Страница:
— Мы можем увидеться с ней? — спросила миссиз Хардинг.
— Не сейчас. Мы еще не закончили делать анализы.
— Но ведь это не…
— Нет, — перебил ее я, — просто обычные больничные анализы.
Том Хардинг кивнул.
— Я уже говорил жене, что все будет хорошо. Анжела работает медсестрой в этом госпитале, и я говорил жене, что о ней здесь хорошо позаботятся.
— Да, — подтвердил я. — Мы делаем все возможное.
— С ней действительно все в порядке? — снова спросила миссиз Хардинг.
— Да, она скоро поправится.
Миссиз Хардинг сказала, обращаясь к Тому:
— Тогда будет лучше позвонить Лиланду и сказать, чтобы он не приезжал сюда.
— Но возможно, он уже выехал.
— Все равно, хотя бы попробуй, — настаивала миссиз Хардинг.
— Телефон в приемном отделении, — подсказал я.
Том Хардинг отправился звонить. А я тем временем спросил у миссиз Хардинг:
— Вы хотели вызвать своего семейного врача?
— Нет, — ответила она, — моего брата. Он врач, и он всегда души не чаял в Анжеле, еще с тех пор, как она была совсем крошкой. Он…
— Лиланд Вестон, — сказал я, узнавая в ее лице так хорошо знакомые мне черты.
— Да, — кивнула она. — Вы знакомы с ним?
— Он мой давнишний приятель.
Но прежде, чем она успела ответить мне что-либо, вернулся Хаммонд, со шприцем и ампулой налорфина. Он сказал:
— Ты уверен в том, что нам следует…
— Доктор Хаммонд, познакомьтесь, это миссиз Хардинг, — быстро перебил я его. — А это доктор Хаммонд, старший стажер резидентуры.
— Очень приятно, доктор, — миссиз Хардинг учтиво кивнула ему, но ее взгляд неожиданно стал настороженным.
— Ваша дочь очень скоро поправится, — сказал Хаммонд.
— Я очень рада узнать об этом, — холодно ответила она.
Извинившись, мы снова отправились в ту палату, где лежала Анжела.
— Черт возьми, я все же надеюсь, что ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь, — сказал мне Хаммонд, пока мы шли по длинному коридору.
— Отдаю.
Я остановился у небольшого фонтанчика с питьевой водой и набрал воды в стакан. Выпив воду, я снова наполнил стакан. Очень болела голова, ужасно хотелось спать. У меня было желание лечь, забыть обо всем, и спать…
Но я не сказал ничего. Я знал, что сделает Хаммонд, если только узнает об этом.
— Я знаю, что я делаю, — проговорил я.
— И я на это очень надеюсь, — ответил мне на это он, — потому что если, упаси бог, что-нибудь случится, то отдуваться за все придется мне. Потому что сегодня я здесь за все отвечаю.
— Я знаю. Не беспокойся.
— Не беспокойся, черт возьми. Куда уж тут. Десять миллиграм вот этого в два счета…
— Не беспокойся.
— Она может не выдержать этого. Это следует вводить постепенно, дробными дозами. Начать с двух, и если через двадцать минут не будет должного эффекта, перейти к пяти и так далее.
— Да, — согласился я. — Но только дробные дозы не убьют ее.
Хаммонд пристально посмотрел на меня и спросил:
— Джон, ты что, совсем свихнулся?
— Нет, — сказал я.
Мы вошли в палату Анжелы. Она перевернулась на бок, и лежала, отвернувшись от нас. Я взял у Хаммонда ампулу с налорфином и положил ее вместе со шприцем на тумбочку у кровати; я хотел убедиться в том, что она прочитает надпись на этикетке.
Затем я зашел с другой стороны кровати, оказываясь у нее за спиной.
Протянув руку, я взял ампулу и шприц. А потом я быстро наполнил шприц водой из стакана.
— Анжела, повернись пожалуйста.
Она перевернулась на спину и протянула руку. Хаммонд замер на месте от изумления; я перетянул руку жгутом и принялся растирать кожу у сгиба локтя, пока не выступили вены. Затем я ввел иглу и выпустил содержимое шприца. Она молча наблюдала за мной.
Когда все было сделано, я поднялся и сказал.
— Готово.
Он посмотрела на меня, потом на Хаммонда, затем снова на меня.
— Осталось подождать совсем немного, — сказал я.
— Сколько вы мне ввели?
— Достаточно.
— Десять? Вы ввели мне десять?
Она начинала тревожиться. Я успокаивающе похлопал ее по руке.
— Тебе не о чем волнноваться.
— Тогда двадцать?
— Не совсем, — сказал я. — Только два. Всего два миллиграмма.
— Два!
— Это не смертельно, — мягко сказал я.
Она со стоном отвернулась от нас.
— А ты, кажется, разочарована? — учтиво поинтересовался я.
— Что вы этим пытаетесь доказать? — спросила она.
— Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Анжела.
— Но два миллиграмма. Это…
— Этого вполне достаточно для того, чтобы вызвать у тебя все симптомы. Холодный пот, судороги и боль. Скажем так, самое начало синдрома отмены.
— Боже.
— Но это не смертельно, — снова сказал я. — И ты это прекрасно знаешь.
— Вы, ублюдки. Я не просила привозить меня сюда, я не желаю…
— И тем не менее, Анжела, ты здесь. Я в вену тебе уже введен налорфин. Не много, конечно, но вполне достаточно.
На лбу у нее выступил пот.
— Остановите это, — сказала она.
— Можно было бы, конечно, воспользоваться и морфином…
— Остановите это. Пожалуйста. Я не хочу.
— Тогда говори, — сказал я. — Расскажи о Карен.
— Сначала остановите.
— Нет.
Хаммонд был обеспокоен происходящим. Он хотел было подойти к кровати, но я оттолкнул его.
— Говори, Анжела.
— Я ничего не знаю.
— Что ж, тогда придется подождать, пока не проявятся симптомы. И тогда тебе придется говорить, крича от боли.
Ее подушка была мокрой от пота.
— Я не знаю, ничего не знаю.
— Говори.
— Я ничего не знаю.
Ее начинала бить дрожь: сперва слегка, а затем все сильнее и сильнее, и вот она уже содрогалась всем телом.
— Вот видишь, Анжела, это уже начинается.
Она скрипела зубами.
— Мне все равно.
— А дальше будет еще хуже.
— Нет… нет… нет…
Вынув из кармана ампулу с морфином, я положил ее на тумбочку перед ней.
— Говори.
Дрожь стала еще сильней, она начинала биться в судорогах. Кровать под ней сотрясалась. Наверное мне было бы жаль девушку, если бы только я не знал, что она сама вызывает в себе эту реакцию, что я не вводли ей ни капли налорфина.
— Анжела.
