Страница:
– Успокойся, Кыся… К сожалению, я уже привык к таким сценам. Просто меня ещё никто никогда не защищал. Ты – первый… Это из области – «Своих не закладывают», да, Кыся?
– А чёрт его знает, из какой это области!.. – Я всё никак не могу прийти в себя.
Скандал у входа в ресторан был замят. Фоторепортёры принесли герру Фридриху фон Тифенбаху свои извинения, а фон Тифенбах – свои соболезнования по поводу ранения одного из них и гибели его фотоаппарата. Пострадавший прикладывал к шее носовой платок и с совершенно базарно-торгашескими интонациями твердил, что погибшая камера была почти новая и что он теперь будет без неё делать, он понятия не имеет…
Правда, когда Фридрих из жалости выписал ему чек на три тысячи марок, тот схватил этот чек так, что стало сразу ясно: его камера стоила раза в два меньше.
За столом я сидел вместе со всеми – на высоком детском стуле. Таким образом, я по грудь возвышался над скатертью и мог бы есть прямо из тарелки. Если бы там хоть что-нибудь было!
Из-за соседних столиков на меня сначала поглядывали с недоуменным раздражением, а потом узнали Фридриха и между собой стали тихо говорить про него и про всех нас гадости. Тексты были такие, за которые морду бьют!
Счастье, что никто из моих спутников этого не слышал. Это мог услышать только я, но затевать драку со всем рестораном было просто элементарно глупо.
– Что вы хотите?! Это же выживший из ума сам Фридрих фон Тифенбах, – говорили за одним столом.
– Посмотрите, во что он одет! Это при его-то миллионах! – говорили за другим столом. – Жалкий фигляр…
– Пусть это прозвучит кощунственно, но сегодняшние потомки наших древних германских аристократических родов – вырожденцы! Достаточно посмотреть на этого старого плейбоя – фон Тифенбаха! – злобствовали за третьим столом.
– Слушайте! Но ведь это же тот самый русский кот, которого ещё вчера рекламировали газеты и телевидение!..
Во время всех предыдущих перешептываний я сидел на своём стуле как изваяние – не шевельнув ни ухом, ни кончиком хвоста. Но последняя фраза Человека, говорившего обо мне, автоматически повернула меня в его сторону. Ещё Шура говорил, что испытание славой и популярностью – самое тяжкое испытание…
Я повернулся, чтобы рассмотреть Человека, узнавшего меня, а увидел входящих в зал «Тантриса»…
…ХОЗЯИНА И ХОЗЯЙКУ ДЖЕННИ – ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СОБАЧКИ, КАРЛИКОВОГО ПИНЧЕРА, С КОТОРОЙ Я, ПОСЛАВ К ЧЕРТЯМ ВСЕ УТВЕРЖДЕНИЯ УЧЁНЫХ О НЕВЕРОЯТНОСТИ СМЕШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ РАЗНЫХ ВИДОВ, НЕЗАБЫВАЕМО НЕЖНО ПЕРЕСПАЛ В ЕЁ СЕРЕБРИСТОМ «МЕРСЕДЕСЕ», В ТРЮМЕ РУССКОГО КОРАБЛЯ, КОГДА МЫ ВМЕСТЕ ПЛЫЛИ ИЗ РОССИИ В ГЕРМАНИЮ!!!
Я тут же вспомнил ночной корабельный бар, злую рожу Хозяина Дженни, заплаканное лицо Хозяйки и тоненький, захлёбывающийся лай Дженни…
Мне даже сейчас показалось, что я слышу этот лай.
Фридрих тоже увидел входящих в зал и сказал Тане и фон Дейну:
– А вот и Моника с Гельмутом! Не помню случая, чтобы они не опоздали.
«Во, бля!.. – как говорил Водила, когда случалось что-то неожиданное. И в большинстве случаев потрясённо добавлял: – Ну, ёбть!!!»
Так, оказывается, Хозяйка Дженни – дочь Фридриха фон Тифенбаха? А её муж, этот жлобяра, у которого мы с Дженни золотую зажигалочку «Картье» скоммуниздили, – зять Фридриха?!
Мне снова послышался голосок Дженни. Не хватает ещё, чтобы у меня на нервной почве начались слуховые галлюцинации!.. Мало того, я даже почувствовал ЕЁ запах! Мамочки родные… Что творится на белом свете! Ну и ресторанчик!..
– Познакомьтесь, пожалуйста, – говорит Фридрих, и наши все встают из-за стола. Один я продолжаю сидеть в полном охренении, потому что всё сильнее и сильнее начинаю чувствовать запах Дженни! – Моя дочь – Моника фон Тифенбах-Хартманн и мой зять – Гельмут Хартманн. С Фолькмаром вы знакомы уже тысячу лет, а это его приятельница и ассистент, очень симпатичный мне человек – доктор Таня Кох, – улыбается Фридрих.
Все здороваются и знакомятся, а меня ну просто не покидает ощущение присутствия Дженни, и всё! Но тут Фридрих показывает на меня и говорит:
– А это мой друг – Кыся. И пригласил я вас, чтобы мы могли сегодня отпраздновать его появление в моём доме!
Моника и Гельмут незаметно для всех (кроме меня, конечно!) переглянулись, и Гельмут, усаживая Монику на стул, сказал:
– Я много раз бывал в «Тантрисе» и сидел за одним столом и с английскими промышленниками, и с американскими кинозвёздами, и с членами французского правительства, и с австралийскими скотоводами, не говоря уже о министрах и членах нашего бундестага…
«Но никогда сам не платил по счёту!» – МЫСЛЕННО сказал мне Фридрих фон Тифенбах.
