Страница:
— Кого «ее»?
— Карен Рэндалл.
— Это что, та самая Карен…
Он согласно кивнул.
— Та самая. Дочь Дж.Д.Рэндалла.
— Бог ты мой.
— Они начали допытываться у меня, что мне известно о ней, и обращалась ли она ко мне когда-либо, как к врачу. Что-то типа того. Я сказал, что да, что она неделю назад приходила ко мне на прием за консультацией. Основная жалоба — аменорея.
— Какой продолжительности?
— Четыре месяца.
— А им ты говорил об этом?
— Нет, об этом меня не спрашивали.
— Это хорошо, — сказал я.
— Им захотелось узнать и другие подробности ее визита, как то: было ли это ее единственной проблемой, как она вела себя при этом. Я им ничего не сказал. Я сказал, что врачебная тайна, касающаяся только врача и пациента. Тогда они переменили тактику: меня стали распрашивать, где я был вчера вечером. Я сказал, что сначала я сделал вечерний обход в «Линкольне», а после него гулял в парке. Они еще спрашивали, возвращался ли я после этого к себе в кабинет. Я сказал, что нет. Они допытывались, видел ли меня в парке еще кто-нибудь. Я сказал, что не помню, во всяком случае из моих знакомых мне не попалось навстречу никого, это точно.
Арт глубоко затянулся сигаретой. Руки у него дрожали.
— Тогда на меня стали давить. Уверен ли я, что не заходил вчера вечером в свой кабинет? Что конкретно я делал после обхода? Уверен ли я в том, что последний раз я видел Карен на прошлой неделе и с тех пор с ней больше не встречался ни при каких обстоятельствах? Я же никак не мог взять в толк, зачем меня об этом расспрашивают.
— И зачем?
— А за тем, что в четыре часа утра Карен Рэндалл была доставлена матерью в отделение экстренной помощи при «Мем» с сильным кровотечением — считай, заживо обескровленной — в состоянии шока. Я не знаю, какую помощь ей там успели оказать, но так или иначе, она умерла. В полиции уверены, что это из-за того, что вчера вечером я якобы сделал ей аборт.
Я нахмурился. Просто чушь какая-то.
— А почему они так уверены в этом?
— Мне этого не сказали. Не думай, что я не спрашивал. Может быть девчонка бредила и в бреду назвала мое имя, когда ее привезли в «Мем». Не знаю.
Я покачал головой.
— Арт, полицейские как чумы боятся незаконных арестов. Если они, арестовав тебя, не сумеют доказать твою вину, то очень многие из них вылетят с работы. Подумай только, ведь ты уважаемый член нашего профессионального содружества, а не какой-то там подзаборный пьяница без роду и племени и без гроша в кармане. Ты можешь позволить себе обратиться за помощью к по-настоящему хорошему правозащитнику, и им известно и об этом тоже. Они не посмели бы предъявить обвинение, если бы у них не было каких-то очень веских улик против тебя.
Арт раздраженно махнул рукой.
— Может быть у них здесь одни бестолочи работают.
— Это несомненно, но все-таки не до такой же степени.
— Но я все равно не знаю, — сказал он, — не знаю, что у них может быть против меня.
— Ты должен знать.
— А я не знаю, — сказал Арт, опять начиная расхаживать по камере из угла в угол. — И даже не догадываюсь.
Еще какое-то время я смотрел на него, раздумывая над тем, когда будет лучше спросить его о том, не спросить о чем я просто не мог. Он поймал на себе мой взгляд.
— Нет, — сказал он.
— Что «нет»?
— Нет, я этого не делал. И перестань так смотреть на меня. — Он снова сел и забарабанил пальцами по койке. — Господи Иисусе, уж лучше бы мне напиться.
— И думать не смей, — сказал я.
— Ради бога,…
— Потому что ты выпиваешь только в компаниях, — сказал я. — И пьешь очень умеренно.
— Здесь что, вершится суд над моим характером и привычками, или…
— Здесь не вершится никакого суда, — сказал я, — он тебе не нужен.
Он фыркнул в ответ.
— Лучше расскажи мне о том визите Карен, — предложил я.
— Да тут и рассказывать особенно нечего. Она пришла и попросила сделать ей аборт, но я не стал этого делать, потому что она была уже на четвертом месяце беременности. Я объяснил ей, почему не могу этого сделать, что у нее слишком большой срок, и что без лапаротомии это сделать уже не возможно.
— И она согласилась с этим?
— Мне показалось, что да.
— А что ты записал ей в карту?
— Ничего. Я ничего не заводил не нее.
Я тяжело вздохнул.
— А вот это плохо. Что ж ты так?
— А потому что она не собиралась лечиться у меня, она не была моей пациенткой. Я знал, что больше я ее никогда не увижу, и поэтому не стал заводить никаких карт.
— А полиции ты это теперь как собираешься объяснять?
— Послушай, — возразил он мне, — если бы я еще тогда знал, что она собирается упрятать меня за решетку, я возможно очень-очень многое сделал бы по-другому.
Я закурил сигарету и облокотился о стену, ощущая затылком холод ее камней. Вырисовывалась довольно неприглядная ситуация. Все эти мелкие подробности, в ином контексте показавшиеся бы вполне безобидными, теперь могли приобрести огромный вес и значение.
— Кто направил ее к тебе?
— Карен? Думаю, что Питер.
— Питер Рэндалл?
— Да. Он был ее личным врачом.
— А ты что, не спросил об этом у нее?
Обычно Арт был очень осторожен в подобных вещах.
— Нет. Она пришла под конец дня, и к тому времени я уже очень устал. Кроме того, она сразу же перешла к делу; это была очень прямолинейная молодая леди, и по всему было сразу видно, что она не способна на безрассудство. Когда я выслушал ее рассказ, я решил для себя, что Питер, должно быть, направил ее ко мне, чтобы она сама объяснила свою ситуацию, потому что, очевидно, сделать аборт было еще не так поздно.
— А почему ты так решил?
Он пожал плечами.
— Просто решил.
Этот довод показался мне неубедительным. Я был уверен, что он рассказывает мне далеко не все.
— А что, другие члены семьи Рэндаллов когда-либо обращались к тебе?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что уже сказал.
