Крайтон Майкл. Случай необходимости

   — А больше Вестон ничего не сказал? — спросил он у меня.
   — Ничего.
   — Ты как будто этим сильно опечален.
   — Скажем так, что меня это тревожит.
   Сэндерсон покачал головой.
   — Мне кажется ты идешь по ложному следу, — сказал он. — Вестон ни для кого не стал бы подделывать отчет. Если он говорит, что сомневался, значит так оно и было на деле.
   — Может быть тебе лучше самому взглянуть на срезы?
   — Я бы и взглянул, — согласился Сэндерсон, — но только ты же сам знаешь, что это невозможно.
   Он был прав. Если бы Сэндерсон вдруг объявился в «Мэлори» и попросил разрешения просмотреть стекла со срезами, то Вестон наверняка воспринял бы это как личное оскорбление. Это было просто не принято.
   Тогда я сказал:
   — Может быть если только он тебя сам попросил…
   — А зачем это ему?
   — Не знаю.
   — Вестон поставил диагноз, дал свое заключение и поставил под ним свою подпись. Все. Дело сделано, разговор окончен, если только на суде что-нибудь не всплывет.
   У меня внутри как будто что-то оборвалось. За прошедшие дни я уже успел прочно вбить себе в голову мысль о том, что никакого суда быть не должно. Любое судебное разбирательство, путь даже в ходе него и был бы вынесен оправдательный приговор, серьезно навредил бы репутации Арта, его положению, его практике. Никак нельзя допустить того, чтобы суд состоялся.
   — А ты уверен, что это из-за гипофункции гипофиза.
   — Да.
   — Тогда какова этиология?
   — Скорее всего, новообразование.
   — Аденома?^[37]
   — Наверное. А может быть краниофарингиома.
   — И как долго?
   — Она могла развиться совсем недавно, — сказал я. — Четыре месяца назад снимки черепа были в норме. Ни гипертрофии, ни эрозии турецкого седла. Но ведь она жаловалась на ухудшение зрения.
   — А что если это ложная опухоль?
   Ложную опухоль — это недуг, наблюдаемый у женщин и маленьких детей. У пациентов проявляются все симптомы опухоли, которой у них на самом деле нет. Это связано с применением стероидов; у женщин подобные проблемы нередко возникают во время употребления противозачаточных таблеток. Но насколько мне известно, Карен не пользовалась подобными средствами. Я тут же сказал об этом Сэндерсону.
   — Очень плохо, что у нас нет среза мозговой ткани, — сказал он.
   Я кивнул.
   — Но ведь, с другой стороны, — продолжал Сэндерсон, — аборт все же имел место. И мы никак не можем забывать об этом.
   — Да, я знаю, — сказал я. — Но ведь это еще один показатель того, что Арт не делал его. Он не взялся бы за аборт, не сделав прежде теста с кроликом, а результат был бы отрицательный.
   — В лучшем случае это можно считать лишь косвенной уликой.
   — Я знаю, — согласился я, — но ведь это уже больше, чем ничего. Задел, так сказать.
   — Но здесь есть и другая возможность, — сказал Сэндерсон. — Допустим, тот, кто делал аборт довольствовался лишь тем, что Карен сказала ему, будто она беременна.
   Я нахмурился.
   — Я не понимаю. Арт не был знаком с этой девушкой; они никогда не виделись прежде. Он ни за что не стал бы…
   — Речь не об Арте, — не дал мне договорить Сэндерсон. Он разглядывал носки собственных ботинок, словно стараясь собраться с мыслями.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Ну, знаешь ли, все это, конечно, только слова…
   Я терпеливо ждал продолжения.
   — Вокруг этого дела и так уже полно дурацких слухов и кривотолков. И мне бы не хотелось самому уподобляться болтунам, — сказал он.
   Я промолчал.
