Страница:
Заблудших – видел, сочувствовал, но помочь ничем не мог. Ибо пока ещё плоховато знаю город, и название улицы, сообщаемое растерянным немецким Котом или потерявшейся Кошкой, мне ничего не говорило. Сами же они, в общей своей массе, не имеют понятия, где находится их дом, даже тогда, когда они всего лишь перешли на другую сторону улицы. Полагаю, что это в них чисто национальное. Уж больно часто я сталкивался с подобным явлением.
Заблудившихся Кошек зачастую удавалось трахнуть. В этом деле они достаточно раскованны, но тоскливы. Почти всегда неясно – получает она физическое удовольствие или всего лишь моральное от добротного исполнения своих дамских обязанностей.
С Котами же говорить было практически не о чём. Мои предложения вместе перекусить (причём я ориентировался только на свои запасы!) вызывали в них довольно кислую реакцию. Во-первых, местные Коты воспитаны на Кошачьих консервах типа «Ваша Киска купила бы „Вискас“!». У нас теперь пол-России этим дерьмом завалено. Поэтому они вежливо воротили нос от куска нормального мяса, отменной косточки или грудинки, или шматка курицы, которые я чуть ли не ежедневно стяжал в «Биргартене» – такой пивной ресторан около моей Хинезишетурм, где прописался старым ленинградским способом. Притащил им дохлую крысу, которую, к сожалению, пришлось ловить самому, и был обласкан и накормлен.
Дня три я им таскал одну и ту же крысу, каждый раз выдавая её за «свежака», но в конце концов она протухла и завоняла так, что я сам не мог к ней близко подойти! Пришлось отлавливать другую…
И пока не наступили холода и «Биргартен» работал во всю ивановскую, я был сыт и мои запасы позволяли мне пригласить на ужин хоть пять заблудившихся Котов. Но, повторяю, они ничего моего есть не хотели. Первую причину я уже называл, а вторая, как я сообразил позже, заключалась в том, что, приняв моё приглашение, местный Кот считал себя обязанным сделать мне ответное приглашение. А ему этого страсть как не хотелось! Он бы и рад был поболтать с иностранным Котом (это я-то – иностранец!..), похвастать своей квартирой, обстановкой, «песочницей», куда он гадит, и все его испражнения под воздействием передовой германской химической технологии мгновенно превращаются в бело-серые, ничем не пахнущие, каменные комочки…
– Как?! У вас в России этого нет?! – пугался такой Кот, когда я, не веря, что это возможно, просил медленно повторить мне про комочки ещё раз. – Как же вы живёте без этого?!
Но приглашать к себе не торопился. Ибо такой приём требовал расходов.
Мои вопросы – не знает ли уважаемый местный Кот кого-нибудь, кто в ближайшее время едет в Россию? Или, может быть, Хозяин уважаемого Кота как-то связан с Людьми, ездящими в Россию – сейчас это очень взаиморазвито, – я мог бы с таким же успехом задавать своей деревянной Хинезишетурм, под которой нашёл себе приют и крышу.
Ни хрена эти Коты не знали, ничем не интересовались, никаких Контактов со своими Людьми не имели, считая, что главное предназначение Людей, – кормить и холить своего Кота, возить его в отпуск в Италию, Испанию и на Канарские острова и работать не покладая рук для того, чтобы Коту было мягко спать и сладко есть это своё консервированное дерьмо с витаминами…
В первую категорию, которой я безумно позавидовал, входила Кошка одного нашего российского вице консула – весёлая, деловая и неглупая москвичка Нюся, которая про Мюнхен знала всё: где можно пожрать на халяву, как пройти в нужное место кратчайшим путём через служебные двери и проходные дворы, какому Коту имеет смысл ДАТЬ, а какому и нет.
Но вот тут всплывал один-единственный, но весьма существенный недостаток этой Нюси. Знать – она знала, но удержаться и не ДАТЬ кому угодно она была не в силах! Тем не менее, а может быть, и поэтому с ней было необременительно, легко и спокойно.
Вторым был Кот (имя вылетело из головы), про которого Нюся сказала, что он принадлежит Человеку, являющемуся «правой рукой» Генерального консула. В какой-то момент мне показалось, что эти два знакомства для меня – прямой путь в Петербург к Шуре и Водиле. И я закатил им приёмчик, как говорит Шура Плоткин, «под большое декольте». Во всяком случае, пока я трахал Нюсю, она обещала мне безграничную помощь и покровительство своего Хозяина,
Кот же «правой руки» Генерального консула оказался довольно мерзким типом, хотя и выглядел крайне авантажно – красивый, ухоженный, с признаками породы и какого-то странного, специфического воспитания. Он всё время делал вид, что ему известно что-то такое, чего другим знать не положено. Ко всему прочему, он постоянно взывал к честности, честности и честности, хотя Нюся клятвенно уверяла меня, что большего ворюги, чем этот Кот, не знали ни Германия, ни Россия!
Однажды, когда он уж слишком настойчиво призывал меня к честности и расспрашивал о том, как я здесь оказался, а всем своим видом давал понять, что не верит ни одному моему слову, я разозлился и начистил ему его холёное рыло.
Больше он не приходил. Но к сожалению, перестала приходить и весёлая вице-консульская Нюся. Видимо, эта сволочь Кот капнул на неё кому надо, и Нюсю перестали выпускать из дому.
А позавидовал я им только потому, что и этот Кот-дипломат, и эта вице-Нюся совершенно точно знали, что пройдёт какое-то определённое время и они обязательно вернутся в Россию. Чего в отличие от меня дико боялись и не хотели!..
Ко второй категории я отнёс Котов-эмигрантов из Киева. Их было великое множество. Они прибыли сюда под флагом «Киев и Мюнхен – города-побратимы!».
Кому пришло в голову когда-то «побратать» Мюнхен и Киев – ума не приложу. Всё равно что насильно женить меня на овце и ждать от меня и супруги ежегодного приплода котоягнят. Бред какой-то! Рассказать Шуре – обхохочется.
Тем не менее все киевские евреи, а также украинцы и русские, загодя прикупившие липовые еврейские документы и пожелавшие сначала послать Советскую власть, а потом и «ридну Украину» ко всем чертям, оказались в Мюнхене по так называемой еврейской линии.