— Не думаю, что данный вопрос здесь уместен, — сказал он.
— А вдруг.
— Уверяю тебя, что нет.
Я вздохнул и продолжал курить. Я знал, что если Арт заупрямится, то переубедить его будет трудно.
— Ну ладно, — наконец сказал я. — Тогда расскажи мне еще об этой девушке.
— А что тебя интересует?
— Ты видел ее прежде?
— Нет.
— Может быть где-нибудь в компании?
— Нет.
— Ты оказывал помощь кому-нибудь из ее друзей?
— Нет.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Черт побери, — воскликнул он. — Я не могу этого знать, но тем не менее я очень сомневаюсь в том, чтобы такое было возможно. Ей было только восемнадцать.
— Ладно, — сказал я. Возможно здесь Арт прав. Я знал, что обычно он делает аборты только замужним женщинам, тем, кому уже к тридцати или перевалило за тридцать. Он часто говорил о том, что не хочет связываться с малолетками, хотя время от времени он брал и их. Работать с взрослыми, замужними женщинами было намного безопаснее, к тому же они держат язык за зубами и трезво смотрят на жизнь. Но мне было известно и то, что за последнее время у него прибавилось молоденьких пациенток, потому что, как он сам говорил, заниматься только замужними женщинами означало бы дискриминацию и ущемление прав незамужних. Он говорил об этом полушутя-полусерьезно.
— А какой она была, когда пришла к тебе в кабинет? — спросил я. — Как бы ты ее описал?
— Она показалась мне довольно приятной девочкой, — сказал Арт. — Красивая, далеко не глупая, ей удавалось очень хорошо держать себя в руках. Очень прямолинейная, как я уже сказал. Она вошла в мой кабинет, села, сложила руки на коленях и начала говорить. Она использовала и медицинские термины, например, «аменорея». Я думаю, что это следствие того, что она выросла в семье врачей.
— Она нервничала?
— Да, — сказал Арт, — но они все волнуются. От этого и диагноз бывает трудно установить.
Дифференциальная диагностика аменореи, и в частности у молодых девушек, должна рассматривать проявление нервозности как одну из основных причин возникновения болезни. Очень часто задержка в наступлении или полное отсутствие менструаций у женщин происходит по психологическим причинам.
— Но четыре месяца?
— Маловероятно. К тому же она начала прибавлять в весе.
— И много?
— Пятнадцать фунтов.
— Само по себе это еще ничего не означает, — сказал я.
— Не означает, — сказал он, — но предполагает.
— Ты ее смотрел?
— Нет. Я, конечно, предложил, но от осмотра она отказалась. Сказала, что пришла на аборт, и когда я снова сказал, что не сделаю этого, она встала и ушла.
— А она ничего не говорила тебе о своих планах на будущее?
— Говорила, — согласился Арт. — Она пожала плечами и сказала: «Наверное, придется рассказать им все как есть и рожать».
— И поэтому ты подумал, что она не станет пытаться сделать аборт в другом месте?
— Точно так. Она показалась мне очень разумной и понятливой девочкой, во всяком случае, она очень внимательно выслушала все мои доводы. Я именно так и поступаю в подобных случаях — стараюсь объяснить женщине, почему ей нельзя делать аборт, и почему она должна примириться с тем, что у нее родится ребенок.
— Очевидно потом она изменила свое решение.
— Очевидно.
— Хотелось бы знать, почему.
Арт усмехнулся.
— Тебе когда-нибудь приходилось встречать ее родителей?
— Нет, — признался я, и тут же, спохватившись, задал встречный вопрос, — а тебе?
Но Арт быстро нашелся. Он понимающе усмехнулся и торжествующе сказал:
— Нет. Никогда. Но зато я очень наслышан.
— И что же ты слышал?
Тут вернулся сержант и начал с лязганьем отпирать дверь.
— Время истекло, — объявил он.
— Еще пять минут, — сказал я.
— Время истекло.
Арт спросил:
— Ты с говорил с Бетти?
— Да, — ответил я. — У нее все в порядке. Я позвоню ей, когда выйду отсюда и скажу, что у тебя все нормально.
— Она будет переживать, — сказал Арт.
— Джудит побудет с ней. Все будет хорошо.
Арт печально улыбнулся.
— Извини, что доставил тебе лишние хлопоты.
— Ничего страшного. — Я взглянул на сержанта, дожидавшегося у открытой двери. — У полиции нет оснований к тому, чтобы задерживать тебя. Тебя должны будут освободить не позже полудня.
Сержант сплюнул на пол.
Мы с Артом пожали друг другу руки.
— Кстати, — вспомнил я, — где сейчас тело?
— Скорее всего в «Мем». Но возможно ее уже увезли в морг при городской больнице.
— Я выясню это, — сказал я. — И ни о чем не беспокойся, — с этими словами я вышел из камеры, и сержант запер за мной дверь. Ведя меня обратно по коридору, он не произнес ни слова, но когда мы с ним оказались в вестибюле, он сказал:
— Капитан хотел вас видеть.
— Хорошо.
— Он хотел бы немного побеседовать с вами.
— Просто проводите меня к нему, — сказал я.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Карен Рэндалл.
— Это что, та самая Карен…
Он согласно кивнул.
— Та самая. Дочь Дж.Д.Рэндалла.
— Бог ты мой.
— Они начали допытываться у меня, что мне известно о ней, и обращалась ли она ко мне когда-либо, как к врачу. Что-то типа того. Я сказал, что да, что она неделю назад приходила ко мне на прием за консультацией. Основная жалоба — аменорея.
— Какой продолжительности?
— Четыре месяца.
— А им ты говорил об этом?
— Нет, об этом меня не спрашивали.
— Это хорошо, — сказал я.
— Им захотелось узнать и другие подробности ее визита, как то: было ли это ее единственной проблемой, как она вела себя при этом. Я им ничего не сказал. Я сказал, что врачебная тайна, касающаяся только врача и пациента. Тогда они переменили тактику: меня стали распрашивать, где я был вчера вечером. Я сказал, что сначала я сделал вечерний обход в «Линкольне», а после него гулял в парке. Они еще спрашивали, возвращался ли я после этого к себе в кабинет. Я сказал, что нет. Они допытывались, видел ли меня в парке еще кто-нибудь. Я сказал, что не помню, во всяком случае из моих знакомых мне не попалось навстречу никого, это точно.
