Страница:
— Шикарно, — сказал я, вспоминая мудрый отзыв миссис Б.
Катриона пошла на кухню — возможно, налить себе еще чаю, который является основным продуктом ее питания. Я крикнул ей, стараясь перекричать веселую музыку:
— Может быть, вы хотите, чтобы я платил вам за каждое посещение?
— Это не важно, — отозвалась она.
— Но вам же надо покупать книги, и, наверное, свечи, и что-нибудь вкусненькое — у вас ведь туго с деньгами.
— Я же вам сказала, мне хватает.
Я понимал, что за услуги Катрионы я должен платить больше, чем платил миссис Б. Она уже починила своим перочинным ножичком мой компьютер — а за это механик из сервисного обслуживания содрал бы с меня бог весть сколько. Я до сих пор не наградил ее за то, что она помогла мне разобраться с загадочной картинкой и научила вызывать нужную мне информацию. Когда я ей это предложил, она отказалась наотрез. Я не хотел ее смущать и решил положить один-два фунта в ридикюль, который она бросила на пол возле своего стула. Не знаю, как это теперь называется — ридикюль или сумочка; в наше время сумки были больше размером, а ридикюль нельзя было носить через плечо. Под аккомпанемент «Бравого сержанта» я встал с кресла, вынул из кармана деньги, прошел через комнату, поднял с пола ридикюль-сумочку Катрионы и открыл ее. Там лежали губная помада, шариковая ручка, проездной билет и какие-то вещички, завернутые в фольгу; затем я заметил маленькую голубую пилюлю, на которой был нарисован голубь. Такого лекарства я никогда не видел. От какой же болезни Катриона принимает эти пилюли? Наверное, что-нибудь женское, подумал я, все еще держа ридикюль в руках. И тут в комнату вошла Катриона.
Наступила неловкая тишина. Даже «Бравый сержант» закончился, и пластинка зашуршала перед следующей песенкой. Я стоял, держа в одной руке ридикюль, а в другой — пилюлю. Наверное, Катриона заметила, что я положил ей деньги.
— Не сердитесь, — сказал я, опасаясь, что она опять начнет отказываться от моего подарка.
— Да нет, — сказала она. — Без проблем.
Ну и прекрасно. Но все-таки как насчет пилюли? Может быть, Катриона потому и пьет столько чая? Я протянул к ней пилюлю.
— Вам это скоро надо будет принимать? Может быть, после ванны?
Катриона взяла пилюлю, положила ее обратно в ридикюль, который я все еще держал в руке, затем забрала у меня и ридикюль.
— Вообще-то это для вечеринки.
— Лекарство для вечеринки? Вы боитесь, что от веселья у вас разболится голова?
Она почему-то рассмеялась и села на диван.
— Я принимаю только оранжевые капсулы, — сказал я, садясь рядом с ней. — И миссис Б. никогда не приносила пилюль с изображением птиц.
— Это не лекарство, — сказала Катриона. — Это для улучшения настроения.
— Как интересно. Значит, вы ничем не больны?
— Нет.
— Так это что-то вроде конфетки?
Она кивнула.
— А у вас есть еще одна? Мне интересно попробовать. Я люблю леденцы.
— Нет, по-моему, лучше не стоит.
— Ну что ж, — сказал я, — вам, наверное, пора принимать ванну?
Как видишь, я уже привык к заведенному ею порядку. Подумав, Катриона спросила:
— Вам действительно хочется это попробовать?
«Стоят ли конфетки такой серьезной дискуссии?» — подумал я.
— Если у вас только одна, дайте мне половину.
— Они дорогие.
Я сказал, что полностью с ней рассчитаюсь, когда она соберется домой. Она пошла на кухню и скоро вернулась с разрезанной пополам пилюлей и горсткой какого-то порошка на блюдечке. Из проигрывателя донесся новый хриплый аккорд. Катриона взяла кусочек пилюли побольше размером и улыбнулась:
— Что ж, попробуем.
Я положил в рот другую половинку.
— Какая невкусная, — сказал я Катрионе. — Если сейчас выпускают такие конфеты, мне жалко детей.
Немного спустя мы начали танцевать. Первой встала Катриона; проигрыватель играл, кажется, «Раскрасавец Бонни Бенкс», и мне показалось, что она движется слишком быстро. Я встал и принялся топтаться, слегка раскачиваясь. Скоро мы уже оба пели: «Ты иди верхом, а я пойду низом» и все прочее. И я чуть не прослезился. Честно говоря, я был рад, что отток жидкости из моего организма происходит в другом месте, чем обычно. С тех пор я обнаружил, что эти пилюли весьма благотворно влияют на мой мочевой пузырь, и Катриона регулярно их мне покупает.
Не успели мы как следует растанцеваться, как пластинка кончилась.
— Давайте поставим другую, — предложила Катриона и закружилась волчком под песню Кеннета Мак-Келлара «Плевать я хотел на налогосборщика». Потом точно те же фигуры она стала проделывать под песню «Сладкий поцелуй». «Неужели нынешняя молодежь одинаково крутится под любую музыку?» — подумал я. Что ж, тогда им повезло — не надо заботиться о том, чтобы попасть в трехмерный такт. Мне стало очень весело.
Катриона перестала кружиться и сказала:
— Я все думаю о вчерашнем дне.
Вчерашний день ознаменовался столькими событиями, что о нем вполне стоило поразмыслить: как мы ездили в книжный магазин, как я несколько часов подряд «шарил по Интернету», не говоря уж о том, как она принимала ванну.
— Я хочу сказать, что могла бы здесь поработать.
К этому времени я снова сел на диван. У меня происходило что-то странное с головой; не то чтобы она болела, но такого ощущения я не припомню. Видимо, это следствие «исходного кода», который я изучал утром, подумал я. Пожалуй, это умственное упражнение более вредно, чем грамматический разбор латинских предложений.
— Конечно, вы можете здесь заниматься, — сказал я. Катриона встала и зачем-то задернула шторы. — Подсчитайте, сколько это может стоить, исходя из размеров вашей стипендии, добавьте плату за уборку и стоимость пилюли, а потом я вам сразу за все заплачу.
Мне почему-то стало жарко, и я ослабил галстук.
— Вы ведь и в самом деле никогда этого не делали? — спросила Катриона. — Я хочу сказать — с женщиной.
— Не помню, — ответил я. — Может быть, раз-другой с миссис Б. лет двадцать назад.
Однако, поразмыслив, я решил, что никогда не танцевал в гостиной с женщиной, даже с миссис Б.
