Страница:
Он немного помолчал и вздохнул в трубку. Получилось очень похоже на нетерпеливое шипение коварного змея.
— Уверяю вас, это все равно ни к чему не приведет. Я уже принял твердое решение и изменять его не намерен. Изменить что-либо здесь я не властен.
— Я прошу лишь о короткой встрече.
Он снова выдержал небольшую паузу, а потом сказал:
— Ну ладно, уговорили. Я буду ждать вас в клубе через двадцать минут. Клуб «Трафальгар». До встречи.
Я положил трубку. Вот ведь скотина: его клуб находился в центре города, и теперь, чтобы успеть туда вовремя, мне придется лететь сломя голову. Я поправил галстук и поспешил к машине.
Клуб «Трафальгар» занимал небольшой, пришедший в упадок особнячок на Бикон-Стрит, у самого подножия холма. В отличие от других профессиональных клубов больших городов «Трафальгар» был настолько тихим и незаметным, что немногие из бостонцев знали о его существовании.
Прежде мне никогда не приходилось бывать здесь, но я все же примерно представлял себе, каким, наверное, должно быть внутреннее убранство клуба. Стены комнат отделанные панелями красного дерева; высокие и пыльные потолки; массивные мягкие кресла с кожанной обивкой светло-коричневого цвета; потертые восточные ковры на полу. Подобная атмосфера, видимо, отражала нравы членов клуба — людей зрелых, строгих и мужественных. Оставляя в гардеробе плащ, я заметил на стене табличку, сухо уведомлявшую о том, что «ПРИГЛАШЕННЫЕ ДАМЫ МОГУТ ПОСЕТИТЬ КЛУБ ПО ЧЕТВЕРГАМ СТРОГО С 4:00 ДО 5:30 ЧАСОВ ДНЯ». Брэдфорд встретил меня в холле.
Адвокат Арта оказался небольшого роста, безупречно одетым человеком холеной наружности. Черный, строгого покроя костюм выглядел так, как будто был только что отутюжен, черные ботинки были до блеска начищены, а манжеты рубашки были выпущены из-под рукавов пиджака ровно на положенную им длинну. У него были карманные часы на серебрянной цепочке, очень эффектно смотревшейся на фоне темной ткани жилета. Мне даже совсем необязательно было заглядывать в справочник «Кто есть Кто?», чтобы догадаться о том, что живет он, должно быть, в тихом местечке типа Беверли-Фармз, что в свое время он закончил колледж при Гарварде, где затем продолжал обучение на юридическом факультете, что жена его без ума от Вассара, и что всем остальным нарядам она предпочитает плиссированные юбки, кашемировые свитера и жемчужные украшения, или то, что дети его посещают занятия в колледже Гротона или Конкорда. Брэдфорд держался уверенно и с достоинством.
— По-моему, самое время выпить, — сказал он, обращаясь ко мне. — А вы как на это смотрите?
— Замечательно.
Бар находился на втором этаже, большая комната с высокими окнами, выходящими на Бикон-Стрит и Коммонз. Здесь было тихо и пахло сигарами. Завсегдатаи клуба собирались здесь небольшими группками и о чем-то тихо разговаривали между собой. Бармену без излишний напоминаний было известно, кто и что будет пить: он знал здесь всех, кроме меня. Мы расположились в удобных мягких креслах у окна, и я заказал себе водку «Гибсон». Брэдфорд же лишь кивнул бармену. Ожидая, пока принесут заказанные напитки, он заговорил первым:
— Я не сомневаюсь, что вы, должно быть, разочарованы моим решением, но откровенно…
— Я не разочарован, — сказал я, — потому что это не мой суд.
Брэдфорд сунул руку в карман, извлек оттуда часы, взглянул на циферблат и затем снова водворил их на место.
— В данный момент, — строго сказал он, — пока еще никого не начинали судить.
— Я не согласен с вами. Мне кажется, что именно в данный момент судят очень многих.
Он раздраженно забарабанил пальцами по столу, и бросил недовольный взгляд на бармена на другом конце комнаты. На языке психиаторов данный феномен называется замещением.
— Ну и что же это должно означать? — спросил он наконец.
— Все в этом городе отвернулись от Арта Ли, от него шарахаются, как от чумного.
— И вы усматриваете в этом некий темный заговор?
— Нет, — признался я. — Я просто удивлен.
— У меня есть один знакомый, — сказал Брэдфорд, — который утверждает, что все врачи доверчивы и наивны как дети. Вы же не производите впечатление человека наивного.
— Это что, комплимент?
— Это наблюдение.
— Стараюсь, — сказал я.
— Тогда знайте, что на самом здесь нет никакой тайны или заговора. Вы должны давать себе отчет, что по работе я связан со многими клиентами, и что мистер Ли просто один из них.
— Доктор Ли.
— Да, правильно. Доктор Ли. Он является одним из моих клиентов, перед которыми у меня также имеются определенные обязательства. Как раз сегодня днем я имел разговор с одним из сотрудников канцелярии окружного прокурора, так как мне было необходимо получить официальное подтверждение, на какой день будет назначено слушание по делу доктора Ли. И выходит, что оно совпадает со слушанием другого дела, за которое я взялся раньше. Как вы понимаете, я не могу разорваться и одновременно участвовать сразу в двух процессах. Я объяснил это доктору Ли.
Принесли напитки. Брэдфорд поднял свой бокал:
— Ваше здоровье.
— Ваше здоровье.
Он отпил небольшой глоток и принялся разглядывать бокал.
— Когда я объяснил свою позицию доктору Ли, то он согласился со мной. Я также сказал ему, что моя фирма приложит все усилия к тому, чтобы он у него на суде был хороший адвокат. Вполне вероятно, что кто-нибудь из наших четырех основных компаньонов сможет…
— Но это еще не точно?
Он пожал плечами.
— В этом мире нет ничего определенного.
Я отпил из своего бокала. Отвратительно: белый вермут с еле различимым привкусом водки.
— Вы дружите с Рэндаллами? — спросил я.
— Я знаю эту семью, да.
— И это, должно быть, тоже сыграло свою роль в принятии вами подобного решения?
— Нет, разумеется, — он приосанился в своем кресле. — Настоящий адвокат очень рано учится проводить четкую грань между работой и личными привязанностями. Очень часто это бывает просто необходимо.
— Особенно в маленьком городке.
Он улыбнулся.