Арт глубоко затянулся сигаретой. Руки у него дрожали.
— Тогда на меня стали давить. Уверен ли я, что не заходил вчера вечером в свой кабинет? Что конкретно я делал после обхода? Уверен ли я в том, что последний раз я видел Карен на прошлой неделе и с тех пор с ней больше не встречался ни при каких обстоятельствах? Я же никак не мог взять в толк, зачем меня об этом расспрашивают.
— И зачем?
— А за тем, что в четыре часа утра Карен Рэндалл была доставлена матерью в отделение экстренной помощи при «Мем» с сильным кровотечением — считай, заживо обескровленной — в состоянии шока. Я не знаю, какую помощь ей там успели оказать, но так или иначе, она умерла. В полиции уверены, что это из-за того, что вчера вечером я якобы сделал ей аборт.
Я нахмурился. Просто чушь какая-то.
— А почему они так уверены в этом?
— Мне этого не сказали. Не думай, что я не спрашивал. Может быть девчонка бредила и в бреду назвала мое имя, когда ее привезли в «Мем». Не знаю.
Я покачал головой.
— Арт, полицейские как чумы боятся незаконных арестов. Если они, арестовав тебя, не сумеют доказать твою вину, то очень многие из них вылетят с работы. Подумай только, ведь ты уважаемый член нашего профессионального содружества, а не какой-то там подзаборный пьяница без роду и племени и без гроша в кармане. Ты можешь позволить себе обратиться за помощью к по-настоящему хорошему правозащитнику, и им известно и об этом тоже. Они не посмели бы предъявить обвинение, если бы у них не было каких-то очень веских улик против тебя.
Арт раздраженно махнул рукой.
— Может быть у них здесь одни бестолочи работают.
— Это несомненно, но все-таки не до такой же степени.
— Но я все равно не знаю, — сказал он, — не знаю, что у них может быть против меня.
— Ты должен знать.
— А я не знаю, — сказал Арт, опять начиная расхаживать по камере из угла в угол. — И даже не догадываюсь.
Еще какое-то время я смотрел на него, раздумывая над тем, когда будет лучше спросить его о том, не спросить о чем я просто не мог. Он поймал на себе мой взгляд.
— Нет, — сказал он.
— Что «нет»?
— Нет, я этого не делал. И перестань так смотреть на меня. — Он снова сел и забарабанил пальцами по койке. — Господи Иисусе, уж лучше бы мне напиться.
— И думать не смей, — сказал я.
— Ради бога,…
— Потому что ты выпиваешь только в компаниях, — сказал я. — И пьешь очень умеренно.
— Здесь что, вершится суд над моим характером и привычками, или…
— Здесь не вершится никакого суда, — сказал я, — он тебе не нужен.
Он фыркнул в ответ.
— Лучше расскажи мне о том визите Карен, — предложил я.
— Да тут и рассказывать особенно нечего. Она пришла и попросила сделать ей аборт, но я не стал этого делать, потому что она была уже на четвертом месяце беременности. Я объяснил ей, почему не могу этого сделать, что у нее слишком большой срок, и что без лапаротомии это сделать уже не возможно.
— И она согласилась с этим?
— Мне показалось, что да.
— А что ты записал ей в карту?
— Ничего. Я ничего не заводил не нее.
Я тяжело вздохнул.
— А вот это плохо. Что ж ты так?
— А потому что она не собиралась лечиться у меня, она не была моей пациенткой. Я знал, что больше я ее никогда не увижу, и поэтому не стал заводить никаких карт.
— А полиции ты это теперь как собираешься объяснять?
— Послушай, — возразил он мне, — если бы я еще тогда знал, что она собирается упрятать меня за решетку, я возможно очень-очень многое сделал бы по-другому.
Я закурил сигарету и облокотился о стену, ощущая затылком холод ее камней. Вырисовывалась довольно неприглядная ситуация. Все эти мелкие подробности, в ином контексте показавшиеся бы вполне безобидными, теперь могли приобрести огромный вес и значение.
— Кто направил ее к тебе?
— Карен? Думаю, что Питер.
— Питер Рэндалл?
— Да. Он был ее личным врачом.
— А ты что, не спросил об этом у нее?
Обычно Арт был очень осторожен в подобных вещах.
— Нет. Она пришла под конец дня, и к тому времени я уже очень устал. Кроме того, она сразу же перешла к делу; это была очень прямолинейная молодая леди, и по всему было сразу видно, что она не способна на безрассудство. Когда я выслушал ее рассказ, я решил для себя, что Питер, должно быть, направил ее ко мне, чтобы она сама объяснила свою ситуацию, потому что, очевидно, сделать аборт было еще не так поздно.
— А почему ты так решил?
Он пожал плечами.
— Просто решил.
Этот довод показался мне неубедительным. Я был уверен, что он рассказывает мне далеко не все.
— А что, другие члены семьи Рэндаллов когда-либо обращались к тебе?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что уже сказал.
— Не думаю, что данный вопрос здесь уместен, — сказал он.
— А вдруг.
— Уверяю тебя, что нет.
Я вздохнул и продолжал курить. Я знал, что если Арт заупрямится, то переубедить его будет трудно.
— Ну ладно, — наконец сказал я. — Тогда расскажи мне еще об этой девушке.
— А что тебя интересует?
— Ты видел ее прежде?
— Нет.
— Может быть где-нибудь в компании?
— Нет.
— Ты оказывал помощь кому-нибудь из ее друзей?
— Нет.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Черт побери, — воскликнул он. — Я не могу этого знать, но тем не менее я очень сомневаюсь в том, чтобы такое было возможно. Ей было только восемнадцать.
— Ладно, — сказал я. Возможно здесь Арт прав. Я знал, что обычно он делает аборты только замужним женщинам, тем, кому уже к тридцати или перевалило за тридцать. Он часто говорил о том, что не хочет связываться с малолетками, хотя время от времени он брал и их. Работать с взрослыми, замужними женщинами было намного безопаснее, к тому же они держат язык за зубами и трезво смотрят на жизнь. Но мне было известно и то, что за последнее время у него прибавилось молоденьких пациенток, потому что, как он сам говорил, заниматься только замужними женщинами означало бы дискриминацию и ущемление прав незамужних. Он говорил об этом полушутя-полусерьезно.
