Страница:
Она смотрела на этого ребёнка с неслыханным татарским именем – Тимур – и понимала, что пройдёт ещё совсем немного времени, и этот мальчик неминуемо погибнет. В глазах ребёнка-убийцы Рут увидела его собственную смерть: не приживётся в том мире, который его сейчас окружает, – свои уничтожат, приживётся – убьют те, кто будет за ним охотиться. Вот тогда-то она и подошла к Тимуру.
…А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации. Одна. В руках у неё был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча идиотских документов, рождённых воспалённым воображением американских бюрократов, ответственных за всякие «усыновления», и два обратных билета на самолёт – взрослый и детский. Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской милиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов подписала полное отречение от родственных прав, и в качестве переводчика – интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.
Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и никогда не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
– Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком случае, мне не хотелось бы, чтобы он его потерял, – неуверенно сказала Рут и спросила меня: – А как твоё впечатление?
Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который Тимур обрушил на головы «Собачьей свадьбы» в порту Элизабет, и, не покривив душой ни на йоту, успокоил Рут Истлейк:
– Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во всех его тончайших нюансах и говорит на нём превосходно!
Про «нюансы» я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть несколько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я порой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно из таких словечек.
Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как я нечаянно, ну совершенно непроизвольно разинул пасть, как говорил Водила – «шире некуда!», и зевнул.
– О Боже! – испугалась Рут и посмотрела на часы. – Четверть третьего! Я же совсем тебя заговорила… Идём, идём, мой дорогой… Я сейчас приготовлю у Тима постельку, и ты ляжешь баиньки…
К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать, а писать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа Рут и терпел до последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
– Знаешь, Рут… Мне бы до ветру сходить.
– До чего?! – не поняла Рут.
– Ну, пописать, что ли… А может, чего и посерьёзней.
– Чёрт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура! Идём, я покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим тебе настоящий туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и свежестью.
– Погоди, Рут… А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я мог ЭТО делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда…
– А как ты будешь открывать и закрывать запертые двери квартиры и подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
– А окно? – спросил я.
– Ты сошёл с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
– Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается окно. Я никогда не видел таких рам.
– Америка… – усмехнулась Рут. – Повсюду в мире окна распахиваются, а у нас – поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка вверх… Здесь по бокам защёлки. Чтобы опустить, нужно…
– А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
– Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик со старыми гаражами.
– Блеск! – сказал я.
Внешний подоконник этого старого дома был широким – на нём даже дрыхнуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать даже Слон.
Вот на это дерево с этого-то подоконника я и сиганул на глазах у восхищённой Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил чувство сонливости, одолевавшее меня последние полчаса.
Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями… Откуда-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной обеспеченности и хорошей еды… Нормальные запахи Большого Города.
Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и я стал обследовать внутренний двор дома в поисках места для сами понимаете чего…
Нашёл старый, проржавевший огромный легковой автомобиль совершенно незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава Богу, вовремя сделал все свои дела. Как и положено – зарыл, забросал комочками мёрзлой земли и ещё чем-то, что под лапу попалось, вылез из-под автомобиля и стал приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и только было собрался к «своему» дереву, как вдруг увидел, что рядом со мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои зелёные глазки.
То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел. Мало ли я встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек на своём жизненно-половом пути?!
Короче, я посмотрел на неё, она не отвела своего взгляда от меня, и уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукоризненно! Правда, сквозь стоны наслаждения всё время приговаривала и варьировала на все лады одну и ту же фразу:
– А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа?.. Господи, что скажет Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал: в конце концов, в Америке я трахаюсь впервые, и вполне вероятно, что у НИХ это особый национальный обычай – во время траха бормотать вот такие присказки…
А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь, я просто обязан соблюдать и уважать!
Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немецких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секс-телепрограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными голосами:
– Ты скоро кончишь? Ну сколько можно?.. Спать же хочется.
Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
– Только не в меня! Только не в меня!..
Каждое государство имеет свои сексуально-национальные особенности. Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей Первой Американской Партнёрши, всё время повторявшей одно и то же, явно восточное имя – Вагиф.
У меня даже мелькнула мысль – может быть, здесь так называют некое Божество, покровительствующее американским Котам и Кошкам во время их соития…
Кончил я достаточно обильно и бурно. Сказалась невозможность сойти на берег в канадском порту Сент Джонс из-за Крыс, как утверждал мистер Чивер – «величиной с поросёнка».
– И что же это за Вагиф? – лениво спросил я, снова приводя себя в порядок.
Грязно-беленькая Кошечка, нафаршированная мной минимум семью котятами в будущем, изумлённо посмотрела на меня и еле вымолвила:
– Ты не знаешь Вагифа?!
– Не-а, – легкомысленно ответил я, уже взбираясь на дерево.
– Ой-ой-ой… – только и сказала моя Первая Американочка.
Когда я перепрыгнул с дерева на наш подоконник и просунул голову в кухню-столовую, то сразу увидел Рут, стоящую у окна со встревоженным лицом. На её плечи была наброшена короткая тёплая полицейская куртка с меховым воротником.
– Чёрт побери! Где тебя носило?! – обеспокоенно спросила она. – Оттуда ещё такой холод… Я уже не знала, что и подумать!