— Ну ладно. Чего бы вам хотелось? — с серьезным видом спросила она, сев рядом со мной на диван. — Что мне надо делать? — Я понятия не имел, как отвечать на этот вопрос, поскольку ничего не знал ни о том, какие предметы входят в ее программу, ни о том, что ей задают.
— Да делайте то, что надо, — ответил я. — Не обращайте на меня внимания. Я посижу здесь, отдышусь и никак не буду вам мешать.
Пластинка в проигрывателе еще не кончилась, и я снял галстук под аккомпанемент «Чарли мой дружочек». Затем закрыл глаза, побаливавшие от занятий с компьютером. Я решил было, что Катриона пошла за своими тетрадками, но тут она, к моему удивлению, стала одну за другой расстегивать пуговицы у меня на рубашке. Мне было немного неловко, но одновременно я почувствовал облегчение, поскольку чрезмерное общение с компьютером вызвало в моем теле перегрев, о котором мне ничего не сказали в магазине Диксонза. Потом постепенно, по мере того как Катриона продолжала свои манипуляции, я начал понимать, чем именно бедная девочка занимается в своем массажном салоне. Я не открывал глаз и старался притворяться, что ничего не понимаю, а ее руки тем временем начали гладить и мять мою грудь. Так вот какие домашние задания получают студенты, изучающие науку жизни. По программе ей, видимо, надо было исследовать мою мускулатуру, и я готов был служить ей моделью, хотя не был уверен, что смогу долго сидеть не шевелясь.
Ее пальцы, скользившие по моему торсу, свидетельствовали о хорошем знании предмета. Видимо, на этой стадии она просто повторяла пройденное. Молодец, подумал я, повторение — мать учения. Затем я несколько обеспокоился, хотя по-прежнему продолжал делать вид, что меня там нет: она велела мне лечь на спину и начала стягивать с меня брюки — видимо, приступая к детальному изучению следующей части своей учебной программы.
И вот я уже лежал на диване совершенно голый, стараясь не дрожать, чтобы не отпугнуть Катриону, и с отчаянным вниманием слушая песню «Моя любовь — как красная роза». Тем временем Катриона принялась экспериментировать с той частью моей анатомии, которая, по моим понятиям, не должна даже упоминаться в учебной программе, особенно в лекциях для девушек. Странным образом, мне вовсе не хотелось сопротивляться; я напомнил себе, что Катриона в некотором роде нечто вроде медицинской сестры, и я позволил ей сосредоточить свое внимание с объективностью, которую я был готов разделить, на моем membrum virile, главу о котором они, по-видимому, проходили по анатомии. Она гладила его, перекидывала справа налево, поднимала и бросала, так что он шлепался, как выпрыгнувшая из воды форель. Все это совсем не походило на те домашние задания, что нам давали в университете, когда я был студентом. Она даже, кажется, ничего не записывала в тетрадку, поскольку обе ее руки были заняты научными изысканиями.
Боюсь, что это продолжалось чересчур долго. Из вежливости я не возражал, но потом понял, почему она так старалась: ей не только надо было изучить мой орган во всех подробностях, но и привести его в определенное состояние; я бы с удовольствием ей в этом помог, если бы только знал как: мне ужасно хотелось с этим покончить и вернуться к своим обычным занятиям.
Наконец аппарат был готов, и Катриона принялась ритмически его массировать движениями, напомнившими мне движения миссис Б., натиравшей на терке сыр. Я полагал, что Катриона подсчитывает эти движения, готовя отчет о своей работе, который к концу семестра должна представить руководителю семинара. Однако я, к сожалению, к этому времени особенно остро ощутил вредоносное действие компьютера на мой организм, которое уже не ограничивалось резью в глазах, вибрацией нервных центров, взывающих к поисковым программам и видеосвязи, и ощущением умеренного жара во всем теле. Со мной происходило что-то невообразимое — мне казалось, что я на грани сердечного приступа или даже смерти, хотя у меня по-прежнему не было желания этому сопротивляться. И вот наконец в глазах у меня вспыхнул ослепительный свет, все мое тело содрогнулось, и я усомнился, что поступил правильно, отказавшись от пыльного книжного мусора и купив машину, преобразившую мою жизнь.
Катриона оставила меня в покое. Я приоткрыл один глаз и увидел, что она комкает бумажную салфетку. Никаких учебников или тетрадей не было и в помине: эта удивительная девушка делала все по памяти. Она встала и вышла из комнаты, а я решил, что, наверное, мне уже можно одеваться. От всех потрясших меня симптомов осталась только боль в руке и груди, которая вскоре прошла.
Закончив свое домашнее задание, Катриона пошла наверх принимать, по обыкновению, ванну. «Когда же она будет писать отчет о работе, проделанной в течение семестра?» — подумал я, завязывая галстук. Приключившийся со мной странный приступ заставил меня задуматься, не стоит ли мне поменьше «бродить» по Интернету.
Когда Катриона вернулась, я опять спросил ее, сколько я ей должен. Она сказала, что возьмет только половину обычной платы, хотя я настаивал, чтобы заплатить ей вдвое. В конце концов мы остановились на пятидесяти фунтах. Она обещала купить еще пилюль для моего мочевого пузыря, а я напомнил ей, что ей больше незачем терпеть нездоровую атмосферу массажного салона, поскольку она может готовить домашние задания у меня дома.
— Желаю вам повеселиться на вечеринке, — сказал я на прощание и даже, поддавшись минутному порыву фривольности, попросил ее принести мне оттуда надувной шарик. Впрочем, назавтра мы оба забыли об этой просьбе.
С тех пор у нас установился распорядок дня, который соблюдается так же свято, как расписание миссис Б. Утром Катриона занимается уборкой, а я «брожу» по Интернету, стараясь не перестимулировать свой организм всем этим обилием информации. После обеда мы идем наверх в спальню, и Катриона принимается за свое домашнее задание. Правда, через несколько дней я стал удивляться, зачем ей тратить столько времени на один и тот же раздел программы, который, по моему мнению, заслуживает разве что небольшой сноски в ее отчете, но на самом деле, видимо, является главной темой ее исследований. «Так это и есть „наука жизни“?» — думал я в то время, как Катриона накатывала на мой орган что-то вроде кольца — видимо, измеряя его в каких-то других параметрах. Если они убивают время на такие пустяки, подумал я, неудивительно, что они до сих пор не выяснили, почему не бывает зеленых кошек и собак. И каждый раз, когда я подолгу лежал голый на постели, стараясь не шевелиться и притворяясь, что ничего особенного не происходит, в то время, как голубая таблетка сдерживала импульсы моего мочевого пузыря, со мной в конце концов случался все тот же приступ, что и в первый раз, даже если я не злоупотреблял своими занятиями с компьютером. Однако постепенно, осознав, что смерть мне не грозит, я даже начал находить удовольствие в этих ощущениях и стал с таким же нетерпением, как и Катриона, ожидать того часа, когда она приступит в выполнению своего домашнего задания. После этого она принимала ванну, а я тер ей губкой спину, слушая ее грустные разговоры о Гари, или Юене, или как там зовут ее приятеля, и думая, что он может только помешать ее образованию.