— А какой она была, когда пришла к тебе в кабинет? — спросил я. — Как бы ты ее описал?
— Она показалась мне довольно приятной девочкой, — сказал Арт. — Красивая, далеко не глупая, ей удавалось очень хорошо держать себя в руках. Очень прямолинейная, как я уже сказал. Она вошла в мой кабинет, села, сложила руки на коленях и начала говорить. Она использовала и медицинские термины, например, «аменорея». Я думаю, что это следствие того, что она выросла в семье врачей.
— Она нервничала?
— Да, — сказал Арт, — но они все волнуются. От этого и диагноз бывает трудно установить.
Дифференциальная диагностика аменореи, и в частности у молодых девушек, должна рассматривать проявление нервозности как одну из основных причин возникновения болезни. Очень часто задержка в наступлении или полное отсутствие менструаций у женщин происходит по психологическим причинам.
— Но четыре месяца?
— Маловероятно. К тому же она начала прибавлять в весе.
— И много?
— Пятнадцать фунтов.
— Само по себе это еще ничего не означает, — сказал я.
— Не означает, — сказал он, — но предполагает.
— Ты ее смотрел?
— Нет. Я, конечно, предложил, но от осмотра она отказалась. Сказала, что пришла на аборт, и когда я снова сказал, что не сделаю этого, она встала и ушла.
— А она ничего не говорила тебе о своих планах на будущее?
— Говорила, — согласился Арт. — Она пожала плечами и сказала: «Наверное, придется рассказать им все как есть и рожать».
— И поэтому ты подумал, что она не станет пытаться сделать аборт в другом месте?
— Точно так. Она показалась мне очень разумной и понятливой девочкой, во всяком случае, она очень внимательно выслушала все мои доводы. Я именно так и поступаю в подобных случаях — стараюсь объяснить женщине, почему ей нельзя делать аборт, и почему она должна примириться с тем, что у нее родится ребенок.
— Очевидно потом она изменила свое решение.
— Очевидно.
— Хотелось бы знать, почему.
Арт усмехнулся.
— Тебе когда-нибудь приходилось встречать ее родителей?
— Нет, — признался я, и тут же, спохватившись, задал встречный вопрос, — а тебе?
Но Арт быстро нашелся. Он понимающе усмехнулся и торжествующе сказал:
— Нет. Никогда. Но зато я очень наслышан.
— И что же ты слышал?
Тут вернулся сержант и начал с лязганьем отпирать дверь.
— Время истекло, — объявил он.
— Еще пять минут, — сказал я.
— Время истекло.
Арт спросил:
— Ты с говорил с Бетти?
— Да, — ответил я. — У нее все в порядке. Я позвоню ей, когда выйду отсюда и скажу, что у тебя все нормально.
— Она будет переживать, — сказал Арт.
— Джудит побудет с ней. Все будет хорошо.
Арт печально улыбнулся.
— Извини, что доставил тебе лишние хлопоты.
— Ничего страшного. — Я взглянул на сержанта, дожидавшегося у открытой двери. — У полиции нет оснований к тому, чтобы задерживать тебя. Тебя должны будут освободить не позже полудня.
Сержант сплюнул на пол.
Мы с Артом пожали друг другу руки.
— Кстати, — вспомнил я, — где сейчас тело?
— Скорее всего в «Мем». Но возможно ее уже увезли в морг при городской больнице.
— Я выясню это, — сказал я. — И ни о чем не беспокойся, — с этими словами я вышел из камеры, и сержант запер за мной дверь. Ведя меня обратно по коридору, он не произнес ни слова, но когда мы с ним оказались в вестибюле, он сказал:
— Капитан хотел вас видеть.
— Хорошо.
— Он хотел бы немного побеседовать с вами.
— Просто проводите меня к нему, — сказал я.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На зеленой двери висела табличка «Следователь по делам об убийствах», под которой был приколот листок визитки с отпечатанным на нем именем — «Капитан Петерсон». Капитан оказался немногословным человеком плотного телосложения, его седеющие волосы были коротко острижены. Он вышел из-за стола, чтобы поприветствовать меня, и я заметил, что он хромал на правую ногу. Капитан даже не пытался скрыть этот свой недостаток; напротив, он скорее всячески подчеркивал его, загребая по полу мыском поврежденной ноги. Полицейский, как и солдаты, имеют обыкновение гордиться своими физическими недостатками. Зато всем сразу становится ясно, что Петерсон получил это увечье отнюдь не в автокатастрофе.
Про себя я подумал, что это, скорее всего, результат пулевого ранения — ранения ножом в икру встречаются гораздо реже — но тут он протянул мне руку и представился:
— Я капитан Петерсон.
— Джон Берри.
Он от души пожал мне руку, но взягляд его оставался холодным и вопрошающим. Петерсон указал мне рукой на кресло, приглашая садиться.
— Сержант сказал мне, что видит вас впервые, и я подумал, что мне следовало бы познакомиться с вами. Мы знакомы с большинством бостонских адвокатов по уголовным делам.
— Имеются в виду адвокаты, выступающие в суде?
— Ну да, — просто сказал он. — Они самые. — Капитан выжидающе разглядывал меня.
Я промолчал. Когда стало ясно, что молчание несколько затягивается, Петерсон, спросил:
— А какую фирму представляете вы?
— Фирму?
— Да.
— А я не адвокат, — сказал я, — и не знаю, что укрепило вас в уверенности, будто бы им являюсь.
Он сделал вид, что очень удивлен.
— А разве вы сами не представились так сержанту?
— Я?
— Вы. Вы сказали ему, что вы адвокат.
— Я ему это сказал?
— Да, — сказал Петерсон, положив обе руки ладонями вниз на стол перед собой.
— Кто вам мог сказать такое?
— Он сам.
— Он что-то путает.
Петерсон откинулся на спинку кресла и примирительно улыбнулся мне, словно хотел этим сказать «давайте не будем ссориться из-за ерунды».