— Простестую, Ваша Честь.
Он снова отпил из своего бокала.
— Знаете, доктор Берри, говоря строго между нами, так сказать не для протокола, я, признаться, полностью на стороне доктора Ли. Ведь аборт это дело житейское. Это случается со всеми и повсеместно. В Америке ежегодно производится миллион абортов; это очень средний показатель. Рассуждая с практической точки зрения, аборты необходимы. Наше же законодательство по этому вопросу высказывается слишком расплывчато и туманно. Причем суровость закона довольно абсурдна. Но смею заметить вам, что наши врачи еще более строги, чем сам закон. Созданные при больницах и клиниках советы, призванные вроде бы выдавать разрешения на аборт чересчур осторожничают. Они не разрешают аборты даже в тех случаях, где с правовой точки зрения нет и даже не могло быть никакого подвоха. По моему глубокому убеждению, прежде, чем пересматривать законодательство по вопросу об абортах, необходимо в первую очередь изменить взгляды, господствующие у вас в медицине.
Я ничего не сказал. Сложение вины с себя и взваливание ее на чужие плечи считалось испытанным и освященным временем ритуалом, наблюдать за которым надлежало в полном молчании. Брэдфорд взглянул на меня и спросил:
— Вы, кажется, не согласны со мной?
— Нет, отчего же, — сказал я. — На мой взгляд это довольно оригинальная речь в защиту обвиняемого.
— Это было сказано вовсе не за тем.
— Тогда, должно быть, я вас не совсем понял.
— Меня во всяком случае это не удивляет, — сухо сказал он.
— И меня тоже, — заметил я, — потому что сказанное лишено всякого смысла. Мне всегда казалось, что адвокаты обычно говорят по сути дела, а не ходят вокруг да около.
— Я просто пытаюсь внести ясность в занимаемую мной позицию.
— Ваша позиция мне и так вполне ясна, — сказал я. — Я беспокоюсь за доктора Ли.
— Что ж, очень хорошо. Давайте поговорим о докторе Ли. Ему предъявлено обвинение в соответствии с принятым семьдесят восемь лет назад законодательством штата Массачусеттс, по которому любое действо, способствующее прерыванию уже наступившей беременности трактуется как уголовное деяние, предусматривающее наказание в виде денежных штрафов и тюремного заключения сроком до пяти лет. За аборт, повлекший за собой смерть пациента, предусмотрена мера пресечения в виде тюремного заключения сроком от семи до двадцати лет.
— Как в случае непреднамеренного убийства или убийства без отягчающих обстоятельств?
— Формально, ни первое и ни второе. Если рассуждать…
— Но тогда может идти речь об освобождении под залог?
— В принципе, да. Но не к данному случаю это не относится, потому что обвинение будет добиваться наказания за убийство на основании общеправового положения, по которому любое противоправное действо, повлекшее за собой смерть, классифицируется как убийство.
— Понятно.
— По мере рассмотрения данного случая, обвинение сумеет доказать — и я уверен, что они подберут очень весомые доказательства — то, что доктор Ли делал аборты. Они объявят о том, что та девушка — Карен Рэндалл — прежде была на приеме у доктора Ли, и что он по неизвестной причине никоим образом не отразил этот визит в своих записях. Затем выяснится, что доктор Ли не может доказать свое алиби — где он был и чем занимался в те несколько решающих часов воскресного вечера. А потом будут представлены свидетельские показания миссиз Рэндалл, что якобы девушка сказала ей, будто это Ли сделал ей аборт.
В конце концов все дело сведется к противоречию в показаниях. Ли, врач, занимающийся абортами, заявляет, что он этого не делал; миссиз Рэндалл же настаивает, что это его рук дело. Окажись вы на месте присяжных, кому бы вы поверили?
— Но ведь прямых улик против Ли, которые подтверждали бы что тот аборт сделал именно он, нет. Обвинение располагает лишь косвенными доказательствами его вины.
— Но суд состоится в Бостоне.
— Тогда нужно сделать так, чтобы слушание было перенесено в другое место.
— На каких основаниях? На основании неблагоприятного морального климата?
— Вы рассуждаете о формальностях. Я же веду речь о спасении человека.
— В этих самых формальностях и заключается сила закона.
— И его же слабые стороны.
Брэдфорд посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.
— Единственное, что, выражаясь вашими же словами, может сейчас «спасти» доктора Ли, это железное доказательство его невиновности, того что данная операция была произведена не им, а кем-то другим. А это значит, что должен быть найден тот третий, тот кто сделал аборт. И по моему мнению шансов на это нет практически никаких.
— Отчего же?
— Да потому что, когда я сегодня разговаривал с Ли, я ушел от него в убеждении, что он мне лгал. Я думаю, Берри, что это сделал именно он. Я думаю, что это Ли убил ее.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ВТОРНИК, 11-Е ОКТЯБРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Уверяю вас, это все равно ни к чему не приведет. Я уже принял твердое решение и изменять его не намерен. Изменить что-либо здесь я не властен.
— Я прошу лишь о короткой встрече.
Он снова выдержал небольшую паузу, а потом сказал:
— Ну ладно, уговорили. Я буду ждать вас в клубе через двадцать минут. Клуб «Трафальгар». До встречи.
Я положил трубку. Вот ведь скотина: его клуб находился в центре города, и теперь, чтобы успеть туда вовремя, мне придется лететь сломя голову. Я поправил галстук и поспешил к машине.
* * *
Клуб «Трафальгар» занимал небольшой, пришедший в упадок особнячок на Бикон-Стрит, у самого подножия холма. В отличие от других профессиональных клубов больших городов «Трафальгар» был настолько тихим и незаметным, что немногие из бостонцев знали о его существовании.
Прежде мне никогда не приходилось бывать здесь, но я все же примерно представлял себе, каким, наверное, должно быть внутреннее убранство клуба. Стены комнат отделанные панелями красного дерева; высокие и пыльные потолки; массивные мягкие кресла с кожанной обивкой светло-коричневого цвета; потертые восточные ковры на полу. Подобная атмосфера, видимо, отражала нравы членов клуба — людей зрелых, строгих и мужественных. Оставляя в гардеробе плащ, я заметил на стене табличку, сухо уведомлявшую о том, что «ПРИГЛАШЕННЫЕ ДАМЫ МОГУТ ПОСЕТИТЬ КЛУБ ПО ЧЕТВЕРГАМ СТРОГО С 4:00 ДО 5:30 ЧАСОВ ДНЯ». Брэдфорд встретил меня в холле.