— Ладно, — сказала она, задыхаясь. — Это сделала я. Мне пришлось это сделать.
— Почему?
— Из-за шмона в клиннике.
— Ты воровала из операционной?
— Да… не много, совсем немного… но мне хватало…
— И как долго?
— Три года… может быть четыре…
— И что случилось потом?
— Роман обворовал больницу… Роман Джоунз.
— Когда?
— На прошлой неделе.
— И?
— Тогда начали шмонать. Они проверяли всех…
— И поэтому ты перестала воровать?
— Да…
— И как ты стала обходиться тогда?
— Я пробовала покупать у Романа.
— И?
— Ему нужны были деньги. Много.
— Кому в голову пришла идея об аборте?
— Роман.
— Чтобы получить деньги?
— Да.
— Сколько ему было нужно?
Ответ был мне уже известен. Я ожидал услышать то, что она сказала в следующее мгновение.
— Триста долларов.
— И ты сделала аборт?
— Да… да… да…
— А кто был вместо анестезиолога?
— Роман. Это было не трудно. Тиопентал.
— И Карен умерла?
— Когда она уходила, было все в порядке… Мы сделали это на моей кровати… все это… Все было в порядке, все… на моей кровати…
— Но потом она умерла.
— Да… Господи, ну сделайте хоть что-нибудь…
— Сейчас, — сказал я.
Я снова набрал в шприц воды, выпустил воздух, пока из иглы не брызнула тонкая струйка и снова ввел воду в вену. Она сразу же успопоилась. Дыхание ее замедлилось, стало более расслабленным.
— Анжела, — сказал я, — это ты сделала аборт?
— Да.
— И Карен умерла от этого?
— Да.
Голос ее был глухим.
— Ладно, — я погладил ее по руке. — Теперь можешь отдохнуть.
Мы вместе с Хаммондом шли по коридору. Том Хардинг вместе со своей женой дожидался нас там, он курил сигарету, прохаживаясь из стороны в сторону.
— Ну как, доктор? Анализы…
— Замечательные, — сказал я. — Она обязательно поправится.
— Слава богу, — сказал он, стоя передо мной, уныло опустив плечи.
— Да, — сказал я.
Нортон Хаммонд пронзительно взглянул на меня, а я избегал встречаться с ним взглядом. Мне было чертовски плохо; страшно болела голова, и временами мне начинало казаться, что я теряю зрение. Особенно на правый глаз.
Но все-таки кто-то должен был поставить их в известность. И тогда я сказал:
— Мистер Хардинг, мне очень неприятно говорить вам об этом, но боюсь, что ваша дочь оказалась замешанной в деле, относящемся к компетенции полиции.
Он смотрел на меня взволнованным, неверящим взглядом. Потом я заметил, что черты его лица смягчаются, принимая выражение смиренной покорности. Как будто бы все это время ему было известно обо всем.
— Наркотики, — тихо проговорил он.
— Да, — подтвердил я, чувствуя себя как нельзя отвратительнее.
— Вы только не подумайте, — быстро проговорил он, словно стараясь оправдаться, — мы ни о чем не знали. Я хотел сказать, что если бы мы только…
— Но мы подозревали, — сказала миссиз Хардинг. — Мы не могли уследить за Анжелой. Она всегда была очень самостоятельной и своенравной девочкой. Даже в детстве. Очень самонадеянной, независимой и уверенной в себе. Даже будучи еще совсем ребенком, уже тогда она была очень самоуверенной.
Хаммонд утер рукавом халата пот со лба.
— Ну вот, — выдохнул он, — ну вот и все.
— Да.
Даже несмотря на то, что он стоял практически вплотную ко мне, мне казалось, что он где-то очень далеко. Его голос доносился до меня как будто издалека и слова его ровным счетом ничего не значили. Все вокруг представлялось мне малозначительным. Люди казались маленькими, все было расплывчатым, словно в тумане. Боль стала нестерпимой. И один раз мне пришлось даже остановиться посреди коридора, чтобы перевести дух.
— В чем дело?
— Не в чем. Просто устал.
Он кивнул.
— Ну вот и все, — проговорил Хаммонд. — Ты должен быть доволен.
— А ты?
Мы вошли в так называемый зал совещаний — крохотную комнатку с двумя стульями и столом. На стенах были развешаны таблицы, наглядно показывающие методы и приемы оказания экстренной медицинской помощи в различных ситуациях: шок от кровопотери, отек легких, инфаркт миокарда, ожоги, переломы. Мы сели за стол, и я закурил сигарету. Щелкая зажигалкой, я почувствовал в руке необыкновенную слабость.
Какое-то время Хаммонд сидел, уставившись на схемы; мы оба молчали. Наконец Хаммонд положил конец затянувшейся паузе, спросив у меня:
— Хочешь выпить?
— Хочу, — сказал я. Я был очень раздражен и возмущен, и к тому же меня снова начинало слегка подташнивать. А если я выпью, то мне станет лучше, это поможет мне забыть обо всех неприятностях. Или же мне станет еще тошнее.
Он открыл шкафчик и, пошарив рукой у задней стенки, вытащил оттуда колбу.
— Водка, — гордо объявил Хаммонд. — И никакого запаха. Незаменимая вещь при экстренных случаях.
Вытащив пробку, он отхлебнул из горлышка, а потом протянул колбу мне.
Пока я пил, он сказал.
— Господи Иисусе. Душевно. И гори все синим пламенем. Боже.
— Это точно.
Я возвратил ему колбу.
— А девица-то из себя ничего.
— Да.
— И какой плацебо эффект. Ты вызвал у нее ломку обыкновенной водой, и затем прекратил ее той же самой водой.
— Ты знаешь, почему так получилось, — сказал я,
— Да, — согласился Хаммонд, — потому что она поверила тебе.
Я разглядывал одну из схем на стене, наглядно иллюстрировавшую процедуру патологоанатомического вскрытия, а также неотложные меры по диагностированию и оказанию помощи в случае эктопической беременности. Я дошел до того места, где говорилось о нерегулярности месячного цикла и схваткообразных болях в нижней правой части живота, когда буквы перед глазами начали сливаться и меркнуть.
— Джон?
Мне понадобилось некоторое время для того, чтобы ответить Хаммонду. На то, чтобы просто слышать его слова, теперь стало уходить как будто больше времени. Я стал сонным, вялм и медлительным.
— Джон?
— Да, — отозвался я. Голос мой был глухим, замогильный голос. И он отзывался эхом.
— Ты в порядке?
— Да, все хорошо.
Это было как во сне, слова продолжали звенеть у меня в голове: хорошо, хорошо, хорошо…
— Ты ужасно выглядишь.