   — Раньше я никогда не знал об этом, — продолжал Сэндерсон. — Мне всегда казалось, что я довольно хорошо информирован и просвещен в подобных вопросах, но тем не менее до сегодняшнего дня я этого не знал. Как ты, наверное, можешь себе представить, вся медицинская общественность города взбудоражена. Совсем как пчелы в растревоженном улье, вокруг роятся слухи. Еще бы! Дочка Дж.Д.Рэндалла умирает от аборта — как же другие врачи могут упустить такую возможность и не обсудить промеж собой такое. На чужой роток не накинешь платок. — Он тяжко вздохнул. — Ну, в общем, чья-то жена сказала моей жене. Я даже не знаю, верить в это или нет.
   Я не собирался торопить Сэндерсона. Пусть соберется с мыслями; я закурил и терпеливо ждал.
   — Черт возьми, — сказал Сэндерсон, — наверное это просто сплетни. В голове не укладывается, чтобы прошло столько времени, а я бы до сих пор ничего не слышал об этом.
   — О чем? — наконец спросил я.
   — Питер Рэндалл. Питер делает аборты. Очень тихо и далеко не всем, но он делает их.
   — Бог ты мой, — только и смог сказать я.
   — В это трудно поверить, — сказал Сэндерсон.
   Я молча курил и раздумывал над только что услышанным. Если Питер и в самом деле делает аборты, то известно ли об этом Дж.Д.Рэндаллу? Или он думает на Питера, и старается выгородить его? И не это ли он имел в виду, говоря о «делах совершенно посторонней семьи»? И если так, то зачем было приплетать сюда Арта?
   И разве стал бы Питер сразу делать девочке аборт? Питер был склонен полагать, что у нее не все в порядке со здоровьем вообще. Он был достаточно опытным врачом, чтобы заподозрить у нее опухоль гипофиза. И если бы девчонка вдруг снова пришла к нему и объявила, что беременна, то он наверняка вспомнил бы о ее проблемах со зрением. И сделал бы анализы.
   — Питер этого не делал, — сказал я.
   — Может быть она стала давить на него. Может быть она очень торопилась. Ведь в ее распоряжении были только выходные.
   — Нет. Он не поддался бы давлению с ее стороны.
   — Но она все-таки была его родственницей.
   — Она была молоденькой и истеричной девчонкой, — сказал я, припоминая рассказ Питера.
   — А ты можешь быть абсолютно уверен в том, что Питер этого не делал? — спросил Сэндерсон.
   — Нет, — признал я.
   — Тогда давай предположим, что он это сделал. И также будем считать, что миссиз Рэндалл знала об этом аборте. Или, положим, истекающая кровью девочка сама сказала ей о том, что это сделал дядя Питер. Как в таком случае поступила бы миссиз Рэндалл? Упрятала бы за решетку собственного деверя?
   Я видел, к какому выводу он подводит меня. Разумеется, это могло послужить объяснением одному из тупиковых вопросов этого запутанного дела — почему миссиз Рэндалл позвонила в полицию. Но мне такая идея пришлась не по душе, и я сказал об этом Сэндерсону.
   — Это все оттого, что ты Питер вызывает у тебя расположение.
   — Может быть и так.
   — Но ты не можешь позволить себе исключать его или еще кого бы то ни было из числа подозреваемых. Вот ты, например, знаешь, где Питер был вечером в воскресенье?
   — Нет.
   — И я тоже не знаю, — сказал Сэндерсон, — но я думаю, что это стоит выяснить.
   — Нет, — сказал я. — Не надо ничего выяснять. Питер не стал бы этим заниматься. И даже если представить, что он взялся сделать ей аборт, то уж наверняка не напортачил бы так. На такую грубую работу не способен никто из профессионалов.
   — Ты рассуждаешь предвзято, — возразил мне Сэндерсон.
   — Послушай, если это мог сделать Питер — без анализов, без ничего — то с таким же успехом это мог сделать и Арт.