– Однако я впервые сижу за одним столом с кошкой, ради которой мы все сюда собрались, – весело проговорил Гельмут и слегка брезгливо переспросил: – Как, вы сказали, её зовут, Фридрих?
– ЕГО зовут Кыся, – жёстко произнёс фон Тифенбах. – Или, если вам угодно, – Мартын.
От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнёс моё настоящее имя.
И тут происходит самое потрясающее событие всего вечера!
Не успевает Фридрих выговорить моё имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздаётся уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:
– Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да выпустите меня, чёрт вас подери, из этой дурацкой сумки!..
Я уже собираюсь броситься вперёд на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку, и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток, моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провёл в море всего лишь двре суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке…
Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком «Спасите собачку!!!» бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!
Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятия, и на глазах всего «Тантриса», прямо на столе мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан, женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку, а Моника в растерянности шепчет:
– Боже… Что она наделала в моей сумке!..
Гельмут пытается извиняться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и всё время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять – не повредит ли это ему в дальнейшем? От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих – нормальные, я бы даже нахально сказал, наши Люди, – ржут как сумасшедшие!
– Прости меня, папочка, – чуть не плачет Моника. – Она с утра была так возбуждена… Так не хотела оставаться дома…
– Значит, она что-то предчувствовала, – смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.
– Да, да!.. – кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. – Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с её идиотом в «Тантрис», я места себе не находила!.. Мартын-чик! Я так счастлива…
Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу – сменить скатерть и приборы.
– Я прошу простить нас, Фридрих, – кисло улыбаясь, говорит Гельмут. – Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить её в вашей машине под присмотром вашего шофёра…
– Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. – удивлённо сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.
– Ещё бы! – по-нашему сказала мне Дженни. – Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье моё, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя, как на выставке…
– Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня… – ответил я ей.
– Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим – главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, – сказала Дженни.
На секунду мне показалось, что Фридрих всё-всё понимает, о чём мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся её последним словам, что мне даже не по себе стало.
– Ребята! – сказал он нам. – А почему бы вам не побыть вдвоём, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда всё, что вы пожелаете.
О, чёрт возьми! Неужели ему доступна и наша – Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я ещё не встречал ни у Котов, ни у Людей.
В довершение всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской – «если бы та была Кошкой…», внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-шелдрейсовски:
– По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.
На что он мне МЫСЛЕННО, чётко и внятно ответил:
– Ты мне льстишь, Кыся. Но слышать это приятно.
К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное для меня положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.
…Потом мы из-под скатерти видели ещё ноги пяти или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров и за весь вечер были потревожены всего два раза.
Первый – когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мной «татарский бифштекс», но без приправ. И один из кельнеров ещё минут десять пытался выяснить, из какого мяса мне его приготовить.
А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесённую горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно – «Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйги», – но в рот его взять было невозможно.
Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо, кроме этого «Фолькорн…» и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье как в любви, так и во всём остальном…
Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.
– Вылезай, не пожалеешь, – пообещал он мне.
Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня ещё на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже раз сто. Это занятие и зрелище для идиотов вроде её Хозяина – Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..
Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых нитяных перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завёрнутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.
– Нет, нет! – отказался Фридрих. – Истинный знаток – герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом – доппель-водку.
Винный кельнер почтительно поднёс бутылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, ну очень важно кивнул головой, и этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал ещё раз, чтобы ничто не отвлекало его от истинной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.
Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привёз на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина и стал разглядывать его на свет.
Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.
Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вдохнул и, стоя у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то пожёвывая губами, втёр это вино в полость всего своего рта.
От этого зрелища меня чуть не вытошнило!.. А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадёт замертво.
Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.
Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрёк:
– Да!
И Спецкельнер, в своих белых нитяных перчатках, стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.
Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнёс:
– Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал: «Нет!» И потребовал бы другое вино. Несмотря на всё его состояние – дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, в Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, – он раб! Он по сей день боится метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врождённой хамской жестокости – тоже, кстати, признак раба, – он заискивающе разговаривает с шофёрами такси, подделываясь под их, как он считает, «простонародный» сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность…
Он погладил меня по загривку и спросил, будто извинился:
– Не очень сложно для тебя?
– Нет, – ответил я ему. – Когда-то мы с Шурой о чём-то подобном уже говорили. Конечно, без «банковских счётов» и «миллионных налогов», на совершенно других заморочках, но суть была та же. А в России у нас этих примеров – на каждом шагу!..
– Я бы хотел познакомиться с твоим Шурой…
Тут у меня даже сердце ёкнуло! Но Фридрих, слава Господу, ничего не заметил и сказал:
– Ладно… Отправляйся к Дженни. Она – единственное пристойное существо в той семье. – Он рассмеялся и спросил: – Кстати, Кыся, а возможен роман, предположим, между Котом и Собачкой?
– Возможен, – коротко ответил я и спрыгнул под стол.
Уж больно мне не терпелось услышать рассказ Дженни. Однако как только я оказался под столом, отдохнувшая и нажравшаяся моего фарша Дженни тут же стала быстро дышать и валиться на спину. Кто её научил этим Человеческим глупостям?..
Но я легонько прихватил её зубами за шкирку, поставил на ноги, встряхнул пару раз как следует и сказал, что ни о каком сексе речи быть не может, пока я не услышу то, от чего у меня должна «шерсть встать дыбом», как она мне сама обещала!..
