, в когда он пьян, он бывает особенно зол и к тому же непрочь поскандалить.
Я всегда был далек от понимания его этой особенности. Какое-то время я даже думал, что налицо случай патологической интоксикации[30], но позднее решил, что это своего рода проявление потворства собственным слабостям, желания поступать так, как заблагорассудится, в то время, как все остальные держат себя в руках. Возможно он нуждается в подобной поблажке; возможно он не может сдержать себя; а может быть он попросту усиленно ищет разные предлоги для того, чтобы выпустить пар.
Само собой разумеется, он довольно резко высказывается о своей профессии. В этом он не одинок, подобная черта присуща многим врачам, имеющих на это самые разнообразные причины: Джоунз — потому что он зациклился на исследованиях и никак не может заработать много денег, как ему того хотелось бы; Андрюс — оттого что урология стоила ему жены и счастливой семейной жизни; Тельсер — потому что на поприще дерматологии его сплошь окружают пациенты, которых он считает обыкновенными невростенниками, а не по-настоящему больными. Стоит только поговорить с любым из этих людей, и рано или поздно эти их обиды обнаружат себя, выплывут наружу. Арт же не таков. Его возмущает вся медицинская наука в целом.
Я думаю, что в любой профессии можно встретить людей, которые презирают самих себя и своих коллег. Но Арт в этом смысле представляет собой редчайший экземпляр. Складывается такое впечатление, что он выбрал медицину назло самому себе, чтобы досадить, разозлить и сделать себя глубоко несчастным.
В моменты уныния и отчаяния мне начинает казаться, что он и абортами занимается только за тем, чтобы вызвать раздражение со стороны своих коллег и позлить их. Конечно я знаю, что думать о нем так не справедливо, но все же до конца быть в нем уверенным я не могу. Когда Арт трезв, он говорит разумно, приводя веские аргументы в пользу абортов. Когда же он пьян, то над ним берут верх эмоции, субъективизм и самодовольство.
Я думаю, что он ненавидит медицину и всякий раз напивается именно для того, чтобы дать волю этому своему чувству и иметь бы при это оправдание — что с него взять, он же пьяный. Само собой разумеется, что напившись, он затевает возмутительные, а порой и вовсе безобразные словесные перепалки с другими врачами; во время одной такой стычки он объявил Дженису, что он, Арт, сделал аборт его жене, и у Джениса, которому об этом не было ничего известно, в тот момент был такой вид, как будто ему нанесли неожиданный удар ниже пояса. Дженис католик, а его жена нет. Вот так Арту удалось в миг окончить поначалу не предвещавшую ничего дурного вечеринку.
Я тоже был на той вечеринке и потом очень злился на Арта за его выходку. Несколько дней спустя он объявился и начал извиняться передо мной, и тогда я потребовал, чтобы он извинился перед Дженисом, что он и сделал. В последствии же по какой-то непонятной мне причине, Арт и Дженис стали хорошими друзьями, и Дженис резко изменил свое отношение к проблеме абортов. Я не знаю, что Арт наговорил ему и как убеждал, но как бы там ни было, это ему удалось.
Именно потому, что я знаю Арта лучше, чем большинство наших знакомых, я придаю очень большое значение тому, что он китаец по происхождению. Я думаю, что его происхождение и внешность оказывают на него огромное влияние. Среди медиков велико число китайцев и японцев, и на этот счет существует превеликое множество анекдотов — порой действующих на нервы баек, где говорится об их уме, энергичности и стремлении к успеху. Эти шутки сродни тем, что принято рассказывать об евреях. На мой взгляд, Арт, будучи американцем китайского происхождения, во многом действует наперекор сложившейся традиции и данному ему в свое время воспитанию, которое, следует заметить, было весьма консервативным. Он избрал для себя другой путь, став придерживаться самых радикально-прогрессивных взглядов. Доказательством тому может послужить хотя бы его желание и готовность перенимать все новое. В Бостоне не найдется, пожалуй, ни одного гинеколога, чей кабинет был бы оборудован так же современно, как у Арта. Стоит только на рынке медицинского оборудования появиться какому-нибудь новшеству, как он тут же покупает подобное устройство для применения в своей практике. На этот счет также существует множество анекдотов — о пристрастии выходцев с Востока к разного рода техническим новинкам — но Артом движет совершенно другое стремление. Он восстает против всего традиционного, привычного и общепринятого.