— У меня все хорошо…
Хорошо, хорошо, хорошо…
— Джон, не дури…
— Я не дурак, — сказал я и закрыл глаза. Было очень трдуно держать веки открытыми. Они были тяжелыми, словно налитыми свинцом, и теперь как будто старались во что бы то ни стало сомкнуться с нижними веками. — Я счастлив.
— Счастлив?
— Что?
— Ты счастлив?
— Нет, — сказал я. Он говорил какую-то ерунду. Бессмыслица. Его голос был пронзительным и высоким, похожим на голос ребенка, лепечущий детский голос. — Нет, — снова сказал я. — Я совсем не дурак.
— Джон…
— И перестань называть меня Джоном.
— Но тебя так зовут, — сказал Нортон. Он встал, очень медленно, движения его были плавными, как будто все это было во сне. Я смотрел на него и чувствовал себя очень усталым. Он вытащил из кармана свой маленький фонарик и направил мне его в лицо. Я отвернулся; свет был слишком ярким и болезненно бил в глаза. Особенно больно было правому глазу.
— Смотри на меня.
Его голос был громким и повелевающим. Голос армейского сержанта на плацу. Придирчивый и раздражительный.
— Да пошел ты.., — огрызнулся я.
Мою голову держат сильные пальцы, и ослепительный свет бьет мне в глаза.
— Выключи, Нортон.
— Джон, сиди спокойно.
— Выруби его, — я закрыл глаза. Я устал. Очень устал. Я хотел заснуть и не просыпаться миллион лет. Сон это прекрасно, это как океан, омывающий песок, неспеша набегающий на него с ласкающим слух шелестящим шумом, уносящий с собой все наносное.
— Со мной все в порядке, Нортон. Я просто сошел с ума.
— Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
— Нортон, ради бога…
— Заткнись, — сказал он.
Заткнись, заткнись.
Он вытащил небольшой резиновый молоточек. Он стучал мне по ногам, отчего мои ноги вздрагивали и подпрыгивали. Мне это было неприятно. Я хотел спать. Мне хотелось поскорее заснуть.
— Нортон, ты, сукин сын.
— Заткнись. Ты ничем не лучше их.
Не лучше их, не лучше их. Влосва отзывались эхом у меня в голове. Кого их? Я не мог этого понять. А потом сон. Он начал наползать на меня, он прикрывал мне глаза своими резиновыми пальцами, опускал веки, не давал открыть глаза…
— Я устал.
— Я знаю. Я это вижу.
— А я нет. Я не вижу ничего.
Ничего.
Не вижу.
Я попробовал открыть глаза.
— Кофе. Хочу кофе.
— Нет, — сказал он.
— Тогда дай мне зародыш, — сказал я, удивляясь сам на себя. Зачем я это сказал. В это не было смысла. Не было? Или было? Все так запутано. Мой правый глаз болел. Головная боль сосредоточилась как раз за правым глазом. Как будто в голове у меня сидел крохотный человечек, который бил молоточком по глазу изнутри.
— Человечек, — сказал я.
— Что?
— Ну, это все человечек, — объяснил я. Ведь это же очевидно. А он настолько туп, что не может этого понять. Ведь это совершенно очевидное, разумное утверждение разумного человека. А Нортон, наверное, решил пошутить надо мной и теперь делает вид, что не понимает.
— Джон, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты сейчас сосчитал в обратном порядке от ста. Вычитая по семь. Можешь?
Я немного помолчал. Это было совсем не просто. Мысленно я представил себе чистый лист бумаги, ослепительно белый лист бумаги, на котором лежал карандаш. Сто минус семь. И еще нужно подвести черту, чтобы можено было производить вычитание.
— Девяносто три.
— Хорошо. Продолжай.
Это было уже труднее. Мне был нужен чистый лист бумаги. Для этого мне пришлось так же мысленно вырвать из блокнота старый лист, чтобы можно было начать писать на новой страничке. А оторвав листик и выбросив его, я начисто забыл о том, что было на нем написано. Вот незадача-то. Конфуз.
— Продолжай, Джон. Девяносто три.
— Девяносто три вычесть семь, — я задумался. — Восесьдесят пять. Нет. Восемьдесят шесть.
— Дальше.
— Семьдесят девять.
— Да.
— Семьдесят три. Нет. Семьдесят четыре. Нет-нет. Подожди-ка.
Я продолжал выдирать странички из своего воображаемого блокнота. Так трудно. И очень неудобно. Сколько же сил приходится тратить на то, чтобы сосредоточиться.
— Восемьдесят семь.
— Нет.
— Тогда восемьдесят пять.
— Джон, а какой сегодня день?
— День?
Что за глупый вопрос. Сегодня Нортон только и занимается тем, что достает меня своими дурацкими вопросами. А какой же может быть сегодня день?
— Сегодня, — сказал я.
— А число какое?
— Число?
— Да, число. Дата.
— Май, — сказал я. Ну да. Дата в мае. Логично.
— Джон, а где ты сейчас находишься?
— Я в больнице, — сказал я, глядя на свой белый халат. Я слегка приоткрыл глаза, потому что больше открыть их не мог, так как веки были слишком тяжелыми, я был очень слаб, а яркий свет резал глаза. Мне очень хотелось, чтобы он наконец замолчал и дал мне хоть немного поспать. Я очнь, очень устал.
— А в какой больнице?
— В больничной больнице.
— В какой?
— В…, — я хотел что-то сказать, но тут же забыл о том, что именно я собирался ответить, а вспомнить так и не смог. Нестерпимо болела голова, боль стучалась изнутри в правый глаз, в лоб с правой стороны, и это было ужасно.
— Джон, подними левую руку.
— Что?
— Джон, подними левую руку.
Я слышал его, разбирал слова, но все происходящее представлялось мне редкостной бессмыслицей. Никто не стал бы обращать внимания на такие слова. Никто.
— Что?
А потом я ощутил легкую вибрацию с правой стороны своей головы. Очень странно. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была хорошенькой, но только почему-то делала со мной какие-то странные вещи. На пол с моей головы спадали пушистые, коричневого цвета хлопья. Нортон смотрел на это, и что-то говорил, но я не разбирал слов. Я уже почти заснул, и это было очень странно. На смену пушистым хлопьям пришла мыльная пена.
И бритва. Я посмотрел на лезвие, на пену и меня неожиданно стошнило. Ни с того, ни с сего, просто стошнило и все. И еще Нортон говорил:
— Поскорее, начинаем.
И потом они принесли сверло. Я едва смог разглядеть его, мои глаза закрывались, и меня снова стошнило.
Последнее, что я сказал было:
— Никаких дырок у меня в голове.
Я сказал это очень четко, медленно и разборчиво.
Мне так кажется.
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14-Е, 15-Е И 16-Е ОКТЯБРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Не сейчас. Мы еще не закончили делать анализы.