То ли я уже интуитивно был подготовлен к чему-то подобному, то ли за последнее время попривык к Человеческим подлостям. Как выражается Шура Плоткин – «адаптировался». Начиная ещё с того момента, когда в Петербурге эти сволочи Пилипенко и Васька впервые отловили меня сеткой, чтобы продать на смерть в Институт физиологии… И до последнего, жуткого, кровавого ночного боя на мюнхенском автобане!
Нет! Тут я не прав…
Последней Человеческой подлостью в МОЕЙ жизни было требование каких-то русских властей не оперировать моего Водилу в Германии, а срочно отправить его подыхать в Петербург. Дескать, денег у них нет платить немцам за операцию Водилы. А сгонять специальный самолёт из Петербурга в Мюнхен и обратно – на это у них, у подонков, деньги нашлись! Только бы мой Водила не успел рта раскрыть.
История же, рассказанная моей подругой Дженни под столом одного из самых дорогих ресторанов мира – «Тантриса», поражала своей банальностью, как сказал бы умный Шура Плоткин. Правда, от этого она не становилась менее подлой и опасной. Тем более что почти все участники этого сюжетца или сидели за столом, под которым Дженни всё это мне рассказывала, или находились неподалёку.
Я не оговорился, сказав «почти все участники». Одного из персонажей назревающих событий не было ни здесь, ни поблизости.
По всей вероятности, как предположила Дженни, этот «персонаж» или валяется сейчас у себя на кушетке в своей однокомнатной квартирке в Бергам-Лайме – есть такой хреновенький райончик Мюнхена. Мы туда зачем то ездили с Хельгой Шрёдер. Он напоминает район старой Выборгской стороны в Петербурге – от «Крестов» до затруханного довоенного мрачного кинотеатра «Гигант».
Или же скорее всего этот «персонаж» сейчас находится в Зальцбурге, в Австрии. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена, и там у этого «персонажа» есть постоянный хахаль – молоденький торговец овощами и фруктами на Ратушной площади.
Так вот, этот «персонаж» – Амалия Мозер, двадцатидвухлетняя дочь нашего шофёра Франца Мозера, ещё год тому назад заодно на всякий случай спуталась с мужем Моники фон Тифенбах-Хартманн – Гельмутом Хартманном и, как она теперь утверждает, от него забеременела. Врёт, мерзавка, без зазрения совести!..
И вот тут Дженни поклялась чем угодно, что если Амалия и беременна, то не иначе как от того юного австрийского овощника, а не от Гельмута! Но зальцбургские мама и папа фруктового хахаля даже слышать не хотят об этой мюнхенской шлюхе. Поэтому в смысле австрийского замужества Амалии ни хрена не светит.
Вот она и наплела Гельмуту, что беременна от него! Но это, дескать, всё – фуфло и панама… От Гельмута даже травка не вырастет! Если бы он был способен к деторождению, то у Фридриха фон Тифенбаха были бы уже десятилетние внуки. И Дженни это очень хорошо знает, потому что вместе с Моникой была уже сто раз у всяких «фрауенартцев» – женских докторов и гинекологов, и те в один голос утверждают, что у неё – Моники фон Тифенбах-Хартманн – всё в абсолютном порядке. А дело в её муже, в этом слабаке – Гельмуте. А тот сам идти к врачу не хочет и орёт на бедную Монику, что во всём виновата она! Особенно он стал на неё наезжать после того, как эта сикуха Амалия, дочка Франца Мозера, сказала, что она от него забеременела…
От всех этих семейных сплетён у меня голова пошла кругом! Я уже почти ни черта не понимал – кто может забеременеть, кто – нет, а от кого трава не растёт, и поэтому не выдержал и рявкнул на Дженни:
– Не отвлекайся, дурёха! Не замусоривай рассказ никчёмными дурацкими подробностями. Ближе к цели!..
– Это не дурацкие подробности, а необходимые детали сюжета! – огрызнулась на меня Дженни с видом оскорблённого критикой автора. – Заткнись и слушай!!!
Причём, надо отметить, огрызнулась так, что я даже почувствовал к ней уважение как к бескомпромиссному бойцу.
– Всё, всё!.. – Я тут же сдал позиции. – Слушаю в оба уха!
А ещё через минуту рассказа Дженни у меня действительно оба уха вытянулись, как у осла, а рот сам по себе раскрылся от удивления по самое некуда!.. Но это было удивление, смешанное с уважением к самому себе. Не подвела меня моя Котово-Кошачья интуиция, не обмануло меня моё НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРЕДВИДЕНИЕ, когда мне почудилось, что Франц Мозер жаждет смерти Фридриха фон Тифенбаха!
Оказывается, Мозер пригрозил Хартманну, что раздует такой скандал, что Гельмут вообще лишится всего – домов в Швейцарии и Италии, ибо один по сей день официально принадлежит фон Тифенбаху, а второй в качестве свадебного подарка был преподнесён Фридрихом своей дочери Монике.
Грюнвальдский же дом Хартманнов наверняка отойдёт «Хипо-банку», давшему на его строительство достаточно жёсткий и, до сих пор не выплаченный кредит. Ну а то, что партнёры Хартманна по бизнесу немедленно постараются, от него избавиться – тут нет никаких сомнений! Во-первых, им надо будет сохранить в чистоте имя своих фирм, объединённых в концерн мирового значения, а во-вторых, пока Гельмут Хартманн был зятем Фридриха фон Тифенбаха, это придавало сугубо коммерческому предприятию в кругах высшего эшелона власти необходимый вес и иллюзию стабильности, несмотря на достаточно одиозное звучание имени самого Фридриха фон Тифенбаха…
Я почувствовал, что ещё мгновение – и моя голова развалится на тысячи маленьких кусочков!