Стоит только однажды поговорить с ним, чтобы убедиться, что его буквально переполняют разного рода идеи. К примеру, у него имеется новый метод для исследования мазков.[31] Он хочет избежать привычного подхода, считая пальпацию тазовых органов пустой тратой времени. Он убежден, что базальная температура является более эффективным индикатором овуляции, чем это принято считать. Он считает, что щипцы необходимо исключить из процедуры принятия родов, какими бы сложными эти роды не были. Он уверен, что от общей анестезии при обезболивании родов следует отказываться, заменяя ее большими дозами транквилизаторов.
Когда вам доводится услышать его теории впервый раз, то это весьма впечатляет. И только позднее вы начинаете понимать, что это есть ничто иное, как выпады против десятилетиями сложившейся традиции, в которой Арт продолжает упорно выискивать и находить разного рода недостатки.
На мой взгляд, то, что Арт стал заниматься абортами, явление вполне закономерное. И по-моему, мне все же следовало бы усомниться в его мотивации подобного решения. Но я считаю это излишним, так как, по моему убеждению, не столь важны причины, подвигнувшие человека на тот или иной поступок, сколь значимой оказывается ценность конечного результата его действий. Историческая правда такова, что иногда человек может совершать плохие поступки, руководствуясь хорошими идеалами. И тогда он остается в проигрыше. Или же он может совершать правильные поступки, исходя из неправильных соображений. И в этом случае он герой.
Изо всех этих людей, приглашенных на вечеринку, только один человек, возможно, сумеет помочь мне. Этим человеком был Фритц Вернер, но его что-то нигде не было видно; я продолжал высматривать его среди гостей.
Но тут я лицом к лицу столкнулся с Блейком. Блейк работал старшим патологоанатомом в клинике «Дженерал», но известен он был главным образом как обладатель совершенно замечательной головы — огромной, круглой и гладкой. Черты его лица были по-детски мелкими, а небольшой подбородок и широко расставленные глаза делали Блейка похожим на воображаемого человека будущего. Он большой интеллектуал, а иногда становится прямо-таки заумным; а еще он обожает разного рода игры. Вот уже несколько лет мы с ним время от времени играем в одну такую сугубо интеллектуальную игру.
Он приветствовал меня взмахом руки, в которой он держал бокал с мартини и тут же спросил:
— Готов?
— А как же.
— Тогда MOANS в ROCKY.
На первый взгляд вроде бы ничего сложного. Я достал блокнот и карандаш и попытался найти решение. В самом верху странички я написал MOANS, а внизу — ROCKY. После этого я постарался соединить их, и вот что у меня получилось:
MOANS
LOANS
LOINS
LOONS
BOONS
BOOKS
ROOKS
ROCKS
ROCKY
На это у меня ушло всего несколько мгновений.
— Ну и сколько? — спросил Блейк.
— Девять.
Он усмехнулся.
— Мне сказали, что это можно сделать в пять приемов. У меня семь.
Он взял у меня из рук блокнот и написал:
MOANS
LOANS
LOONS
LOOKS
ROOKS
ROCKS
ROCKY
Я сунул руку в карман, и затем протянул ему монетку в двадцать пять центов. Он выигрывает уже третий раз подряд, и за все эти годы продолжает настойчиво обыгрывать меня. Но ведь Блейк обычно обыгрывает всех.
— Кстати, — сказал он, — я тут услышал новый спор. О модели ДНК, тебе это о чем-нибудь говорит?[32]
— Да, — сказал я.
Он покачал головой.
— Жаль. А то он мне нравится. Я хочу сказать, что здорово рассказывать об этом другим.
Я улыбнулся, едва удерживаясь от того, чтобы ничем не выказать своего злорадства.