   — Вот именно, — мягко сказал Сэндерсон. — Я тоже как раз подумал об этом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Я покидал Сэндерсона, испытывая крайнее раздражение. Я никак не мог точно определить, что конкретно было тому причиной, и оттого начинал злиться еще больше. Возможно он был прав; может быть я и в самом деле подтасовываю факты, верю только в то и тем, во что и кому мне хочется верить.
   Но у этого дела была и другая сторона. Вполне реальной представлялась возможность того, что мы с Сэндерсоном тоже можем оказаться вовлечеными в этот судебный процесс, и тогда уж наверняка станет очевидно и то, каким образом нам так успешно удавалось водить за нос весь больничный совет. На карту было поставлено слишком многое, и речь шла не только о судьбе Арта, но и о нашей с Сэндерсоном судьбе. Мы почти не затрагивали этот вопрос в разговоре, но мысль об этом подспудно преследовала меня, и я думаю, что он тоже думал об этом. Именно данное обстоятельство побудило меня несколько иначе взглянуть на вещи.
   Сэндерсон был совершенно прав: мы могли бы постараться спихнуть все на Питера Рэндалла. Но только в таком случае движущие нами мотивы, скорее всего, так и остались бы неизвестными даже нам самим. Правда, можно было бы, конечно, оправдаться тем, будто бы мы уверены, что Питер виновен. Или же будто это необходимо, чтобы спасти ошибочно обвиненного человека.
   Но в душе каждый из нас наверняка задавался бы вопросом, а не движет ли нами простое стремление в первую очередь обезопасить себя.
   Прежде, чем предпринять какое-нибудь шаг, мне было бы необходимо сначала поподробнее выяснить, что к чему. В аргументации Сэндерсона не делалось различий между теми возможностями, что миссиз Рэндалл могла знать наверняка, что аборт сделал Питер или же она просто догадывалась, что это дело его рук.
   Попутно у меня возникал и еще один вопрос. В том случае, если миссиз Рэндалл все-таки знала о том, что неудачный аборт был сделан Питером и она хотела выгородить его, отвести от него подозрения, то почему она обвинила во всем именно Арта? Что ей было известно об Арте?
   Арт Ли был человеком осмотрительным и крайне осторожным. Никак нельзя сказать, что его имя было широко известно среди беременных женщин Бостона. Он был известен лишь немногим врачам и относительно узкому кругу пациентов. У него была своя, тщательная подобранная клиентура.
   Так откуда же миссиз Рэндалл могла знать, что он занимается абортами? Ответ на этот вопрос мне мог дать только один человек, и этим человеком был Фритц Вернер.
 

* * *

 
   Фритц Вернер жил в одном из домов на Бикон-Стрит. Первый этаж этого дома был полностью отдан под его кабинет — приемная и большая, уютная комната, в которой стояли письменный стол, стул и кушетка — и библиотеку. Два верхних этажа были жилыми. Он там жил. Я сразу поднялся на третий этаж и прошел в гостиную. Все здесь было по-прежнему: большой письменный стол у окна, заваленный ручками, кистями, альбомами для эскизов и пастелью; на стенах картины пикасо и Миро; фотография, с которой блистательно улыбался Т.С.Элиот; снятое в неформальной обстановке фото с автографом, где Марианна Мур беседует со своим другом Флойдом Паттерсоном.
   Я застал Фритца сидящим в массивном кресле; на нем были широкие брюки и огромный мешковатый свитер. Он что-то слушал через стерефонические наушники, курил толстую сигару и плакал. Слезы катились по его бледным щекам. Увидев меня, он вытер глаза и снял наушники.
   — А, это ты Джон. Ты слышал что-нибудь из сочинений Альбинони?
   — Нет, — признался я.
   — Так значит, и адажио его ты тоже не знаешь.
   — Боюсь, что нет.