– Заткнись!!! – заорал я на Дженни что было силы. – Умоляю, замолчи немедленно!.. А то я тебе сейчас так наподдам – своих не узнаешь!..
Тут же приподнялась скатерть, и к нам под стол заглянули встревоженные Фридрих, Таня и… Моника!
– Вы ссоритесь? – спокойно спросил меня Фридрих.
– Нет, нет, – быстро ответил я. – Не волнуйся!
А Дженни, умница, конспиратор маленький, демонстративно лизнула меня в нос – дескать, «Аллес ин орднунг!». Всё в порядке, по-нашему.
Таня и Моника облегчённо улыбнулись, а Фридрих внимательно посмотрел мне в глаза. Однако они тут же оставили нас снова вдвоём.
– Продолжай, – сказал я Дженни. – И давай самую суть. Не отвлекайся, малыш, ради Бога!
– Ну вот… Я и говорю, как только Гельмут перестанет быть мужем Моники фон Тифенбах – он сразу перестанет быть кому-нибудь нужен. И он это сам отлично понимает…
– Короче, – прошипел я.
– Господи, Мартынчик… Да что же это с тобой?
– Ещё короче!
– Пожалуйста! Франц Мозер и Гельмут Хартманн сговорились взорвать Фридриха фон Тифенбаха.
– Что-о-о?! – Мне показалось, что я ослышался.
– Они сговорились взорвать Фридриха, – повторила Дженни. – Старик обожает новогодние фейерверки, и у него в гараже огромные запасы всяких ракет, хлопушек, петард… Мозер сам привозил ему эти штуки из магазина. Так что все подумают, что Фридрих собственноручно взорвал себя от неосторожного обращения с этими новогодними радостями идиотов!
– Тэк-с, – сказал я. – И как же это они собираются сделать?
– А очень просто, – легко ответила Дженни, словно речь шла о предстоящей прогулке. – Наш засранец ещё в Петербурге очень скрытно контактировал со своими русскими партнёрами по бизнесу и был в дико нервном состоянии из-за отправки какого-то груза в Германию. Именно тогда он и устроил этот хай в «Астории» по поводу той зажигалки от «Картье». Помнишь, я тебе ещё на корабле рассказывала?..
– Помню, помню, давай дальше!
– У этих же своих русских партнёров он приобрёл большую деревянную куклу-матрёшку, которую у нас в Германии называют почему-то «Бабушка»… Причём эта «Бабушка» была с лицом вашего президента. Так вот, внутри этой куклы – жуткой силы взрывающееся вещество с малюсеньким радиоприёмником. И отдельно от куклы он получил небольшой пультик, вроде радиотелефона. Это и есть дистанционное взрывное устройство с радиусом действия свыше пяти километров!.. Я сама слышала, когда его инструктировали русские.
– Значит, если мы с тобой здесь, в «Тантрисе», нажмём кнопочку, то в Английском парке может взлететь на воздух Китайская башня?
– Запросто! – сказала Дженни.
– Но зачем, зачем всё это?! Не проще ли ему развестись с Моникой и жениться на этой курве – дочке Мозера?! Почему нужно обязательно убивать Фридриха?! – в отчаянии простонал я.
– Ну, Мартынчик… Ну как же ты не понимаешь? – поразилась Дженни и посмотрела на меня, как на дефективного. – А наследство? Все эти картины, разные безделухи, которые Фридрих покупает на всех аукционах мира за какие-то сумасшедшие деньги! А его родовой замок на Ригзее под Мурнау, прямо на берегу озера?! В котором он, кстати, сделал бесплатный музей для всех желающих, чего даже я понять не могу!.. Он там и служащих всех оплачивает, и замок, построенный восемьсот лет тому назад, выглядит у него как новенький… Да, в конце концов, ваш дом в Грюнвальде, где ты сейчас живёшь, это же всё тоже входит в наследство. А все вместе – это десятки и сотни миллионов марок!..
– Но при смерти Фридриха это всё будет передано Монике! – тихонько взъярился я, чтобы не пугать всех сидящих над нами.
– А Моника умрёт от разрыва сердца на похоронах Фридриха, – спокойно сказала Дженни. – У них уже всё продумано и подготовлено. И выглядеть это должно совершенно оправданно – дочь не перенесла смерти отца. И всё наследство получит Гельмут!
Я почувствовал, что эту фразу Дженни повторила с чужого голоса, и тут же спросил её, слегка обнажив клыки от злости:
– От кого ты это слышала? Откуда ты всё это знаешь?!
– С тех пор как у Гельмута сорвался последний бизнес с русскими – кажется, по дороге из Петербурга в Мюнхен пропал ужасно ценный груз, за доставку которого практически нёс ответственность наш Гельмут, – у Франца Мозера и Гельмута только и разговоров про то, как заполучить всё наследство Фридриха и Моники. А совсем недавно они написали завещания друг для друга.
– Кто? – не понял я. – Гельмут и Мозер?
– Мартынчик! Ну при чём тут Мозер?! Гельмут написал завещание в пользу Моники, а Моника подписала завещание в пользу Гельмута. У нас так всегда делается…
– А чёрт его знает, из какой это области!.. – Я всё никак не могу прийти в себя.