— А вот самый последний. Ты уже слышал об аргументации отказа от лекарственной терапии? Это запросто можно включить в дискуссию по фтору. В самом деле.[33]
Об этом споре я тоже уже слышал, о чем и поспешил сообщить Блейку. Это его, по-видимому, огорчило. Тогда, оставив меня в одиночестве, он побрел дальше, в надежде попытать счастья с кем-нибудь другим.
Блейк коллекционирует аргументы и доводы на темы медицинской философии. По-настоящему счастлив он бывает лишь тогда, когда ему удается логически объяснить хирургу, что у того нет права оперировать людей, или доказать терапевту, что он с этической точки зрения просто-таки обязан сводить в могилу любого из своих пациентов. Блейк любит слова и выдает все новые идеи с тем азартом, с каким маленькие дети обычно играют на улице в мячик. Ему это не стоит никакого труда. Арт и Блейк хорошо ладят между собой. В прошлом году они проспорили четыре часа напролет о том, несет ли акушер моральную ответственность за всех детей, которых он принимал, с момента их рождения и до смерти.
Честно говоря, пользы от всех этих аргументов и доводов Блейка не больше, чем, скажем, от наблюдения за тренировкой атлета в спортивном зале, но иногда среди них попадаются довольно оригинальные идеи. Блейк хорошо умеет рассуждать, и это его качество очень выручает его, так как работать ему приходится с людьми самой спорной в мире профессии.
Расхаживая среди гостей, я слышал обрывки разговоров и шутки; вот уже в который раз мне подумалось о том, что это была типично медицинская вечеринка.
— А вы слышали о французском биохимике, у которого родились близнецы? Он окрестил только одного, а второго оставил в качестве контрольного образца.
— Бактеремии избежать не удастся в любом случае, рано или поздно…
— А он ходил — ходил своими ногами, заметьте, при рН крови в семь-и-шесть и гиперкалиемии…
— Да что с него взять? Это же Хопкинс…
— И тогда он сказал: «Курить я бросил, но вот пить!.. Не дождетесь!».
— Разумеется, вы можете скорректировать содержание газов в крови, но это не поможет сосудистой системе…
— Она всегда была очень милой девочкой. И очень хорошо одевалась. Они, должно быть, спустили целое состояние только на одни наряды…
— … конечно наложил в штаны от страха. А кто бы не испугался…
— … олигурия, это я тебе говорю. За пять дней ни капли мочи, и, представь себе, он выжил…
— … у семидесятичетырехлетнего старика, мы просто провели местное иссечение и выписали его домой. Рост медленный, так что в любом случае…
— … печень, считай, уже едва не у самых коленок. Но никакой печеночной недостаточности…
— Она сказала, что выпишется, если ей не сделают операцию, ну и тогда мы, естественно…
— … но студенты постоянно жалуются; это неспецифическая реакция…
— Вероятно, девица откусила у него это…
— Ну надо же! Гарри? И с той медсестрой из «Семерки»? С той самой блондинкой?
— … не верю этому. Он публикует больше статей, чем нормальный человек сможет прочитать за всю жизнь…
— … метастазы в сердце…
— Ну, короче, дело было так: тюрьма в пустыне, и, значит, там уже сидит старый заключенный с пожизненным сроком и молодой арестант, которого только что привезли. Тот, который молодой, постоянно говорит о побеге, и через несколько месяцев ему удается успешно бежать. Неделю его нет, а затем охранники его опять приводят и бросают в ту же камеру. А он еле живой, безумно хочет пить и жрать. Он только и делает, что рассказывает старику, как это было ужасно. Бескрайние пески, ни одного оазиса, короче, мертвая пустыня. Старый заключенный слушал его, слушал, а потом и говорит: «Ага. По себе знаю. Лет двадцать назад я тоже пытался убежать отсюда». Тогда молодой арестант к нему с претензиями: «Вот как? А что ж ты не сказал мне об этом раньше, когда я столько месяцев готовил свой побег? Почему ты не сказал, что это невозможно?» Старик в ответ лишь пожал плечами и сказал: «Каким же это надо быть дураком, чтобы обнародовать негативные результаты?»