Обо всем этом я узнал от единственного пристойного и интеллигентного Кота-киевлянина, принадлежащего одному симпатяге инженеру по автомобилям. В Мюнхене инженер спокойненько работал обычным автомехаником, а вечерами вёл со своим Котом разные беседы.
Никогда не сталкиваясь с книгой доктора Шелдрейса, они оба своим умом дошли до Телепатического Контакта. Не в полной мере, но достаточной для доброй, поверхностной трепотни, они овладели этим искусством и пребывали теперь в тихих радостях и заботах друг о друге.
Этот же Кот говорил мне, что под Мюнхеном, километрах в сорока, живёт ещё одна чрезвычайно милая пара киевских художников – муж и жена. Они как-то приезжали к этому инженеру чинить свой автомобиль и познакомились. Ни Кота, ни Кошки у них, кажется, нет. Поэтому сведения о них крайне скудны. О них даже не сплетничают. А для киевско-мюнхенского круга это явление поразительное и из ряда вон выходящее.
Все же остальные, с кем меня сводила судьба, были на редкость одинаковы в своём наступательном провинциализме, необязательности, всезнайстве и постоянных потугах сообщать всему миру – кем они были раньше, до приезда в Мюнхен.
Процент вранья в этих рассказах был удручающе высок, и если Кот заявлял, что в Киеве у него была четырехкомнатная квартира с потолками в три шестьдесят, а ЕГО Нёма или Петя, или Жорик, или Арон был «Главным инженером», «Ведущим конструктором», «Главным врачом Четвёртого управления» или «Выдающимся музыковедом» – это в лучшем случае означало, что все они имели в Киеве аж двухкомнатную в блочном доме с потолками в два сорок пять!
И Нёма никогда не был «Главным инженером», а занимал довольно скромную должность техника. Жора служил не «Ведущим конструктором», а просто чертёжником. А «Главный врач Четвёртого правительственного управления» Петя полжизни оттрубил терапевтом в районной поликлинике, напрочь растеряв в ней все знания, полученные ещё в институте. Но вот «Выдающийся музыковед» Арон был действительно хорошим настройщиком и очень неплохо зарабатывал. В Киеве у него был даже раздельный санузел!
Когда я, в слепой надежде найти хоть какую-нибудь возможность вернуться в Россию, спрашивал у каждого из них – не знают ли они Человека, собирающегося в Петербург, они все в один голос предлагали мне ехать в Киев, с удовольствием вспоминая, сколь прекрасен этот город, как хорошо было в нём жить, где их знала «каждая Собака»!
Поэтому мне были совершенно неясны побудительные причины их переезда в Мюнхен.
Киевские Кошки были поразительно суетливы и постоянно пребывали в состоянии полного восхищения собственными персонами. Отожравшись на добротных немецких продуктах, они действительно стали неплохо выглядеть! Морды у них разгладились, шерсть лоснилась от сытости, и единственное, что можно было бы поставить им в упрёк, – это чрезмерное употребление сладостей и излишне раннюю полноту, которую я ошибочно принимал за позднюю беременность. А так как я обычно беременных Кошек не трогаю (я как-то уже говорил об этом…), то, как шутила одна моя знакомая киевская Кошка по имени Циля, я несколько раз «пролетал, как фанера над Парижем»…
Это у них такая острота. Если перевести её с южно-русско-еврейского хохмачества на нормальный московско-ленинградский язык, это будет означать, что я «ошибался и проходил мимо того, чем мог бы воспользоваться».
Кстати, о Циле. Циля была единственной изящной Кошкой-киевлянкой, сумевшей сохранить вполне приличную фигурку. Как и все её приятельницы, она была в восторге от самой себя и постоянно рассказывала всем о своих победах над немецкими Котами, не забывая намекнуть, что, дескать, владеет такой техникой секса, перед которой не устоять даже молодому Тигру. Дескать, она его затрахает в первые же три минуты. Был бы рядом Тигр – она бы всем показала, как это делается!..
Я не испугался Цилиных обещаний и угроз и тут же влез на неё, чтобы немедленно испытать на себе всю мощь неведомой мне доселе «техники секса», способной свести Тигра в могилу.
…Знал ведь, давно уже знал, что ни одной Кошке нельзя верить на слово. Но такого разочарования не испытывал уже лет сто! Как сказал бы Мой Шура Плоткин: «Об технике секса там не могло быть и речи!»
Обычная, раздражающая любительская суетня, фальшивое разевание пасти, якобы страстное закатывание глаз, взвизгивания не тогда, когда нужно, и полное неумение чувствовать партнёра по траху!
От злости я чуть загривок этой Циле не прокусил. Меня удержало только то, что я вовремя вспомнил миротворческую присказку Шуры, которую он говорил каждый раз, когда сталкивался с проявлением любительщины в чём угодно.
– Знаешь, Мартын, – говорил в таких случаях Шура, – в американских салунах Дикого Запада всегда висела табличка: «Не стреляйте в пианиста. Он лучше не умеет».
Что, впрочем, не помешало мне остаться с Цилей в приятельских отношениях.
Наверное, и среди них есть уйма замечательных, добрых и мудрых Котов и Кошек! Мой небольшой опыт общения со староэмигрантским Кошачьим сословием не позволяет мне судить обо всех Котах, взращённых в таких семьях.
Думаю, мне просто не повезло. Те немногие, которых я случайно узнал, произвели на меня более чем странное впечатление. Часть из них принадлежала бывшим сотрудникам радиостанции «Свобода», уволенным при переезде радиостанции в Прагу. Несмотря на то, что конгресс Соединённых Штатов Америки достаточно щедро выплатил им выходные пособия, исчислявшиеся доброй сотней тысяч марок, а то и больше, – оставшиеся не у дел в Мюнхене всё равно чувствовали себя униженными и оскорблёнными. Чуть ли не выброшенными на улицу…
Хотя при том, что они заработали за эти годы, ведя идеологическую войну с Россией с очень безопасного расстояния, да плюс бабки, полученные ими при увольнении, им была обеспечена спокойная жизнь до самой глубокой старости.
Всё это я узнал от их же Котов и Кошек, которые тоже были хороши по-своему. При встречах они приветливо мурлыкали и облизывали друг друга, а после расставания один из них непременно рассказывал мне гадости про ушедшего. Или наоборот: сначала гадости, затем появлялся тот, о ком эти гадости говорились, а уже потом, сразу, без какого-либо перехода, – облизывание и мурлыканье с тем, кого только что поливали жидким дерьмом!..