   — Оно заставляет меня грустить, — сказал он, вытирая глаза носовым платком. — Трогает до глубины души. Это так прекрасно. Да ты садись.
   Я сел. Он тем временем выключил свой проигрыватель и снял с него пластинку с записью. Он осторожно стер с нее пыль и убрал обратно в бумажный конверт.
   — Молодец, что зашел. И как тебе сегодняшний день?
   — Довольно занятно.
   — Ты у Пузырика был?
   — Да, был.
   — И как она тебе?
   — Как будто чем-то смущена.
   — Почему ты так решил?
   Я улыбнулся.
   — Фритц, можешь меня не анализировать. Я никогда не оплачиваю счета своего врача.
   — Никогда?
   — Расскажи мне о Карен Рэндалл, — сказал я.
   — Это очень неприятное дело, Джон.
   — Ты сейчас очень напоминаешь мне Чарли Фрэнка.
   — Чарли Фрэнк, между прочим, не такой уж и дурак, — сказал Фритц. — Кстати, я уже говорил, что у меня появился новый друг?
   — Нет, — ответил я.
   — Так вот, я говорю тебе об этом сейчас. Это изумительное создание, он очень занятный. Когда-нибудь нам с тобой обязательно надо будет о нем поговорить.
   — Карен Рэндалл, — сказал я, возвращась к затронутой ранее теме.
   — Ах, да. — Фритц тяжело вздохнул. — Ты ведь не был знаком с ней, Джон, — сказал он. — И можешь мне поверить, что она была далеко не примерной девочкой. Совсем наоборот. Это было подлое, лживое и до крайности гадкое маленькое чудовище, отягощенное сильнейшими неврозами. Состояние, граничащее с психозом, если тебя интересует мое мнение на сей счет.
   Он прошел в спалью, на ходу стаскивая с себя свитер. Я пошел следом и смотрел на том, как он одевает свежую рубашку и завязывает галстук.
   — Все ее проблемы, — продолжал Фритц, — развились на сексуальной почве, а причиной для этого послужили детские годы, проведенные в угнетающей сторогости родительского дома. Ее отец тоже далеко не отличается душевным равновесием. И женитьба на той женщине может по праву считаться ярчайшим тому примером. Тебе приходилось встречаться с ней?
   — С теперешней миссиз Рэндалл?
   — Да. Неприятная, чертовски неприятная женщина.
   Он даже поежился, продолжая завязывать узел на галстуке и выравнивая его перед зеркалом.
   — Ты знал Карен? — спросил я.
   — К несчастью, да. С ее родителями я тоже был знаком. Впервые судьба свела нас на замечательной, славной вечеринке, устроенной баронессой де…
   — Просто расскажи мне о ней, — сказал я.
   Фритц вздохнул.
   — Эта девочка, эта самая Карен Рэндалл, — заговорил он, — была живым воплощением тех скрытых нервозов, которым страдали ее родители. Можно сказать, что она претворяла в жизнь их собственные тайные, но не сбывшиеся мечты.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Поступать наперекор всему, вопреки всем правилам и приличиям — быть сексуально раскрепощенной, не обращать внимания на то, что могут подумать по этому поводу окружающие, выбирать себе знакомых среди определенной категории людей, и все это опять же с сексуальной подоплекой. Спортсмены. Негры. И тому подобное.
   — Она когда-нибудь была твоей пациенткой?
   Он снова испустил протяжный вздох.
   — Слава богу, нет. Одно время мне предлагали заняться ею, но я отказался. В тот момент мне приходилось заниматься тремя другими девочками-подростками, и их с меня было вполне достаточно. И даже больше чем достаточно.
   — И кто порекомендовал тебе ее?
   — Питер, разумеется. Он единственный более или менее разумный чедлвек в их семье.
   — А аборты Карен?
   — Аборты?
   — Перестань, Фритц. Выкладывай.
   Он подошел к шкафу, снял с вешалки пиджак, надел его на себя и поправил лацканы.