Адвокат Арта оказался небольшого роста, безупречно одетым человеком холеной наружности. Черный, строгого покроя костюм выглядел так, как будто был только что отутюжен, черные ботинки были до блеска начищены, а манжеты рубашки были выпущены из-под рукавов пиджака ровно на положенную им длинну. У него были карманные часы на серебрянной цепочке, очень эффектно смотревшейся на фоне темной ткани жилета. Мне даже совсем необязательно было заглядывать в справочник «Кто есть Кто?», чтобы догадаться о том, что живет он, должно быть, в тихом местечке типа Беверли-Фармз, что в свое время он закончил колледж при Гарварде, где затем продолжал обучение на юридическом факультете, что жена его без ума от Вассара, и что всем остальным нарядам она предпочитает плиссированные юбки, кашемировые свитера и жемчужные украшения, или то, что дети его посещают занятия в колледже Гротона или Конкорда. Брэдфорд держался уверенно и с достоинством.
— По-моему, самое время выпить, — сказал он, обращаясь ко мне. — А вы как на это смотрите?
— Замечательно.
Бар находился на втором этаже, большая комната с высокими окнами, выходящими на Бикон-Стрит и Коммонз. Здесь было тихо и пахло сигарами. Завсегдатаи клуба собирались здесь небольшими группками и о чем-то тихо разговаривали между собой. Бармену без излишний напоминаний было известно, кто и что будет пить: он знал здесь всех, кроме меня. Мы расположились в удобных мягких креслах у окна, и я заказал себе водку «Гибсон». Брэдфорд же лишь кивнул бармену. Ожидая, пока принесут заказанные напитки, он заговорил первым:
— Я не сомневаюсь, что вы, должно быть, разочарованы моим решением, но откровенно…
— Я не разочарован, — сказал я, — потому что это не мой суд.
Брэдфорд сунул руку в карман, извлек оттуда часы, взглянул на циферблат и затем снова водворил их на место.
— В данный момент, — строго сказал он, — пока еще никого не начинали судить.
— Я не согласен с вами. Мне кажется, что именно в данный момент судят очень многих.
Он раздраженно забарабанил пальцами по столу, и бросил недовольный взгляд на бармена на другом конце комнаты. На языке психиаторов данный феномен называется замещением.
— Ну и что же это должно означать? — спросил он наконец.
— Все в этом городе отвернулись от Арта Ли, от него шарахаются, как от чумного.
— И вы усматриваете в этом некий темный заговор?
— Нет, — признался я. — Я просто удивлен.
— У меня есть один знакомый, — сказал Брэдфорд, — который утверждает, что все врачи доверчивы и наивны как дети. Вы же не производите впечатление человека наивного.
— Это что, комплимент?
— Это наблюдение.
— Стараюсь, — сказал я.
— Тогда знайте, что на самом здесь нет никакой тайны или заговора. Вы должны давать себе отчет, что по работе я связан со многими клиентами, и что мистер Ли просто один из них.
— Доктор Ли.
— Да, правильно. Доктор Ли. Он является одним из моих клиентов, перед которыми у меня также имеются определенные обязательства. Как раз сегодня днем я имел разговор с одним из сотрудников канцелярии окружного прокурора, так как мне было необходимо получить официальное подтверждение, на какой день будет назначено слушание по делу доктора Ли. И выходит, что оно совпадает со слушанием другого дела, за которое я взялся раньше. Как вы понимаете, я не могу разорваться и одновременно участвовать сразу в двух процессах. Я объяснил это доктору Ли.
Принесли напитки. Брэдфорд поднял свой бокал:
— Ваше здоровье.
— Ваше здоровье.
Он отпил небольшой глоток и принялся разглядывать бокал.
— Когда я объяснил свою позицию доктору Ли, то он согласился со мной. Я также сказал ему, что моя фирма приложит все усилия к тому, чтобы он у него на суде был хороший адвокат. Вполне вероятно, что кто-нибудь из наших четырех основных компаньонов сможет…
— Но это еще не точно?
Он пожал плечами.
— В этом мире нет ничего определенного.
Я отпил из своего бокала. Отвратительно: белый вермут с еле различимым привкусом водки.
— Вы дружите с Рэндаллами? — спросил я.
— Я знаю эту семью, да.
— И это, должно быть, тоже сыграло свою роль в принятии вами подобного решения?
— Нет, разумеется, — он приосанился в своем кресле. — Настоящий адвокат очень рано учится проводить четкую грань между работой и личными привязанностями. Очень часто это бывает просто необходимо.
— Особенно в маленьком городке.
Он улыбнулся.
— Простестую, Ваша Честь.
Он снова отпил из своего бокала.
— Знаете, доктор Берри, говоря строго между нами, так сказать не для протокола, я, признаться, полностью на стороне доктора Ли. Ведь аборт это дело житейское. Это случается со всеми и повсеместно. В Америке ежегодно производится миллион абортов; это очень средний показатель. Рассуждая с практической точки зрения, аборты необходимы. Наше же законодательство по этому вопросу высказывается слишком расплывчато и туманно. Причем суровость закона довольно абсурдна. Но смею заметить вам, что наши врачи еще более строги, чем сам закон. Созданные при больницах и клиниках советы, призванные вроде бы выдавать разрешения на аборт чересчур осторожничают. Они не разрешают аборты даже в тех случаях, где с правовой точки зрения нет и даже не могло быть никакого подвоха. По моему глубокому убеждению, прежде, чем пересматривать законодательство по вопросу об абортах, необходимо в первую очередь изменить взгляды, господствующие у вас в медицине.
Я ничего не сказал. Сложение вины с себя и взваливание ее на чужие плечи считалось испытанным и освященным временем ритуалом, наблюдать за которым надлежало в полном молчании. Брэдфорд взглянул на меня и спросил:
— Вы, кажется, не согласны со мной?
— Нет, отчего же, — сказал я. — На мой взгляд это довольно оригинальная речь в защиту обвиняемого.
— Это было сказано вовсе не за тем.
— Тогда, должно быть, я вас не совсем понял.
— Меня во всяком случае это не удивляет, — сухо сказал он.
— И меня тоже, — заметил я, — потому что сказанное лишено всякого смысла. Мне всегда казалось, что адвокаты обычно говорят по сути дела, а не ходят вокруг да около.