– Пока искал подходящее место, пока то-се, пятое-десятое… – уклончиво ответил я. – А чего ты разнервничалась? Что со мной, взрослым Котом, могло случиться?
– Да что угодно! Это Нью-Йорк – банды брошенных и одичавших Котов и Кошек, бродячие собаки!.. Полчища крыс, от которых вообще спасения нет! Разные маньяки, обожравшиеся наркотиками. Уж за восемь лет работы в полиции я такого насмотрелась, что… Могу тебе по секрету сказать, что я вопреки всему тому, чему меня учили в университете и в Полицейской академии, собственноручно снабдила Тима телескопической полицейской дубинкой, чтобы он хоть как-то мог себя защитить. Это было абсолютно непедагогично, но мне наплевать на всю педагогику мира. Мне мой ребёнок дороже!..
Рут решительно опустила окно и сбросила тёплую куртку на стул:
– Идём к Тиму. Я там тебе уже всё приготовила.
Невысокая, но широкая картонная коробка, сохранившая неясные вкусные запахи, была выстелена старым одеяльцем, сложенным по размерам коробки. Рядом стояла пластмассовая плошка с чистой водой.
Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою Старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – всё своё детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.
Шура называл ту коробку с одеялом – «Лежбище Котика»…
Я благодарно потёрся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне спокойной ночи, Рут затворила за собой дверь.
Впрыгнул я в коробку, улёгся, устроился там, ещё какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом…
…а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…
И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мёртвые…
А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…
Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лёд, на полу – лёд… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лёд когтями, еле-еле продвигаюсь!..
– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…
А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползёшь так доползёшь, нет так нет. Какая разница?
«Господи!.. Что он говорит?!» – думаю.
А сам ползу по льду, когти срываются, и почему-то надо всё время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..
– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!..
– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми верёвками с большими узлами… И всё это в запёкшейся крови. И концы верёвок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..
– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!
А Шура так усмехается и говорит:
– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плёвое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.
Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:
– А это кто, Шурик?..
– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенёс.
Я-то в этом во всём ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…
Шура, видать, просёк моё смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:
– Не боись, Мартышка! Всё будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чём-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…
А я всё, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…
– И Я тебе не нужен?! – шепчу я обессиленно и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Слышу, Шура оттуда сверху усмехается и говорит мне:
– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал рыбки. А оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.
– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…
А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:
– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.
И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.
И вижу, несётся на меня «Собачья свадьба» – Кобелей штук десять, и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…
Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвёт меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своём носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – ВАГИФ.
… – Шура-а-а-а!!! – кричу я истошным шелдрейсовским голосом. – Спаси меня, Щура!.. Помоги мне!.. Помоги…
А откуда-то сверху раздаётся холодный Шурин голос:
– Старик, я же тебе сказал – здесь каждый свои проблемы решает сам.
– Помоги, Шурик… – беззвучно кричу я и понимаю, что это мой последний крик на этом свете…
Сидит в своей пижаме на полу и вытаскивает меня из коробки. Прижимает к себе и шепчет:
– Мартынчик, Кысинька… Ты чего? Хочешь, я маму позову?..
Тэк-с… Значит, мне всё это приснилось? Господи, ну надо же, чтобы такое причудилось! Гадость какая…
Понимаю, что это был всего лишь сон, а на душе чего-то так мерзко, так себя жалко, что и не высказать! Я наспех лизнул Тимура в щёку – ребёнок всё-таки – и спрашиваю его:
– Ты-то как здесь оказался? Тебе же спать нужно.
– Я и спал, – обиженно отвечает Тимур и кладёт меня обратно в коробку. – А когда ты начал кричать, я и проснулся. У тебя задние лапы так тряслись – просто ужас! А передними, ты посмотри, что ты сделал…
Показывает на внутреннюю сторону коробки, а она вся в клочья когтями изодрана!
– Ты так жалобно мяукал, – говорит Тимур.
Я уже совсем пришёл в себя. Только голова очень болела.
– Ладно тебе фантазировать, – говорю. – Я только Котёнком мяукал. И то всего месяца четыре. От силы – пять. А с тех пор…
– Нет, мяукал! – настырничает Тимур. – Я же слышал! Ты спал и мяукал, а я смотрел на тебя и слушал. Может, ты во сне в детство вернулся? У меня так очень часто бывает.
– Может быть, может быть… – говорю. – Мне теперь кажется, что может быть всё. А теперь послушай совета старшего – ложись-ка в постель. Ночь на дворе.
Тимур прыгнул к себе под одеяло и говорит мне оттуда:
– Идея! Залезай ко мне в кровать. Тут как раз две подушки. Чего тебе там одному? А то ты какой-то дёрганый, нервный. Давай лезь ко мне.
Я сел, почесал в затылке задней лапой и пошёл спать к Тимуру.
Хотел было я его спросить, кто такой Вагиф, или что это, а он на меня лапу… то есть руку забросил, придавил меня и сразу заснул. Я покрутился малость и тоже задрых. И больше мне до утра, слава Бoгy, ни хрена не снилось.
– Она настоящий полицейский? – спросил я Тимура уже за завтраком.
– А ты думал! Будь здоров ещё какой!.. Называется – «сотрудник по связям с общественностью».
– А почему я не чувствую запаха оружия в доме? – удивился я.