Описывая такое трогательное сообщество, Мой Шура Плоткин непременно процитировал бы одного уже умершего поэта, которого очень любил.
– Террариум единомышленников – наверняка сказал бы Шура.
А Водила, помню, как-то про такую же компаху выразился попроще, сохранив абсолютно тот же смысл:
– Ну чистый гадюшник, бля!
Но что бы эти Коты и Кошки ни говорили друг про друга, всё-таки-это было Сообщество! Объединяли их относительная разность положения, примерно одинаковый высокий жизненный уровень и общая давность пребывания за границей своей родины, которой они, видите ли, стеснялись и между собой зачастую разговаривали на плохом английском языке.
И конечно же, все вместе не переваривали представителей последней волны эмиграции. Глядя на недавно приехавших в Мюнхен Котов и Кошек, которые поначалу на каждом шагу делали привычные советские глупости и попадали впросак, из-за элементарного незнания Запада, – Староэмигрантские Коты, наверное, вспоминали своё собственное ничтожество в те годы, когда они сами впервые появились на этой заграничной земле.
Стоило хоть немного споткнуться Новоэмигрантскому Коту, как Старый эмигрант презрительно цедил сквозь усы:
– Ах, как это всё у вас по-русски!
Тем самым давая понять, что уж он-то никакого отношения к этой ужасной стране не имеет.
– Уж если вы всё-таки оказались на Западе, – назидательно говорил такой Кот, – переехали, так сказать, в Свободный мир, так извольте…
Дальше следовал поток бездарных нравоучений, примитивных сентенций, банальнейших благоглупостей и невероятное количество примеров из «богатого» жизненного опыта самого Кота-Староэмигранта.
Вся эта местечковая словесная шелуха перемежалась английскими и немецкими словами, что должно было показать – сколь «западен» стал Староэмигрантский Кот, если он даже позабыл многие русские слова и их значение помнит только на двух других языках!
Правда, со мной они так разговаривать не рисковали. Они прекрасно знали, что я тут временно и вот-вот укачу в Россию, а во-вторых, явно чувствовали, что я в секунду могу набить морду и оборвать хвост любому из них.
Мне лично было наплевать, кто сколько тут живёт. Но однажды, когда у меня в гостях под Хинезишетурм собралась компашка и тех, и других, и Староэмигрантские Коты начали хамить Котам вновь прибывшим, я не выдержал и сказал:
– Даже и не знаю, кому из вас больше гордиться? Тем, кто смылился из Союза кучу лет тому назад и все последующие годы жил под тёплой крышей сытно и спокойно, или тем, кто все эти годы – один хуже другого – продолжал жить в Совке, лазал по отравленным помойкам в поисках пищи, спасался в подвалах и на чердаках от непогоды и разных шапочных дел мастеров, вместе со своими Людьми переживал антисемитские митинги, а кое кто и бесславные кровавые войны на собственной земле…
Тут Староэмигрантские Коты забыли про осторожность и стали наперебой что-то мне орать. Но я только чуть-чуть прижал уши, слегка приподнял верхнюю губу и совсем немного показал клыки. Правда, я ещё выпустил когти передних лап и легонько постучал кончиком хвоста по земле.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все они быстренько стали собираться по домам, не забывая на прощание сказать, что «прекрасно провели вечер»…
Теперь, лёжа на пятом, нещадно продуваемом ярусе своей дурацкой Китайской башни, я уже не просыпался от стоящих вокруг одуряющих запахов жарящихся свиных ног, грудинок, потрясающих рёбер, кур, от перезвякивания «массов» – литровых пивных кружек, и от непрерывного бурчания десятков кранов, безостановочно наполняющих эти «массы» тёмным пивом, светлым, мутным – «вайсбир», и «радлером» – истинно баварским напитком – смесью светлого пива со специальным лимонадом…
Теперь я просыпался от ночной сырости и голода, с одной лишь мыслью – где бы согреться и пожрать.
Уже не играл под Китайской башней военный оркестр свои марши, но слышался стук молотков, визжание электропил, и вокруг моей башни шла какая-то неторопливая суетня. Возводились десятки временных ларьков и ларёчков, вроде наших, которыми забит весь Питер. Как объяснил мне один весьма приличный Пёсик, – он здесь каждое утро выгуливал своего не очень здорового Человека, которому было предписано почаще бывать на свежем воздухе, – эти ларьки готовились к Рождеству Христову. А вот что такое Рождество – Пёсик и сам не очень хорошо знал. Говорил только, что в это время по всему городу в таких ларёчках продают много ярких, не очень нужных маленьких вещичек и уйму горячего вина – прямо на улицах!
Кстати, если уж говорить о здешних Собаках, то ко всем неоспоримым достоинствам Мюнхена я бы приплюсовал то обстоятельство, что мюнхенские Собаки (а по Английскому парку их гуляет великое множество!) в отличие от наших петербургских удивительно приветливы к Людям, к Собакам любых пород и очень спокойно, я бы даже сказал – с достаточной долей уважения относятся к существованию Котов и Кошек.
Наши же засранцы сначала должны обязательно облаять ни в чём не повинного незнакомого Человека, затем непременно перегрызться между собой, а потом сделать всё возможное, чтобы попытаться загнать какого-нибудь, несчастного Кота на дерево или в подвал. А убедившись в невозможности достать его оттуда, ещё час тупо рваться с поводка и оглашать окрестности своим идиотским осипшим голосом.
Скорее всего и здесь есть такие же Псы-кретины, которые не переваривают другие породы животных. Считающие себя, как говорил Шура Плоткин, «стержнем и основой нации». Но если у нас в Советском Союзе это явление десятки лет трогательно поощрялось и тщательно культивировалось, как рассказывал мне тот же Плоткин, то здесь таких Псов совсем немного, и они, при любом проявлении нетерпимости к другим видам Животных, достаточно строго наказываются.
– Это уже наша сегодняшняя политика, – сказал мне тот Пёсик-симпатяга, с которым я познакомился в Английском парке.
А ещё этот Пёсик, сто раз извинившись передо мной, чтобы не оскорбить моё национальное достоинство, сказал, что вся эта зараза идёт от Собак Германской Демократической Республики. Потому что до воссоединения с Федеративной Германская Демократическая была очень близка по строю и по духу Советскому Союзу.