— Если бы мы знали, что вы не адвокат, вам ни за что не разрешили бы свидание с Ли.
— Возможно. Но с другой стороны, у меня никто не спросил даже имени, а уж тем более не интересовался родом моих занятий. Я даже не был зарегистрирован в книге для посетителей.
— Должно быть сержант просто растерялся.
— Впрочем, — сказал я, — меня это не удивляет.
Петерсон безучастно улыбнулся. Мне был знаком подобный тип людей: это удачливый полицейский, который знает, на что следует обратить внимание, а что лучше пропустить мимо ушей. Очень вежливый и обходительный полицейский, коим он останется до поры до времени, пока преимущество не окажется на его стороне.
— Итак? — наконец изрек он.
— Я коллега доктора Ли.
— Врач? — если он и был удивлен, то сумел не обнаружить этого.
— Да.
— И, конечно, вы, врачи, всегда держитесь вместе, — сказал Петерсон, все еще продолжая улыбаться. Должно быть за последние две минуты ему пришлось улыбаться больше, чем за последнюю пару лет.
— Не совсем, — сказал я.
Натянутая улыбка начала понемногу меркнуть, возможно причиной тому стало оказавшееся непомерным непривычное напряжение мускулатуры.
— Если вы врач, — сказал Петерсон, — то я очень советовал бы вам держаться как можно подальше от Ли. Огласка может очень повредить вашей практике.
— Какая огласка.
— Публичное оглашение вашего имени на суде.
— А что, будет суд?
— Да, — сказал Петерсон. — И публичная огласка может самым губительным образом сказаться на вашей практике.
— Я не практикующий врач, — возразил я.
— Вы что, занимаетесь какими-либо исследованиями?
— Нет, — сказал я. — Я патологоанатом.
Это мое заявление, казалось, заставило капитана отреагировать. Он подался было вперед, но потом, словно спохватившись, снова откинулся на спинку кресла.
— Патологоанатом, значит, — повторил он.
— Точно так. Я работаю при больницах, делаю вскрытия и занимаюсь тому подобными вещами.
Какое-то время Петерсон сидел молча. Хмурясь, он почесывал тыльную сторону ладони, устремив взгляд на крышку стола перед собой. Наконец он сказал:
— Я не знаю, что вы пытаетесь тут доказать, доктор. Но в ваших услугах мы не нуждаемся, а Ли зашел уже слишком далеко, чтобы…
— А вот это нужно еще доказать.
Петерсон покачал головой.
— Да вы и сами все прекрасно знаете.
— Не у верен, что это так.
— В таком случае, — сказал Петерсон, — известно ли вам, какую сумму может подать иск врач в случае ареста, если впоследствии его выпускают за недоказанностью улик?
— Миллион долларов, — ответил я.
— Ну, скажем так, пятьсот тысяч. Но не велика разница. Суть-то от этого не меняется.
— И вы считаете, что правда на вашей стороне.
— У нас есть для этого основания, — Петерсон снова улыбнулся. — Ну разумеется, доктор Ли может назвать вас в качестве свидетеля. Это нам известно. И вы сможете наговорить с три короба хороших и высоких слов о нем, пытаясь сбить с толку суд, поразить их своими вескими, как вам кажется, научными обоснованиями. Но вам не удастся пройти мимо основного факта. Это у вас просто не выйдет.
— И что же это за факт такой?
— Сегодня утром в больнице «Бостон Мемориэл Хоспитл» умерла истекающая кровью после подпольного аборта девочка. И это неопровержимый, вопиющий факт.
— И вы настаиваете на том, что этот аборт дело рук доктора Ли?
— Это подтверждается кое-какими уликами, — учтиво проговорил Петерсон.
— Тогда лучше бы им оказаться по-настоящему стоящими, — сказал я, — потому что доктор Ли является опытным и уважаемым…
— Послушайте, — перебил меня Петерсон, впервые за все время проявляя признаки нетерпения, — что вы там себе думаете? Вы что, считаете, что та девочка была дешевой потаскушкой? Уверяю вас, что это была прекрасная девочка, замечательная девочка из очень приличной семьи. И вот эта совсем еще юная и очень красивая девочка попала в руки к живодеру. Но она, разумеется, не стала обращаться к какой-нибудь повитухе из Роксбури или норт-эндскому шарлатану. У нее было достаточно благоразумия и денег, чтобы не делать этого.
— Но с чего вы взяли, что это во всем виноват доктор Ли?
— Боюсь, что вас это не касается.
На это я только пожал плечами.
— Адвокат доктора Ли наверняка спросит вас о том же, и его это будет касаться самым непосредственным образом. А если вам нечего сказать…
— Нам есть, что сказать.
Я ждал. Можно сказать, что мне уже просто хотелось убедиться в том, как далеко заведут Петерсона его такт и обходительность. Он не должен мне больше ничего рассказывать; он не должен давать мне ни единого намека. Если же он скажет еще что-нибудь, то это будет большой ошибкой с его стороны.
И Петерсон сказал:
— У нас есть свидетель, который слышал, как пострадавшая упоминала доктора Ли.
— Девочка поступила в больницу в состоянии шока, она бредила и была в предкоматозном состоянии. Вряд ли то, что она могла наговорить тогда может быть сочтено достаточно вескими доказательствами.
— Когда она говорила об этом, она еще не была в состоянии шока. Она сказала об этом намного раньше.
— Кому же?
— Собственной матери, — объявил Петерсон, и лицо его расплылось в самодовольной ухмылке. — Она сказала матери о том, что это сделал Ли. Тогда они еще только собирались отправиться в больницу. И ее мать покажет под присягой, что это было именно так.
Про себя я подумал, что это, скорее всего, результат пулевого ранения — ранения ножом в икру встречаются гораздо реже — но тут он протянул мне руку и представился:
— Я капитан Петерсон.
— Джон Берри.
Он от души пожал мне руку, но взягляд его оставался холодным и вопрошающим. Петерсон указал мне рукой на кресло, приглашая садиться.
— Сержант сказал мне, что видит вас впервые, и я подумал, что мне следовало бы познакомиться с вами. Мы знакомы с большинством бостонских адвокатов по уголовным делам.