— Но ведь это не…
— Нет, — перебил ее я, — просто обычные больничные анализы.
Том Хардинг кивнул.
— Я уже говорил жене, что все будет хорошо. Анжела работает медсестрой в этом госпитале, и я говорил жене, что о ней здесь хорошо позаботятся.
— Да, — подтвердил я. — Мы делаем все возможное.
— С ней действительно все в порядке? — снова спросила миссиз Хардинг.
— Да, она скоро поправится.
Миссиз Хардинг сказала, обращаясь к Тому:
— Тогда будет лучше позвонить Лиланду и сказать, чтобы он не приезжал сюда.
— Но возможно, он уже выехал.
— Все равно, хотя бы попробуй, — настаивала миссиз Хардинг.
— Телефон в приемном отделении, — подсказал я.
Том Хардинг отправился звонить. А я тем временем спросил у миссиз Хардинг:
— Вы хотели вызвать своего семейного врача?
— Нет, — ответила она, — моего брата. Он врач, и он всегда души не чаял в Анжеле, еще с тех пор, как она была совсем крошкой. Он…
— Лиланд Вестон, — сказал я, узнавая в ее лице так хорошо знакомые мне черты.
— Да, — кивнула она. — Вы знакомы с ним?
— Он мой давнишний приятель.
Но прежде, чем она успела ответить мне что-либо, вернулся Хаммонд, со шприцем и ампулой налорфина. Он сказал:
— Ты уверен в том, что нам следует…
— Доктор Хаммонд, познакомьтесь, это миссиз Хардинг, — быстро перебил я его. — А это доктор Хаммонд, старший стажер резидентуры.
— Очень приятно, доктор, — миссиз Хардинг учтиво кивнула ему, но ее взгляд неожиданно стал настороженным.
— Ваша дочь очень скоро поправится, — сказал Хаммонд.
— Я очень рада узнать об этом, — холодно ответила она.
Извинившись, мы снова отправились в ту палату, где лежала Анжела.
* * *
— Черт возьми, я все же надеюсь, что ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь, — сказал мне Хаммонд, пока мы шли по длинному коридору.
— Отдаю.
Я остановился у небольшого фонтанчика с питьевой водой и набрал воды в стакан. Выпив воду, я снова наполнил стакан. Очень болела голова, ужасно хотелось спать. У меня было желание лечь, забыть обо всем, и спать…
Но я не сказал ничего. Я знал, что сделает Хаммонд, если только узнает об этом.
— Я знаю, что я делаю, — проговорил я.
— И я на это очень надеюсь, — ответил мне на это он, — потому что если, упаси бог, что-нибудь случится, то отдуваться за все придется мне. Потому что сегодня я здесь за все отвечаю.
— Я знаю. Не беспокойся.
— Не беспокойся, черт возьми. Куда уж тут. Десять миллиграм вот этого в два счета…
— Не беспокойся.
— Она может не выдержать этого. Это следует вводить постепенно, дробными дозами. Начать с двух, и если через двадцать минут не будет должного эффекта, перейти к пяти и так далее.
— Да, — согласился я. — Но только дробные дозы не убьют ее.
Хаммонд пристально посмотрел на меня и спросил:
— Джон, ты что, совсем свихнулся?
— Нет, — сказал я.
Мы вошли в палату Анжелы. Она перевернулась на бок, и лежала, отвернувшись от нас. Я взял у Хаммонда ампулу с налорфином и положил ее вместе со шприцем на тумбочку у кровати; я хотел убедиться в том, что она прочитает надпись на этикетке.
Затем я зашел с другой стороны кровати, оказываясь у нее за спиной.
Протянув руку, я взял ампулу и шприц. А потом я быстро наполнил шприц водой из стакана.
— Анжела, повернись пожалуйста.
Она перевернулась на спину и протянула руку. Хаммонд замер на месте от изумления; я перетянул руку жгутом и принялся растирать кожу у сгиба локтя, пока не выступили вены. Затем я ввел иглу и выпустил содержимое шприца. Она молча наблюдала за мной.
Когда все было сделано, я поднялся и сказал.
— Готово.
Он посмотрела на меня, потом на Хаммонда, затем снова на меня.
— Осталось подождать совсем немного, — сказал я.
— Сколько вы мне ввели?
— Достаточно.
— Десять? Вы ввели мне десять?
Она начинала тревожиться. Я успокаивающе похлопал ее по руке.
— Тебе не о чем волнноваться.
— Тогда двадцать?
— Не совсем, — сказал я. — Только два. Всего два миллиграмма.
— Два!
— Это не смертельно, — мягко сказал я.
Она со стоном отвернулась от нас.
— А ты, кажется, разочарована? — учтиво поинтересовался я.
— Что вы этим пытаетесь доказать? — спросила она.
— Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Анжела.
— Но два миллиграмма. Это…
— Этого вполне достаточно для того, чтобы вызвать у тебя все симптомы. Холодный пот, судороги и боль. Скажем так, самое начало синдрома отмены.
— Боже.
— Но это не смертельно, — снова сказал я. — И ты это прекрасно знаешь.
— Вы, ублюдки. Я не просила привозить меня сюда, я не желаю…
— И тем не менее, Анжела, ты здесь. Я в вену тебе уже введен налорфин. Не много, конечно, но вполне достаточно.
На лбу у нее выступил пот.
— Остановите это, — сказала она.
— Можно было бы, конечно, воспользоваться и морфином…
— Остановите это. Пожалуйста. Я не хочу.
— Тогда говори, — сказал я. — Расскажи о Карен.
— Сначала остановите.
— Нет.
Хаммонд был обеспокоен происходящим. Он хотел было подойти к кровати, но я оттолкнул его.
— Говори, Анжела.
— Я ничего не знаю.
— Что ж, тогда придется подождать, пока не проявятся симптомы. И тогда тебе придется говорить, крича от боли.
Ее подушка была мокрой от пота.
— Я не знаю, ничего не знаю.
— Говори.
— Я ничего не знаю.
Ее начинала бить дрожь: сперва слегка, а затем все сильнее и сильнее, и вот она уже содрогалась всем телом.
— Вот видишь, Анжела, это уже начинается.
Она скрипела зубами.
— Мне все равно.
— А дальше будет еще хуже.
— Нет… нет… нет…
Вынув из кармана ампулу с морфином, я положил ее на тумбочку перед ней.
— Говори.
Дрожь стала еще сильней, она начинала биться в судорогах. Кровать под ней сотрясалась. Наверное мне было бы жаль девушку, если бы только я не знал, что она сама вызывает в себе эту реакцию, что я не вводли ей ни капли налорфина.
— Анжела.
— Ладно, — сказала она, задыхаясь. — Это сделала я. Мне пришлось это сделать.
— Почему?
— Из-за шмона в клиннике.