Ни в коем случае не оправдывая этого уродливого явления, я попытался объяснить милому, интеллигентному Пёсику, что в нашей стране всё это происходит не от хорошей жизни. Что сегодня в России всеобщее озверение стало буквально повальным бедствием и распространилось почти на все слои общества – не только Собачьего, но и Человеческого! Мало того, как ни грустно мне в этом признаваться, но сегодня этой язвой заражена и очень большая часть Кошачьего сословия… А всё оттого, что жить стало невмоготу и каждый ищет виноватого не в себе, а в ком-то другом.
– Вот такие пирожки, уважаемый герр Пёсик, – сказал я.
– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр…
– Мартын, – подсказал я. – Или можно просто – Кыся…
– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр Мартин-Киса, – не очень разобрался в наших русских именах этот Пёсик и, посмотрев на переминающегося с ноги на ногу своего Человека, смущённо добавил: – Но, к моему великому сожалению, сейчас я вынужден извиниться и прервать наш удивительно интересный разговор. Как видите, мой Человек уже просится в туалет, а длительное воздержание в его возрасте… Сами понимаете. Кроме всего, ему необходимо ещё принять кое-какие лекарства, и я в меру своих сил стараюсь, чтобы он это делал вовремя.
Мы любезно распрощались, и я, дрожа от холода, помчался на промысел.
Ещё когда стояли тёплые дни и вовсю работал «Биргартен», а мои запасы жратвы превышали самые смелые предположения, я как-то прогуливался по берегу узенького ответвления мюнхенской реки Изар, протекающего через весь Английский парк. И неожиданно на поверхности воды увидел спинки довольно толстеньких и крупных рыб, стремившихся плыть только против течения. А так как течение в этой узкой парковой речушке было очень сильным, то глупые рыбы почти стояли на месте.
Как объяснила мне тогда вице-консульская Нюся, эта рыба называется «форель» и Людям ловить её запрещено. Нюся сама слышала, как её хозяин рассказывал жене, что для того, чтобы получить разрешение на ловлю рыбы, нужно сначала пройти специальные платные курсы, затем за приличненькую сумму сдать экзамен, а потом за семьдесят пять марок купить разрешение-лицензию. И только после этого тебе позволят поймать несколько рыбёшек в специально отведённом месте под бдительным оком ещё более специального рыбного контролёра.
Но самое забавное в такой рыбной ловле, что, поймав эту рыбу, полюбовавшись на неё, ты обязан выпустить её обратно в реку!
– Какой-то спортивный онанизм! – помню, возмущалась тогда Нюся. – Представляешь, это всё равно что если бы мы с тобой сидели друг против друга и сами себя удовлетворяли, вместо того чтобы немедленно слиться в едином экстазе!!!
Нюся обожала разные роскошные формулировки и объяснения своему блядству.
– Да, – сказал я. – Действительно!
И чтобы никому в голову не пришло бы заподозрить нас в онанизме, мы тут же, как сумасшедшие, слились с ней в этом, как его… Экстазе!..
Но тогда было ещё тепло, работал «Биргартен», еды было навалом и разговор с Нюсей о рыбе носил чисто теоретически-познавательный характер.
Теперь холодно, «Биргартен» закрыт. Ни жрачки, ни Нюси, ни хрена этого нет, а лопать хочется безумно. И я помчался к нашей парковой речушке сломя голову, как только вспомнил о рыбе. Авось повезёт?..
Я с трудом удерживался на скользком холодном камне посредине ледяной злобной речушки, стоя чуть ли не по брюхо в воде. Конечно, мне следовало отловить ещё парочку рыбин – на вечер и на завтрашнее утро, но, во первых, я так окоченел, что меня просто трясло от холода и нервного перевозбуждения, знакомого, наверное, любому охотнику. А во-вторых, мне элементарно хотелось как можно быстрее пожрать.
Поэтому я не стал ловить рыбу про запас, а перескочил с камня на берег, отряхнулся и бросился на прыгающую по земле форель.
Это была красивая, крупная и сильная рыбина. Оказалось, что у неё только спинка тёмная, а к брюшку и нижним плавникам она светлела до нежно-палевого цвета и по бокам была вся покрыта коричневыми пятнышками, которые ей очень шли.
Она скакала и уворачивалась от меня, пока я не догадался намертво прижать её к земле передними лапами и быстро прокусить ей загривок у самой головы.
Вот откуда я знал, что для того, чтобы рыба перестала трепыхаться – нужно прокусить ей загривок именно в этом месте?! Наш родной мороженый хек был всегда без головы и поэтому не пытался трепыхаться. Уж сколько я его за всю свою жизнь сожрал, а ведь до сих пор понятия не имею, как он выглядит в лицо!.. И живой рыбы я отродясь не видел.
Инстинкты, инстинкты, господа. Великая штука – инстинкты!
Ну что я могу сказать про форель? Пусть никто не упрекнёт меня в предательстве Родины или в низкопоклонничестве перед Западом – я всего лишь честно оцениваю свои ощущения на тот момент, когда я жрал эту форель.
Так вот, не скрою – ихняя свежая, только что выловленная форель намного лучше нашего древнезамороженного хека.
Подозреваю, что где-то в пределах даже сильно сократившихся сегодня границ нашей, всё равно огромной страны наверняка плавает форель не хуже немецкой. Но для кого она плавает, спрашивается?!
Нам с Шурой, как представителям интеллигентной прослойки среднерусского народонаселения, доступен только «Хек мороженый безголовый». Да и то – не всегда…
Размышляя таким образом, я доедал эту божественную рыбину уже лёжа.
С голодухи я слопал её почти всю. Мой живот вздулся, как футбольный мяч, ноги меня не держали, и в тяжёлой, сытой сонливости я прилёг, лениво дожёвывая хвост форели…
Мог ли я подумать, что именно с этого момента начнётся новая глава моей жизни?!
Мог ли я хоть на секунду представить себе, что впервые отведанная восхитительная форель в корне изменит всё моё мюнхенско-парковое существование одинокого КБОМЖа?!
Напоминаю: КБОМЖ – Кот Без Определённого Места Жительства.
– Да ни в жисть! – как сказал бы Водила. – Ну нипочём, бля!
Заблудившихся Кошек зачастую удавалось трахнуть. В этом деле они достаточно раскованны, но тоскливы. Почти всегда неясно – получает она физическое удовольствие или всего лишь моральное от добротного исполнения своих дамских обязанностей.