— Я просто пытаюсь внести ясность в занимаемую мной позицию.
— Ваша позиция мне и так вполне ясна, — сказал я. — Я беспокоюсь за доктора Ли.
— Что ж, очень хорошо. Давайте поговорим о докторе Ли. Ему предъявлено обвинение в соответствии с принятым семьдесят восемь лет назад законодательством штата Массачусеттс, по которому любое действо, способствующее прерыванию уже наступившей беременности трактуется как уголовное деяние, предусматривающее наказание в виде денежных штрафов и тюремного заключения сроком до пяти лет. За аборт, повлекший за собой смерть пациента, предусмотрена мера пресечения в виде тюремного заключения сроком от семи до двадцати лет.
— Как в случае непреднамеренного убийства или убийства без отягчающих обстоятельств?
— Формально, ни первое и ни второе. Если рассуждать…
— Но тогда может идти речь об освобождении под залог?
— В принципе, да. Но не к данному случаю это не относится, потому что обвинение будет добиваться наказания за убийство на основании общеправового положения, по которому любое противоправное действо, повлекшее за собой смерть, классифицируется как убийство.
— Понятно.
— По мере рассмотрения данного случая, обвинение сумеет доказать — и я уверен, что они подберут очень весомые доказательства — то, что доктор Ли делал аборты. Они объявят о том, что та девушка — Карен Рэндалл — прежде была на приеме у доктора Ли, и что он по неизвестной причине никоим образом не отразил этот визит в своих записях. Затем выяснится, что доктор Ли не может доказать свое алиби — где он был и чем занимался в те несколько решающих часов воскресного вечера. А потом будут представлены свидетельские показания миссиз Рэндалл, что якобы девушка сказала ей, будто это Ли сделал ей аборт.
В конце концов все дело сведется к противоречию в показаниях. Ли, врач, занимающийся абортами, заявляет, что он этого не делал; миссиз Рэндалл же настаивает, что это его рук дело. Окажись вы на месте присяжных, кому бы вы поверили?
— Но ведь прямых улик против Ли, которые подтверждали бы что тот аборт сделал именно он, нет. Обвинение располагает лишь косвенными доказательствами его вины.
— Но суд состоится в Бостоне.
— Тогда нужно сделать так, чтобы слушание было перенесено в другое место.
— На каких основаниях? На основании неблагоприятного морального климата?
— Вы рассуждаете о формальностях. Я же веду речь о спасении человека.
— В этих самых формальностях и заключается сила закона.
— И его же слабые стороны.
Брэдфорд посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.
— Единственное, что, выражаясь вашими же словами, может сейчас «спасти» доктора Ли, это железное доказательство его невиновности, того что данная операция была произведена не им, а кем-то другим. А это значит, что должен быть найден тот третий, тот кто сделал аборт. И по моему мнению шансов на это нет практически никаких.
— Отчего же?
— Да потому что, когда я сегодня разговаривал с Ли, я ушел от него в убеждении, что он мне лгал. Я думаю, Берри, что это сделал именно он. Я думаю, что это Ли убил ее.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Возвратившись домой, я обнаружил, что Джудит с детьми все еще была у Бетти. Тогда я налил себе выпить — на этот раз все было нужной крепости — и остался сидеть в гостинной. Я был чуть живой от усталости, но расслабиться и отдохнуть мне все равно никак не удавалось.
У меня очень скверный характер. Я прекрасно знаю об этом, и по мере возможности пытаюсь держать себя в руках, но тем не менее все равно порой бываю бестактен и груб по отношению к окружающим. Сам я отношу это за счет того, что я не умею любить других людей; может быть именно поэтому я и стал патологоанатомом. Теперь же, мысленно оглядываясь на еще один прожитый день, я подумал о том, что слишком уж часто за сегодня мне пришлось выходить из себя. Это было по крайней мере неумно; подобное поведение не делало мне чести; добиться таким манером ничего не возможно, а вот потенциальные потери могут быть вполне ощутимыми.
Раздался телефонный звонок. Звонил Сэндерсон, заведующий лабораториями патологоанатомического отделения «Линкольна». Первое, что он сказал мне было:
— Я звоню из больницы.
— Понятно, — сказал я.
Номер нашего телефона в больнице имеет по крайней мере шесть каналов. И вечером кто угодно может запросто подключиться и подслушать разговор.
— Ну и как день провел? — сказал Сэндерсон.
— Довольно занимательно, — ответил я. — А ты?
— Всякие были моменты, — сдержанно откликнулся Сэндерсон.
Я хорошо мог себе это представить. Всякий, кому во что бы то ни стало вдруг понадобилось бы добраться до меня, прежде всего пришлось бы оказать давление на Сэндерсона. Это было наиболее логичным шагом, позволявшим к тому же осуществлять задуманное исподволь, совсем ненавязчиво. Например для начала подкинуть несколько шуток типа: «Слушай, говорят, что у вас острая нехватка рабочих рук.» Или несколько участливых вопросов: «А правда, что ли, что Берри заболел? Вот как? А я слышал, что он вроде нездоров. Но ведь на работе-то его не было, да?» Потом замечания от глав отделений: «На что это похоже, Сэндерсон?! О каком руководстве персоналом может идти речь, когда у вас, в лаборатории, люди каждый день устраивают себе выходной?» И наконец рассерженный глас кого-нибудь из администрации: «У нас в клинике, как на корабле — у каждого есть работа, и все занимаются своим делом, балласт нам не нужен».
Короче, будет оказываться всестороннее давление, имеющее своей целью вернуть меня обратно в лабораторию или же найти на мое место другого человека.
— Скажи им, что у меня третичный сифилис, — сказал я. — Это их остановит.
Сэндерсон замеялся.
— С этим никаких проблем, — сказал он. — Пока. У меня довольно крепкая старая шея. В конце концов я могу подставить ее и продержаться еще какое-то время.
Затем, немного помолчав, он спроси:
— Как на твой взгляд, надолго это может затянуться?
— Я не знаю, — ответил я. — Все очень непросто.
— Ты зайди ко мне завтра, — сказал он. — И мы это дело обсудим.
— Хорошо, — пообещал я. — Может быть к тому времени мне еще что-нибудь удастся разузнать. А по состоянию на данный момент, все это очень похоже на тот наш «перуанский случай».