   — Людям не дано этого понять, — сказал он. — В мире существует некий цикл, набор легко узнаваемых признаков, так, как например симптомы инфаркта миокарда. Надо просто выучить эти признаки, запомнить симптомы и суть проблемы. И тогда, когда у тебя на глазах будет вновь и вновь повторяться это действо, ты будешь знать, что происходит. Итак, непослушный ребенок останавливает свой выбор на каком-нибудь из родительских недостатков — и смею заметить, что делает он это безошибочно, с ошеломляющей, поистине сверхъестественной точностью — и сам вступает на эту стезю, начиная развивать данный порок на собственном примере. И заметь, что по правилам игры, неотвратимо надвигающееся наказание за содеянное тоже должно быть выдержано в духе избранного для подражания недостатка. Во всем должно быть соответствие: если тебя спрашивают о чем-то по-французски, то и отвечать ты должен тоже по-французски.
   — Я не понимаю.
   — Для такой девочки, как Карен, был важен вопрос возмездия. Ей хотелось быть наказанной, но только наказание это, подобно ее ослушанию, должно было бы по сути иметь сексуальную природу. Ей хотелось испытать родовые муки, чтобы таким образом наказать саму себя за разрыв с собственной семьей, со своим обществом, с нравственностью, наконец… Дилан очень хорошо сказал об этом; у меня где-то был сборник его стихов. — Он принялся перебирать расставленные на полке книги.
   — Не надо, не беспокойся, — возразил я.
   — Нет-нет, это замечательная цитата. Она тебе понравится. — Он поискал еще немного, а затем наконец выпрямился. — Никак не могу найти. Ну ладно, бог с ней. Дело в том, что ей хотелось страдать, и этого как-то не получалось. Вот почему она продолжала упорно беременеть.
   — Ты говоришь совсем как психиатр.
   — Все мы так говорим. Время сейчас такое.
   — И сколько раз ей удавалось забеременеть?
   — Насколько я знаю, это уже было дважды. Но это исключительно те сведения, что мне удалось узнать от своих других пациентов. Очень многие женщины испытывали на себе постоянный психологический террор со стороны Карен. Она посягала на их сложившуюся систему моральных ценностей, на устоявшееся представление о жизни, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Она бросала им вызов, давая понять, что все они старые, фригидные, застенчивые дуры. Женщине средних лет не дано выдержать такое испытание; и это ужасно. У нее возникает потребность ответить, как-то среагировать, сформировать мнение, которое поддерживало бы, защищало ее позицию — и осуждало бы Карен.
   — Значит, тебе приходилось выслушивать множество сплетен.
   — Я слышал только одно — страх.
   Он курил сигару. Комната была залита солнцем, в лучах которого клубилось облако сизого табачного дыма. Сев на кровать, он принялся надевать ботинки.
   — Честно говоря, — продолжал Фритц свой рассказ, — некоторое время спустя я и сам уже начал ненавидеть Карен. С ее стороны это был уже перебор, слишком уж далеко зашла она в своих выходках.
   — Возможно, она не могла совладать с собой.
   — Возможно, — сказал Фритц, — в свое время им нужно было просто спустить с нее штаны, да выпороть хорошенько.
   — Таково мнение профессионала?
   Он улыбнулся.
   — Обыкновенное проявление человеческого недовольства. Если бы я только мог подсчитать количество тех женщин, кто, преодолев стыдливость, завели романы на стороне — с жутчайшими, между прочим, последствиями для себя — только из-за того, что Карен…
   — Мне нет дела до других женщин, — сказал я, — меня интересует Карен.
   — Она умерла, — сказал Фритц.
   — Тебя это радует?
   — Не говори ерунды. Что заставляет тебя так думать?
   — Фритц…
   — Нет, просто интересно, с чего ты это взял.