На четвертый раз, когда она стала меня раздевать — по-прежнему не используя никаких записей, — Катриона спросила:
— Хотите, сделаем это по-настоящему?
Я согласился — дескать, делайте все, что считаете нужным, а она сказала, что это будет стоить вдвое больше обычного. Я ничего не имел против — ведь я и раньше предлагал платить за ее интеллектуальные труды именно эту цену.
На этот раз, когда я осмелился приоткрыть один глаз и посмотреть, что она делает, ее домашнее задание заключалось в том, что она надевала резиновый чехол на мой аппарат, литература о котором, наверное, занимает целую полку в библиотеке ее факультета, и затем опустилась на него. Я начал подозревать, что это уже выходит за пределы учебной программы. На этот раз приступ был сильнее обычного, и его трудно было утаить от ее внимания; через несколько секунд тело Катрионы содрогнулось в таком же приступе. Мои научные познания ограничены тем, что я узнал из книги доктора Кула и из Интернета; тем не менее я догадался, что принимал участие в половом акте. Не могу сказать, что возникшие при этом ощущения мне совсем не понравились, но все же меня удивляет, почему вокруг этого дела поднимают такую шумиху: лично я получаю гораздо больше удовольствия, читая «Ваш сад» или поедая суп, приготовленный миссис Б.
Господи, подумал я, чего только нынче не приходится делать студентам, чтобы получить диплом. Я рад, что мои студенческие годы далеко позади и мне не приходилось совершать ничего подобного, потому что система образования в те годы делала упор на развитие умственных, а не каких-либо других способностей.
Теперь ты знаешь, как мне довелось испытать то, чем захламлен Интернет и бесконечные любовные романы, которые, разумеется, не интересуют нас с тобой, но которыми забиты все полки в книжных магазинах. Я приближаюсь к концу письма, и вероятно, оно будет последним, поскольку Катриона заставила меня дать обещание, что я больше не буду тебе писать. Вот как это произошло.
Вчера я слышал, как она подбирала в прихожей почту, брошенную почтальоном в дверную щель. Еще лет сорок — пятьдесят назад эту работу приходилось делать по нескольку раз за день, но прогресс сократил доставку почты до единственного ритуала — где-то часов в десять утра. На мой взгляд, можно пойти и дальше, чтобы хлопок крышки почтового ящика тревожил занятых людей только через день или даже через два. Я сидел за компьютером, жужжал вентилятор, экран завораживал мой взгляд, и тут я почувствовал, что Катриона неподвижно стоит перед дверью, словно подобранные ею с пола письма привели ее в глубокое раздумье.
Утро, последовательно отмеченное шумом падающей почты, затем появлением знакомого запаха поджариваемого лука и консервированных помидоров, усиленного ароматом таинственных специй, возвещавшим о близости обеда, заканчивалось тем, что я с радостью завершал общение с Интернетом и начинал трудное дело спуска по лестнице, которое являло собой такой контраст путешествиям, совершаемым мной с легкостью Фауста по дальним континентам (где, впрочем, я везде находил примерно одно и то же), в направлении, куда меня манил мой благодарный орган обоняния. В кухне Катриона находилась в последней стадии приготовления пасты.
— Я положила почту на стол, — сказала она, обернувшись ко мне.
На самом деле ей следовало сказать «рабочая плоскость»; это постепенное стирание граней между разными предметами домашней обстановки является, на мой взгляд, одним из аспектов нашего неуклонного прогресса, который приведет, если он будет продолжаться, к тому, что мы сможем ограничиться одним словом для обозначения самых разнообразных предметов. Я увидел на столе стопку писем и обнаружил, что по крайней мере половина из них вернулась назад по адресу отправителя — то есть меня. Я отобрал эти письма под взглядом Катрионы, которая то принималась помешивать свое изделие, то наблюдать за мной, создавая у меня впечатление, что я мало чем отличался от блюда, закипание которого она боялась пропустить.
— Эти письма обычно забирала миссис Б., — сказал я, подвинув вернувшиеся письма в сторону Катрионы и надеясь, что она распорядится с ними не хуже, чем миссис Б. С другой стороны, у меня возникло предчувствие, что мне придется или просветить ее относительно этой стороны заведенного у меня в доме порядка, или навсегда отказаться от привычки писать тебе письма.
— Это же те самые письма, которые я отправила вашему другу, — сказала Катриона — как будто я сам этого не знал. Катриона любит иногда сформулировать то, что и без того очевидно, словно желая убедиться, что ей ничего не мерещится. — И они все помечены печатью «Адресат выбыл». Ваш друг, видимо, переехал. Разве вы не знаете его нового адреса?
— Мой друг выбыл уже давно, — сказал я. — Он отправился туда, куда наша почтовая служба пока еще не способна доставлять письма.
Катриона смотрела на меня тем самым непонимающим взглядом, за которым обычно следовал вопрос: «Вы и в самом деле?..» Она даже перестала помешивать в кастрюльке, откуда тут же донесся жалобный звук лопающегося пузыря. Потом она проговорила:
— Ваш друг… умер?
— Восемь лет и четыре месяца назад, — объяснил я. — Все мы смертны.
— Тогда зачем же вы ему пишете? — спросила она. На этот вопрос мне было нелегко ответить, потому что я, честно говоря, никогда об этом всерьез не задумывался. Так бывает: думаешь, что понимаешь, зачем ты что-то делаешь, но когда пытаешься это сформулировать, обнаруживаешь, что, как святой Августин, которого спросили, что такое «время», ты это знаешь, но не способен выразить словами.