* * *
Примерно около восьми часов я почувствовал, что начинаю уставать. Но тут я наконец увидел Фритца Вернера. Он вошел, приветствуя всех и о чем-то непринужденно болтая с знакомыми. Я направился было к нему, но на полпути к заветной цели меня перехватил Чарли Фрэнк.
Чарли стоял, уныло ссутулившись, и лицо его имело такое болезненно-перекошенное выражение, как будто его только что пырнули ножом в живот. Его широко распахнутые глаза были исполнены непередаваемой словами скорби. Со стороны все это производило довольно жалкое впечатление, но для Чарли подобное состояние было нормой. При одном лишь взгляде на него, на ум начинали приходить мысли о неотвратимо наступающем кризисе и неминуемой трагедии, сокрушительное бремя которых словно разом навалилось на его плечи. За все время нашего знакомства я еще никогда не видел его улыбающимся.
Напряженно, почти переходя на шепот, он поинтересовался у меня.
— Как он там?
— Кто?
— Арт Ли.
— В порядке. — У меня не было ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.
— А его правда, что ли, арестовали?
— Да.
— О боже. — Он даже как будто лишился дара речи от изумления и ужаса.
— Я уверен, что в конце концов все уладится, — сказал я.
— Правда?
— Да, — сказал я. — Я в этом уверен.
— Бог ты мой, — он закусил губу. — Может я смогу помочь чем-нибудь?
— Не думаю.
Он все еще продолжал удерживать меня за рукав. Я вызывающе пристально глядел на Фритца, находившегося на другой стороне гостинной, в надежде, что Чарли заметит это и наконец отпустит меня. Но он не понял намека.
— Послушай, Джон…
— Слушаю.
— А я вот тут слышал, что ты, это, тоже туда влезаешь?
— Скажем так, интересуюсь происходящим.
— Считаю своим долгом предупредить тебя, — сказал Чарли, наклоняясь поближе, — что в клиниках об этом уже пошли разговоры. Говорят, что тебя это так волнует, потому что ты сам в этом замешан.
— Мало ли кто что говорит.
— Джон, ты наживешь себе кучу врагов.
В это время я мысленно перебирал в памяти тех, кто ходил в друзьях у Чарли Фрэнка. Он был педиатром, и дела у него шли очень неплохо: он волновался и переживал за своих маленьких пациентов больше, чем их собственные матери, чем производил на последних очень хорошее впечатление.
— Откуда ты знаешь?
— У меня такое предчуствие, — с грустью в голосе сказал он.
— И что ты предлагаешь?
— Оставь это дело в покое, Джон. Это мерзкое дело. Очень мерзкое.
— Я это учту.
— Очень многие убеждены…
— И я тоже.
— … что здесь должен разбираться суд.
— Большое спасибо за совет.
Он еще сильнее сжал мою руку.
— Я говорю тебе об этом на правах друга, Джон.
— О-кей, Чарли. Я приму к сведению.
— Это очень мерзкое дело, Джон.
— Я учту.
— Эти люди не остановятся ни перед чем, — сказал он.
— Какие люди?
Внезапно он отпустил мой рукав и сокрушенно передернул плечами.
— Ну что ж, поступай, как знаешь.
Сказав это, он отвернулся от меня.
* * *
По своему обыкновению Фритц Вернер стоял рядом с баром. Он был высок и очень худощав, и может быть поэтому производил впечатление истощенного человека. Он неизменно носил очень короткую стрижку, и это лишь подчеркивало его большие, темные, задумчиво смотревшие на собеседника глаза. Он чем-то напоминал птицу, походка его была довольно неуклюжа, и всякий раз, когда с ним кто-нибудь заговаривал, он вытягивал вперед свою худую шею, как если бы у него были проблемы со слухом. Он был довольно напорист, что, видимо, объяснялось его австрийским происхождением или же его художественными наклонностями. На досуге Фритц часто брался за кисть и делал карандашные наброски, так что в кабинете у него всегда царил легкий беспорядок, как в студии у любого художника. Но он был психиатром, и зарабатывал на этом очень приличные деньги, терпеливо выслушивая рассказы уставших от жизни и уже совсем не юных матерей семейств, по той или иной причине лешившихся душевного покоя.