С Котами же говорить было практически не о чём. Мои предложения вместе перекусить (причём я ориентировался только на свои запасы!) вызывали в них довольно кислую реакцию. Во-первых, местные Коты воспитаны на Кошачьих консервах типа «Ваша Киска купила бы „Вискас“!». У нас теперь пол-России этим дерьмом завалено. Поэтому они вежливо воротили нос от куска нормального мяса, отменной косточки или грудинки, или шматка курицы, которые я чуть ли не ежедневно стяжал в «Биргартене» – такой пивной ресторан около моей Хинезишетурм, где прописался старым ленинградским способом. Притащил им дохлую крысу, которую, к сожалению, пришлось ловить самому, и был обласкан и накормлен.
Дня три я им таскал одну и ту же крысу, каждый раз выдавая её за «свежака», но в конце концов она протухла и завоняла так, что я сам не мог к ней близко подойти! Пришлось отлавливать другую…
И пока не наступили холода и «Биргартен» работал во всю ивановскую, я был сыт и мои запасы позволяли мне пригласить на ужин хоть пять заблудившихся Котов. Но, повторяю, они ничего моего есть не хотели. Первую причину я уже называл, а вторая, как я сообразил позже, заключалась в том, что, приняв моё приглашение, местный Кот считал себя обязанным сделать мне ответное приглашение. А ему этого страсть как не хотелось! Он бы и рад был поболтать с иностранным Котом (это я-то – иностранец!..), похвастать своей квартирой, обстановкой, «песочницей», куда он гадит, и все его испражнения под воздействием передовой германской химической технологии мгновенно превращаются в бело-серые, ничем не пахнущие, каменные комочки…
– Как?! У вас в России этого нет?! – пугался такой Кот, когда я, не веря, что это возможно, просил медленно повторить мне про комочки ещё раз. – Как же вы живёте без этого?!
Но приглашать к себе не торопился. Ибо такой приём требовал расходов.
Мои вопросы – не знает ли уважаемый местный Кот кого-нибудь, кто в ближайшее время едет в Россию? Или, может быть, Хозяин уважаемого Кота как-то связан с Людьми, ездящими в Россию – сейчас это очень взаиморазвито, – я мог бы с таким же успехом задавать своей деревянной Хинезишетурм, под которой нашёл себе приют и крышу.
Ни хрена эти Коты не знали, ничем не интересовались, никаких Контактов со своими Людьми не имели, считая, что главное предназначение Людей, – кормить и холить своего Кота, возить его в отпуск в Италию, Испанию и на Канарские острова и работать не покладая рук для того, чтобы Коту было мягко спать и сладко есть это своё консервированное дерьмо с витаминами…
* * *
Встречались мне и наши Коты и Кошки. Из случайных знакомств с ними и ни к чему не обязывающей болтовни я разделил их на три категории.В первую категорию, которой я безумно позавидовал, входила Кошка одного нашего российского вице консула – весёлая, деловая и неглупая москвичка Нюся, которая про Мюнхен знала всё: где можно пожрать на халяву, как пройти в нужное место кратчайшим путём через служебные двери и проходные дворы, какому Коту имеет смысл ДАТЬ, а какому и нет.
Но вот тут всплывал один-единственный, но весьма существенный недостаток этой Нюси. Знать – она знала, но удержаться и не ДАТЬ кому угодно она была не в силах! Тем не менее, а может быть, и поэтому с ней было необременительно, легко и спокойно.
Вторым был Кот (имя вылетело из головы), про которого Нюся сказала, что он принадлежит Человеку, являющемуся «правой рукой» Генерального консула. В какой-то момент мне показалось, что эти два знакомства для меня – прямой путь в Петербург к Шуре и Водиле. И я закатил им приёмчик, как говорит Шура Плоткин, «под большое декольте». Во всяком случае, пока я трахал Нюсю, она обещала мне безграничную помощь и покровительство своего Хозяина,
Кот же «правой руки» Генерального консула оказался довольно мерзким типом, хотя и выглядел крайне авантажно – красивый, ухоженный, с признаками породы и какого-то странного, специфического воспитания. Он всё время делал вид, что ему известно что-то такое, чего другим знать не положено. Ко всему прочему, он постоянно взывал к честности, честности и честности, хотя Нюся клятвенно уверяла меня, что большего ворюги, чем этот Кот, не знали ни Германия, ни Россия!
Однажды, когда он уж слишком настойчиво призывал меня к честности и расспрашивал о том, как я здесь оказался, а всем своим видом давал понять, что не верит ни одному моему слову, я разозлился и начистил ему его холёное рыло.
Больше он не приходил. Но к сожалению, перестала приходить и весёлая вице-консульская Нюся. Видимо, эта сволочь Кот капнул на неё кому надо, и Нюсю перестали выпускать из дому.
А позавидовал я им только потому, что и этот Кот-дипломат, и эта вице-Нюся совершенно точно знали, что пройдёт какое-то определённое время и они обязательно вернутся в Россию. Чего в отличие от меня дико боялись и не хотели!..
Ко второй категории я отнёс Котов-эмигрантов из Киева. Их было великое множество. Они прибыли сюда под флагом «Киев и Мюнхен – города-побратимы!».
Кому пришло в голову когда-то «побратать» Мюнхен и Киев – ума не приложу. Всё равно что насильно женить меня на овце и ждать от меня и супруги ежегодного приплода котоягнят. Бред какой-то! Рассказать Шуре – обхохочется.
Тем не менее все киевские евреи, а также украинцы и русские, загодя прикупившие липовые еврейские документы и пожелавшие сначала послать Советскую власть, а потом и «ридну Украину» ко всем чертям, оказались в Мюнхене по так называемой еврейской линии.
Обо всем этом я узнал от единственного пристойного и интеллигентного Кота-киевлянина, принадлежащего одному симпатяге инженеру по автомобилям. В Мюнхене инженер спокойненько работал обычным автомехаником, а вечерами вёл со своим Котом разные беседы.
Никогда не сталкиваясь с книгой доктора Шелдрейса, они оба своим умом дошли до Телепатического Контакта. Не в полной мере, но достаточной для доброй, поверхностной трепотни, они овладели этим искусством и пребывали теперь в тихих радостях и заботах друг о друге.