— От некоторых привычек трудно избавиться, — сказал я. — Если мне будет некому писать, как я заполню те два часа, которые каждый день отводил на письмо и которые теперь окажутся незанятыми? Да, мой старый друг умер, но почему я должен перестать ему писать? Сколько писателей сочиняют письма, которые их адресат никогда не увидит; и все же они продолжают писать, и в их воображении каждое слово, выходящее из-под пера, достигает глаз, ушей, мыслей и сердца того, к кому они обращаются.
Должен признаться, что эта напыщенная речь была в значительной степени позаимствована мной из книги «Ферран и Минар: Жан-Жак Руссо и „В поисках утраченного времени“. Поскольку я не мог придумать собственного объяснения, я решил воспользоваться советом доктора Петри.
— Все равно, — проговорила Катриона, — писать каждый день человеку, который давно умер. Это же… это так…
Я знал, что она хочет сказать «грустно», но избегает этого слова; и в самом деле грустно, что ты, терпеливый читатель всех моих рассуждений, оставил этот мир раньше меня. Если бы все было наоборот, то наверняка твои письма ко мне были бы куда интереснее моих эпистол.
— Друзья умирают, но дружба остается, — сказал я, оставив в покое Петри и зацитировав фразу из стихотворения, которое я прочитал в «Скоте мэгэзин».
— Это звучит красиво, — кивнула Катриона. По крайней мере я отвлек ее мысли от слова «грустно», которое и так слышал от нее слишком часто. Потом я объяснил ей, что миссис Б. честно отправляла мои письма, а почта, согласно установленным правилам, через несколько дней возвращала их обратно. И тогда миссис Б. складывала их в специальную папку. Почему-то Катрионе это оказалось не по нутру.
— Нет, вам надо это бросить, — сказала она, хотя я даже не касался писем, лежавших на рабочей плоскости. — Нельзя жить в мире фантазий. Ваш друг умер — зачем же притворяться, что он жив?
Как видишь, эта достойная девушка смотрит на мир ясными глазами. С какой стати я буду с ней спорить? Она разбирается не только в ферментах и электрических розетках, не только в компьютерах и пилюлях, на которых изображены птички; нет, Катриона изучает науку жизни, и ее философия отказывается принимать причуды жалкого старого дурня. Она заставила меня обещать, что я больше не буду затруднять работу почтовой службы письмами, отправленными в никуда и только отнимающими у нее время, предназначенное для других: я больше не буду сочинять истории, которые занимают только меня и которые никто не читает; я больше не буду притворяться, что мой лучший друг, с которым мы в коротких штанишках, держась за руки, вместе ходили в школу, все еще живет на свете, как еще несколько месяцев или лет предстоит жить мне. Нет, я положу конец всей этой ерунде и буду, как выразилась Катриона, «жить настоящим». Так что, как видишь, мое знакомство с жизнью неуклонно продвигается: я не только освободился от книжного хлама, но теперь должен изгнать из своей жизни призраков прошлого. Для тебя это, наверное, будет тяжелым ударом, но мы, без сомнения, скоро воссоединимся навечно и сможем продолжать наше привычное общение.
— Вы правы, — сказал я Катрионе, когда мы закончили обедать. — Моего друга больше нет, сегодня он для меня действительно умер, а я буду теперь жить в настоящем.
Затем я пошел наверх, сел за компьютер и продолжил поиски Феррана и Минара: на скольких же сайтах встречаются эти имена? Сколько я мог бы тебе еще порассказать, если бы ты был жив! Потому что я отыскал в Интернете сведения о том, как эти двое бежали из Парижа, обнаружив свою соседку мертвой, и о том, что с ними случилось впоследствии. Еще немного, и я отыщу «Энциклопедию» Розье. Но больше я об этом писать не буду и должен навсегда с тобой распрощаться, мой верный друг.
Глава 11
Катриона пошла на кухню — возможно, налить себе еще чаю, который является основным продуктом ее питания. Я крикнул ей, стараясь перекричать веселую музыку:
— Может быть, вы хотите, чтобы я платил вам за каждое посещение?
— Это не важно, — отозвалась она.
— Но вам же надо покупать книги, и, наверное, свечи, и что-нибудь вкусненькое — у вас ведь туго с деньгами.
— Я же вам сказала, мне хватает.
Я понимал, что за услуги Катрионы я должен платить больше, чем платил миссис Б. Она уже починила своим перочинным ножичком мой компьютер — а за это механик из сервисного обслуживания содрал бы с меня бог весть сколько. Я до сих пор не наградил ее за то, что она помогла мне разобраться с загадочной картинкой и научила вызывать нужную мне информацию. Когда я ей это предложил, она отказалась наотрез. Я не хотел ее смущать и решил положить один-два фунта в ридикюль, который она бросила на пол возле своего стула. Не знаю, как это теперь называется — ридикюль или сумочка; в наше время сумки были больше размером, а ридикюль нельзя было носить через плечо. Под аккомпанемент «Бравого сержанта» я встал с кресла, вынул из кармана деньги, прошел через комнату, поднял с пола ридикюль-сумочку Катрионы и открыл ее. Там лежали губная помада, шариковая ручка, проездной билет и какие-то вещички, завернутые в фольгу; затем я заметил маленькую голубую пилюлю, на которой был нарисован голубь. Такого лекарства я никогда не видел. От какой же болезни Катриона принимает эти пилюли? Наверное, что-нибудь женское, подумал я, все еще держа ридикюль в руках. И тут в комнату вошла Катриона.
Наступила неловкая тишина. Даже «Бравый сержант» закончился, и пластинка зашуршала перед следующей песенкой. Я стоял, держа в одной руке ридикюль, а в другой — пилюлю. Наверное, Катриона заметила, что я положил ей деньги.
— Не сердитесь, — сказал я, опасаясь, что она опять начнет отказываться от моего подарка.
— Да нет, — сказала она. — Без проблем.
Ну и прекрасно. Но все-таки как насчет пилюли? Может быть, Катриона потому и пьет столько чая? Я протянул к ней пилюлю.
— Вам это скоро надо будет принимать? Может быть, после ванны?
Катриона взяла пилюлю, положила ее обратно в ридикюль, который я все еще держал в руке, затем забрала у меня и ридикюль.
— Вообще-то это для вечеринки.
— Лекарство для вечеринки? Вы боитесь, что от веселья у вас разболится голова?
Она почему-то рассмеялась и села на диван.
— Я принимаю только оранжевые капсулы, — сказал я, садясь рядом с ней. — И миссис Б. никогда не приносила пилюль с изображением птиц.
— Это не лекарство, — сказала Катриона. — Это для улучшения настроения.