Мы обменялись рукопожатиями, и он улыбнулся:
— Так-так, верно ты и есть тот ядовитый плющ.
— Я уже и сам начинаю об этом подумывать.
Он огляделся по сторонам.
— И много лекций и наставлений уже выслушал?
— Всего одну. Чарли Фрэнк.
— Да, — сказал Фритц, — он горазд по части дурацких советов. В этом смысле можешь на него положиться.
— А у тебя как дела?
Он сказал:
— Твоя жена очаровательно выглядит. Синий — ее цвет.
— Я ей обязательно скажу об этом.
— Просто очаровательно. Как семья?
— Спасибо, в порядке. Фритц…
— А на работе как?
— Послушай, Фритц. Мне нужна помощь.
Он тихо рассмеялся.
— Тебе нужно больще, чем просто помощь. Тебя спасать надо.
— Фритц…
— Ты говорил с людьми, — продолжал он. — Насколько я понимаю, ты успел уже встретиться со всеми. Тогда позволь узнать твое мнение о Пузырике?
— О Пузырике?
— Да.
Я нахмурился. Я никогда не слышал ни о ком, кого бы так звали.
— Имеется в виду Пузырик, в смысле стриптизерша?
— Нет. Имеется в виду Пузырик, в смысле соседка по комнате.
— Ее соседка?
— Да.
— Та, что из «Колледжа Смитта»?
— Боже ты мой, нет, конечно. Та, с которой она была летом на Бикон-Хилл. Они жили втроем в одной квартире. Карен и Пузырик, и вместе с ними еще одна девушка, имевшая какое-то отношение к медицине — не то медсестра, не то лаборантка, короче нечто в этом роде. Та еще была компания.
— А как настоящее имя этой девушки, которая Пузырик? Чем она занимается?
Тут кто-то подошел к бару за выпивкой. Фритц обвел комнату задумчивым взглядом и серьезно сказал вполне профессиональным тоном:
— Это довольно серьезно. Знаешь, скажи ему, пусть не откладывает и приходит ко мне на прием. Тем более, что завтра у меня как раз будет свободный час. В два тридцать.
— Я все устрою, — пообещал я.
— Ладно, — сказал он. — Тогда, Джон, счастливо оставаться.
Мы пожали друг другу руки.
* * *
Джудит разговаривала о чем-то с Нортоном Хаммондом, который стоял, прислонившись спиной к стене. Направляясь в их сторону, я подумал, что Фритц прав: выглядела она замечательно. И тут я заметил, что у Хаммонда сигарету. Разумеется, в этом не было ничего особенного, если не принимать в расчет тот факт, что Хаммонд не курил.
В руке у него не было бокала с выпивкой, и курил он очень не спеша, глубоко затягиваясь дымом.
— Нет, — сказал я, — вы только посмотрите на него.
Он рассмеялся.
— Это мой социальный протест.
Джудит обернулась ко мне:
— Я пыталась втолковать ему, а вдруг кто-нибудь унюхает.
— Никто здесь ничего не заметит, — возразил Хаммонд. Возможно, в этом он был прав; в воздухе комнаты витало сизое облако сигаретного дыма. — Кроме того, вспомни, что по этому поводу говорится у Гудмана и Джильмана.[34]
— И все же. Ты бы поосторожнее с этим.
— Ты только подумай, — сказал он, делая очередную глубокую затяжку. — Ни тебе бронхогенной карциномы, ни овсяно-клеточного рака, ни хронического бронхита или эмфиземы, ни артериосклероза, ни цироза, ни даже болезни Вернике-Козакова. Это же замечательно.
— Это противозаконно.
Он улыбнулся и дернул себя за ус.
— Так значит ты поддерживаешь только аборты, а на марихуану это не распространяется?
— Я могу одновременно участвовать не более, чем в одной кампании.
Я смотрел на то, как он глубоко затягивается дымом, выдыхая из легких чистый воздух, и мне на ум пришла еще одна мысль.
— Послушай, Нортон, ты ведь, кажется, живешь на Бикон-Хил?
— Да.
— А тебе не известен человек по прозвищу Пузырик?
Он рассмеялся.
— Кто же не знает Пузырика. Пузырик и Супербашка. Они всегда вместе.