– Потому что оружие она оставляет на работе. В специальном сейфе. Поедем за ней – я тебе всё там покажу. Я в этом участке знаешь сколько раз был?! Меня там все знают!
Я вспомнил русских милиционеров, немецких полицейских – даже когда они были не в форме, а в обычных шмотках, от них всегда пахло оружием. И я сказал об этом Тимуру.
– Ей не обязательно таскать с собой «пушку», – ответил Тимур. – Она уже год вкалывает специалистом-психологом в общине бухарских евреев нашего района. А там в основном – сплетни. Разборки – редкость. И вообще… Кыся! Кончай жрать, поехали! Нам ещё до Нью-Джерси добираться часа два.
Пока шли от дома до сабвея, я уже что-то посмотрел. Даже узрел небольшой магазинчик, исторгавший поразительный букет запахов – рыбы и мяса, сладостей и, фломастеров, копчёных колбас и презервативов… Это я называю только знакомые мне запахи! Но самое забавное, что вывеска на магазинчике была, кажется, написана по-русски. Я хоть и не умею читать, но хорошо знаю русские буквы, которых нет в остальных языках. Так вот там, сдаётся мне, почти всё было написано на русском. И потом я вспомнил, как Рут ночью обронила фразу, что Тим шляется в какие-то русские магазинчики и треплется там по-русски.
Да! Самое главное!.. Когда мы выходили из дома, до меня донеслась такая мощная концентрация Котово-Кошачьих запахов, которая могла идти от одновременного скопления моих коллег и дальних родственников числом не менее пятидесяти! Причём запах этот был не случайной компашки, а устойчиво отлаженного коллектива, обитающего в районе этого дома с незапамятных времён.
Я ведь и ночью, когда «пользовал» ту самую беленькую Кошечку-грязнульку, чувствовал этот запах. Но то ли был вымотан до предела предыдущим днём, то ли, «находясь в Кошке», перестаёшь на всё остальное обращать внимание, но такой Силы запаха я не ощутил. А тут – будто по носу шарахнули! Интересненько…
Да, так вернёмся к мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани.
Как истинный житель Нью-Йорка и Прирождённый Горожанин, Тимур повесил на мэра ещё кучу всяких претензий: проезд в метро, мерзавец, повысил до полутора долларов!.. Вместе с губернатором Джорджем Патаки заставил Финансовый комитет Управления пассажирского транспорта Нью-Йорка и Нью-Джерси – место, куда мы сейчас направляемся и куда иначе, как через туннели под Гудзоном или по мостам, не проедешь, – поднять плату за проезд этих мостов и туннелей с шести долларов до семи! Правда, в оба конца…
– Это ещё хорошо, что мама служит в полиции! – возмущённо воскликнул Тимур вслух по-русски. – Им там каждый год выдают такой специальный пропуск на машину, и она как сотрудник полиции в любое время дня и ночи может поставить машину где хочет! И бесплатно ездить через эти мосты и туннели. Сколько хочет. Пропуск этот каждый год другого цвета… В прошлом году, к примеру, был красный, в этом – зелёный…
Но самое страшное обвинение Рудольфу Джулиани Тимур предъявил за то, что тот из-за своей «вонючей демократской показухи» прошёлся вместе с гомосеками и лесбиянками на традиционном городском параде!
– С кем, с кем?.. – переспросил я, не видя ничего предосудительного в каких-то традиционных парадах. – С кем, ты сказал?
– Ну, с педрилами! – злобно прошипел Тимур. – С мужиками, которые в задницу друг друга… Понял? И с бабами, которые лижутся!..
Какое-то время, пока Тимур мне рассказывал про повышения цен в Нью-Йорке на транспорт, я полагал, что он всё это говорит «с чужого взрослого голоса».
Последнее обвинение мэру Нью-Йорка этот двенадцатилетний русский американец с татарским именем решительно и жестоко предъявил СВОИМ СОБСТВЕННЫМ ГОЛОСОМ. Тут он, к несчастью, обладал и страшным трагическим опытом, и неотъемлемым правом рано повзрослевшего Человека.
– Правда, он не антисемит, как некоторые, – уже мягче сказал Тимур, будто за это кое-какие грехи он прощал мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани.
И, наивно представив себе, что я, прожив шесть лет бок о бок с Шурой Плоткиным, мог не знать, что такое «антисемит», Тимур добавил:
– Тут надо быть справедливым – он не против евреев, а за…
Мне так осточертело сидеть в этом тесном рюкзаке, что я был счастлив, когда мы вылезли из метро в Манхэттене на Сорок второй улице и какое-то время ждали автобуса на Нью-Джерси.
Мой «Академик Абрам Ф. Иоффе» стоял в порту Элизабет у четвёртого контейнерного причала, и хоть я понимал, что всё фантастическое несбыточно, но никак не мог отогнать мысль, что Шура всё-таки явился в порт, нашёл Моё судно и сейчас сидит у Мастера в его каюте, и они в ожидании меня неторопливо потягивают неразбавленный «Джек Дэниельс» со льдом из широких квадратных стаканов. Эти стаканы буфетчица Люся когда-то купила на свою нищенскую валютку в Марселе в подарок Мастеру…
Навыдумывал я себе такую картинку и почти поверил в её реальность. От этого опять задёргался, занервничал, засуетился. Если вообще можно засуетиться в тесном рюкзачке с моими габаритами. Поэтому в ожидании автобуса я нахально высунул голову из рюкзака и несколько раз глубоко вдохнул несвежий, но холодный воздух Сорок второй улицы. Помню, у Шуры Плоткина ещё книжка такая была про эту улицу. Называлась «Сорок вторая параллель».