— Как интересно. Значит, вы ничем не больны?
— Нет.
— Так это что-то вроде конфетки?
Она кивнула.
— А у вас есть еще одна? Мне интересно попробовать. Я люблю леденцы.
— Нет, по-моему, лучше не стоит.
— Ну что ж, — сказал я, — вам, наверное, пора принимать ванну?
Как видишь, я уже привык к заведенному ею порядку. Подумав, Катриона спросила:
— Вам действительно хочется это попробовать?
«Стоят ли конфетки такой серьезной дискуссии?» — подумал я.
— Если у вас только одна, дайте мне половину.
— Они дорогие.
Я сказал, что полностью с ней рассчитаюсь, когда она соберется домой. Она пошла на кухню и скоро вернулась с разрезанной пополам пилюлей и горсткой какого-то порошка на блюдечке. Из проигрывателя донесся новый хриплый аккорд. Катриона взяла кусочек пилюли побольше размером и улыбнулась:
— Что ж, попробуем.
Я положил в рот другую половинку.
— Какая невкусная, — сказал я Катрионе. — Если сейчас выпускают такие конфеты, мне жалко детей.
Немного спустя мы начали танцевать. Первой встала Катриона; проигрыватель играл, кажется, «Раскрасавец Бонни Бенкс», и мне показалось, что она движется слишком быстро. Я встал и принялся топтаться, слегка раскачиваясь. Скоро мы уже оба пели: «Ты иди верхом, а я пойду низом» и все прочее. И я чуть не прослезился. Честно говоря, я был рад, что отток жидкости из моего организма происходит в другом месте, чем обычно. С тех пор я обнаружил, что эти пилюли весьма благотворно влияют на мой мочевой пузырь, и Катриона регулярно их мне покупает.
Не успели мы как следует растанцеваться, как пластинка кончилась.
— Давайте поставим другую, — предложила Катриона и закружилась волчком под песню Кеннета Мак-Келлара «Плевать я хотел на налогосборщика». Потом точно те же фигуры она стала проделывать под песню «Сладкий поцелуй». «Неужели нынешняя молодежь одинаково крутится под любую музыку?» — подумал я. Что ж, тогда им повезло — не надо заботиться о том, чтобы попасть в трехмерный такт. Мне стало очень весело.
Катриона перестала кружиться и сказала:
— Я все думаю о вчерашнем дне.
Вчерашний день ознаменовался столькими событиями, что о нем вполне стоило поразмыслить: как мы ездили в книжный магазин, как я несколько часов подряд «шарил по Интернету», не говоря уж о том, как она принимала ванну.
— Я хочу сказать, что могла бы здесь поработать.
К этому времени я снова сел на диван. У меня происходило что-то странное с головой; не то чтобы она болела, но такого ощущения я не припомню. Видимо, это следствие «исходного кода», который я изучал утром, подумал я. Пожалуй, это умственное упражнение более вредно, чем грамматический разбор латинских предложений.
— Конечно, вы можете здесь заниматься, — сказал я. Катриона встала и зачем-то задернула шторы. — Подсчитайте, сколько это может стоить, исходя из размеров вашей стипендии, добавьте плату за уборку и стоимость пилюли, а потом я вам сразу за все заплачу.
Мне почему-то стало жарко, и я ослабил галстук.
— Вы ведь и в самом деле никогда этого не делали? — спросила Катриона. — Я хочу сказать — с женщиной.
— Не помню, — ответил я. — Может быть, раз-другой с миссис Б. лет двадцать назад.
Однако, поразмыслив, я решил, что никогда не танцевал в гостиной с женщиной, даже с миссис Б.
— Ну ладно. Чего бы вам хотелось? — с серьезным видом спросила она, сев рядом со мной на диван. — Что мне надо делать? — Я понятия не имел, как отвечать на этот вопрос, поскольку ничего не знал ни о том, какие предметы входят в ее программу, ни о том, что ей задают.
— Да делайте то, что надо, — ответил я. — Не обращайте на меня внимания. Я посижу здесь, отдышусь и никак не буду вам мешать.
Пластинка в проигрывателе еще не кончилась, и я снял галстук под аккомпанемент «Чарли мой дружочек». Затем закрыл глаза, побаливавшие от занятий с компьютером. Я решил было, что Катриона пошла за своими тетрадками, но тут она, к моему удивлению, стала одну за другой расстегивать пуговицы у меня на рубашке. Мне было немного неловко, но одновременно я почувствовал облегчение, поскольку чрезмерное общение с компьютером вызвало в моем теле перегрев, о котором мне ничего не сказали в магазине Диксонза. Потом постепенно, по мере того как Катриона продолжала свои манипуляции, я начал понимать, чем именно бедная девочка занимается в своем массажном салоне. Я не открывал глаз и старался притворяться, что ничего не понимаю, а ее руки тем временем начали гладить и мять мою грудь. Так вот какие домашние задания получают студенты, изучающие науку жизни. По программе ей, видимо, надо было исследовать мою мускулатуру, и я готов был служить ей моделью, хотя не был уверен, что смогу долго сидеть не шевелясь.
Ее пальцы, скользившие по моему торсу, свидетельствовали о хорошем знании предмета. Видимо, на этой стадии она просто повторяла пройденное. Молодец, подумал я, повторение — мать учения. Затем я несколько обеспокоился, хотя по-прежнему продолжал делать вид, что меня там нет: она велела мне лечь на спину и начала стягивать с меня брюки — видимо, приступая к детальному изучению следующей части своей учебной программы.
И вот я уже лежал на диване совершенно голый, стараясь не дрожать, чтобы не отпугнуть Катриону, и с отчаянным вниманием слушая песню «Моя любовь — как красная роза». Тем временем Катриона принялась экспериментировать с той частью моей анатомии, которая, по моим понятиям, не должна даже упоминаться в учебной программе, особенно в лекциях для девушек. Странным образом, мне вовсе не хотелось сопротивляться; я напомнил себе, что Катриона в некотором роде нечто вроде медицинской сестры, и я позволил ей сосредоточить свое внимание с объективностью, которую я был готов разделить, на моем membrum virile, главу о котором они, по-видимому, проходили по анатомии. Она гладила его, перекидывала справа налево, поднимала и бросала, так что он шлепался, как выпрыгнувшая из воды форель. Все это совсем не походило на те домашние задания, что нам давали в университете, когда я был студентом. Она даже, кажется, ничего не записывала в тетрадку, поскольку обе ее руки были заняты научными изысканиями.