Этот же Кот говорил мне, что под Мюнхеном, километрах в сорока, живёт ещё одна чрезвычайно милая пара киевских художников – муж и жена. Они как-то приезжали к этому инженеру чинить свой автомобиль и познакомились. Ни Кота, ни Кошки у них, кажется, нет. Поэтому сведения о них крайне скудны. О них даже не сплетничают. А для киевско-мюнхенского круга это явление поразительное и из ряда вон выходящее.
Все же остальные, с кем меня сводила судьба, были на редкость одинаковы в своём наступательном провинциализме, необязательности, всезнайстве и постоянных потугах сообщать всему миру – кем они были раньше, до приезда в Мюнхен.
Процент вранья в этих рассказах был удручающе высок, и если Кот заявлял, что в Киеве у него была четырехкомнатная квартира с потолками в три шестьдесят, а ЕГО Нёма или Петя, или Жорик, или Арон был «Главным инженером», «Ведущим конструктором», «Главным врачом Четвёртого управления» или «Выдающимся музыковедом» – это в лучшем случае означало, что все они имели в Киеве аж двухкомнатную в блочном доме с потолками в два сорок пять!
И Нёма никогда не был «Главным инженером», а занимал довольно скромную должность техника. Жора служил не «Ведущим конструктором», а просто чертёжником. А «Главный врач Четвёртого правительственного управления» Петя полжизни оттрубил терапевтом в районной поликлинике, напрочь растеряв в ней все знания, полученные ещё в институте. Но вот «Выдающийся музыковед» Арон был действительно хорошим настройщиком и очень неплохо зарабатывал. В Киеве у него был даже раздельный санузел!
Когда я, в слепой надежде найти хоть какую-нибудь возможность вернуться в Россию, спрашивал у каждого из них – не знают ли они Человека, собирающегося в Петербург, они все в один голос предлагали мне ехать в Киев, с удовольствием вспоминая, сколь прекрасен этот город, как хорошо было в нём жить, где их знала «каждая Собака»!
Поэтому мне были совершенно неясны побудительные причины их переезда в Мюнхен.
Киевские Кошки были поразительно суетливы и постоянно пребывали в состоянии полного восхищения собственными персонами. Отожравшись на добротных немецких продуктах, они действительно стали неплохо выглядеть! Морды у них разгладились, шерсть лоснилась от сытости, и единственное, что можно было бы поставить им в упрёк, – это чрезмерное употребление сладостей и излишне раннюю полноту, которую я ошибочно принимал за позднюю беременность. А так как я обычно беременных Кошек не трогаю (я как-то уже говорил об этом…), то, как шутила одна моя знакомая киевская Кошка по имени Циля, я несколько раз «пролетал, как фанера над Парижем»…
Это у них такая острота. Если перевести её с южно-русско-еврейского хохмачества на нормальный московско-ленинградский язык, это будет означать, что я «ошибался и проходил мимо того, чем мог бы воспользоваться».
Кстати, о Циле. Циля была единственной изящной Кошкой-киевлянкой, сумевшей сохранить вполне приличную фигурку. Как и все её приятельницы, она была в восторге от самой себя и постоянно рассказывала всем о своих победах над немецкими Котами, не забывая намекнуть, что, дескать, владеет такой техникой секса, перед которой не устоять даже молодому Тигру. Дескать, она его затрахает в первые же три минуты. Был бы рядом Тигр – она бы всем показала, как это делается!..
Я не испугался Цилиных обещаний и угроз и тут же влез на неё, чтобы немедленно испытать на себе всю мощь неведомой мне доселе «техники секса», способной свести Тигра в могилу.
…Знал ведь, давно уже знал, что ни одной Кошке нельзя верить на слово. Но такого разочарования не испытывал уже лет сто! Как сказал бы Мой Шура Плоткин: «Об технике секса там не могло быть и речи!»
Обычная, раздражающая любительская суетня, фальшивое разевание пасти, якобы страстное закатывание глаз, взвизгивания не тогда, когда нужно, и полное неумение чувствовать партнёра по траху!
От злости я чуть загривок этой Циле не прокусил. Меня удержало только то, что я вовремя вспомнил миротворческую присказку Шуры, которую он говорил каждый раз, когда сталкивался с проявлением любительщины в чём угодно.
– Знаешь, Мартын, – говорил в таких случаях Шура, – в американских салунах Дикого Запада всегда висела табличка: «Не стреляйте в пианиста. Он лучше не умеет».
Что, впрочем, не помешало мне остаться с Цилей в приятельских отношениях.
* * *
И наконец, третья категория – Староэмигрантские Коты и Кошки, выросшие и воспитанные в семьях, смылившихся из Совка массу лет тому назад.Наверное, и среди них есть уйма замечательных, добрых и мудрых Котов и Кошек! Мой небольшой опыт общения со староэмигрантским Кошачьим сословием не позволяет мне судить обо всех Котах, взращённых в таких семьях.
Думаю, мне просто не повезло. Те немногие, которых я случайно узнал, произвели на меня более чем странное впечатление. Часть из них принадлежала бывшим сотрудникам радиостанции «Свобода», уволенным при переезде радиостанции в Прагу. Несмотря на то, что конгресс Соединённых Штатов Америки достаточно щедро выплатил им выходные пособия, исчислявшиеся доброй сотней тысяч марок, а то и больше, – оставшиеся не у дел в Мюнхене всё равно чувствовали себя униженными и оскорблёнными. Чуть ли не выброшенными на улицу…
Хотя при том, что они заработали за эти годы, ведя идеологическую войну с Россией с очень безопасного расстояния, да плюс бабки, полученные ими при увольнении, им была обеспечена спокойная жизнь до самой глубокой старости.
Всё это я узнал от их же Котов и Кошек, которые тоже были хороши по-своему. При встречах они приветливо мурлыкали и облизывали друг друга, а после расставания один из них непременно рассказывал мне гадости про ушедшего. Или наоборот: сначала гадости, затем появлялся тот, о ком эти гадости говорились, а уже потом, сразу, без какого-либо перехода, – облизывание и мурлыканье с тем, кого только что поливали жидким дерьмом!..
Описывая такое трогательное сообщество, Мой Шура Плоткин непременно процитировал бы одного уже умершего поэта, которого очень любил.
– Террариум единомышленников – наверняка сказал бы Шура.
А Водила, помню, как-то про такую же компаху выразился попроще, сохранив абсолютно тот же смысл:
– Ну чистый гадюшник, бля!