Тимур – вот чуткий чертёнок!.. – моё состояние прочувствовал моментально. Даже сказал:
– Представляешь, Кыся, мы приезжаем в порт, находим твоё судно, а там… А там тебя уже ждут! А?.. Тогда мы втроём ищем тот корабль, который нужен мне, я там кое о чём договариваюсь, и мы все вместе едем за мамой в Квинс… Как идейка?
– Отличная.
Я решил прикинуться дурачком и, чтобы хоть немного снять напряжение ожидания, спросил, немилосердно фальшивя:
– Что за корабль тебе нужен и о чём ты собираешься там договариваться?
Но тут подошёл наш автобус. Тимур запихнул мою голову в рюкзак, перекинул его через плечо и, бормоча по-шелдрейсовски: «Потом расскажу…» – влез в автобус.
Когда мы устроились и рюкзак со мной перекочевал со спины Тимура на его колени, он мне «туда» сказал:
– Я тебе расскажу, но ты будешь про это молчать как рыба!
– Лучше как Кот, – попытался я сострить.
– Как рыба, – жёстко повторил Тимур.
– Нет вопросов!.. – пообещал я тут же.
Я последнее время стал жутко много врать! Нет, давая сейчас обещание, я не собирался потом рассказывать историю, которую, кстати, я уже знал, каждому встречному и поперечному. Но я заметил, что искренности и открытости во мне за последние несколько месяцев жизни не в России сильно поубавилось.
– Ну, слушай… – сказал Тимур. – Они с Фредом, который умер ещё до меня, всю жизнь копили на отдельный дом. Хотели выплатить за него сразу побольше, чтобы сильно не залезать в кредитные долги банку. Там знаешь какие проценты?! Кошмар! Понял?
– Нет.
– Ну, не важно. Потом мама тебе объяснит. А тут Фред умер. И мама все эти деньги заплатила за меня в Москве. Все пятнадцать штук, которые они на дом копили… Представляешь?! Нашли, бляди, бизнес! Но в Москве – цветочки… На Украине торговля малолетками идёт вообще как в колбасной лавке. По тридцать и даже пятьдесят тысяч долларов!.. Так что мы с мамой ещё хорошо отделались. А может, они полицейского постеснялись так уж напаривать…
Я тут же вспомнил слова Шуры, который однажды сказал, что нам, русским, никто в мире вообще не указ! Поэтому вряд ли кто-нибудь у нас так уж постеснялся американскую полисменку. Просто красивая баба приглянулась…
– А она получает лишь сорок тысяч в год! Это на руки, считай, всего двадцать пять. По две с хвостиком в месяц… Машина, квартира, жратва, шмотки… Только за квартиру – тысячу, не греши – отдай!.. А питание на двоих сколько стоит? Мне на одежду… Каждые полгода приходится новое докупать. Расту же… Ей нужно одеться? Нужно выглядеть?! Ты видал, какая она красивая? Мне каждый день на карманные расходы… И остаётся у нас…
Тимур помолчал, а потом плюнул на приличия и сказал те слова, которыми он пользовался в своём подмосковном тюремном интернате. Для более точной обрисовки их финансовой ситуации эти слова показались ему наиболее выразительными:
– И остаётся у нас – два ни хуя и мешок дыма!.. А мне в Израиль надо до смерти… Там меня Маша Хотимская ждёт. И я её так люблю, что у меня все сны только про неё… Смотри, Мартын, ты обещал! Чтобы никто никогда…
– Ну, сказано же! – оборвал его я. – Давай дальше.
– Вот… Так могу я прийти к своей матери и сказать: «Мама, дай мне шестьсот долларов на билет в Израиль и обратно»? Нет. Не могу. Эти бабки я должен сам заработать! А как?.. Я и придумал – найти израильское судно и упросить капитана взять меня летом туда и обратно юнгой. Как в «Острове сокровищ». Правда, наш школьный географ мистер Гринспен, по-нашему – «Гринштейн», сказал мне, что теперь юнг на корабле нет. Но я думаю, что если хорошо попросить, может быть, и возьмут? А?..
Я мало сталкивался с Детьми и Котятами. И никогда не испытывал к ним ни умиления, ни любопытства. Так… Иногда жалко их было, но не более. Но тут я был несколько ошарашен такой смесью абсолютно противоположных чёрт характера в одном двенадцатилетнем Человечке! Он до копейки (или как это здесь называется?..), просчитывает бюджет своей семьи и в то же время бредит девочкой, живущей на другой стороне глобуса! Нежно гордится своей приёмной матерью-полунегритянкой и хладнокровно злобен и жесток в бою с Собаками!..
…А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации. Одна. В руках у неё был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча идиотских документов, рождённых воспалённым воображением американских бюрократов, ответственных за всякие «усыновления», и два обратных билета на самолёт – взрослый и детский. Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской милиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов подписала полное отречение от родственных прав, и в качестве переводчика – интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.