— Ясно, — сказал Сэндерсон. — Тогда, увидимся завтра.
— Хорошо.
Я положил трубку, будучи уверенным, в том, что он прекрасно знает о том, что я имел в виду. Я хотел сказать, что во всем этом деле с Карен Рэндалл не было ясности, было в нем что-то очень сомнительное. Как в том случае с той болезнью, что проходила через нас три месяца назад. Это было очень редкое заболевание — агранулоцитоз, полное отсутствие белых телец в крови. Это очень грозный симптом, потому что в таком случае организм человека утрачивает стойкость к инфекции. Полость рта и поверхность тела у большинства людей можно назвать рассадником болезнетворных микроорганизмов — это могут быть стафилококки или стрептококки, иногда бактерионоситель дифтерии или пневмококк — и при нарушениях в имунной системе организма человек заражает сам себя.
Но так или иначе нашим пациентом в тот раз оказался американец, сам врач, работавший в Службе Народного Здравоохранения Перу. При приступах астмы он принимал какое-то лекарство перуанского производства, и вот однажды он заболел. У него началось воспаление слизистой рта, поднялась температура, и вообще чувствовал он себя неважно. Находясь в Лиме, он отправился к врачу и сделал анализ крови. Содержание белых телец — 600.[23] На следующий день этот показатель снизился до 100, а еще через день был уже нулевым. Тогда он вылетел в Бостон и обратился в нашу клинику.
Здесь была взята биопсия костного мозга — в грудную кость была введена полая игла, и с ее помощью было собрано немного костного мозга. Но каково же было мое удивление, когда при проведении микроскопического исследования я обнаружил в нем достаточно большое количество гранулоцитов, которое хоть и было ниже нормы, но все же в целом картина была вполне благополучной. Тогда я еще подумал: «Черт, что-то здесь не так», и отправился к лечащему врачу того больного.
Еще раньше тому врачу удалось выяснить, что за перуанское лекарство принимал его пациент. Оказалось, что в его состав входило вещество, которое вот уже с 1942 года не применялось при производстве лекарств в Америке, так как оно имело свойство препятствовать образованию белых кровяных телец. Доктор вычислил, что в этом, должно быть, и кроется причина недуга его пациента — он сам способствовал разрушению белых кровяных телец у себя в крови и теперь заражал сам себя. Назначенное лечение было простым: запретить ему принимать то лекарство, ничего не делать и ждать, когда данный показатель снова придет в норму.
Я сказал врачу, что под микроскопом анализ костного мозга совсем не выглядит таким уж плохим. Мы отправились к больному и обнаружили, что ему стало еще хуже. Язвы во рту не заживали, а кожа на спине и ногах тоже оказалась поражена стафилококковой инфекцией. У больного держался сильный жар, он выглядел вялым и очень медленно отвечал на вопросы.
Мы тогда никак не могли взять в толк, как так получается, что анализ костного мозга в принципе можно считать нормальным, в то время, когда пациент остается в таком тяжелом состоянии; мы ломали голову над этим почти целый день. В конце концов, примерно часа в четыре дня, я поинтересовался у лечащего врача, не появилось ли заражения у ранки, там где был сделан прокол при взятии костного мозга для биопсии. Врач сказал, что он не проверял. Тогда мы снова отправились к больному и осмотрели его грудь.
Никакого прокола не было и в помине. У данного пациента никто не брал костный мозг на биопсию. Скорее всего кто-то из медсестер или стажеров перепутал этикетки, ошибочно пометив пункцию костного мозга, взятую у другого больного, который лежал в нашей же клиннике с подозрением на лейкемию. Тогда мы немедленно взяли пункцию у своего пациента и все стало на свои места.
Тот больной все-таки благополучно поправился, но я никогда не забуду, то наше недоумение по поводу результатов лабораторных исследований.
Мои теперешние ощущения были сродни тем — что-то не так, во всем этом чувствуется какой-то подвох. Я не мог сказать конкретно, в чем дело, но у меня было такое подозрение, что между участниками последних событий царило взаимное непонимание, сродни тому, как если бы мы говорили о совершенно разных вещах, имея в виду каждый свое. Моя собственная позиция по данному вопросу была предельно ясной: Арт не виновен, пока не будет доказано обратное, а этого еще никто не доказал.
Остальным же, похоже, и вовсе никакого дела не было до того, виновен Арт на самом деле или нет. То, что на мой взгляд было жизненно важным, им представлялось несущественным.
Хотелось бы знать, почему?
У меня очень скверный характер. Я прекрасно знаю об этом, и по мере возможности пытаюсь держать себя в руках, но тем не менее все равно порой бываю бестактен и груб по отношению к окружающим. Сам я отношу это за счет того, что я не умею любить других людей; может быть именно поэтому я и стал патологоанатомом. Теперь же, мысленно оглядываясь на еще один прожитый день, я подумал о том, что слишком уж часто за сегодня мне пришлось выходить из себя. Это было по крайней мере неумно; подобное поведение не делало мне чести; добиться таким манером ничего не возможно, а вот потенциальные потери могут быть вполне ощутимыми.
Раздался телефонный звонок. Звонил Сэндерсон, заведующий лабораториями патологоанатомического отделения «Линкольна». Первое, что он сказал мне было:
— Я звоню из больницы.
— Понятно, — сказал я.
Номер нашего телефона в больнице имеет по крайней мере шесть каналов. И вечером кто угодно может запросто подключиться и подслушать разговор.
— Ну и как день провел? — сказал Сэндерсон.
— Довольно занимательно, — ответил я. — А ты?
— Всякие были моменты, — сдержанно откликнулся Сэндерсон.
Я хорошо мог себе это представить. Всякий, кому во что бы то ни стало вдруг понадобилось бы добраться до меня, прежде всего пришлось бы оказать давление на Сэндерсона. Это было наиболее логичным шагом, позволявшим к тому же осуществлять задуманное исподволь, совсем ненавязчиво. Например для начала подкинуть несколько шуток типа: «Слушай, говорят, что у вас острая нехватка рабочих рук.» Или несколько участливых вопросов: «А правда, что ли, что Берри заболел? Вот как? А я слышал, что он вроде нездоров. Но ведь на работе-то его не было, да?» Потом замечания от глав отделений: «На что это похоже, Сэндерсон?! О каком руководстве персоналом может идти речь, когда у вас, в лаборатории, люди каждый день устраивают себе выходной?» И наконец рассерженный глас кого-нибудь из администрации: «У нас в клинике, как на корабле — у каждого есть работа, и все занимаются своим делом, балласт нам не нужен».