   — Фритц, — сказал я, — так сколько все-таки абортов было у Карен до прошлых выходных?
   — Два.
   — Один летом, — уточнил я, — в июне. И еще один раньше?
   — Да.
   — А кто ей их делал?
   — Понятия не имею, — сказал он, попыхивая сигарой.
   — Видимо, кто-то опытный, — предположил я, — потому что Пузырик сказала, что Карен ушла только на день. Очевидно все было сделано очень аккуратно и без осложнений.
   — Вполне возможно. В конце концов она была девочкой при деньгах.
   Я смотрел, как Фритц, сидя на кровати, и зажав в зубах сигару, завязывает шнурки на ботинках. Но только я был отчего-то уверен, что он все знает.
   — Фритц, это был Питер Рэндалл?
   Фритц хмыкнул.
   — Если знаешь, то зачем спрашиваешь?
   — Мне нужно подтверждение.
   — Если тебя так интересует мое мнение, то я считаю, что удавить тебя за это мало. Но все же, да: это был Питер.
   — А Дж.Д. об этом знал?
   — Боже упаси! Никогда!
   — А миссиз Рэндалл?
   — Гм. В этом я не уверен. Возможно, она и знала, в чем я, лично, сомневаюсь.
   — А Дж.Д. вообще знал о том, что Питер делает аборты?
   — Да. Об этом знают все. И поверь мне, этот аборт тоже его рук дело.
   — Но тем не менее Дж.Д. так никогда и не узнал о том, что у Карен были аборты.
   — Точно.
   — Тогда что общего может быть у миссиз Рэндалл и Арта Ли?
   — Восхищаюсь твоей проницательностью, — сказал Фритц.
   Я ждал ответа. Фритц еще пару раз затянулся сигарой, выпустив густое облако табачного дыма и отвел взгляд.
   — Вот оно что, — мне стало все ясно. — Когда?
   — В прошлом году. Перед Рождеством, если мне не изменяет память.
   — А Дж.Д. так ничего и не узнал?
   — Я уверен, что ты не забыл о том, — назидательно заметил мне Фритц — что Дж.Д. провел ноябрь и декабрь прошлого года в Индии, работая по линии госдепартамента. Там было что-то вроде тура доброй воли или акции из области общественного здравоохраниеня.
   — Но тогда чей это был ребенок?
   — Ну, на сей счет существует несколько разных версий. Но точно никому ничего не известно — возможно этого не знала даже сама миссиз Рэндалл.
   И снова у меня возникло ощущение, что чего-то не договоривает.
   — Ладно, Фритц, скажи. Так ты мне поможешь или нет?
   — Мальчик мой, ты же и сам умен не по годам.
   Он встал, подошел к зеркалу и одернул на себе пиджак. Он также провел руками по рубашке. Это очень характерно для Фритца: он имеет привычку постоянно дотрагиваться до своего тела, как будто желая лишний раз убедиться, что он не исчез.
   — Мне неоднократно приходила в голову мысль, — снова заговорил Фритц, — что нынешняя миссиз Рэндалл могла бы запросто быть матерью Карен, потому что обе эти сучки друг друга стоили.
   Я закурил.
   — А почему Дж.Д. женился на ней?
   Фритц беспомощно развел руками и поправил уголок платка, в верхнем кармане пиджака. Потом он выпустил край манжетов рубашки из рукавов своего пиджака.
   — А бог его знает. Одно время на этот счет ходили самые невероятные слухи. Сама она из очень хорошей семьи — откуда-то с Род-Айленда — но в свое время ее родители сочли, что она должна воспитываться в пансионе. А жизнь в пансионе крайне губительно сказывается на девочке. Но в любом случае, она вряд ли была подходящей партией для, считай, шестидесятилетнего мужика, да еще к тому же хирурга, постоянно занятого на работе. Ей очень быстро надоело сидеть в четырех стенах своего огромного дома. А как ты понимаешь, скука это основное занятие для девицы из пансиона.