— Ты воровала из операционной?
— Да… не много, совсем немного… но мне хватало…
— И как долго?
— Три года… может быть четыре…
— И что случилось потом?
— Роман обворовал больницу… Роман Джоунз.
— Когда?
— На прошлой неделе.
— И?
— Тогда начали шмонать. Они проверяли всех…
— И поэтому ты перестала воровать?
— Да…
— И как ты стала обходиться тогда?
— Я пробовала покупать у Романа.
— И?
— Ему нужны были деньги. Много.
— Кому в голову пришла идея об аборте?
— Роман.
— Чтобы получить деньги?
— Да.
— Сколько ему было нужно?
Ответ был мне уже известен. Я ожидал услышать то, что она сказала в следующее мгновение.
— Триста долларов.
— И ты сделала аборт?
— Да… да… да…
— А кто был вместо анестезиолога?
— Роман. Это было не трудно. Тиопентал.
— И Карен умерла?
— Когда она уходила, было все в порядке… Мы сделали это на моей кровати… все это… Все было в порядке, все… на моей кровати…
— Но потом она умерла.
— Да… Господи, ну сделайте хоть что-нибудь…
— Сейчас, — сказал я.
Я снова набрал в шприц воды, выпустил воздух, пока из иглы не брызнула тонкая струйка и снова ввел воду в вену. Она сразу же успопоилась. Дыхание ее замедлилось, стало более расслабленным.
— Анжела, — сказал я, — это ты сделала аборт?
— Да.
— И Карен умерла от этого?
— Да.
Голос ее был глухим.
— Ладно, — я погладил ее по руке. — Теперь можешь отдохнуть.
* * *
Мы вместе с Хаммондом шли по коридору. Том Хардинг вместе со своей женой дожидался нас там, он курил сигарету, прохаживаясь из стороны в сторону.
— Ну как, доктор? Анализы…
— Замечательные, — сказал я. — Она обязательно поправится.
— Слава богу, — сказал он, стоя передо мной, уныло опустив плечи.
— Да, — сказал я.
Нортон Хаммонд пронзительно взглянул на меня, а я избегал встречаться с ним взглядом. Мне было чертовски плохо; страшно болела голова, и временами мне начинало казаться, что я теряю зрение. Особенно на правый глаз.
Но все-таки кто-то должен был поставить их в известность. И тогда я сказал:
— Мистер Хардинг, мне очень неприятно говорить вам об этом, но боюсь, что ваша дочь оказалась замешанной в деле, относящемся к компетенции полиции.
Он смотрел на меня взволнованным, неверящим взглядом. Потом я заметил, что черты его лица смягчаются, принимая выражение смиренной покорности. Как будто бы все это время ему было известно обо всем.
— Наркотики, — тихо проговорил он.
— Да, — подтвердил я, чувствуя себя как нельзя отвратительнее.
— Вы только не подумайте, — быстро проговорил он, словно стараясь оправдаться, — мы ни о чем не знали. Я хотел сказать, что если бы мы только…
— Но мы подозревали, — сказала миссиз Хардинг. — Мы не могли уследить за Анжелой. Она всегда была очень самостоятельной и своенравной девочкой. Даже в детстве. Очень самонадеянной, независимой и уверенной в себе. Даже будучи еще совсем ребенком, уже тогда она была очень самоуверенной.
* * *
Хаммонд утер рукавом халата пот со лба.
— Ну вот, — выдохнул он, — ну вот и все.
— Да.
Даже несмотря на то, что он стоял практически вплотную ко мне, мне казалось, что он где-то очень далеко. Его голос доносился до меня как будто издалека и слова его ровным счетом ничего не значили. Все вокруг представлялось мне малозначительным. Люди казались маленькими, все было расплывчатым, словно в тумане. Боль стала нестерпимой. И один раз мне пришлось даже остановиться посреди коридора, чтобы перевести дух.
— В чем дело?
— Не в чем. Просто устал.
Он кивнул.
— Ну вот и все, — проговорил Хаммонд. — Ты должен быть доволен.
— А ты?
Мы вошли в так называемый зал совещаний — крохотную комнатку с двумя стульями и столом. На стенах были развешаны таблицы, наглядно показывающие методы и приемы оказания экстренной медицинской помощи в различных ситуациях: шок от кровопотери, отек легких, инфаркт миокарда, ожоги, переломы. Мы сели за стол, и я закурил сигарету. Щелкая зажигалкой, я почувствовал в руке необыкновенную слабость.
Какое-то время Хаммонд сидел, уставившись на схемы; мы оба молчали. Наконец Хаммонд положил конец затянувшейся паузе, спросив у меня:
— Хочешь выпить?
— Хочу, — сказал я. Я был очень раздражен и возмущен, и к тому же меня снова начинало слегка подташнивать. А если я выпью, то мне станет лучше, это поможет мне забыть обо всех неприятностях. Или же мне станет еще тошнее.
Он открыл шкафчик и, пошарив рукой у задней стенки, вытащил оттуда колбу.
— Водка, — гордо объявил Хаммонд. — И никакого запаха. Незаменимая вещь при экстренных случаях.
Вытащив пробку, он отхлебнул из горлышка, а потом протянул колбу мне.
Пока я пил, он сказал.
— Господи Иисусе. Душевно. И гори все синим пламенем. Боже.
— Это точно.
Я возвратил ему колбу.
— А девица-то из себя ничего.
— Да.
— И какой плацебо эффект. Ты вызвал у нее ломку обыкновенной водой, и затем прекратил ее той же самой водой.
— Ты знаешь, почему так получилось, — сказал я,
— Да, — согласился Хаммонд, — потому что она поверила тебе.
Я разглядывал одну из схем на стене, наглядно иллюстрировавшую процедуру патологоанатомического вскрытия, а также неотложные меры по диагностированию и оказанию помощи в случае эктопической беременности. Я дошел до того места, где говорилось о нерегулярности месячного цикла и схваткообразных болях в нижней правой части живота, когда буквы перед глазами начали сливаться и меркнуть.
— Джон?
Мне понадобилось некоторое время для того, чтобы ответить Хаммонду. На то, чтобы просто слышать его слова, теперь стало уходить как будто больше времени. Я стал сонным, вялм и медлительным.
— Джон?
— Да, — отозвался я. Голос мой был глухим, замогильный голос. И он отзывался эхом.
— Ты в порядке?
— Да, все хорошо.
Это было как во сне, слова продолжали звенеть у меня в голове: хорошо, хорошо, хорошо…
— Ты ужасно выглядишь.
— У меня все хорошо…
Хорошо, хорошо, хорошо…
— Джон, не дури…
— Я не дурак, — сказал я и закрыл глаза. Было очень трдуно держать веки открытыми. Они были тяжелыми, словно налитыми свинцом, и теперь как будто старались во что бы то ни стало сомкнуться с нижними веками. — Я счастлив.