* * *
Потом мы вчетвером сидели в роскошном зале ресторана «Тантрис» и ждали дочь Фридриха и её мужа. Они опаздывали.Скандал у входа в ресторан был замят. Фоторепортёры принесли герру Фридриху фон Тифенбаху свои извинения, а фон Тифенбах – свои соболезнования по поводу ранения одного из них и гибели его фотоаппарата. Пострадавший прикладывал к шее носовой платок и с совершенно базарно-торгашескими интонациями твердил, что погибшая камера была почти новая и что он теперь будет без неё делать, он понятия не имеет…
Правда, когда Фридрих из жалости выписал ему чек на три тысячи марок, тот схватил этот чек так, что стало сразу ясно: его камера стоила раза в два меньше.
За столом я сидел вместе со всеми – на высоком детском стуле. Таким образом, я по грудь возвышался над скатертью и мог бы есть прямо из тарелки. Если бы там хоть что-нибудь было!
Из-за соседних столиков на меня сначала поглядывали с недоуменным раздражением, а потом узнали Фридриха и между собой стали тихо говорить про него и про всех нас гадости. Тексты были такие, за которые морду бьют!
Счастье, что никто из моих спутников этого не слышал. Это мог услышать только я, но затевать драку со всем рестораном было просто элементарно глупо.
– Что вы хотите?! Это же выживший из ума сам Фридрих фон Тифенбах, – говорили за одним столом.
– Посмотрите, во что он одет! Это при его-то миллионах! – говорили за другим столом. – Жалкий фигляр…
– Пусть это прозвучит кощунственно, но сегодняшние потомки наших древних германских аристократических родов – вырожденцы! Достаточно посмотреть на этого старого плейбоя – фон Тифенбаха! – злобствовали за третьим столом.
– Слушайте! Но ведь это же тот самый русский кот, которого ещё вчера рекламировали газеты и телевидение!..
Во время всех предыдущих перешептываний я сидел на своём стуле как изваяние – не шевельнув ни ухом, ни кончиком хвоста. Но последняя фраза Человека, говорившего обо мне, автоматически повернула меня в его сторону. Ещё Шура говорил, что испытание славой и популярностью – самое тяжкое испытание…
Я повернулся, чтобы рассмотреть Человека, узнавшего меня, а увидел входящих в зал «Тантриса»…
…ХОЗЯИНА И ХОЗЯЙКУ ДЖЕННИ – ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СОБАЧКИ, КАРЛИКОВОГО ПИНЧЕРА, С КОТОРОЙ Я, ПОСЛАВ К ЧЕРТЯМ ВСЕ УТВЕРЖДЕНИЯ УЧЁНЫХ О НЕВЕРОЯТНОСТИ СМЕШЕНИЯ ЖИВОТНЫХ РАЗНЫХ ВИДОВ, НЕЗАБЫВАЕМО НЕЖНО ПЕРЕСПАЛ В ЕЁ СЕРЕБРИСТОМ «МЕРСЕДЕСЕ», В ТРЮМЕ РУССКОГО КОРАБЛЯ, КОГДА МЫ ВМЕСТЕ ПЛЫЛИ ИЗ РОССИИ В ГЕРМАНИЮ!!!
Я тут же вспомнил ночной корабельный бар, злую рожу Хозяина Дженни, заплаканное лицо Хозяйки и тоненький, захлёбывающийся лай Дженни…
Мне даже сейчас показалось, что я слышу этот лай.
Фридрих тоже увидел входящих в зал и сказал Тане и фон Дейну:
– А вот и Моника с Гельмутом! Не помню случая, чтобы они не опоздали.
«Во, бля!.. – как говорил Водила, когда случалось что-то неожиданное. И в большинстве случаев потрясённо добавлял: – Ну, ёбть!!!»
Так, оказывается, Хозяйка Дженни – дочь Фридриха фон Тифенбаха? А её муж, этот жлобяра, у которого мы с Дженни золотую зажигалочку «Картье» скоммуниздили, – зять Фридриха?!
Мне снова послышался голосок Дженни. Не хватает ещё, чтобы у меня на нервной почве начались слуховые галлюцинации!.. Мало того, я даже почувствовал ЕЁ запах! Мамочки родные… Что творится на белом свете! Ну и ресторанчик!..
– Познакомьтесь, пожалуйста, – говорит Фридрих, и наши все встают из-за стола. Один я продолжаю сидеть в полном охренении, потому что всё сильнее и сильнее начинаю чувствовать запах Дженни! – Моя дочь – Моника фон Тифенбах-Хартманн и мой зять – Гельмут Хартманн. С Фолькмаром вы знакомы уже тысячу лет, а это его приятельница и ассистент, очень симпатичный мне человек – доктор Таня Кох, – улыбается Фридрих.
Все здороваются и знакомятся, а меня ну просто не покидает ощущение присутствия Дженни, и всё! Но тут Фридрих показывает на меня и говорит:
– А это мой друг – Кыся. И пригласил я вас, чтобы мы могли сегодня отпраздновать его появление в моём доме!
Моника и Гельмут незаметно для всех (кроме меня, конечно!) переглянулись, и Гельмут, усаживая Монику на стул, сказал:
– Я много раз бывал в «Тантрисе» и сидел за одним столом и с английскими промышленниками, и с американскими кинозвёздами, и с членами французского правительства, и с австралийскими скотоводами, не говоря уже о министрах и членах нашего бундестага…
«Но никогда сам не платил по счёту!» – МЫСЛЕННО сказал мне Фридрих фон Тифенбах.