Но что бы эти Коты и Кошки ни говорили друг про друга, всё-таки-это было Сообщество! Объединяли их относительная разность положения, примерно одинаковый высокий жизненный уровень и общая давность пребывания за границей своей родины, которой они, видите ли, стеснялись и между собой зачастую разговаривали на плохом английском языке.
И конечно же, все вместе не переваривали представителей последней волны эмиграции. Глядя на недавно приехавших в Мюнхен Котов и Кошек, которые поначалу на каждом шагу делали привычные советские глупости и попадали впросак, из-за элементарного незнания Запада, – Староэмигрантские Коты, наверное, вспоминали своё собственное ничтожество в те годы, когда они сами впервые появились на этой заграничной земле.
Стоило хоть немного споткнуться Новоэмигрантскому Коту, как Старый эмигрант презрительно цедил сквозь усы:
– Ах, как это всё у вас по-русски!
Тем самым давая понять, что уж он-то никакого отношения к этой ужасной стране не имеет.
– Уж если вы всё-таки оказались на Западе, – назидательно говорил такой Кот, – переехали, так сказать, в Свободный мир, так извольте…
Дальше следовал поток бездарных нравоучений, примитивных сентенций, банальнейших благоглупостей и невероятное количество примеров из «богатого» жизненного опыта самого Кота-Староэмигранта.
Вся эта местечковая словесная шелуха перемежалась английскими и немецкими словами, что должно было показать – сколь «западен» стал Староэмигрантский Кот, если он даже позабыл многие русские слова и их значение помнит только на двух других языках!
Правда, со мной они так разговаривать не рисковали. Они прекрасно знали, что я тут временно и вот-вот укачу в Россию, а во-вторых, явно чувствовали, что я в секунду могу набить морду и оборвать хвост любому из них.
Мне лично было наплевать, кто сколько тут живёт. Но однажды, когда у меня в гостях под Хинезишетурм собралась компашка и тех, и других, и Староэмигрантские Коты начали хамить Котам вновь прибывшим, я не выдержал и сказал:
– Даже и не знаю, кому из вас больше гордиться? Тем, кто смылился из Союза кучу лет тому назад и все последующие годы жил под тёплой крышей сытно и спокойно, или тем, кто все эти годы – один хуже другого – продолжал жить в Совке, лазал по отравленным помойкам в поисках пищи, спасался в подвалах и на чердаках от непогоды и разных шапочных дел мастеров, вместе со своими Людьми переживал антисемитские митинги, а кое кто и бесславные кровавые войны на собственной земле…
Тут Староэмигрантские Коты забыли про осторожность и стали наперебой что-то мне орать. Но я только чуть-чуть прижал уши, слегка приподнял верхнюю губу и совсем немного показал клыки. Правда, я ещё выпустил когти передних лап и легонько постучал кончиком хвоста по земле.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все они быстренько стали собираться по домам, не забывая на прощание сказать, что «прекрасно провели вечер»…
* * *
Наступила самая настоящая осень. «Биргартен», пивной ресторан на свежем воздухе, свернул свою деятельность, сложил скамейки и столы в штабеля; кухни, а их было предостаточно, закрылись; а весь биргартеновский Люд перешёл в рядом стоящее помещение – в так называемый гастштет под вывеской «У Хинезишетурм». Куда мне заходить было воспрещено.Теперь, лёжа на пятом, нещадно продуваемом ярусе своей дурацкой Китайской башни, я уже не просыпался от стоящих вокруг одуряющих запахов жарящихся свиных ног, грудинок, потрясающих рёбер, кур, от перезвякивания «массов» – литровых пивных кружек, и от непрерывного бурчания десятков кранов, безостановочно наполняющих эти «массы» тёмным пивом, светлым, мутным – «вайсбир», и «радлером» – истинно баварским напитком – смесью светлого пива со специальным лимонадом…
Теперь я просыпался от ночной сырости и голода, с одной лишь мыслью – где бы согреться и пожрать.
Уже не играл под Китайской башней военный оркестр свои марши, но слышался стук молотков, визжание электропил, и вокруг моей башни шла какая-то неторопливая суетня. Возводились десятки временных ларьков и ларёчков, вроде наших, которыми забит весь Питер. Как объяснил мне один весьма приличный Пёсик, – он здесь каждое утро выгуливал своего не очень здорового Человека, которому было предписано почаще бывать на свежем воздухе, – эти ларьки готовились к Рождеству Христову. А вот что такое Рождество – Пёсик и сам не очень хорошо знал. Говорил только, что в это время по всему городу в таких ларёчках продают много ярких, не очень нужных маленьких вещичек и уйму горячего вина – прямо на улицах!
Кстати, если уж говорить о здешних Собаках, то ко всем неоспоримым достоинствам Мюнхена я бы приплюсовал то обстоятельство, что мюнхенские Собаки (а по Английскому парку их гуляет великое множество!) в отличие от наших петербургских удивительно приветливы к Людям, к Собакам любых пород и очень спокойно, я бы даже сказал – с достаточной долей уважения относятся к существованию Котов и Кошек.
Наши же засранцы сначала должны обязательно облаять ни в чём не повинного незнакомого Человека, затем непременно перегрызться между собой, а потом сделать всё возможное, чтобы попытаться загнать какого-нибудь, несчастного Кота на дерево или в подвал. А убедившись в невозможности достать его оттуда, ещё час тупо рваться с поводка и оглашать окрестности своим идиотским осипшим голосом.
Скорее всего и здесь есть такие же Псы-кретины, которые не переваривают другие породы животных. Считающие себя, как говорил Шура Плоткин, «стержнем и основой нации». Но если у нас в Советском Союзе это явление десятки лет трогательно поощрялось и тщательно культивировалось, как рассказывал мне тот же Плоткин, то здесь таких Псов совсем немного, и они, при любом проявлении нетерпимости к другим видам Животных, достаточно строго наказываются.
– Это уже наша сегодняшняя политика, – сказал мне тот Пёсик-симпатяга, с которым я познакомился в Английском парке.
А ещё этот Пёсик, сто раз извинившись передо мной, чтобы не оскорбить моё национальное достоинство, сказал, что вся эта зараза идёт от Собак Германской Демократической Республики. Потому что до воссоединения с Федеративной Германская Демократическая была очень близка по строю и по духу Советскому Союзу.