— Счастлив?
— Что?
— Ты счастлив?
— Нет, — сказал я. Он говорил какую-то ерунду. Бессмыслица. Его голос был пронзительным и высоким, похожим на голос ребенка, лепечущий детский голос. — Нет, — снова сказал я. — Я совсем не дурак.
— Джон…
— И перестань называть меня Джоном.
— Но тебя так зовут, — сказал Нортон. Он встал, очень медленно, движения его были плавными, как будто все это было во сне. Я смотрел на него и чувствовал себя очень усталым. Он вытащил из кармана свой маленький фонарик и направил мне его в лицо. Я отвернулся; свет был слишком ярким и болезненно бил в глаза. Особенно больно было правому глазу.
— Смотри на меня.
Его голос был громким и повелевающим. Голос армейского сержанта на плацу. Придирчивый и раздражительный.
— Да пошел ты.., — огрызнулся я.
Мою голову держат сильные пальцы, и ослепительный свет бьет мне в глаза.
— Выключи, Нортон.
— Джон, сиди спокойно.
— Выруби его, — я закрыл глаза. Я устал. Очень устал. Я хотел заснуть и не просыпаться миллион лет. Сон это прекрасно, это как океан, омывающий песок, неспеша набегающий на него с ласкающим слух шелестящим шумом, уносящий с собой все наносное.
— Со мной все в порядке, Нортон. Я просто сошел с ума.
— Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
Джон, сиди спокойно.
— Нортон, ради бога…
— Заткнись, — сказал он.
Заткнись, заткнись.
Он вытащил небольшой резиновый молоточек. Он стучал мне по ногам, отчего мои ноги вздрагивали и подпрыгивали. Мне это было неприятно. Я хотел спать. Мне хотелось поскорее заснуть.
— Нортон, ты, сукин сын.
— Заткнись. Ты ничем не лучше их.
Не лучше их, не лучше их. Влосва отзывались эхом у меня в голове. Кого их? Я не мог этого понять. А потом сон. Он начал наползать на меня, он прикрывал мне глаза своими резиновыми пальцами, опускал веки, не давал открыть глаза…
— Я устал.
— Я знаю. Я это вижу.
— А я нет. Я не вижу ничего.
Ничего.
Не вижу.
Я попробовал открыть глаза.
— Кофе. Хочу кофе.
— Нет, — сказал он.
— Тогда дай мне зародыш, — сказал я, удивляясь сам на себя. Зачем я это сказал. В это не было смысла. Не было? Или было? Все так запутано. Мой правый глаз болел. Головная боль сосредоточилась как раз за правым глазом. Как будто в голове у меня сидел крохотный человечек, который бил молоточком по глазу изнутри.
— Человечек, — сказал я.
— Что?
— Ну, это все человечек, — объяснил я. Ведь это же очевидно. А он настолько туп, что не может этого понять. Ведь это совершенно очевидное, разумное утверждение разумного человека. А Нортон, наверное, решил пошутить надо мной и теперь делает вид, что не понимает.
— Джон, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты сейчас сосчитал в обратном порядке от ста. Вычитая по семь. Можешь?
Я немного помолчал. Это было совсем не просто. Мысленно я представил себе чистый лист бумаги, ослепительно белый лист бумаги, на котором лежал карандаш. Сто минус семь. И еще нужно подвести черту, чтобы можено было производить вычитание.
— Девяносто три.
— Хорошо. Продолжай.
Это было уже труднее. Мне был нужен чистый лист бумаги. Для этого мне пришлось так же мысленно вырвать из блокнота старый лист, чтобы можно было начать писать на новой страничке. А оторвав листик и выбросив его, я начисто забыл о том, что было на нем написано. Вот незадача-то. Конфуз.
— Продолжай, Джон. Девяносто три.
— Девяносто три вычесть семь, — я задумался. — Восесьдесят пять. Нет. Восемьдесят шесть.
— Дальше.
— Семьдесят девять.
— Да.
— Семьдесят три. Нет. Семьдесят четыре. Нет-нет. Подожди-ка.
Я продолжал выдирать странички из своего воображаемого блокнота. Так трудно. И очень неудобно. Сколько же сил приходится тратить на то, чтобы сосредоточиться.
— Восемьдесят семь.
— Нет.
— Тогда восемьдесят пять.
— Джон, а какой сегодня день?
— День?
Что за глупый вопрос. Сегодня Нортон только и занимается тем, что достает меня своими дурацкими вопросами. А какой же может быть сегодня день?
— Сегодня, — сказал я.
— А число какое?
— Число?
— Да, число. Дата.
— Май, — сказал я. Ну да. Дата в мае. Логично.
— Джон, а где ты сейчас находишься?
— Я в больнице, — сказал я, глядя на свой белый халат. Я слегка приоткрыл глаза, потому что больше открыть их не мог, так как веки были слишком тяжелыми, я был очень слаб, а яркий свет резал глаза. Мне очень хотелось, чтобы он наконец замолчал и дал мне хоть немного поспать. Я очнь, очень устал.
— А в какой больнице?
— В больничной больнице.
— В какой?
— В…, — я хотел что-то сказать, но тут же забыл о том, что именно я собирался ответить, а вспомнить так и не смог. Нестерпимо болела голова, боль стучалась изнутри в правый глаз, в лоб с правой стороны, и это было ужасно.
— Джон, подними левую руку.
— Что?
— Джон, подними левую руку.
Я слышал его, разбирал слова, но все происходящее представлялось мне редкостной бессмыслицей. Никто не стал бы обращать внимания на такие слова. Никто.
— Что?
А потом я ощутил легкую вибрацию с правой стороны своей головы. Очень странно. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была хорошенькой, но только почему-то делала со мной какие-то странные вещи. На пол с моей головы спадали пушистые, коричневого цвета хлопья. Нортон смотрел на это, и что-то говорил, но я не разбирал слов. Я уже почти заснул, и это было очень странно. На смену пушистым хлопьям пришла мыльная пена.
И бритва. Я посмотрел на лезвие, на пену и меня неожиданно стошнило. Ни с того, ни с сего, просто стошнило и все. И еще Нортон говорил:
— Поскорее, начинаем.
И потом они принесли сверло. Я едва смог разглядеть его, мои глаза закрывались, и меня снова стошнило.
Последнее, что я сказал было:
— Никаких дырок у меня в голове.
Я сказал это очень четко, медленно и разборчиво.
Мне так кажется.
ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14-Е, 15-Е И 16-Е ОКТЯБРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У меня было такое ощущение, как будто кто-то было попытался отрезать мне голову, но затем, поняв, что у него ничего не получится, оставил это занятие. Очнувшись, я нажал на звонок, и когда в палату вошла медсестра, потребовал морфина. Она сказала, что это невозможно, разговаривая со мной в той вежливой, улыбчивой манере, как обычно принято говорить с тяжелобольными пациентами, и тогда я предложил ей, отправиться к черту. Она была не в восторге от моего предложения, но и я был совсем не в восторге от нее. Я дотронулся до повязки на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний. Они понравились ей еще меньше, и поэтому она ушла. Вскоре в палату вошел Нортон Хаммонд.
— Ты, цирюльник чертов, — сказал я, дотрагиваясь до головы.
— А мне показалось, что получилось очень даже неплохо.
— Сколько дырок?
— Три. Правая париетальная область. Отвели порядочно крови. Помнишь что-нибудь?
— Нет, — сказал я.
— Ты был сонный, тебя рвало и один зрачок был расширен. Мы не ждали снимков; стали сразу сверлить.
— А когда меня отпустят домой? — спросил я.
— Как минимум дня через три-четыре.
— Ты что, смеешься? Целых три или четыре дня?
— Эпидуральная гематома, — назидательно сказал Нортон, — очень неприятная вещь. Мы хотим быть уверенными в том, что ты отдохнешь.
— И у меня нет другого выбора?
— Правильно все же говорят, — покачал головой Хаммонд, — что самые несносные пациенты это врачи.
— Еще морфина, — сказал я.
— Нет.
— Тогда дарвон.
— Нет.
— А аспирин?
— Ну ладно, — согласился он. — Аспирин тебе дадут.
— Настоящий аспирин? А не сахарные пилюли?
— Прекращай привередничать, — сказал он, — а не то мы пригласим психиатра, чтобы он дал свое заключение.
— Руки коротки.
Нортор посмеялся и вышел из палаты.
Я поспал еще немного. Потом ко мне приходила Джудит. Она как будто сердилась на меня, но не долго. Я объяснил ей, что это случилось не по моей вине, и она сказала, что я чертов дурак и еще поцеловала меня.
Потом приходили из полиции, и я притворился спящим, пока они не ушли.
Вечером медсестра принесла мне несколько газет, и я просмотрел их все в поисках новостей об Арте. Но о нем ничего не писали. Совсем ничего. Сенсационные статьи о Анжеле Хардинг и Романе Джоунзе. И больше ничего. Вечером снова приходила Джудит. Она сказала мне, что у Бетти и детей все в порядке и что Арта должны отпустить завтра.
Я сказал, что это замечательная новость. Она ничего не сказала мне на это, а просто улыбнулась.
В больнице пропадает ощущение времени. Один день медленно перетекает в другой; все больничные дни как две капли воды похожи один на другой — измерение температуры, еда, обходы, снова температуры, и снова еда — вот и все. Проведать меня приходил Сэндерсон, Фритц и еще кое-кто из моих знакомых. И еще снова приходили из полиции, но только на этот раз я не стал притворяться спящим. Я рассказал им все, что мне было известно. Они внимательно слушали и делали пометки по ходу моего рассказа. К концу второго дня мне стало лучше. С чувствовал в себе силы, туман в голове нрассеивался, и спал я меньше.
Я неприминул сказать об этом Хаммонду, в ответ на что он лиш хмыкнул и сказал, что нужно выждать еще один день.
Под вечер ко мне в больницу пришел Арт Ли. Все в нем было как и прежде, и саркастическая кривая ухмылка была тоже мне хорошо знакома, но только выглядел он очень уставшим. И как будто постаревшим.
— Привет, — сказал я. — Ну и как тебе на свободе?
— Здорово, — ответил он.
Он стоял рядом с кроватью, у меня в ногах, смотрел на меня оттуда и покачал головой.
— Очень болит?
— Уже почти совсем не больно.
— Жаль, что так получчилось, — сказал он.
— Все в порядке. Даже в каком-то смысле интересоно. Моя первая эпидуральная гематома.
Я замолчал. Мне очень хотелось спросить его кое о чем. Я успел многое передумать за это время и нередко корил сам себя за собственные глупые ошибки. Самой дурацкой из них был вызов репортера в дом Ли в тот незабываемый вечер. Это была дурацкая затея. Очень, очень плохо. Но были и другие неприглядные вещи. И поэтому я хотел расспросить его.
Но вместо этого я сказал:
— Наверное, полиция теперь закроет дело.
Он кивнул.
— Роман Джоунз снабжал наркотиками Анжелу. Он же заставил ее сделать тот аборт. Когда у них ничего не вышло — и этим делом заинтересовался ты — он отправился к ней домой, возможно за тем, чтобы ее убить. Он решил, что за ним следят и напал на тебя. Заявившись к Анжеле домой, он принялся гоняться за ней с бритвой. Кстати, прежде, он резанул этой же самой бритвой тебя по лбу.
— Как мило.
— Анжела отбивалась от него кухонным нодом. И, видимо, время от времени ее удары все же достигали цели. Должно быть это было душераздирающее зрелище: он с бритвой и она с кухонным нодом. В конце концов ей удалось изловчиться и греть его по голове стулом, а затем выпихнуть из окна.
— Она сама призналась?
— Да, очевидно.
Я кивнул.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
— Я очень благодарен тебе за помощь, — сказал он, — и вообще за все.
— К вашим услугам. Ты уверен, что это можно назвать помощью.
Он улыбнулся.
— Я на свободе.
— Я не это имел в виду, — сказал я.
Он пожал плечами и присел на краешек кровати.
— Широкая огласка этого дела — не твоя вина, — сказал он. — И кроме того, я все равно уже устал от этого города, он мне надоел. Хочется чего-то нового.
— И куда ты теперь?
— Вернусь в Калифорнию, наверное. Мне бы хотелось жить в Лос-Анжелесе. Может быть даже повезет, и когда-нибудь я буду принимать роды у кинозвезд.
— Кинозвезды не заводят детей. Им хватает агентов.
Он рассмеялся. На мгновение мне показалось, что все было как прежде, он смеялся так, когда бывал чем-то доволен или находил находил в словах собеседника что-то смешное для себя. Он хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал. Арт сидел, уставившись в пол. Он уже болььше не смеялся.
Я сказал:
— В кабинете у себя уже был?
— Только для того, чтобы закрыть его. Я сейчас договариваюсь насчет перевозки.
— Когда думаешь уезжать?
— На следующей неделе.
— Так быстро?
Он пожал плечами.
— У меня нет желания задерживаться здесь.
— Да, — сказал я, — понимаю.
Я думаю,, что все, что произошло дальше было результатом моего гнева и бессильной злобы. Это было весьма грязное и неприглядное дело, и мне более не следовало бы влезать в ход событий. Дело сделано, больше нет нужды вмешиваться во что бы то ни было. Я мог вычеркнуть эти события из своей памяти, просто позабыть обо всем. Джудит хотела было устроить прощальную вечеринку по случаю отъезда Арта; но я не согласился, с казал ей, что нет, что сам Арт тоже не одобрил бы эту идею.