Боюсь, что это продолжалось чересчур долго. Из вежливости я не возражал, но потом понял, почему она так старалась: ей не только надо было изучить мой орган во всех подробностях, но и привести его в определенное состояние; я бы с удовольствием ей в этом помог, если бы только знал как: мне ужасно хотелось с этим покончить и вернуться к своим обычным занятиям.
Наконец аппарат был готов, и Катриона принялась ритмически его массировать движениями, напомнившими мне движения миссис Б., натиравшей на терке сыр. Я полагал, что Катриона подсчитывает эти движения, готовя отчет о своей работе, который к концу семестра должна представить руководителю семинара. Однако я, к сожалению, к этому времени особенно остро ощутил вредоносное действие компьютера на мой организм, которое уже не ограничивалось резью в глазах, вибрацией нервных центров, взывающих к поисковым программам и видеосвязи, и ощущением умеренного жара во всем теле. Со мной происходило что-то невообразимое — мне казалось, что я на грани сердечного приступа или даже смерти, хотя у меня по-прежнему не было желания этому сопротивляться. И вот наконец в глазах у меня вспыхнул ослепительный свет, все мое тело содрогнулось, и я усомнился, что поступил правильно, отказавшись от пыльного книжного мусора и купив машину, преобразившую мою жизнь.
Катриона оставила меня в покое. Я приоткрыл один глаз и увидел, что она комкает бумажную салфетку. Никаких учебников или тетрадей не было и в помине: эта удивительная девушка делала все по памяти. Она встала и вышла из комнаты, а я решил, что, наверное, мне уже можно одеваться. От всех потрясших меня симптомов осталась только боль в руке и груди, которая вскоре прошла.
Закончив свое домашнее задание, Катриона пошла наверх принимать, по обыкновению, ванну. «Когда же она будет писать отчет о работе, проделанной в течение семестра?» — подумал я, завязывая галстук. Приключившийся со мной странный приступ заставил меня задуматься, не стоит ли мне поменьше «бродить» по Интернету.
Когда Катриона вернулась, я опять спросил ее, сколько я ей должен. Она сказала, что возьмет только половину обычной платы, хотя я настаивал, чтобы заплатить ей вдвое. В конце концов мы остановились на пятидесяти фунтах. Она обещала купить еще пилюль для моего мочевого пузыря, а я напомнил ей, что ей больше незачем терпеть нездоровую атмосферу массажного салона, поскольку она может готовить домашние задания у меня дома.
— Желаю вам повеселиться на вечеринке, — сказал я на прощание и даже, поддавшись минутному порыву фривольности, попросил ее принести мне оттуда надувной шарик. Впрочем, назавтра мы оба забыли об этой просьбе.
С тех пор у нас установился распорядок дня, который соблюдается так же свято, как расписание миссис Б. Утром Катриона занимается уборкой, а я «брожу» по Интернету, стараясь не перестимулировать свой организм всем этим обилием информации. После обеда мы идем наверх в спальню, и Катриона принимается за свое домашнее задание. Правда, через несколько дней я стал удивляться, зачем ей тратить столько времени на один и тот же раздел программы, который, по моему мнению, заслуживает разве что небольшой сноски в ее отчете, но на самом деле, видимо, является главной темой ее исследований. «Так это и есть „наука жизни“?» — думал я в то время, как Катриона накатывала на мой орган что-то вроде кольца — видимо, измеряя его в каких-то других параметрах. Если они убивают время на такие пустяки, подумал я, неудивительно, что они до сих пор не выяснили, почему не бывает зеленых кошек и собак. И каждый раз, когда я подолгу лежал голый на постели, стараясь не шевелиться и притворяясь, что ничего особенного не происходит, в то время, как голубая таблетка сдерживала импульсы моего мочевого пузыря, со мной в конце концов случался все тот же приступ, что и в первый раз, даже если я не злоупотреблял своими занятиями с компьютером. Однако постепенно, осознав, что смерть мне не грозит, я даже начал находить удовольствие в этих ощущениях и стал с таким же нетерпением, как и Катриона, ожидать того часа, когда она приступит в выполнению своего домашнего задания. После этого она принимала ванну, а я тер ей губкой спину, слушая ее грустные разговоры о Гари, или Юене, или как там зовут ее приятеля, и думая, что он может только помешать ее образованию.
На четвертый раз, когда она стала меня раздевать — по-прежнему не используя никаких записей, — Катриона спросила:
— Хотите, сделаем это по-настоящему?
Я согласился — дескать, делайте все, что считаете нужным, а она сказала, что это будет стоить вдвое больше обычного. Я ничего не имел против — ведь я и раньше предлагал платить за ее интеллектуальные труды именно эту цену.
На этот раз, когда я осмелился приоткрыть один глаз и посмотреть, что она делает, ее домашнее задание заключалось в том, что она надевала резиновый чехол на мой аппарат, литература о котором, наверное, занимает целую полку в библиотеке ее факультета, и затем опустилась на него. Я начал подозревать, что это уже выходит за пределы учебной программы. На этот раз приступ был сильнее обычного, и его трудно было утаить от ее внимания; через несколько секунд тело Катрионы содрогнулось в таком же приступе. Мои научные познания ограничены тем, что я узнал из книги доктора Кула и из Интернета; тем не менее я догадался, что принимал участие в половом акте. Не могу сказать, что возникшие при этом ощущения мне совсем не понравились, но все же меня удивляет, почему вокруг этого дела поднимают такую шумиху: лично я получаю гораздо больше удовольствия, читая «Ваш сад» или поедая суп, приготовленный миссис Б.
Господи, подумал я, чего только нынче не приходится делать студентам, чтобы получить диплом. Я рад, что мои студенческие годы далеко позади и мне не приходилось совершать ничего подобного, потому что система образования в те годы делала упор на развитие умственных, а не каких-либо других способностей.
Теперь ты знаешь, как мне довелось испытать то, чем захламлен Интернет и бесконечные любовные романы, которые, разумеется, не интересуют нас с тобой, но которыми забиты все полки в книжных магазинах. Я приближаюсь к концу письма, и вероятно, оно будет последним, поскольку Катриона заставила меня дать обещание, что я больше не буду тебе писать. Вот как это произошло.