— Имеются в виду адвокаты, выступающие в суде?
— Ну да, — просто сказал он. — Они самые. — Капитан выжидающе разглядывал меня.
Я промолчал. Когда стало ясно, что молчание несколько затягивается, Петерсон, спросил:
— А какую фирму представляете вы?
— Фирму?
— Да.
— А я не адвокат, — сказал я, — и не знаю, что укрепило вас в уверенности, будто бы им являюсь.
Он сделал вид, что очень удивлен.
— А разве вы сами не представились так сержанту?
— Я?
— Вы. Вы сказали ему, что вы адвокат.
— Я ему это сказал?
— Да, — сказал Петерсон, положив обе руки ладонями вниз на стол перед собой.
— Кто вам мог сказать такое?
— Он сам.
— Он что-то путает.
Петерсон откинулся на спинку кресла и примирительно улыбнулся мне, словно хотел этим сказать «давайте не будем ссориться из-за ерунды».
— Если бы мы знали, что вы не адвокат, вам ни за что не разрешили бы свидание с Ли.
— Возможно. Но с другой стороны, у меня никто не спросил даже имени, а уж тем более не интересовался родом моих занятий. Я даже не был зарегистрирован в книге для посетителей.
— Должно быть сержант просто растерялся.
— Впрочем, — сказал я, — меня это не удивляет.
Петерсон безучастно улыбнулся. Мне был знаком подобный тип людей: это удачливый полицейский, который знает, на что следует обратить внимание, а что лучше пропустить мимо ушей. Очень вежливый и обходительный полицейский, коим он останется до поры до времени, пока преимущество не окажется на его стороне.
— Итак? — наконец изрек он.
— Я коллега доктора Ли.
— Врач? — если он и был удивлен, то сумел не обнаружить этого.
— Да.
— И, конечно, вы, врачи, всегда держитесь вместе, — сказал Петерсон, все еще продолжая улыбаться. Должно быть за последние две минуты ему пришлось улыбаться больше, чем за последнюю пару лет.
— Не совсем, — сказал я.
Натянутая улыбка начала понемногу меркнуть, возможно причиной тому стало оказавшееся непомерным непривычное напряжение мускулатуры.
— Если вы врач, — сказал Петерсон, — то я очень советовал бы вам держаться как можно подальше от Ли. Огласка может очень повредить вашей практике.
— Какая огласка.
— Публичное оглашение вашего имени на суде.
— А что, будет суд?
— Да, — сказал Петерсон. — И публичная огласка может самым губительным образом сказаться на вашей практике.
— Я не практикующий врач, — возразил я.
— Вы что, занимаетесь какими-либо исследованиями?
— Нет, — сказал я. — Я патологоанатом.
Это мое заявление, казалось, заставило капитана отреагировать. Он подался было вперед, но потом, словно спохватившись, снова откинулся на спинку кресла.
— Патологоанатом, значит, — повторил он.
— Точно так. Я работаю при больницах, делаю вскрытия и занимаюсь тому подобными вещами.
Какое-то время Петерсон сидел молча. Хмурясь, он почесывал тыльную сторону ладони, устремив взгляд на крышку стола перед собой. Наконец он сказал:
— Я не знаю, что вы пытаетесь тут доказать, доктор. Но в ваших услугах мы не нуждаемся, а Ли зашел уже слишком далеко, чтобы…
— А вот это нужно еще доказать.
Петерсон покачал головой.
— Да вы и сами все прекрасно знаете.
— Не у верен, что это так.
— В таком случае, — сказал Петерсон, — известно ли вам, какую сумму может подать иск врач в случае ареста, если впоследствии его выпускают за недоказанностью улик?
— Миллион долларов, — ответил я.
— Ну, скажем так, пятьсот тысяч. Но не велика разница. Суть-то от этого не меняется.
— И вы считаете, что правда на вашей стороне.
— У нас есть для этого основания, — Петерсон снова улыбнулся. — Ну разумеется, доктор Ли может назвать вас в качестве свидетеля. Это нам известно. И вы сможете наговорить с три короба хороших и высоких слов о нем, пытаясь сбить с толку суд, поразить их своими вескими, как вам кажется, научными обоснованиями. Но вам не удастся пройти мимо основного факта. Это у вас просто не выйдет.
— И что же это за факт такой?
— Сегодня утром в больнице «Бостон Мемориэл Хоспитл» умерла истекающая кровью после подпольного аборта девочка. И это неопровержимый, вопиющий факт.
— И вы настаиваете на том, что этот аборт дело рук доктора Ли?
— Это подтверждается кое-какими уликами, — учтиво проговорил Петерсон.
— Тогда лучше бы им оказаться по-настоящему стоящими, — сказал я, — потому что доктор Ли является опытным и уважаемым…
— Послушайте, — перебил меня Петерсон, впервые за все время проявляя признаки нетерпения, — что вы там себе думаете? Вы что, считаете, что та девочка была дешевой потаскушкой? Уверяю вас, что это была прекрасная девочка, замечательная девочка из очень приличной семьи. И вот эта совсем еще юная и очень красивая девочка попала в руки к живодеру. Но она, разумеется, не стала обращаться к какой-нибудь повитухе из Роксбури или норт-эндскому шарлатану. У нее было достаточно благоразумия и денег, чтобы не делать этого.
— Но с чего вы взяли, что это во всем виноват доктор Ли?
— Боюсь, что вас это не касается.
На это я только пожал плечами.
— Адвокат доктора Ли наверняка спросит вас о том же, и его это будет касаться самым непосредственным образом. А если вам нечего сказать…
— Нам есть, что сказать.
Я ждал. Можно сказать, что мне уже просто хотелось убедиться в том, как далеко заведут Петерсона его такт и обходительность. Он не должен мне больше ничего рассказывать; он не должен давать мне ни единого намека. Если же он скажет еще что-нибудь, то это будет большой ошибкой с его стороны.
И Петерсон сказал:
— У нас есть свидетель, который слышал, как пострадавшая упоминала доктора Ли.
— Девочка поступила в больницу в состоянии шока, она бредила и была в предкоматозном состоянии. Вряд ли то, что она могла наговорить тогда может быть сочтено достаточно вескими доказательствами.