— Ты, цирюльник чертов, — сказал я, дотрагиваясь до головы.
— А мне показалось, что получилось очень даже неплохо.
— Сколько дырок?
— Три. Правая париетальная область. Отвели порядочно крови. Помнишь что-нибудь?
— Нет, — сказал я.
— Ты был сонный, тебя рвало и один зрачок был расширен. Мы не ждали снимков; стали сразу сверлить.
— А когда меня отпустят домой? — спросил я.
— Как минимум дня через три-четыре.
— Ты что, смеешься? Целых три или четыре дня?
— Эпидуральная гематома, — назидательно сказал Нортон, — очень неприятная вещь. Мы хотим быть уверенными в том, что ты отдохнешь.
— И у меня нет другого выбора?
— Правильно все же говорят, — покачал головой Хаммонд, — что самые несносные пациенты это врачи.
— Еще морфина, — сказал я.
— Нет.
— Тогда дарвон.
— Нет.
— А аспирин?
— Ну ладно, — согласился он. — Аспирин тебе дадут.
— Настоящий аспирин? А не сахарные пилюли?
— Прекращай привередничать, — сказал он, — а не то мы пригласим психиатра, чтобы он дал свое заключение.
— Руки коротки.
Нортор посмеялся и вышел из палаты.
Я поспал еще немного. Потом ко мне приходила Джудит. Она как будто сердилась на меня, но не долго. Я объяснил ей, что это случилось не по моей вине, и она сказала, что я чертов дурак и еще поцеловала меня.
Потом приходили из полиции, и я притворился спящим, пока они не ушли.
Вечером медсестра принесла мне несколько газет, и я просмотрел их все в поисках новостей об Арте. Но о нем ничего не писали. Совсем ничего. Сенсационные статьи о Анжеле Хардинг и Романе Джоунзе. И больше ничего. Вечером снова приходила Джудит. Она сказала мне, что у Бетти и детей все в порядке и что Арта должны отпустить завтра.
Я сказал, что это замечательная новость. Она ничего не сказала мне на это, а просто улыбнулась.
* * *
В больнице пропадает ощущение времени. Один день медленно перетекает в другой; все больничные дни как две капли воды похожи один на другой — измерение температуры, еда, обходы, снова температуры, и снова еда — вот и все. Проведать меня приходил Сэндерсон, Фритц и еще кое-кто из моих знакомых. И еще снова приходили из полиции, но только на этот раз я не стал притворяться спящим. Я рассказал им все, что мне было известно. Они внимательно слушали и делали пометки по ходу моего рассказа. К концу второго дня мне стало лучше. С чувствовал в себе силы, туман в голове нрассеивался, и спал я меньше.
Я неприминул сказать об этом Хаммонду, в ответ на что он лиш хмыкнул и сказал, что нужно выждать еще один день.
Под вечер ко мне в больницу пришел Арт Ли. Все в нем было как и прежде, и саркастическая кривая ухмылка была тоже мне хорошо знакома, но только выглядел он очень уставшим. И как будто постаревшим.
— Привет, — сказал я. — Ну и как тебе на свободе?
— Здорово, — ответил он.
Он стоял рядом с кроватью, у меня в ногах, смотрел на меня оттуда и покачал головой.
— Очень болит?
— Уже почти совсем не больно.
— Жаль, что так получчилось, — сказал он.
— Все в порядке. Даже в каком-то смысле интересоно. Моя первая эпидуральная гематома.
Я замолчал. Мне очень хотелось спросить его кое о чем. Я успел многое передумать за это время и нередко корил сам себя за собственные глупые ошибки. Самой дурацкой из них был вызов репортера в дом Ли в тот незабываемый вечер. Это была дурацкая затея. Очень, очень плохо. Но были и другие неприглядные вещи. И поэтому я хотел расспросить его.
Но вместо этого я сказал:
— Наверное, полиция теперь закроет дело.
Он кивнул.
— Роман Джоунз снабжал наркотиками Анжелу. Он же заставил ее сделать тот аборт. Когда у них ничего не вышло — и этим делом заинтересовался ты — он отправился к ней домой, возможно за тем, чтобы ее убить. Он решил, что за ним следят и напал на тебя. Заявившись к Анжеле домой, он принялся гоняться за ней с бритвой. Кстати, прежде, он резанул этой же самой бритвой тебя по лбу.
— Как мило.
— Анжела отбивалась от него кухонным нодом. И, видимо, время от времени ее удары все же достигали цели. Должно быть это было душераздирающее зрелище: он с бритвой и она с кухонным нодом. В конце концов ей удалось изловчиться и греть его по голове стулом, а затем выпихнуть из окна.
— Она сама призналась?
— Да, очевидно.
Я кивнул.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
— Я очень благодарен тебе за помощь, — сказал он, — и вообще за все.
— К вашим услугам. Ты уверен, что это можно назвать помощью.
Он улыбнулся.
— Я на свободе.
— Я не это имел в виду, — сказал я.
Он пожал плечами и присел на краешек кровати.
— Широкая огласка этого дела — не твоя вина, — сказал он. — И кроме того, я все равно уже устал от этого города, он мне надоел. Хочется чего-то нового.
— И куда ты теперь?
— Вернусь в Калифорнию, наверное. Мне бы хотелось жить в Лос-Анжелесе. Может быть даже повезет, и когда-нибудь я буду принимать роды у кинозвезд.
— Кинозвезды не заводят детей. Им хватает агентов.
Он рассмеялся. На мгновение мне показалось, что все было как прежде, он смеялся так, когда бывал чем-то доволен или находил находил в словах собеседника что-то смешное для себя. Он хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал. Арт сидел, уставившись в пол. Он уже болььше не смеялся.
Я сказал:
— В кабинете у себя уже был?
— Только для того, чтобы закрыть его. Я сейчас договариваюсь насчет перевозки.
— Когда думаешь уезжать?
— На следующей неделе.
— Так быстро?
Он пожал плечами.
— У меня нет желания задерживаться здесь.
— Да, — сказал я, — понимаю.
* * *
Я думаю,, что все, что произошло дальше было результатом моего гнева и бессильной злобы. Это было весьма грязное и неприглядное дело, и мне более не следовало бы влезать в ход событий. Дело сделано, больше нет нужды вмешиваться во что бы то ни было. Я мог вычеркнуть эти события из своей памяти, просто позабыть обо всем. Джудит хотела было устроить прощальную вечеринку по случаю отъезда Арта; но я не согласился, с казал ей, что нет, что сам Арт тоже не одобрил бы эту идею.