Вчера я слышал, как она подбирала в прихожей почту, брошенную почтальоном в дверную щель. Еще лет сорок — пятьдесят назад эту работу приходилось делать по нескольку раз за день, но прогресс сократил доставку почты до единственного ритуала — где-то часов в десять утра. На мой взгляд, можно пойти и дальше, чтобы хлопок крышки почтового ящика тревожил занятых людей только через день или даже через два. Я сидел за компьютером, жужжал вентилятор, экран завораживал мой взгляд, и тут я почувствовал, что Катриона неподвижно стоит перед дверью, словно подобранные ею с пола письма привели ее в глубокое раздумье.
Утро, последовательно отмеченное шумом падающей почты, затем появлением знакомого запаха поджариваемого лука и консервированных помидоров, усиленного ароматом таинственных специй, возвещавшим о близости обеда, заканчивалось тем, что я с радостью завершал общение с Интернетом и начинал трудное дело спуска по лестнице, которое являло собой такой контраст путешествиям, совершаемым мной с легкостью Фауста по дальним континентам (где, впрочем, я везде находил примерно одно и то же), в направлении, куда меня манил мой благодарный орган обоняния. В кухне Катриона находилась в последней стадии приготовления пасты.
— Я положила почту на стол, — сказала она, обернувшись ко мне.
На самом деле ей следовало сказать «рабочая плоскость»; это постепенное стирание граней между разными предметами домашней обстановки является, на мой взгляд, одним из аспектов нашего неуклонного прогресса, который приведет, если он будет продолжаться, к тому, что мы сможем ограничиться одним словом для обозначения самых разнообразных предметов. Я увидел на столе стопку писем и обнаружил, что по крайней мере половина из них вернулась назад по адресу отправителя — то есть меня. Я отобрал эти письма под взглядом Катрионы, которая то принималась помешивать свое изделие, то наблюдать за мной, создавая у меня впечатление, что я мало чем отличался от блюда, закипание которого она боялась пропустить.
— Эти письма обычно забирала миссис Б., — сказал я, подвинув вернувшиеся письма в сторону Катрионы и надеясь, что она распорядится с ними не хуже, чем миссис Б. С другой стороны, у меня возникло предчувствие, что мне придется или просветить ее относительно этой стороны заведенного у меня в доме порядка, или навсегда отказаться от привычки писать тебе письма.
— Это же те самые письма, которые я отправила вашему другу, — сказала Катриона — как будто я сам этого не знал. Катриона любит иногда сформулировать то, что и без того очевидно, словно желая убедиться, что ей ничего не мерещится. — И они все помечены печатью «Адресат выбыл». Ваш друг, видимо, переехал. Разве вы не знаете его нового адреса?
— Мой друг выбыл уже давно, — сказал я. — Он отправился туда, куда наша почтовая служба пока еще не способна доставлять письма.
Катриона смотрела на меня тем самым непонимающим взглядом, за которым обычно следовал вопрос: «Вы и в самом деле?..» Она даже перестала помешивать в кастрюльке, откуда тут же донесся жалобный звук лопающегося пузыря. Потом она проговорила:
— Ваш друг… умер?
— Восемь лет и четыре месяца назад, — объяснил я. — Все мы смертны.
— Тогда зачем же вы ему пишете? — спросила она. На этот вопрос мне было нелегко ответить, потому что я, честно говоря, никогда об этом всерьез не задумывался. Так бывает: думаешь, что понимаешь, зачем ты что-то делаешь, но когда пытаешься это сформулировать, обнаруживаешь, что, как святой Августин, которого спросили, что такое «время», ты это знаешь, но не способен выразить словами.
— От некоторых привычек трудно избавиться, — сказал я. — Если мне будет некому писать, как я заполню те два часа, которые каждый день отводил на письмо и которые теперь окажутся незанятыми? Да, мой старый друг умер, но почему я должен перестать ему писать? Сколько писателей сочиняют письма, которые их адресат никогда не увидит; и все же они продолжают писать, и в их воображении каждое слово, выходящее из-под пера, достигает глаз, ушей, мыслей и сердца того, к кому они обращаются.
Должен признаться, что эта напыщенная речь была в значительной степени позаимствована мной из книги «Ферран и Минар: Жан-Жак Руссо и „В поисках утраченного времени“. Поскольку я не мог придумать собственного объяснения, я решил воспользоваться советом доктора Петри.
— Все равно, — проговорила Катриона, — писать каждый день человеку, который давно умер. Это же… это так…
Я знал, что она хочет сказать «грустно», но избегает этого слова; и в самом деле грустно, что ты, терпеливый читатель всех моих рассуждений, оставил этот мир раньше меня. Если бы все было наоборот, то наверняка твои письма ко мне были бы куда интереснее моих эпистол.
— Друзья умирают, но дружба остается, — сказал я, оставив в покое Петри и зацитировав фразу из стихотворения, которое я прочитал в «Скоте мэгэзин».
— Это звучит красиво, — кивнула Катриона. По крайней мере я отвлек ее мысли от слова «грустно», которое и так слышал от нее слишком часто. Потом я объяснил ей, что миссис Б. честно отправляла мои письма, а почта, согласно установленным правилам, через несколько дней возвращала их обратно. И тогда миссис Б. складывала их в специальную папку. Почему-то Катрионе это оказалось не по нутру.
— Нет, вам надо это бросить, — сказала она, хотя я даже не касался писем, лежавших на рабочей плоскости. — Нельзя жить в мире фантазий. Ваш друг умер — зачем же притворяться, что он жив?
Как видишь, эта достойная девушка смотрит на мир ясными глазами. С какой стати я буду с ней спорить? Она разбирается не только в ферментах и электрических розетках, не только в компьютерах и пилюлях, на которых изображены птички; нет, Катриона изучает науку жизни, и ее философия отказывается принимать причуды жалкого старого дурня. Она заставила меня обещать, что я больше не буду затруднять работу почтовой службы письмами, отправленными в никуда и только отнимающими у нее время, предназначенное для других: я больше не буду сочинять истории, которые занимают только меня и которые никто не читает; я больше не буду притворяться, что мой лучший друг, с которым мы в коротких штанишках, держась за руки, вместе ходили в школу, все еще живет на свете, как еще несколько месяцев или лет предстоит жить мне. Нет, я положу конец всей этой ерунде и буду, как выразилась Катриона, «жить настоящим». Так что, как видишь, мое знакомство с жизнью неуклонно продвигается: я не только освободился от книжного хлама, но теперь должен изгнать из своей жизни призраков прошлого. Для тебя это, наверное, будет тяжелым ударом, но мы, без сомнения, скоро воссоединимся навечно и сможем продолжать наше привычное общение.