Короче, будет оказываться всестороннее давление, имеющее своей целью вернуть меня обратно в лабораторию или же найти на мое место другого человека.
— Скажи им, что у меня третичный сифилис, — сказал я. — Это их остановит.
Сэндерсон замеялся.
— С этим никаких проблем, — сказал он. — Пока. У меня довольно крепкая старая шея. В конце концов я могу подставить ее и продержаться еще какое-то время.
Затем, немного помолчав, он спроси:
— Как на твой взгляд, надолго это может затянуться?
— Я не знаю, — ответил я. — Все очень непросто.
— Ты зайди ко мне завтра, — сказал он. — И мы это дело обсудим.
— Хорошо, — пообещал я. — Может быть к тому времени мне еще что-нибудь удастся разузнать. А по состоянию на данный момент, все это очень похоже на тот наш «перуанский случай».
— Ясно, — сказал Сэндерсон. — Тогда, увидимся завтра.
— Хорошо.
Я положил трубку, будучи уверенным, в том, что он прекрасно знает о том, что я имел в виду. Я хотел сказать, что во всем этом деле с Карен Рэндалл не было ясности, было в нем что-то очень сомнительное. Как в том случае с той болезнью, что проходила через нас три месяца назад. Это было очень редкое заболевание — агранулоцитоз, полное отсутствие белых телец в крови. Это очень грозный симптом, потому что в таком случае организм человека утрачивает стойкость к инфекции. Полость рта и поверхность тела у большинства людей можно назвать рассадником болезнетворных микроорганизмов — это могут быть стафилококки или стрептококки, иногда бактерионоситель дифтерии или пневмококк — и при нарушениях в имунной системе организма человек заражает сам себя.
Но так или иначе нашим пациентом в тот раз оказался американец, сам врач, работавший в Службе Народного Здравоохранения Перу. При приступах астмы он принимал какое-то лекарство перуанского производства, и вот однажды он заболел. У него началось воспаление слизистой рта, поднялась температура, и вообще чувствовал он себя неважно. Находясь в Лиме, он отправился к врачу и сделал анализ крови. Содержание белых телец — 600.[23] На следующий день этот показатель снизился до 100, а еще через день был уже нулевым. Тогда он вылетел в Бостон и обратился в нашу клинику.
Здесь была взята биопсия костного мозга — в грудную кость была введена полая игла, и с ее помощью было собрано немного костного мозга. Но каково же было мое удивление, когда при проведении микроскопического исследования я обнаружил в нем достаточно большое количество гранулоцитов, которое хоть и было ниже нормы, но все же в целом картина была вполне благополучной. Тогда я еще подумал: «Черт, что-то здесь не так», и отправился к лечащему врачу того больного.
Еще раньше тому врачу удалось выяснить, что за перуанское лекарство принимал его пациент. Оказалось, что в его состав входило вещество, которое вот уже с 1942 года не применялось при производстве лекарств в Америке, так как оно имело свойство препятствовать образованию белых кровяных телец. Доктор вычислил, что в этом, должно быть, и кроется причина недуга его пациента — он сам способствовал разрушению белых кровяных телец у себя в крови и теперь заражал сам себя. Назначенное лечение было простым: запретить ему принимать то лекарство, ничего не делать и ждать, когда данный показатель снова придет в норму.
Я сказал врачу, что под микроскопом анализ костного мозга совсем не выглядит таким уж плохим. Мы отправились к больному и обнаружили, что ему стало еще хуже. Язвы во рту не заживали, а кожа на спине и ногах тоже оказалась поражена стафилококковой инфекцией. У больного держался сильный жар, он выглядел вялым и очень медленно отвечал на вопросы.
Мы тогда никак не могли взять в толк, как так получается, что анализ костного мозга в принципе можно считать нормальным, в то время, когда пациент остается в таком тяжелом состоянии; мы ломали голову над этим почти целый день. В конце концов, примерно часа в четыре дня, я поинтересовался у лечащего врача, не появилось ли заражения у ранки, там где был сделан прокол при взятии костного мозга для биопсии. Врач сказал, что он не проверял. Тогда мы снова отправились к больному и осмотрели его грудь.
Никакого прокола не было и в помине. У данного пациента никто не брал костный мозг на биопсию. Скорее всего кто-то из медсестер или стажеров перепутал этикетки, ошибочно пометив пункцию костного мозга, взятую у другого больного, который лежал в нашей же клиннике с подозрением на лейкемию. Тогда мы немедленно взяли пункцию у своего пациента и все стало на свои места.
Тот больной все-таки благополучно поправился, но я никогда не забуду, то наше недоумение по поводу результатов лабораторных исследований.
* * *
Мои теперешние ощущения были сродни тем — что-то не так, во всем этом чувствуется какой-то подвох. Я не мог сказать конкретно, в чем дело, но у меня было такое подозрение, что между участниками последних событий царило взаимное непонимание, сродни тому, как если бы мы говорили о совершенно разных вещах, имея в виду каждый свое. Моя собственная позиция по данному вопросу была предельно ясной: Арт не виновен, пока не будет доказано обратное, а этого еще никто не доказал.
Остальным же, похоже, и вовсе никакого дела не было до того, виновен Арт на самом деле или нет. То, что на мой взгляд было жизненно важным, им представлялось несущественным.
Хотелось бы знать, почему?
ВТОРНИК, 11-Е ОКТЯБРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утром, когда я проснулся, наступивший день показался мне самым обычным. Я как обычно не выспался, а за окном, на улице, моросил мелкий дождик: серый, холодный и неприветливый. Сбросив с себя пижаму, я залез под горячий душ. Пока я брился, Джудит зашла в ванную, поцеловала меня и затем отправилась на кухню, чтобы приготовить завтрак. Я улыбнулся своему отражению в зеркале и поймал себя на мысли о том, каким сегодня будет расписание в операционных.
И тут я вспомнил: сегодня я не иду в клинику. В памяти ожили события вчерашнего дня.
Наступивший день не был обычным.