– Однако я впервые сижу за одним столом с кошкой, ради которой мы все сюда собрались, – весело проговорил Гельмут и слегка брезгливо переспросил: – Как, вы сказали, её зовут, Фридрих?
– ЕГО зовут Кыся, – жёстко произнёс фон Тифенбах. – Или, если вам угодно, – Мартын.
От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнёс моё настоящее имя.
И тут происходит самое потрясающее событие всего вечера!
Не успевает Фридрих выговорить моё имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздаётся уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:
– Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да выпустите меня, чёрт вас подери, из этой дурацкой сумки!..
Я уже собираюсь броситься вперёд на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку, и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток, моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провёл в море всего лишь двре суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке…
Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком «Спасите собачку!!!» бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!
Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятия, и на глазах всего «Тантриса», прямо на столе мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан, женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку, а Моника в растерянности шепчет:
– Боже… Что она наделала в моей сумке!..
Гельмут пытается извиняться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и всё время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять – не повредит ли это ему в дальнейшем? От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих – нормальные, я бы даже нахально сказал, наши Люди, – ржут как сумасшедшие!
– Прости меня, папочка, – чуть не плачет Моника. – Она с утра была так возбуждена… Так не хотела оставаться дома…
– Значит, она что-то предчувствовала, – смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.
– Да, да!.. – кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. – Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с её идиотом в «Тантрис», я места себе не находила!.. Мартын-чик! Я так счастлива…
Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу – сменить скатерть и приборы.
– Я прошу простить нас, Фридрих, – кисло улыбаясь, говорит Гельмут. – Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить её в вашей машине под присмотром вашего шофёра…
– Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. – удивлённо сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.
– Ещё бы! – по-нашему сказала мне Дженни. – Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье моё, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя, как на выставке…
– Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня… – ответил я ей.
– Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим – главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, – сказала Дженни.
На секунду мне показалось, что Фридрих всё-всё понимает, о чём мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся её последним словам, что мне даже не по себе стало.
– Ребята! – сказал он нам. – А почему бы вам не побыть вдвоём, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда всё, что вы пожелаете.
О, чёрт возьми! Неужели ему доступна и наша – Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я ещё не встречал ни у Котов, ни у Людей.
В довершение всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской – «если бы та была Кошкой…», внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-шелдрейсовски:
– По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.
На что он мне МЫСЛЕННО, чётко и внятно ответил:
– Ты мне льстишь, Кыся. Но слышать это приятно.
* * *
Скатерть была длинная, почти до пола, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное для меня положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.
…Потом мы из-под скатерти видели ещё ноги пяти или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров и за весь вечер были потревожены всего два раза.
Первый – когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мной «татарский бифштекс», но без приправ. И один из кельнеров ещё минут десять пытался выяснить, из какого мяса мне его приготовить.
А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесённую горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно – «Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйги», – но в рот его взять было невозможно.
Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо, кроме этого «Фолькорн…» и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье как в любви, так и во всём остальном…
Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.
– Вылезай, не пожалеешь, – пообещал он мне.
Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня ещё на корабле, заявила, что все эти «понты» и «примочки» она видела уже раз сто. Это занятие и зрелище для идиотов вроде её Хозяина – Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..
Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых нитяных перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завёрнутую в крахмальную салфетку с монограммой «Тантриса», но так, чтобы этикетка была видна.
– Нет, нет! – отказался Фридрих. – Истинный знаток – герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом – доппель-водку.
Винный кельнер почтительно поднёс бутылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, ну очень важно кивнул головой, и этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал ещё раз, чтобы ничто не отвлекало его от истинной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.
Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привёз на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина и стал разглядывать его на свет.
Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.
Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вдохнул и, стоя у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, «титанического самоуважения», сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то пожёвывая губами, втёр это вино в полость всего своего рта.
От этого зрелища меня чуть не вытошнило!.. А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадёт замертво.
Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.
Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрёк:
– Да!
И Спецкельнер, в своих белых нитяных перчатках, стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.
Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнёс:
– Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал: «Нет!» И потребовал бы другое вино. Несмотря на всё его состояние – дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, в Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, – он раб! Он по сей день боится метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врождённой хамской жестокости – тоже, кстати, признак раба, – он заискивающе разговаривает с шофёрами такси, подделываясь под их, как он считает, «простонародный» сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность…
Он погладил меня по загривку и спросил, будто извинился:
– Не очень сложно для тебя?
– Нет, – ответил я ему. – Когда-то мы с Шурой о чём-то подобном уже говорили. Конечно, без «банковских счётов» и «миллионных налогов», на совершенно других заморочках, но суть была та же. А в России у нас этих примеров – на каждом шагу!..
– Я бы хотел познакомиться с твоим Шурой…
Тут у меня даже сердце ёкнуло! Но Фридрих, слава Господу, ничего не заметил и сказал:
– Ладно… Отправляйся к Дженни. Она – единственное пристойное существо в той семье. – Он рассмеялся и спросил: – Кстати, Кыся, а возможен роман, предположим, между Котом и Собачкой?
– Возможен, – коротко ответил я и спрыгнул под стол.
Уж больно мне не терпелось услышать рассказ Дженни. Однако как только я оказался под столом, отдохнувшая и нажравшаяся моего фарша Дженни тут же стала быстро дышать и валиться на спину. Кто её научил этим Человеческим глупостям?..
Но я легонько прихватил её зубами за шкирку, поставил на ноги, встряхнул пару раз как следует и сказал, что ни о каком сексе речи быть не может, пока я не услышу то, от чего у меня должна «шерсть встать дыбом», как она мне сама обещала!..