* * *
Спустя несколько месяцев Тимур затараторил по-английски, а ещё через пару недель впервые назвал Рут мамой.Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и никогда не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
– Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком случае, мне не хотелось бы, чтобы он его потерял, – неуверенно сказала Рут и спросила меня: – А как твоё впечатление?
Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который Тимур обрушил на головы «Собачьей свадьбы» в порту Элизабет, и, не покривив душой ни на йоту, успокоил Рут Истлейк:
– Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во всех его тончайших нюансах и говорит на нём превосходно!
Про «нюансы» я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть несколько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я порой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно из таких словечек.
Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как я нечаянно, ну совершенно непроизвольно разинул пасть, как говорил Водила – «шире некуда!», и зевнул.
– О Боже! – испугалась Рут и посмотрела на часы. – Четверть третьего! Я же совсем тебя заговорила… Идём, идём, мой дорогой… Я сейчас приготовлю у Тима постельку, и ты ляжешь баиньки…
К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать, а писать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа Рут и терпел до последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
– Знаешь, Рут… Мне бы до ветру сходить.
– До чего?! – не поняла Рут.
– Ну, пописать, что ли… А может, чего и посерьёзней.
– Чёрт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура! Идём, я покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим тебе настоящий туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и свежестью.
– Погоди, Рут… А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я мог ЭТО делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда…
– А как ты будешь открывать и закрывать запертые двери квартиры и подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
– А окно? – спросил я.
– Ты сошёл с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
– Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается окно. Я никогда не видел таких рам.
– Америка… – усмехнулась Рут. – Повсюду в мире окна распахиваются, а у нас – поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка вверх… Здесь по бокам защёлки. Чтобы опустить, нужно…
– А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
– Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик со старыми гаражами.
– Блеск! – сказал я.
Внешний подоконник этого старого дома был широким – на нём даже дрыхнуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать даже Слон.
Вот на это дерево с этого-то подоконника я и сиганул на глазах у восхищённой Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил чувство сонливости, одолевавшее меня последние полчаса.
Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями… Откуда-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной обеспеченности и хорошей еды… Нормальные запахи Большого Города.
Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и я стал обследовать внутренний двор дома в поисках места для сами понимаете чего…
Нашёл старый, проржавевший огромный легковой автомобиль совершенно незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава Богу, вовремя сделал все свои дела. Как и положено – зарыл, забросал комочками мёрзлой земли и ещё чем-то, что под лапу попалось, вылез из-под автомобиля и стал приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и только было собрался к «своему» дереву, как вдруг увидел, что рядом со мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои зелёные глазки.
То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел. Мало ли я встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек на своём жизненно-половом пути?!
Короче, я посмотрел на неё, она не отвела своего взгляда от меня, и уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукоризненно! Правда, сквозь стоны наслаждения всё время приговаривала и варьировала на все лады одну и ту же фразу:
– А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа?.. Господи, что скажет Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал: в конце концов, в Америке я трахаюсь впервые, и вполне вероятно, что у НИХ это особый национальный обычай – во время траха бормотать вот такие присказки…
А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь, я просто обязан соблюдать и уважать!
Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немецких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секс-телепрограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными голосами:
– Ты скоро кончишь? Ну сколько можно?.. Спать же хочется.
Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
– Только не в меня! Только не в меня!..
Каждое государство имеет свои сексуально-национальные особенности. Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей Первой Американской Партнёрши, всё время повторявшей одно и то же, явно восточное имя – Вагиф.
У меня даже мелькнула мысль – может быть, здесь так называют некое Божество, покровительствующее американским Котам и Кошкам во время их соития…
Кончил я достаточно обильно и бурно. Сказалась невозможность сойти на берег в канадском порту Сент Джонс из-за Крыс, как утверждал мистер Чивер – «величиной с поросёнка».
– И что же это за Вагиф? – лениво спросил я, снова приводя себя в порядок.
Грязно-беленькая Кошечка, нафаршированная мной минимум семью котятами в будущем, изумлённо посмотрела на меня и еле вымолвила:
– Ты не знаешь Вагифа?!
– Не-а, – легкомысленно ответил я, уже взбираясь на дерево.
– Ой-ой-ой… – только и сказала моя Первая Американочка.
Когда я перепрыгнул с дерева на наш подоконник и просунул голову в кухню-столовую, то сразу увидел Рут, стоящую у окна со встревоженным лицом. На её плечи была наброшена короткая тёплая полицейская куртка с меховым воротником.
– Чёрт побери! Где тебя носило?! – обеспокоенно спросила она. – Оттуда ещё такой холод… Я уже не знала, что и подумать!
– Пока искал подходящее место, пока то-се, пятое-десятое… – уклончиво ответил я. – А чего ты разнервничалась? Что со мной, взрослым Котом, могло случиться?
– Да что угодно! Это Нью-Йорк – банды брошенных и одичавших Котов и Кошек, бродячие собаки!.. Полчища крыс, от которых вообще спасения нет! Разные маньяки, обожравшиеся наркотиками. Уж за восемь лет работы в полиции я такого насмотрелась, что… Могу тебе по секрету сказать, что я вопреки всему тому, чему меня учили в университете и в Полицейской академии, собственноручно снабдила Тима телескопической полицейской дубинкой, чтобы он хоть как-то мог себя защитить. Это было абсолютно непедагогично, но мне наплевать на всю педагогику мира. Мне мой ребёнок дороже!..