Я подошел к окну и смотрел, как дождевые капли стекают по стеклу. И тут впервые за все время я задумался о том, а лучше ли бросить это все, пока не поздно и вернуться к работе. Мысль о возвращении в лабораторию, о том, как я поставлю машину на стоянке, а поднявшись к себе, сниму плащ, надену фартук и перчатки — все это было составной частью ставшего давно привычным распорядка — неожиданно показалась мне очень заманчивой, можно даже сказать соблазнительной. Там была моя работа; там я чувствовал себя уверенно; там не было никаких стрессов и тому подобного напряжения; там я был на своем месте. У меня не было никакого желания играть в сыщика-любителя. А в холодном утреннем свете подобная мысль казалась нелепой.
Затем в памяти стали всплывать лица людей, с которыми мне довелось встретиться. Арт, Дж.Д.Рэндалл и еще чопорная, самодовольная физиономия Брэдфорда. И знал, что если Арту не помогу я, то ему не поможет никто.
Думать об этом было страшно, и от этого еще более невыносимо.
Джудит села завтракать вместе со мной. Дети еще не проснулись; мы были одни.
— Чем ты собираешься заняться сегодня? — спросила она.
— Не знаю еще.
Я уже задавал себе подобный вопрос. Необходимо выяснить больше, много больше того, что было известно мне сейчас. В частности о Карен и миссиз Рэндалл. Я практически ничего не знал ни об одной из них.
— Я начну с девушки, — сказал я.
— Почему?
— Судя по тому, что мне довелось услышать о ней, это была сама невинность и добродетель. Все обожали ее; она была замечательной девочкой.
— Может быть так оно и было.
— Конечно, — согласился я, — но мне все же хотелось бы услышать мнение еще кого-нибудь, помимо ее брата и отца.
— Но как?
— Я начну, — сказал я, — с «Колледжа Смитта».
«Колледж Смитта», Нортгемптон, Массачусеттс. И вот здесь, на самом краю света, 2.200 девушек получают элитарное образование. Сначала два часа езды по главной магистрали до дорожной развязки у Холиоке; и еще полчаса по узеньким шоссейным дорогам, пока наконец, проехав под железнодорожным мостом, я не оказался в самом городе. Мне никогда не нравилось в Нортгемптоне. В этом городке царит наредкость гнетущая и вовсе не студенческая атмосфера; как будто в воздухе витают настроения всеобщей разочарованности и раздражения, складывающиеся из глубоких разочарований 2.200 молоденьких девушек, которым предстоит провести целых четыре года своей жизни в этой глуши и объединенное раздражение местных обитателей, все это время вынужденных терпеть подобное соседство.
Студенческий городок был довольно живописным местом, особенно осенью, когда опадают листья. Здесь было хорошо даже когда шел дождь. Я прямиком отправился в стол справок колледжа и отыскал имя Карен Рэндалл по справочнику в бумажном переплете, где были перечислены все учащиеся и профессорско-преподавательский состав. Заполучив здесь же карту студенческого городка, я отправился на поиски ее общежития, Хенли-Холл.
Хенли-Холл оказался белым домиком с перекрытиями, находившимся на Вильбур-Стрит. Здесь проживало сорок девушек. На первом этаже была устроена гостинная, стены которой были отделаны пестрой расцветки тканью с мелким, рисунком в подчеркнуто женском вкусе. По дому расхаживали девицы в парусиновых брюках и с длинными, старательно завитыми волосами. Я подошел к стойке у двери.
— Где я могу видеть Карен Рэндалл, — обратился я к девушке за стойкой.
Она так испуганно взглянула на меня, как если бы вдруг узнала во мне сексуального маньяка.
— Я ее дядя, — сказал я. — Доктор Берри.
— Я уезжала на выходные, — ответила девушка. — Я вернулась совсем недавно и еще не успела увидеться с ней. Она тоже уезжала в Бостон на выходные.
Мне повезло: это девушка, по-видимому, ничего не знала. А другие? Трудно сказать. Вероятнее всего, что воспитательнице общежития уже обо всем сообщили или же сообщат в самое ближайшее время. Но так или иначе встреча с воспитательницей не входила в мои планы.
— Ага, — воскликнула девушка за стойкой. — Вон идет Джинни. Ее соседка по комнате.
Из двери выходила темноволосая девушка. На ней были плотно облегающие брюки из парусины и сиротского вида свитер, но в общем она производила довольно благоприятное впечатление. Ее надменное выражение лица составляло резкий контраст внешнему виду.
Девушка за стойкой жестом подозвала Джинни и сказала:
— Это доктор Берри. Он разыскивает Карен.
Джинни изумленно взглянула на меня. Она знала. Я быстро отвел ее в сторону, а затем увлек в гостинную и заставил сесть.
— Но ведь Карен…
— Я знаю, — перебил ее я. — Но мне хотелось бы переговорить с вами.
— Знаете, мне нужно посоветоваться с мисс Петерс, — сказала Лжинни. Она хотела уже встать и уйти, но я удержал ее.
— Прежде, чем вы это сделаете, — сказал я, — мне следует сказать вам и то, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.
Она в ужасе прикрыла рот рукой.
— Прошу извинить меня за столь шокирующие подробности, но я должен задать вам несколько очень важных вопросов, ответить на которое можете только вы. Ведь мы с вами оба знаем, что скажет мисс Петерс.
— Она запретит мне разговаривать с вами, — сказала Джинни. Она все еще смотрела на меня с подозрением, но я чувствовал, что как и все девчонки она любопытна, а мои слова ее заинтриговали.
— Может быть пройдем куда-нибудь, где нам никто не помешает, — предложил я.
— Я даже, право, не знаю…
— Я задержу вас всего на несколько минут.
Тогда она встала и кивнула в сторону коридора.
— Вообще-то здесь не разрешается приглашать в комнаты мужчин, — проговорила она, — но вы ведь родственник, да?
— Да, — подтвердил я.
Комната Джинни и Карен находилась на первом этаже, в самом конце коридора. Это была маленькая, тесная комнатка, где вокруг были расставлены, развешаны и разложены многочисленные, типично девические безделушки — фотографии мальчиков, письма, открытки с шутливыми поздравлениями с днем рождения, программки с футбольных матчей, различные ленточки, расписания занятий, флакончики с духами, игрушечные зверушки из меха. Джинни села на одну из кроватей и указала мне на стул у письменного стола.
И тут я вспомнил: сегодня я не иду в клинику. В памяти ожили события вчерашнего дня.
Наступивший день не был обычным.