* * *
От первой половины её рассказа – не встала у меня шерсть дыбом.То ли я уже интуитивно был подготовлен к чему-то подобному, то ли за последнее время попривык к Человеческим подлостям. Как выражается Шура Плоткин – «адаптировался». Начиная ещё с того момента, когда в Петербурге эти сволочи Пилипенко и Васька впервые отловили меня сеткой, чтобы продать на смерть в Институт физиологии… И до последнего, жуткого, кровавого ночного боя на мюнхенском автобане!
Нет! Тут я не прав…
Последней Человеческой подлостью в МОЕЙ жизни было требование каких-то русских властей не оперировать моего Водилу в Германии, а срочно отправить его подыхать в Петербург. Дескать, денег у них нет платить немцам за операцию Водилы. А сгонять специальный самолёт из Петербурга в Мюнхен и обратно – на это у них, у подонков, деньги нашлись! Только бы мой Водила не успел рта раскрыть.
История же, рассказанная моей подругой Дженни под столом одного из самых дорогих ресторанов мира – «Тантриса», поражала своей банальностью, как сказал бы умный Шура Плоткин. Правда, от этого она не становилась менее подлой и опасной. Тем более что почти все участники этого сюжетца или сидели за столом, под которым Дженни всё это мне рассказывала, или находились неподалёку.
Я не оговорился, сказав «почти все участники». Одного из персонажей назревающих событий не было ни здесь, ни поблизости.
По всей вероятности, как предположила Дженни, этот «персонаж» или валяется сейчас у себя на кушетке в своей однокомнатной квартирке в Бергам-Лайме – есть такой хреновенький райончик Мюнхена. Мы туда зачем то ездили с Хельгой Шрёдер. Он напоминает район старой Выборгской стороны в Петербурге – от «Крестов» до затруханного довоенного мрачного кинотеатра «Гигант».
Или же скорее всего этот «персонаж» сейчас находится в Зальцбурге, в Австрии. Это всего сто двадцать километров от Мюнхена, и там у этого «персонажа» есть постоянный хахаль – молоденький торговец овощами и фруктами на Ратушной площади.
Так вот, этот «персонаж» – Амалия Мозер, двадцатидвухлетняя дочь нашего шофёра Франца Мозера, ещё год тому назад заодно на всякий случай спуталась с мужем Моники фон Тифенбах-Хартманн – Гельмутом Хартманном и, как она теперь утверждает, от него забеременела. Врёт, мерзавка, без зазрения совести!..
И вот тут Дженни поклялась чем угодно, что если Амалия и беременна, то не иначе как от того юного австрийского овощника, а не от Гельмута! Но зальцбургские мама и папа фруктового хахаля даже слышать не хотят об этой мюнхенской шлюхе. Поэтому в смысле австрийского замужества Амалии ни хрена не светит.
Вот она и наплела Гельмуту, что беременна от него! Но это, дескать, всё – фуфло и панама… От Гельмута даже травка не вырастет! Если бы он был способен к деторождению, то у Фридриха фон Тифенбаха были бы уже десятилетние внуки. И Дженни это очень хорошо знает, потому что вместе с Моникой была уже сто раз у всяких «фрауенартцев» – женских докторов и гинекологов, и те в один голос утверждают, что у неё – Моники фон Тифенбах-Хартманн – всё в абсолютном порядке. А дело в её муже, в этом слабаке – Гельмуте. А тот сам идти к врачу не хочет и орёт на бедную Монику, что во всём виновата она! Особенно он стал на неё наезжать после того, как эта сикуха Амалия, дочка Франца Мозера, сказала, что она от него забеременела…
От всех этих семейных сплетён у меня голова пошла кругом! Я уже почти ни черта не понимал – кто может забеременеть, кто – нет, а от кого трава не растёт, и поэтому не выдержал и рявкнул на Дженни:
– Не отвлекайся, дурёха! Не замусоривай рассказ никчёмными дурацкими подробностями. Ближе к цели!..
– Это не дурацкие подробности, а необходимые детали сюжета! – огрызнулась на меня Дженни с видом оскорблённого критикой автора. – Заткнись и слушай!!!
Причём, надо отметить, огрызнулась так, что я даже почувствовал к ней уважение как к бескомпромиссному бойцу.
– Всё, всё!.. – Я тут же сдал позиции. – Слушаю в оба уха!
А ещё через минуту рассказа Дженни у меня действительно оба уха вытянулись, как у осла, а рот сам по себе раскрылся от удивления по самое некуда!.. Но это было удивление, смешанное с уважением к самому себе. Не подвела меня моя Котово-Кошачья интуиция, не обмануло меня моё НЕОБЪЯСНИМОЕ ПРЕДВИДЕНИЕ, когда мне почудилось, что Франц Мозер жаждет смерти Фридриха фон Тифенбаха!
Оказывается, Мозер пригрозил Хартманну, что раздует такой скандал, что Гельмут вообще лишится всего – домов в Швейцарии и Италии, ибо один по сей день официально принадлежит фон Тифенбаху, а второй в качестве свадебного подарка был преподнесён Фридрихом своей дочери Монике.