— Вы правы, — сказал я Катрионе, когда мы закончили обедать. — Моего друга больше нет, сегодня он для меня действительно умер, а я буду теперь жить в настоящем.
Затем я пошел наверх, сел за компьютер и продолжил поиски Феррана и Минара: на скольких же сайтах встречаются эти имена? Сколько я мог бы тебе еще порассказать, если бы ты был жив! Потому что я отыскал в Интернете сведения о том, как эти двое бежали из Парижа, обнаружив свою соседку мертвой, и о том, что с ними случилось впоследствии. Еще немного, и я отыщу «Энциклопедию» Розье. Но больше я об этом писать не буду и должен навсегда с тобой распрощаться, мой верный друг.
Глава 11
Руссо внимательно смотрел на Минара.
— Это и есть друг отца Бертье, Тереза? — спросил он жену. Та кивнула. — Тогда заходите в дом, сударь, и расскажите, что просил мне передать отец Бертье.
И Минар во второй раз зашел в дом Руссо. Еще совсем недавно он предвкушал обед, которым его обещала накормить Тереза. Сейчас у него вдруг совсем пропал аппетит.
Каким образом бумаги, забытые им в квартире Жаклин, попали к Руссо? Он чувствовал их под одеждой. Тем временем Жан-Жак позвал его наверх. Они прошли через маленькую кухню мимо отгороженной каморки, явно служившей спальней Терезы, к винтовой лестнице в конце коридорчика, и, глядя на поднимавшегося впереди него Руссо, Минар ломал себе голову, как самый знаменитый писатель на свете оказался замешанным в эту историю. Минар никогда не блистал логикой (хотя много раз проваливался на экзамене по этому предмету), и у него так путались от напряжения мысли, что он почти не обратил внимания на комнаты, в которых очутился, поднявшись по лестнице. Собственно говоря, это была одна комната, перегороженная пополам так же, как владения Терезы на первом этаже. В алькове находилась большая кровать. Руссо предложил Минару стул.
Жаклин была родом из этих краев, почему, собственно, они с Ферраном сюда и пришли. Она знала отца Бертье, который, в свою очередь, знал Руссо; видимо, таким образом самый знаменитый писатель на свете и оказался замешанным в загадочных событиях, связанных со смертью девушки и кучей бумаг, явно принадлежавших помешанному. Минар почти додумал свою мысль до конца, когда Руссо стукнул тростью по полу: видимо, это был какой-то сигнал Терезе.
— Так как же поживает досточтимый отец Бертье? — спросил Руссо.
Это Бертье убил Жаклин, чуть не сказал вслух Минар. Значит, это он забрал у нее бумаги, привез их вчера в Монморанси, а сегодня утром увидел подобные же бумаги в узле, который Минар с Ферраном оставили в часовне. Но тогда Бертье знает, что он знает… и Феррану, который остался в домике, куда их устроил Бертье, может не поздоровиться.
— Это он! — воскликнул Минар.
— Что?
— Это он меня послал, — объяснил Минар. — Отец Бертье.
Жан-Жак пожал плечами.
— Это мне известно. Так что он велел мне передать?
Минар постарался успокоиться. Тут вошла Тереза с кувшином вина, и Руссо показал ей глазами на маленький столик, куда его следовало поставить. Когда Тереза ушла, он опять посмотрел на Минара и сказал:
— Вам как будто не по себе.
— Не по себе? Мне? — Минар пронзительно засмеялся, чувствуя, как бумаги щекочут его кожу. У него перед глазами стояло мертвое лицо Жаклин и улыбка Бертье. Что, интересно, делает Ферран?
— Пожалуйста, расскажите мне про «Юлию», — попросил Минар.
— Это и есть друг отца Бертье, Тереза? — спросил он жену. Та кивнула. — Тогда заходите в дом, сударь, и расскажите, что просил мне передать отец Бертье.
И Минар во второй раз зашел в дом Руссо. Еще совсем недавно он предвкушал обед, которым его обещала накормить Тереза. Сейчас у него вдруг совсем пропал аппетит.
Каким образом бумаги, забытые им в квартире Жаклин, попали к Руссо? Он чувствовал их под одеждой. Тем временем Жан-Жак позвал его наверх. Они прошли через маленькую кухню мимо отгороженной каморки, явно служившей спальней Терезы, к винтовой лестнице в конце коридорчика, и, глядя на поднимавшегося впереди него Руссо, Минар ломал себе голову, как самый знаменитый писатель на свете оказался замешанным в эту историю. Минар никогда не блистал логикой (хотя много раз проваливался на экзамене по этому предмету), и у него так путались от напряжения мысли, что он почти не обратил внимания на комнаты, в которых очутился, поднявшись по лестнице. Собственно говоря, это была одна комната, перегороженная пополам так же, как владения Терезы на первом этаже. В алькове находилась большая кровать. Руссо предложил Минару стул.
Жаклин была родом из этих краев, почему, собственно, они с Ферраном сюда и пришли. Она знала отца Бертье, который, в свою очередь, знал Руссо; видимо, таким образом самый знаменитый писатель на свете и оказался замешанным в загадочных событиях, связанных со смертью девушки и кучей бумаг, явно принадлежавших помешанному. Минар почти додумал свою мысль до конца, когда Руссо стукнул тростью по полу: видимо, это был какой-то сигнал Терезе.
— Так как же поживает досточтимый отец Бертье? — спросил Руссо.
Это Бертье убил Жаклин, чуть не сказал вслух Минар. Значит, это он забрал у нее бумаги, привез их вчера в Монморанси, а сегодня утром увидел подобные же бумаги в узле, который Минар с Ферраном оставили в часовне. Но тогда Бертье знает, что он знает… и Феррану, который остался в домике, куда их устроил Бертье, может не поздоровиться.
— Это он! — воскликнул Минар.
— Что?
— Это он меня послал, — объяснил Минар. — Отец Бертье.
Жан-Жак пожал плечами.
— Это мне известно. Так что он велел мне передать?
Минар постарался успокоиться. Тут вошла Тереза с кувшином вина, и Руссо показал ей глазами на маленький столик, куда его следовало поставить. Когда Тереза ушла, он опять посмотрел на Минара и сказал:
— Вам как будто не по себе.
— Не по себе? Мне? — Минар пронзительно засмеялся, чувствуя, как бумаги щекочут его кожу. У него перед глазами стояло мертвое лицо Жаклин и улыбка Бертье. Что, интересно, делает Ферран?
— Пожалуйста, расскажите мне про «Юлию», — попросил Минар.