Я подошел к окну и смотрел, как дождевые капли стекают по стеклу. И тут впервые за все время я задумался о том, а лучше ли бросить это все, пока не поздно и вернуться к работе. Мысль о возвращении в лабораторию, о том, как я поставлю машину на стоянке, а поднявшись к себе, сниму плащ, надену фартук и перчатки — все это было составной частью ставшего давно привычным распорядка — неожиданно показалась мне очень заманчивой, можно даже сказать соблазнительной. Там была моя работа; там я чувствовал себя уверенно; там не было никаких стрессов и тому подобного напряжения; там я был на своем месте. У меня не было никакого желания играть в сыщика-любителя. А в холодном утреннем свете подобная мысль казалась нелепой.
Затем в памяти стали всплывать лица людей, с которыми мне довелось встретиться. Арт, Дж.Д.Рэндалл и еще чопорная, самодовольная физиономия Брэдфорда. И знал, что если Арту не помогу я, то ему не поможет никто.
Думать об этом было страшно, и от этого еще более невыносимо.
* * *
Джудит села завтракать вместе со мной. Дети еще не проснулись; мы были одни.
— Чем ты собираешься заняться сегодня? — спросила она.
— Не знаю еще.
Я уже задавал себе подобный вопрос. Необходимо выяснить больше, много больше того, что было известно мне сейчас. В частности о Карен и миссиз Рэндалл. Я практически ничего не знал ни об одной из них.
— Я начну с девушки, — сказал я.
— Почему?
— Судя по тому, что мне довелось услышать о ней, это была сама невинность и добродетель. Все обожали ее; она была замечательной девочкой.
— Может быть так оно и было.
— Конечно, — согласился я, — но мне все же хотелось бы услышать мнение еще кого-нибудь, помимо ее брата и отца.
— Но как?
— Я начну, — сказал я, — с «Колледжа Смитта».
* * *
«Колледж Смитта», Нортгемптон, Массачусеттс. И вот здесь, на самом краю света, 2.200 девушек получают элитарное образование. Сначала два часа езды по главной магистрали до дорожной развязки у Холиоке; и еще полчаса по узеньким шоссейным дорогам, пока наконец, проехав под железнодорожным мостом, я не оказался в самом городе. Мне никогда не нравилось в Нортгемптоне. В этом городке царит наредкость гнетущая и вовсе не студенческая атмосфера; как будто в воздухе витают настроения всеобщей разочарованности и раздражения, складывающиеся из глубоких разочарований 2.200 молоденьких девушек, которым предстоит провести целых четыре года своей жизни в этой глуши и объединенное раздражение местных обитателей, все это время вынужденных терпеть подобное соседство.
Студенческий городок был довольно живописным местом, особенно осенью, когда опадают листья. Здесь было хорошо даже когда шел дождь. Я прямиком отправился в стол справок колледжа и отыскал имя Карен Рэндалл по справочнику в бумажном переплете, где были перечислены все учащиеся и профессорско-преподавательский состав. Заполучив здесь же карту студенческого городка, я отправился на поиски ее общежития, Хенли-Холл.
Хенли-Холл оказался белым домиком с перекрытиями, находившимся на Вильбур-Стрит. Здесь проживало сорок девушек. На первом этаже была устроена гостинная, стены которой были отделаны пестрой расцветки тканью с мелким, рисунком в подчеркнуто женском вкусе. По дому расхаживали девицы в парусиновых брюках и с длинными, старательно завитыми волосами. Я подошел к стойке у двери.
— Где я могу видеть Карен Рэндалл, — обратился я к девушке за стойкой.
Она так испуганно взглянула на меня, как если бы вдруг узнала во мне сексуального маньяка.
— Я ее дядя, — сказал я. — Доктор Берри.
— Я уезжала на выходные, — ответила девушка. — Я вернулась совсем недавно и еще не успела увидеться с ней. Она тоже уезжала в Бостон на выходные.
Мне повезло: это девушка, по-видимому, ничего не знала. А другие? Трудно сказать. Вероятнее всего, что воспитательнице общежития уже обо всем сообщили или же сообщат в самое ближайшее время. Но так или иначе встреча с воспитательницей не входила в мои планы.
— Ага, — воскликнула девушка за стойкой. — Вон идет Джинни. Ее соседка по комнате.
Из двери выходила темноволосая девушка. На ней были плотно облегающие брюки из парусины и сиротского вида свитер, но в общем она производила довольно благоприятное впечатление. Ее надменное выражение лица составляло резкий контраст внешнему виду.
Девушка за стойкой жестом подозвала Джинни и сказала:
— Это доктор Берри. Он разыскивает Карен.
Джинни изумленно взглянула на меня. Она знала. Я быстро отвел ее в сторону, а затем увлек в гостинную и заставил сесть.
— Но ведь Карен…
— Я знаю, — перебил ее я. — Но мне хотелось бы переговорить с вами.
— Знаете, мне нужно посоветоваться с мисс Петерс, — сказала Лжинни. Она хотела уже встать и уйти, но я удержал ее.
— Прежде, чем вы это сделаете, — сказал я, — мне следует сказать вам и то, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.
Она в ужасе прикрыла рот рукой.
— Прошу извинить меня за столь шокирующие подробности, но я должен задать вам несколько очень важных вопросов, ответить на которое можете только вы. Ведь мы с вами оба знаем, что скажет мисс Петерс.
— Она запретит мне разговаривать с вами, — сказала Джинни. Она все еще смотрела на меня с подозрением, но я чувствовал, что как и все девчонки она любопытна, а мои слова ее заинтриговали.
— Может быть пройдем куда-нибудь, где нам никто не помешает, — предложил я.
— Я даже, право, не знаю…
— Я задержу вас всего на несколько минут.
Тогда она встала и кивнула в сторону коридора.
— Вообще-то здесь не разрешается приглашать в комнаты мужчин, — проговорила она, — но вы ведь родственник, да?
— Да, — подтвердил я.
Комната Джинни и Карен находилась на первом этаже, в самом конце коридора. Это была маленькая, тесная комнатка, где вокруг были расставлены, развешаны и разложены многочисленные, типично девические безделушки — фотографии мальчиков, письма, открытки с шутливыми поздравлениями с днем рождения, программки с футбольных матчей, различные ленточки, расписания занятий, флакончики с духами, игрушечные зверушки из меха. Джинни села на одну из кроватей и указала мне на стул у письменного стола.