Рут решительно опустила окно и сбросила тёплую куртку на стул:
– Идём к Тиму. Я там тебе уже всё приготовила.
Невысокая, но широкая картонная коробка, сохранившая неясные вкусные запахи, была выстелена старым одеяльцем, сложенным по размерам коробки. Рядом стояла пластмассовая плошка с чистой водой.
Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою Старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – всё своё детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.
Шура называл ту коробку с одеялом – «Лежбище Котика»…
Я благодарно потёрся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне спокойной ночи, Рут затворила за собой дверь.
Впрыгнул я в коробку, улёгся, устроился там, ещё какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом…
…а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…
И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мёртвые…
А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…
Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лёд, на полу – лёд… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лёд когтями, еле-еле продвигаюсь!..
– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…
А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползёшь так доползёшь, нет так нет. Какая разница?
«Господи!.. Что он говорит?!» – думаю.
А сам ползу по льду, когти срываются, и почему-то надо всё время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..
– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!..
– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми верёвками с большими узлами… И всё это в запёкшейся крови. И концы верёвок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..
– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!
А Шура так усмехается и говорит:
– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плёвое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.
Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:
– А это кто, Шурик?..
– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенёс.
Я-то в этом во всём ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…
Шура, видать, просёк моё смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:
– Не боись, Мартышка! Всё будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чём-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…
А я всё, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…
– И Я тебе не нужен?! – шепчу я обессиленно и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Слышу, Шура оттуда сверху усмехается и говорит мне:
– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал рыбки. А оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.
– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…
А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:
– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.
И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.
И вижу, несётся на меня «Собачья свадьба» – Кобелей штук десять, и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…
Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвёт меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своём носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – ВАГИФ.
… – Шура-а-а-а!!! – кричу я истошным шелдрейсовским голосом. – Спаси меня, Щура!.. Помоги мне!.. Помоги…
А откуда-то сверху раздаётся холодный Шурин голос:
– Старик, я же тебе сказал – здесь каждый свои проблемы решает сам.
– Помоги, Шурик… – беззвучно кричу я и понимаю, что это мой последний крик на этом свете…
* * *
…Меня явно кто-то поднимает. Открываю глаза – ни хрена не сообразить. Поворачиваю голову – Тимур!Сидит в своей пижаме на полу и вытаскивает меня из коробки. Прижимает к себе и шепчет:
– Мартынчик, Кысинька… Ты чего? Хочешь, я маму позову?..
Тэк-с… Значит, мне всё это приснилось? Господи, ну надо же, чтобы такое причудилось! Гадость какая…
Понимаю, что это был всего лишь сон, а на душе чего-то так мерзко, так себя жалко, что и не высказать! Я наспех лизнул Тимура в щёку – ребёнок всё-таки – и спрашиваю его:
– Ты-то как здесь оказался? Тебе же спать нужно.
– Я и спал, – обиженно отвечает Тимур и кладёт меня обратно в коробку. – А когда ты начал кричать, я и проснулся. У тебя задние лапы так тряслись – просто ужас! А передними, ты посмотри, что ты сделал…
Показывает на внутреннюю сторону коробки, а она вся в клочья когтями изодрана!
– Ты так жалобно мяукал, – говорит Тимур.
Я уже совсем пришёл в себя. Только голова очень болела.
– Ладно тебе фантазировать, – говорю. – Я только Котёнком мяукал. И то всего месяца четыре. От силы – пять. А с тех пор…
– Нет, мяукал! – настырничает Тимур. – Я же слышал! Ты спал и мяукал, а я смотрел на тебя и слушал. Может, ты во сне в детство вернулся? У меня так очень часто бывает.
– Может быть, может быть… – говорю. – Мне теперь кажется, что может быть всё. А теперь послушай совета старшего – ложись-ка в постель. Ночь на дворе.
Тимур прыгнул к себе под одеяло и говорит мне оттуда:
– Идея! Залезай ко мне в кровать. Тут как раз две подушки. Чего тебе там одному? А то ты какой-то дёрганый, нервный. Давай лезь ко мне.
Я сел, почесал в затылке задней лапой и пошёл спать к Тимуру.
Хотел было я его спросить, кто такой Вагиф, или что это, а он на меня лапу… то есть руку забросил, придавил меня и сразу заснул. Я покрутился малость и тоже задрых. И больше мне до утра, слава Бoгy, ни хрена не снилось.
* * *
– «Ребята! Когда проснётесь, обязательно позавтракайте. Оставляю вам пять долларов. Надеюсь, хватит. Закончите свои дела, сразу же заезжайте ко мне в участок. Я буду там весь день. Может быть, сумею освободиться раньше – привезу вас домой на машине. Тим! Не забудь слегка подогреть молоко Мартыну. Холодное не давай – вредно. Мама», – читал мне Тимур записку, оставленную Рут на столе в кухне.– Она настоящий полицейский? – спросил я Тимура уже за завтраком.
– А ты думал! Будь здоров ещё какой!.. Называется – «сотрудник по связям с общественностью».
– А почему я не чувствую запаха оружия в доме? – удивился я.