— Когда она говорила об этом, она еще не была в состоянии шока. Она сказала об этом намного раньше.
— Кому же?
— Собственной матери, — объявил Петерсон, и лицо его расплылось в самодовольной ухмылке. — Она сказала матери о том, что это сделал Ли. Тогда они еще только собирались отправиться в больницу. И ее мать покажет под присягой, что это было именно так.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я постарался перенять стиль действий Петерсона, и теперь сидел, напустив на себя безучастный вид. К счастью, за плечами у меня имелся уже значительный опыт по части применения этого же приема в медицине; проработав какое-то время врачом, вы уже не станете удивляться, если пациент рассказывает вам, например, что он по десять раз за ночь занимается любовью, или видит себя во сне убивающим собственных детей, или же ежедневно выпивает целый галлон водки. Это часть имиджа врача: пусть все считают, что удивить его не возможно ничем.
— Понимаю, — сказал я.
Петерсон кивнул.
— Это заслуживающий доверия свидетель, — добавил он. — Зрелая женщина, решительная, но осторожная в суждениях. И, кстати, весьма привлекательная. Она произведет отличное впечатление на присяжных.
— Возможно.
— И теперь когда, я был с вами предельно откровенен, — сказал Петерсон, — может быть вы расскажете мне, чем вызван ваш столь необычный интерес к доктору Ли.
— Я не усматриваю в этом ничего необычного. Он мой друг.
— Он позвонил вам даже прежде, чем своему адвокату.
— По закону ему положено два телефонных звонка.
— Вы правы, — согласился Петерсон, — но в подавляющем большинстве случаев люди используют их на то, чтобы позвонить адвокату и жене.
— А он хотел поговорить со мной.
— Да, — сказал Петерсон. — Но вопрос в том, почему?
— Потому что я одно время изучал юриспруденцию, — ответил я, — а так же в связи с моим врачебным опытом.
— У вас есть диплом юриста?
— Нет, — признался я.
Петерсон водил ладонью по краю стола.
— Я, видно, чего-то тут не понимаю.
— Я не уверен, — сказал я, — что в данный момент это настолько важно.
— А может быть вы тоже могли оказаться до некоторой степени замешанным в этом деле?
— Все может быть, — сказал я.
— Означает ли это признание?
— Это означает только то, что все может быть.
Еще какое-то мгновение он оценивающе разглядывал меня.
— А вы, доктор Берри, очень несговорчивы, как я погляжу.
— Я скептик.
— Но если вы так скептически относитесь ко всему, то откуда у вас уверенность, что доктор Ли этого не делал?
— Боюсь, адвоката защиты из меня не выйдет.
— Знаете, — сказал Петерсон, — от ошибки никто не застрахован. Даже врач.
Когда я вышел на улицу, оказываясь под уныло моросящим октябрьским дождиком, то первым делом подумал о том, что, решив бросить курить, я выбрал для этого крайне неподходящее время. Петерсон действовал мне на нервы, и теперь я чувствовал себя вконец расстроенным. Я успел выкурить целых две сигареты по дороге к магазинчику, где я собирался купить новую пачку. Я ожидал увидеть перед собой твердолобого и до необычайности тупого полицейского. Но Петерсон не оправдал моих ожиданий. Если все рассказанное им было правдой, то, выходило, что полиция и впрямь располагала достаточно вескими доказательствами. Возможно, при некоторых обстоятельствах они могли и не сработать, но тем не менее значимость улик позволяла ему не опасаться того, что из-за случайно допущенного просчета ему придется вылететь с работы.
Петерсон оказался в довольно затруднительном положении. С одной стороны, содержать доктора Ли под арестом было не безопасно; но с другой стороны, при должной серьезности улик, было столь же не безопасно оставлять его на свободе. Сложившаяся ситуация требовала от Петерсона принятия решения, и он сделал свой выбор. Теперь он будет упорно отстаивать свою точку зрения так долго, насколько это будет возможно. Тем более, что на крайний случай у него и отговорка имеется: если дела пойдут уж совсем плохо, что он сможет свалить всю вину на миссиз Рэндалл. Он действовал по той же схеме, что в среде хирургов и молодых стажеров известна более под сокращением ДСР: делал свою работу. Это означает, что врач действует, руководствуясь очевидными симптомами, не задумываясь о том, прав он в данном случае или нет; его оправдывает то, что он поступал, как в тот момент требовали от него обстоятельства.[2] В этом смысле позиции Петерсона оставались надежными. Он ничем не рисковал: если Арта осудят, Петерсон будет избавлен от выслушивания выговоров и нотаций. Но если Арт даже будет и оправдан, то Петерсон здесь снова вроде как ни при чем. Потому что он просто делал свою работу.
Войдя в магазин, я купил сразу две пачки сигарет и сделал несколько телефонных звонков из установленного тут же телефона-автомата. Сначала я позвонил в лабораторию и предупредил, что до конца дня меня не будет. Затем я позвонил Джудит и попросил ее пойти домой к Артуру и оставаться там вместе с Бетти. Она спросила, видел ли я самого Арта, и я сказал, что да, видел. Потом она спросила, все ли с ним в порядке, и я ответил, что все в полном порядке, и что его должны будут скоро отпустить.
Вообще-то я не имею привычки что-либо утаивать от жены. Ну, может быть, за исключением, может быть, пары совсем незначительных, я бы сказал, мелочей. Как, например, рассказ о выходках Камерона Джексона на конференции Американского хирургического общества, что проводилась несколько лет тому назад. Я знал, что она наверняка станет очень переживать за жену Камерона. Тем более, я видел, как была расстроена Джудит, когда они развелись по весне. Этот развод был известен в местных кругах как МР — медицинский развод — и не имел ничего общего с прочими условностями. Просто Камерон, преуспевающий ортопед, полностью посвятивший всего себя медицине, с некоторых пор начал реже обедать дома, проводя все время в больнице. Но его жена так и не смогла смириться с этим. Вначале она выражала свое недовольство и возмущение по поводу ортопедии, а затем объектом для гнева стал сам Камерон. Теперь она осталась с двумя детьми, получая триста долларов в неделю, но только счастливее от этого она все равно не стала. Она жить не может без Камерона, но только ей нужен только он один — без медицины.