Ни в коем случае не оправдывая этого уродливого явления, я попытался объяснить милому, интеллигентному Пёсику, что в нашей стране всё это происходит не от хорошей жизни. Что сегодня в России всеобщее озверение стало буквально повальным бедствием и распространилось почти на все слои общества – не только Собачьего, но и Человеческого! Мало того, как ни грустно мне в этом признаваться, но сегодня этой язвой заражена и очень большая часть Кошачьего сословия… А всё оттого, что жить стало невмоготу и каждый ищет виноватого не в себе, а в ком-то другом.
– Вот такие пирожки, уважаемый герр Пёсик, – сказал я.
– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр…
– Мартын, – подсказал я. – Или можно просто – Кыся…
– Я с вами совершенно согласен, майне либер герр Мартин-Киса, – не очень разобрался в наших русских именах этот Пёсик и, посмотрев на переминающегося с ноги на ногу своего Человека, смущённо добавил: – Но, к моему великому сожалению, сейчас я вынужден извиниться и прервать наш удивительно интересный разговор. Как видите, мой Человек уже просится в туалет, а длительное воздержание в его возрасте… Сами понимаете. Кроме всего, ему необходимо ещё принять кое-какие лекарства, и я в меру своих сил стараюсь, чтобы он это делал вовремя.
Мы любезно распрощались, и я, дрожа от холода, помчался на промысел.
Ещё когда стояли тёплые дни и вовсю работал «Биргартен», а мои запасы жратвы превышали самые смелые предположения, я как-то прогуливался по берегу узенького ответвления мюнхенской реки Изар, протекающего через весь Английский парк. И неожиданно на поверхности воды увидел спинки довольно толстеньких и крупных рыб, стремившихся плыть только против течения. А так как течение в этой узкой парковой речушке было очень сильным, то глупые рыбы почти стояли на месте.
Как объяснила мне тогда вице-консульская Нюся, эта рыба называется «форель» и Людям ловить её запрещено. Нюся сама слышала, как её хозяин рассказывал жене, что для того, чтобы получить разрешение на ловлю рыбы, нужно сначала пройти специальные платные курсы, затем за приличненькую сумму сдать экзамен, а потом за семьдесят пять марок купить разрешение-лицензию. И только после этого тебе позволят поймать несколько рыбёшек в специально отведённом месте под бдительным оком ещё более специального рыбного контролёра.
Но самое забавное в такой рыбной ловле, что, поймав эту рыбу, полюбовавшись на неё, ты обязан выпустить её обратно в реку!
– Какой-то спортивный онанизм! – помню, возмущалась тогда Нюся. – Представляешь, это всё равно что если бы мы с тобой сидели друг против друга и сами себя удовлетворяли, вместо того чтобы немедленно слиться в едином экстазе!!!
Нюся обожала разные роскошные формулировки и объяснения своему блядству.
– Да, – сказал я. – Действительно!
И чтобы никому в голову не пришло бы заподозрить нас в онанизме, мы тут же, как сумасшедшие, слились с ней в этом, как его… Экстазе!..
Но тогда было ещё тепло, работал «Биргартен», еды было навалом и разговор с Нюсей о рыбе носил чисто теоретически-познавательный характер.
Теперь холодно, «Биргартен» закрыт. Ни жрачки, ни Нюси, ни хрена этого нет, а лопать хочется безумно. И я помчался к нашей парковой речушке сломя голову, как только вспомнил о рыбе. Авось повезёт?..
* * *
Свою первую в жизни форель я подцепил лапой и вышвырнул из воды метров на пять от края берега.Я с трудом удерживался на скользком холодном камне посредине ледяной злобной речушки, стоя чуть ли не по брюхо в воде. Конечно, мне следовало отловить ещё парочку рыбин – на вечер и на завтрашнее утро, но, во первых, я так окоченел, что меня просто трясло от холода и нервного перевозбуждения, знакомого, наверное, любому охотнику. А во-вторых, мне элементарно хотелось как можно быстрее пожрать.
Поэтому я не стал ловить рыбу про запас, а перескочил с камня на берег, отряхнулся и бросился на прыгающую по земле форель.
Это была красивая, крупная и сильная рыбина. Оказалось, что у неё только спинка тёмная, а к брюшку и нижним плавникам она светлела до нежно-палевого цвета и по бокам была вся покрыта коричневыми пятнышками, которые ей очень шли.
Она скакала и уворачивалась от меня, пока я не догадался намертво прижать её к земле передними лапами и быстро прокусить ей загривок у самой головы.
Вот откуда я знал, что для того, чтобы рыба перестала трепыхаться – нужно прокусить ей загривок именно в этом месте?! Наш родной мороженый хек был всегда без головы и поэтому не пытался трепыхаться. Уж сколько я его за всю свою жизнь сожрал, а ведь до сих пор понятия не имею, как он выглядит в лицо!.. И живой рыбы я отродясь не видел.
Инстинкты, инстинкты, господа. Великая штука – инстинкты!
Ну что я могу сказать про форель? Пусть никто не упрекнёт меня в предательстве Родины или в низкопоклонничестве перед Западом – я всего лишь честно оцениваю свои ощущения на тот момент, когда я жрал эту форель.
Так вот, не скрою – ихняя свежая, только что выловленная форель намного лучше нашего древнезамороженного хека.
Подозреваю, что где-то в пределах даже сильно сократившихся сегодня границ нашей, всё равно огромной страны наверняка плавает форель не хуже немецкой. Но для кого она плавает, спрашивается?!
Нам с Шурой, как представителям интеллигентной прослойки среднерусского народонаселения, доступен только «Хек мороженый безголовый». Да и то – не всегда…
Размышляя таким образом, я доедал эту божественную рыбину уже лёжа.
С голодухи я слопал её почти всю. Мой живот вздулся, как футбольный мяч, ноги меня не держали, и в тяжёлой, сытой сонливости я прилёг, лениво дожёвывая хвост форели…
Мог ли я подумать, что именно с этого момента начнётся новая глава моей жизни?!
Мог ли я хоть на секунду представить себе, что впервые отведанная восхитительная форель в корне изменит всё моё мюнхенско-парковое существование одинокого КБОМЖа?!
Напоминаю: КБОМЖ – Кот Без Определённого Места Жительства.
– Да ни в жисть! – как сказал бы Водила. – Ну нипочём, бля!