– Потому что оружие она оставляет на работе. В специальном сейфе. Поедем за ней – я тебе всё там покажу. Я в этом участке знаешь сколько раз был?! Меня там все знают!
Я вспомнил русских милиционеров, немецких полицейских – даже когда они были не в форме, а в обычных шмотках, от них всегда пахло оружием. И я сказал об этом Тимуру.
– Ей не обязательно таскать с собой «пушку», – ответил Тимур. – Она уже год вкалывает специалистом-психологом в общине бухарских евреев нашего района. А там в основном – сплетни. Разборки – редкость. И вообще… Кыся! Кончай жрать, поехали! Нам ещё до Нью-Джерси добираться часа два.
* * *
Опять из-за этого проклятого рюкзака и уже ненавистного мне мэра Нью-Йорка Рудольфа Джулиани, запретившего перевозку домашних животных в автобусах и метро (здесь это называется – сабвей), я опять ни хрена не увидел Нью-Йорка!..Пока шли от дома до сабвея, я уже что-то посмотрел. Даже узрел небольшой магазинчик, исторгавший поразительный букет запахов – рыбы и мяса, сладостей и, фломастеров, копчёных колбас и презервативов… Это я называю только знакомые мне запахи! Но самое забавное, что вывеска на магазинчике была, кажется, написана по-русски. Я хоть и не умею читать, но хорошо знаю русские буквы, которых нет в остальных языках. Так вот там, сдаётся мне, почти всё было написано на русском. И потом я вспомнил, как Рут ночью обронила фразу, что Тим шляется в какие-то русские магазинчики и треплется там по-русски.
Да! Самое главное!.. Когда мы выходили из дома, до меня донеслась такая мощная концентрация Котово-Кошачьих запахов, которая могла идти от одновременного скопления моих коллег и дальних родственников числом не менее пятидесяти! Причём запах этот был не случайной компашки, а устойчиво отлаженного коллектива, обитающего в районе этого дома с незапамятных времён.
Я ведь и ночью, когда «пользовал» ту самую беленькую Кошечку-грязнульку, чувствовал этот запах. Но то ли был вымотан до предела предыдущим днём, то ли, «находясь в Кошке», перестаёшь на всё остальное обращать внимание, но такой Силы запаха я не ощутил. А тут – будто по носу шарахнули! Интересненько…
Да, так вернёмся к мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани.
Как истинный житель Нью-Йорка и Прирождённый Горожанин, Тимур повесил на мэра ещё кучу всяких претензий: проезд в метро, мерзавец, повысил до полутора долларов!.. Вместе с губернатором Джорджем Патаки заставил Финансовый комитет Управления пассажирского транспорта Нью-Йорка и Нью-Джерси – место, куда мы сейчас направляемся и куда иначе, как через туннели под Гудзоном или по мостам, не проедешь, – поднять плату за проезд этих мостов и туннелей с шести долларов до семи! Правда, в оба конца…
– Это ещё хорошо, что мама служит в полиции! – возмущённо воскликнул Тимур вслух по-русски. – Им там каждый год выдают такой специальный пропуск на машину, и она как сотрудник полиции в любое время дня и ночи может поставить машину где хочет! И бесплатно ездить через эти мосты и туннели. Сколько хочет. Пропуск этот каждый год другого цвета… В прошлом году, к примеру, был красный, в этом – зелёный…
Но самое страшное обвинение Рудольфу Джулиани Тимур предъявил за то, что тот из-за своей «вонючей демократской показухи» прошёлся вместе с гомосеками и лесбиянками на традиционном городском параде!
– С кем, с кем?.. – переспросил я, не видя ничего предосудительного в каких-то традиционных парадах. – С кем, ты сказал?
– Ну, с педрилами! – злобно прошипел Тимур. – С мужиками, которые в задницу друг друга… Понял? И с бабами, которые лижутся!..
Какое-то время, пока Тимур мне рассказывал про повышения цен в Нью-Йорке на транспорт, я полагал, что он всё это говорит «с чужого взрослого голоса».
Последнее обвинение мэру Нью-Йорка этот двенадцатилетний русский американец с татарским именем решительно и жестоко предъявил СВОИМ СОБСТВЕННЫМ ГОЛОСОМ. Тут он, к несчастью, обладал и страшным трагическим опытом, и неотъемлемым правом рано повзрослевшего Человека.
– Правда, он не антисемит, как некоторые, – уже мягче сказал Тимур, будто за это кое-какие грехи он прощал мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани.
И, наивно представив себе, что я, прожив шесть лет бок о бок с Шурой Плоткиным, мог не знать, что такое «антисемит», Тимур добавил:
– Тут надо быть справедливым – он не против евреев, а за…
Мне так осточертело сидеть в этом тесном рюкзаке, что я был счастлив, когда мы вылезли из метро в Манхэттене на Сорок второй улице и какое-то время ждали автобуса на Нью-Джерси.