Камерон тоже не в восторге от случившегося. Я случайно встретил его на прошлой неделе, и в разговоре он прозрачно намекнул, что вроде собирается жениться на какой-то медсестре, с которой встречается последнее время. Конечно, он знает, что пойдут всякие там разговоры, но самое большое впечатление на меня произвел сам ход его рассуждений: «Но по крайней мере, эта-то хоть поймет…»
— Понимаю, — сказал я.
Петерсон кивнул.
— Это заслуживающий доверия свидетель, — добавил он. — Зрелая женщина, решительная, но осторожная в суждениях. И, кстати, весьма привлекательная. Она произведет отличное впечатление на присяжных.
— Возможно.
— И теперь когда, я был с вами предельно откровенен, — сказал Петерсон, — может быть вы расскажете мне, чем вызван ваш столь необычный интерес к доктору Ли.
— Я не усматриваю в этом ничего необычного. Он мой друг.
— Он позвонил вам даже прежде, чем своему адвокату.
— По закону ему положено два телефонных звонка.
— Вы правы, — согласился Петерсон, — но в подавляющем большинстве случаев люди используют их на то, чтобы позвонить адвокату и жене.
— А он хотел поговорить со мной.
— Да, — сказал Петерсон. — Но вопрос в том, почему?
— Потому что я одно время изучал юриспруденцию, — ответил я, — а так же в связи с моим врачебным опытом.
— У вас есть диплом юриста?
— Нет, — признался я.
Петерсон водил ладонью по краю стола.
— Я, видно, чего-то тут не понимаю.
— Я не уверен, — сказал я, — что в данный момент это настолько важно.
— А может быть вы тоже могли оказаться до некоторой степени замешанным в этом деле?
— Все может быть, — сказал я.
— Означает ли это признание?
— Это означает только то, что все может быть.
Еще какое-то мгновение он оценивающе разглядывал меня.
— А вы, доктор Берри, очень несговорчивы, как я погляжу.
— Я скептик.
— Но если вы так скептически относитесь ко всему, то откуда у вас уверенность, что доктор Ли этого не делал?
— Боюсь, адвоката защиты из меня не выйдет.
— Знаете, — сказал Петерсон, — от ошибки никто не застрахован. Даже врач.
* * *
Когда я вышел на улицу, оказываясь под уныло моросящим октябрьским дождиком, то первым делом подумал о том, что, решив бросить курить, я выбрал для этого крайне неподходящее время. Петерсон действовал мне на нервы, и теперь я чувствовал себя вконец расстроенным. Я успел выкурить целых две сигареты по дороге к магазинчику, где я собирался купить новую пачку. Я ожидал увидеть перед собой твердолобого и до необычайности тупого полицейского. Но Петерсон не оправдал моих ожиданий. Если все рассказанное им было правдой, то, выходило, что полиция и впрямь располагала достаточно вескими доказательствами. Возможно, при некоторых обстоятельствах они могли и не сработать, но тем не менее значимость улик позволяла ему не опасаться того, что из-за случайно допущенного просчета ему придется вылететь с работы.
Петерсон оказался в довольно затруднительном положении. С одной стороны, содержать доктора Ли под арестом было не безопасно; но с другой стороны, при должной серьезности улик, было столь же не безопасно оставлять его на свободе. Сложившаяся ситуация требовала от Петерсона принятия решения, и он сделал свой выбор. Теперь он будет упорно отстаивать свою точку зрения так долго, насколько это будет возможно. Тем более, что на крайний случай у него и отговорка имеется: если дела пойдут уж совсем плохо, что он сможет свалить всю вину на миссиз Рэндалл. Он действовал по той же схеме, что в среде хирургов и молодых стажеров известна более под сокращением ДСР: делал свою работу. Это означает, что врач действует, руководствуясь очевидными симптомами, не задумываясь о том, прав он в данном случае или нет; его оправдывает то, что он поступал, как в тот момент требовали от него обстоятельства.[2] В этом смысле позиции Петерсона оставались надежными. Он ничем не рисковал: если Арта осудят, Петерсон будет избавлен от выслушивания выговоров и нотаций. Но если Арт даже будет и оправдан, то Петерсон здесь снова вроде как ни при чем. Потому что он просто делал свою работу.
Войдя в магазин, я купил сразу две пачки сигарет и сделал несколько телефонных звонков из установленного тут же телефона-автомата. Сначала я позвонил в лабораторию и предупредил, что до конца дня меня не будет. Затем я позвонил Джудит и попросил ее пойти домой к Артуру и оставаться там вместе с Бетти. Она спросила, видел ли я самого Арта, и я сказал, что да, видел. Потом она спросила, все ли с ним в порядке, и я ответил, что все в полном порядке, и что его должны будут скоро отпустить.
Вообще-то я не имею привычки что-либо утаивать от жены. Ну, может быть, за исключением, может быть, пары совсем незначительных, я бы сказал, мелочей. Как, например, рассказ о выходках Камерона Джексона на конференции Американского хирургического общества, что проводилась несколько лет тому назад. Я знал, что она наверняка станет очень переживать за жену Камерона. Тем более, я видел, как была расстроена Джудит, когда они развелись по весне. Этот развод был известен в местных кругах как МР — медицинский развод — и не имел ничего общего с прочими условностями. Просто Камерон, преуспевающий ортопед, полностью посвятивший всего себя медицине, с некоторых пор начал реже обедать дома, проводя все время в больнице. Но его жена так и не смогла смириться с этим. Вначале она выражала свое недовольство и возмущение по поводу ортопедии, а затем объектом для гнева стал сам Камерон. Теперь она осталась с двумя детьми, получая триста долларов в неделю, но только счастливее от этого она все равно не стала. Она жить не может без Камерона, но только ей нужен только он один — без медицины.
Камерон тоже не в восторге от случившегося. Я случайно встретил его на прошлой неделе, и в разговоре он прозрачно намекнул, что вроде собирается жениться на какой-то медсестре, с которой встречается последнее время. Конечно, он знает, что пойдут всякие там разговоры, но самое большое впечатление на меня произвел сам ход его рассуждений: «Но по крайней мере, эта-то хоть поймет…»