   Фритц застегнул пиджак и отвернулся от зеркала, взглянув напоследок через плечо на свое отражение в нем.
   — И тогда, — продолжал он, — она начала развлекаться, как могла.
   — И как долго это продолжалось?
   — Больше года.
   — Это она договаривалась об абортах для Карен?
   — Вряд ли. Конечно, нельзя ничего утверждать с полной уверенностью, но лично я в этом сомневаюсь. Скорее всего организационную часть брала на себя Сигне.
   — Сигне?
   — Да. Любовница Дж.Д.
   Я глубоко вздохнул, раздумывая над тем, не издевается ли Фритц надо мной. Подумав, я решил все-таки, что он говорит серьезно.
   — У Дж.Д. была любовница?
   — Ну да. Финнка. Она работала в кардиологической лаборатории «Мем». Говорили, что обалденная девица.
   — Ты сам ее когда-нибудь видел?
   — Увы.
   — Тогда откуда же ты знаешь?
   Он загадочно улыбнулся в ответ.
   — И Карен нравилась эта Сигне?
   — Да. Они были подружками. Вообще-то, они вполне подходили друг другу по возрасту.
   Я оставил явный намек без комментариев.
   — Видишь ли, — продолжал Фритц, — Карен была очень близка со своей матерью, прежней миссиз Рэндалл. Она умерла два года назад от рака — кажется, прямой кишки, — и для Карен это было огромным потрясением. Она никогда не любила отца, но вот с матерью у нее были доверительные отношения. Ее последующая… скажем так, деятельность по большей части может быть списана на дурное влияние извне.
   — Влияние Сигне?
   — Нет. Судя по тому, что мне говорили, Сигне была довольно порядочной девушкой.
   — Тогда я тебя не понимаю.
   — Одной из причин, по которой Карен недолюбливала своего отца была ее осведомленность о некоторых его пристрастиях. Понимаешь, у него всегда были знакомые женщины. Молоденькие. Сначала миссиз Джуэтт, а потом у него была…
   — Да ладно, не вспоминай, — сказал я. Я уже успел вполне уяснить себе картину происходящего. — А что, когда его первая жена была еще жива, он тоже таскался по бабам?
   — Похаживал на сторону, — ответил Фритц, — скажем так.
   — И Карен знала?
   — Она всегда была очень сообразительным ребенком.
   — Я только одного не могу взять в толк, — сказал я. — Если уж Рэндалл так любит разнообразие, то зачем ему было снова жениться?
   — Проще простого. Достаточно лишь однажды взглянуть на теперяшнюю миссиз Рэндалл, и все станет ясно. Она разнообразит и украшает его жизнь. Как экзотическое растение в кадке — что, впрочем, не так уж далеко от истины, если принимать во внимание то, сколько она пьет…
   — Все равно неубедительно, — сказал я.
   Тогда он с интересом, вопрошающе взглянул на меня.
   — А как дела у той медсестры, с которой ты обедаешь дважды в неделю?
   — Сандра просто моя знакомая. Она очень милая девушка, — и только сказав это, я подумал о том, что он наредкость хорошо осведомлен.
   — И больше ничего?
   — Разумеется, ничего, — довольно натянуто подтвердил я.
   — Ты просто по чистой случайности встречаешься с ней в кафетерии по четвергам и пятницам?
   — Конечно. Наш распорядок дня…
   — И как ты считаешь эта девушка к тебе относится?
   — Она еще совсем девочка. На целых десять лет младше меня.
   — А разве тебе это не льстит?
   — Что ты хочешь этим сказать? — сказал я, прекрасно зная, что он имеет в виду.
   — Разве тебе не доставляет удовольствия разговаривать с ней?
   Сандра была медсестрой из процедурного кабинета восьмого этажа. Она была очень хорошенькой. У нее были большие темные глаза, очень узкая талия, а походка…