— Супербашка?
— Ага. Это ее теперешний ухажер. Он электро-музыкант. Композитор. То что он сочиняет очень похоже на хор для десяти воющих псов. Талант. Они живут вместе.
— А разве это не она снимала одну квартиру с Карен Рэндалл?
— Не знаю. Может быть. А что?
— А как ее настоящее имя? Той, которую называют Пузыриком.
Он пожал плечами.
— Я никогда не слышал, чтобы ее хоть кто-нибудь назвал как-то иначе. Но вот парня зовут Самюэль Арчер.
— Где он живет?
— По-моему, это где-то за зданием легислатуры. В полуподвале. Они выскребли и отделали его. Как матку.
— Матку?
— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — сказал Нортон и, расслабляясь, довольно вздохнул.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Когда мы возвращались обратно домой, мне показалось, что Джудит держится несколько натянуто. Она сидела на сидении рядом со мной, поставив вместе колени и обхватив их руками. Она так сильно сжимала руки, что суставы пальцев побелели.
— Что-то не так?
— Нет, — сказала она. — Просто устала.
Тогда я спросил:
— Что, допекли тебя докторские жены?
Она чуть заметно улыбнулась.
— Знаешь, твоя персона стала очень известной. Насколько я понимаю, миссиз Уитстоун была крайне огорчена, что ей пришлось пропустить такую забаву, как сегодняшний вечер.
— А что ты еще слышала?
— Они все допытывались у меня, почему ты это делаешь, зачем тебе понадобилось помогать Арту. Они считают это изумительным примером настоящей мужской дружбы. Так что с твоей стороны это очень трогательно, гуманно и вообще замечательно.
— Ну надо же…
— И они все время выспрашивали, почему ты взялся за это.
— Ну, я надеюсь, ты сказала им, что это все потому что я вообще очень положительный парень.
Она улыбнулась в темноте.
— Жаль, что самой мне это не пришло на ум.
Но в голосе Джудит слышалась горечь, и в отраженном свете фар лицо ее казалось изможденным. Я знал, как нелегко ей все это время оставаться с Бетти. Но ведь кроме нее туда пойти было некому.
Сам не знаю отчего, но именоо в этот момент мне вспомнились дни казавшегося теперь таким далеким студенчества и Сизая Нелл. При жизни Нелл была семидесятивосьмилетней алкоголичкой, умершей за год до того, как ее тело стало наглядным пособием для наших практических занятий по анатомии. Мы прозвали ее Сизой Нелл, придумывали множество других прозвищ и отпускали на сей счет разного рода невеселые и едкие шуточки, которые хоть как-то помогали нам, тогдашним студентам, делать свое дело. Я хорошо помню, как велико было желание бросить все и уйти, заняться чем угодно, но только перестать резать холодную, сырую, вонючую плоть, прекратить снимать один за другим все эти бесконечные слои. Я с вожделением мечтал о том счастливом дне, когда мне наконец удастся отделаться от Нелл, когда я смогу вычеркнуть ее из своей памяти, забуду об ощущении осклизлого мяса у себя в руках и тошнотворном трупном запахе, исходящем от мертвого тела. Все наши уверяли, что самое трудное уже позади, что главное привыкнуть и проще смотреть на вещи. А мне тогда по-прежнему хотелось забросить все раз и навсегда. Но я продолжал упорно ходить в анатомичку до тех пор, пока не было препарировано решительно все, пока не оказались отслеженны и изучены все нервы и артерии.
И поэтому я был весьма удивлен, когда после того самого первого опыта препарирования и оставшегося от него далеко не самых приятных воспоминаний, мен всерьез заинтересовала патологоанатомия. Я люблю свою работу. Со временем я научился не обращаться внимания на запахи и отрешаться от вида каждого нового трупа, поступающего на выскрытие. Но все же с посмертными вскрытиями дело обстоит несколько иначе. Как бы это ни показалось странным, но они кажутся более обнадеживающими, что ли. При проведении такого вскрытия к вам на стол попадает недавно умерший человек, и вам известна история его болезни. И это уже не безликий труп для анатомического препарирования, а именно человек, который еще недавно жил, но вступив в самую главную в своей жизни битву, проиграл ее. Ваша задача, как патологоанатома, состоит в том, чтобы выяснить причину этого поражения, чтобы затем можно было бы помочь другим людям, тем, кому вскоре тоже будет суждено оказаться в подобной ситуации — и себе самому. И уж конечно подобное вскрытие не имеет ничего общего с препарированием трупов, особым образом забальзамированных после смерти только ради того, чтобы быть вконец изрезанными в исследовательскими целями.