Грюнвальдский же дом Хартманнов наверняка отойдёт «Хипо-банку», давшему на его строительство достаточно жёсткий и, до сих пор не выплаченный кредит. Ну а то, что партнёры Хартманна по бизнесу немедленно постараются, от него избавиться – тут нет никаких сомнений! Во-первых, им надо будет сохранить в чистоте имя своих фирм, объединённых в концерн мирового значения, а во-вторых, пока Гельмут Хартманн был зятем Фридриха фон Тифенбаха, это придавало сугубо коммерческому предприятию в кругах высшего эшелона власти необходимый вес и иллюзию стабильности, несмотря на достаточно одиозное звучание имени самого Фридриха фон Тифенбаха…
Я почувствовал, что ещё мгновение – и моя голова развалится на тысячи маленьких кусочков!
– Заткнись!!! – заорал я на Дженни что было силы. – Умоляю, замолчи немедленно!.. А то я тебе сейчас так наподдам – своих не узнаешь!..
Тут же приподнялась скатерть, и к нам под стол заглянули встревоженные Фридрих, Таня и… Моника!
– Вы ссоритесь? – спокойно спросил меня Фридрих.
– Нет, нет, – быстро ответил я. – Не волнуйся!
А Дженни, умница, конспиратор маленький, демонстративно лизнула меня в нос – дескать, «Аллес ин орднунг!». Всё в порядке, по-нашему.
Таня и Моника облегчённо улыбнулись, а Фридрих внимательно посмотрел мне в глаза. Однако они тут же оставили нас снова вдвоём.
– Продолжай, – сказал я Дженни. – И давай самую суть. Не отвлекайся, малыш, ради Бога!
– Ну вот… Я и говорю, как только Гельмут перестанет быть мужем Моники фон Тифенбах – он сразу перестанет быть кому-нибудь нужен. И он это сам отлично понимает…
– Короче, – прошипел я.
– Господи, Мартынчик… Да что же это с тобой?
– Ещё короче!
– Пожалуйста! Франц Мозер и Гельмут Хартманн сговорились взорвать Фридриха фон Тифенбаха.
– Что-о-о?! – Мне показалось, что я ослышался.
– Они сговорились взорвать Фридриха, – повторила Дженни. – Старик обожает новогодние фейерверки, и у него в гараже огромные запасы всяких ракет, хлопушек, петард… Мозер сам привозил ему эти штуки из магазина. Так что все подумают, что Фридрих собственноручно взорвал себя от неосторожного обращения с этими новогодними радостями идиотов!
– Тэк-с, – сказал я. – И как же это они собираются сделать?
– А очень просто, – легко ответила Дженни, словно речь шла о предстоящей прогулке. – Наш засранец ещё в Петербурге очень скрытно контактировал со своими русскими партнёрами по бизнесу и был в дико нервном состоянии из-за отправки какого-то груза в Германию. Именно тогда он и устроил этот хай в «Астории» по поводу той зажигалки от «Картье». Помнишь, я тебе ещё на корабле рассказывала?..
– Помню, помню, давай дальше!
– У этих же своих русских партнёров он приобрёл большую деревянную куклу-матрёшку, которую у нас в Германии называют почему-то «Бабушка»… Причём эта «Бабушка» была с лицом вашего президента. Так вот, внутри этой куклы – жуткой силы взрывающееся вещество с малюсеньким радиоприёмником. И отдельно от куклы он получил небольшой пультик, вроде радиотелефона. Это и есть дистанционное взрывное устройство с радиусом действия свыше пяти километров!.. Я сама слышала, когда его инструктировали русские.
– Значит, если мы с тобой здесь, в «Тантрисе», нажмём кнопочку, то в Английском парке может взлететь на воздух Китайская башня?
– Запросто! – сказала Дженни.
– Но зачем, зачем всё это?! Не проще ли ему развестись с Моникой и жениться на этой курве – дочке Мозера?! Почему нужно обязательно убивать Фридриха?! – в отчаянии простонал я.
– Ну, Мартынчик… Ну как же ты не понимаешь? – поразилась Дженни и посмотрела на меня, как на дефективного. – А наследство? Все эти картины, разные безделухи, которые Фридрих покупает на всех аукционах мира за какие-то сумасшедшие деньги! А его родовой замок на Ригзее под Мурнау, прямо на берегу озера?! В котором он, кстати, сделал бесплатный музей для всех желающих, чего даже я понять не могу!.. Он там и служащих всех оплачивает, и замок, построенный восемьсот лет тому назад, выглядит у него как новенький… Да, в конце концов, ваш дом в Грюнвальде, где ты сейчас живёшь, это же всё тоже входит в наследство. А все вместе – это десятки и сотни миллионов марок!..
– Но при смерти Фридриха это всё будет передано Монике! – тихонько взъярился я, чтобы не пугать всех сидящих над нами.
– А Моника умрёт от разрыва сердца на похоронах Фридриха, – спокойно сказала Дженни. – У них уже всё продумано и подготовлено. И выглядеть это должно совершенно оправданно – дочь не перенесла смерти отца. И всё наследство получит Гельмут!
Я почувствовал, что эту фразу Дженни повторила с чужого голоса, и тут же спросил её, слегка обнажив клыки от злости:
– От кого ты это слышала? Откуда ты всё это знаешь?!
– С тех пор как у Гельмута сорвался последний бизнес с русскими – кажется, по дороге из Петербурга в Мюнхен пропал ужасно ценный груз, за доставку которого практически нёс ответственность наш Гельмут, – у Франца Мозера и Гельмута только и разговоров про то, как заполучить всё наследство Фридриха и Моники. А совсем недавно они написали завещания друг для друга.
– Кто? – не понял я. – Гельмут и Мозер?
– Мартынчик! Ну при чём тут Мозер?! Гельмут написал завещание в пользу Моники, а Моника подписала завещание в пользу Гельмута. У нас так всегда делается…