Мой «Академик Абрам Ф. Иоффе» стоял в порту Элизабет у четвёртого контейнерного причала, и хоть я понимал, что всё фантастическое несбыточно, но никак не мог отогнать мысль, что Шура всё-таки явился в порт, нашёл Моё судно и сейчас сидит у Мастера в его каюте, и они в ожидании меня неторопливо потягивают неразбавленный «Джек Дэниельс» со льдом из широких квадратных стаканов. Эти стаканы буфетчица Люся когда-то купила на свою нищенскую валютку в Марселе в подарок Мастеру…
Навыдумывал я себе такую картинку и почти поверил в её реальность. От этого опять задёргался, занервничал, засуетился. Если вообще можно засуетиться в тесном рюкзачке с моими габаритами. Поэтому в ожидании автобуса я нахально высунул голову из рюкзака и несколько раз глубоко вдохнул несвежий, но холодный воздух Сорок второй улицы. Помню, у Шуры Плоткина ещё книжка такая была про эту улицу. Называлась «Сорок вторая параллель».
Тимур – вот чуткий чертёнок!.. – моё состояние прочувствовал моментально. Даже сказал:
– Представляешь, Кыся, мы приезжаем в порт, находим твоё судно, а там… А там тебя уже ждут! А?.. Тогда мы втроём ищем тот корабль, который нужен мне, я там кое о чём договариваюсь, и мы все вместе едем за мамой в Квинс… Как идейка?
– Отличная.
Я решил прикинуться дурачком и, чтобы хоть немного снять напряжение ожидания, спросил, немилосердно фальшивя:
– Что за корабль тебе нужен и о чём ты собираешься там договариваться?
Но тут подошёл наш автобус. Тимур запихнул мою голову в рюкзак, перекинул его через плечо и, бормоча по-шелдрейсовски: «Потом расскажу…» – влез в автобус.
Когда мы устроились и рюкзак со мной перекочевал со спины Тимура на его колени, он мне «туда» сказал:
– Я тебе расскажу, но ты будешь про это молчать как рыба!
– Лучше как Кот, – попытался я сострить.
– Как рыба, – жёстко повторил Тимур.
– Нет вопросов!.. – пообещал я тут же.
Я последнее время стал жутко много врать! Нет, давая сейчас обещание, я не собирался потом рассказывать историю, которую, кстати, я уже знал, каждому встречному и поперечному. Но я заметил, что искренности и открытости во мне за последние несколько месяцев жизни не в России сильно поубавилось.
– Ну, слушай… – сказал Тимур. – Они с Фредом, который умер ещё до меня, всю жизнь копили на отдельный дом. Хотели выплатить за него сразу побольше, чтобы сильно не залезать в кредитные долги банку. Там знаешь какие проценты?! Кошмар! Понял?
– Нет.
– Ну, не важно. Потом мама тебе объяснит. А тут Фред умер. И мама все эти деньги заплатила за меня в Москве. Все пятнадцать штук, которые они на дом копили… Представляешь?! Нашли, бляди, бизнес! Но в Москве – цветочки… На Украине торговля малолетками идёт вообще как в колбасной лавке. По тридцать и даже пятьдесят тысяч долларов!.. Так что мы с мамой ещё хорошо отделались. А может, они полицейского постеснялись так уж напаривать…
Я тут же вспомнил слова Шуры, который однажды сказал, что нам, русским, никто в мире вообще не указ! Поэтому вряд ли кто-нибудь у нас так уж постеснялся американскую полисменку. Просто красивая баба приглянулась…
– А она получает лишь сорок тысяч в год! Это на руки, считай, всего двадцать пять. По две с хвостиком в месяц… Машина, квартира, жратва, шмотки… Только за квартиру – тысячу, не греши – отдай!.. А питание на двоих сколько стоит? Мне на одежду… Каждые полгода приходится новое докупать. Расту же… Ей нужно одеться? Нужно выглядеть?! Ты видал, какая она красивая? Мне каждый день на карманные расходы… И остаётся у нас…
Тимур помолчал, а потом плюнул на приличия и сказал те слова, которыми он пользовался в своём подмосковном тюремном интернате. Для более точной обрисовки их финансовой ситуации эти слова показались ему наиболее выразительными:
– И остаётся у нас – два ни хуя и мешок дыма!.. А мне в Израиль надо до смерти… Там меня Маша Хотимская ждёт. И я её так люблю, что у меня все сны только про неё… Смотри, Мартын, ты обещал! Чтобы никто никогда…
– Ну, сказано же! – оборвал его я. – Давай дальше.
– Вот… Так могу я прийти к своей матери и сказать: «Мама, дай мне шестьсот долларов на билет в Израиль и обратно»? Нет. Не могу. Эти бабки я должен сам заработать! А как?.. Я и придумал – найти израильское судно и упросить капитана взять меня летом туда и обратно юнгой. Как в «Острове сокровищ». Правда, наш школьный географ мистер Гринспен, по-нашему – «Гринштейн», сказал мне, что теперь юнг на корабле нет. Но я думаю, что если хорошо попросить, может быть, и возьмут? А?..
Я мало сталкивался с Детьми и Котятами. И никогда не испытывал к ним ни умиления, ни любопытства. Так… Иногда жалко их было, но не более. Но тут я был несколько ошарашен такой смесью абсолютно противоположных чёрт характера в одном двенадцатилетнем Человечке! Он до копейки (или как это здесь называется?..), просчитывает бюджет своей семьи и в то же время бредит девочкой, живущей на другой стороне глобуса! Нежно гордится своей приёмной матерью-полунегритянкой и хладнокровно злобен и жесток в бою с Собаками!..