— Что-то не так?
— Нет, — сказала она. — Просто устала.
Тогда я спросил:
— Что, допекли тебя докторские жены?
Она чуть заметно улыбнулась.
— Знаешь, твоя персона стала очень известной. Насколько я понимаю, миссиз Уитстоун была крайне огорчена, что ей пришлось пропустить такую забаву, как сегодняшний вечер.
— А что ты еще слышала?
— Они все допытывались у меня, почему ты это делаешь, зачем тебе понадобилось помогать Арту. Они считают это изумительным примером настоящей мужской дружбы. Так что с твоей стороны это очень трогательно, гуманно и вообще замечательно.
— Ну надо же…
— И они все время выспрашивали, почему ты взялся за это.
— Ну, я надеюсь, ты сказала им, что это все потому что я вообще очень положительный парень.
Она улыбнулась в темноте.
— Жаль, что самой мне это не пришло на ум.
Но в голосе Джудит слышалась горечь, и в отраженном свете фар лицо ее казалось изможденным. Я знал, как нелегко ей все это время оставаться с Бетти. Но ведь кроме нее туда пойти было некому.
Сам не знаю отчего, но именоо в этот момент мне вспомнились дни казавшегося теперь таким далеким студенчества и Сизая Нелл. При жизни Нелл была семидесятивосьмилетней алкоголичкой, умершей за год до того, как ее тело стало наглядным пособием для наших практических занятий по анатомии. Мы прозвали ее Сизой Нелл, придумывали множество других прозвищ и отпускали на сей счет разного рода невеселые и едкие шуточки, которые хоть как-то помогали нам, тогдашним студентам, делать свое дело. Я хорошо помню, как велико было желание бросить все и уйти, заняться чем угодно, но только перестать резать холодную, сырую, вонючую плоть, прекратить снимать один за другим все эти бесконечные слои. Я с вожделением мечтал о том счастливом дне, когда мне наконец удастся отделаться от Нелл, когда я смогу вычеркнуть ее из своей памяти, забуду об ощущении осклизлого мяса у себя в руках и тошнотворном трупном запахе, исходящем от мертвого тела. Все наши уверяли, что самое трудное уже позади, что главное привыкнуть и проще смотреть на вещи. А мне тогда по-прежнему хотелось забросить все раз и навсегда. Но я продолжал упорно ходить в анатомичку до тех пор, пока не было препарировано решительно все, пока не оказались отслеженны и изучены все нервы и артерии.
И поэтому я был весьма удивлен, когда после того самого первого опыта препарирования и оставшегося от него далеко не самых приятных воспоминаний, мен всерьез заинтересовала патологоанатомия. Я люблю свою работу. Со временем я научился не обращаться внимания на запахи и отрешаться от вида каждого нового трупа, поступающего на выскрытие. Но все же с посмертными вскрытиями дело обстоит несколько иначе. Как бы это ни показалось странным, но они кажутся более обнадеживающими, что ли. При проведении такого вскрытия к вам на стол попадает недавно умерший человек, и вам известна история его болезни. И это уже не безликий труп для анатомического препарирования, а именно человек, который еще недавно жил, но вступив в самую главную в своей жизни битву, проиграл ее. Ваша задача, как патологоанатома, состоит в том, чтобы выяснить причину этого поражения, чтобы затем можно было бы помочь другим людям, тем, кому вскоре тоже будет суждено оказаться в подобной ситуации — и себе самому. И уж конечно подобное вскрытие не имеет ничего общего с препарированием трупов, особым образом забальзамированных после смерти только ради того, чтобы быть вконец изрезанными в исследовательскими целями.