Страница:
— Я не стану отрицать этого, ибо, будучи больше человеком, который бродит по лесу, нежели путешествует в поисках зрелищ среди поселений вдоль берега океана, допускаю, что там можно увидеть многое, о чем мои бедные способности не сформировали никакого мнения.
— Да разве мы совсем уж непросвещенные люди даже в этой отдаленной долине, лейтенант? — возразила медицинская пиявка, свесившись через шею лошади и обращаясь к спутнику с мягкой и убеждающей интонацией, вероятно, усвоенной им благодаря обширной практике среди женщин поселения. — Разве нас можно причислить по знаниям к язычникам или посчитать людьми невежественными, о коих известно, что когда-то они пробирались через эти леса в поисках удачи! Я не претендую на безошибочность суждения или на какую-то особую осведомленность, но моему несовершенному пониманию не кажется, мастер Дадли, что прогрессу поселения всегда мешало отсутствие необходимого предвидения и что прирост благоразумия среди нас задерживался недостатком умственной пищи. Наши совещательные органы не лишены мудрости, лейтенант, и не часто случалось, чтобы в ходе обсуждения возникали такие затруднительные для понимания вопросы, с которыми чей-нибудь ум, не скажу больше в похвалу самим себе, не мог успешно справиться.
— Что в долине есть люди, или мне, вероятно, следовало сказать, есть такой человек, который на равных со многими чудесами в отношении даров просвещения…
— Я знал, что мы придем к миролюбивым выводам, лейтенант Дадли, — прервал второй, выпрямляясь в седле с видом умиротворенного достоинства, — ибо я всегда считал вас осмотрительным, последовательным и рассудительным человеком, человеком, известным тем, что всегда позволяет себя убедить, если истина смыкается с пониманием. Что люди за океаном часто не так богато одарены, как некоторые, — скажем в качестве подходящего примера, как ты, лейтенант, — не подлежит обсуждению, ибо зрение учит нас, что бесчисленные исключения можно найти во всех самых общих и частных законах природы. Я полагаю, мы не склонны продолжать далее наш спор?
— Невозможно противостоять человеку, так свободно владеющему своими знаниями, — возразил тот, вполне довольный тем, что представляет в своем лице замечательное исключение среди не столь полноценных сотоварищей, — хотя мне кажется, что моего брата Ринга можно выбрать как еще один пример человека рассудительного, в чем ты, доктор, можешь убедиться, глядя, как он идет сюда через вон тот луг. Он, как и я, был в разведке в горах.
— Имеется много примеров физических достоинств среди твоих родственников, мастер Дадли, — отвечал обходительный врачеватель, — хотя может показаться, что твой брат не нашел себе товарища меж ними. Он водится с плохо воспитанным и, можно добавить, таким противным приятелем, которого я не знаю.
— Ба! Похоже, Рейбен напал на след дикарей! Он в компании человека с раскрашенным лицом и с одеялом. Будет неплохо задержаться вон на той вырубке и дождаться их прихода.
Поскольку это предложение не влекло за собой особого неудобства, доктор охотно согласился. Оба приблизились к месту, где люди, пересекавшие поля вдалеке, должны были выйти на проезжую дорогу.
Им не пришлось долго ждать. Через несколько минут Рейбен Ринг, снаряженный и вооруженный как житель пограничья, уже выведенный в этой главе, добрался до вырубки, сопровождаемый неизвестным, чей вид вызвал немалое удивление у следивших за их приближением.
— Что такое, сержант?! — воскликнул Дадли, когда тот оказался в пределах слышимости, немного тоном человека, который имеет законное право задавать вопросы. — Ты напал на след дикарей и захватил пленного? Или какой-то сыч позволил одному из своего выводка выпасть из гнезда на тропу?
— Я думаю, это создание можно считать человеком, — возразил удачливый Рейбен, оперев казенник своего ружья оземь и прислонясь к его длинному дулу, одновременно пристально разглядывая наполовину разрисованное безучастное и крайне подозрительное лицо своего пленника.
— Он раскрашен, как наррагансет, вокруг лба и глаз и, однако, сильно отличается от них фигурой и походкой.
— В физическом обличье индейца бывают аномалии, как и у других людей, — вмешался доктор Эргот, многозначительно глядя на Дадли. — Вывод нашего соседа Ринга может оказаться слишком поспешным, ибо раскраска есть плод искусства и может быть наложена на любое из наших лиц по установившемуся обычаю. Зато свидетельствам природы нельзя не доверять. В область моих исследований входили различия в телосложении, которые встречаются в разных семействах человека, и натренированному глазу ничего не стоит признать в таких затруднительных случаях аборигена племени наррагансетов. Поставьте-ка, соседи, этого человека более удобно для обследования, и вскоре мы узнаем, к какой расе он принадлежит. Ты увидишь в этом несложном обследовании, лейтенант, ясное свидетельство большинства вещей, которые мы обсуждали сегодня утром. Говорит ли пациент по-английски?
— В том-то и загвоздка с допросом, — ответил Рейбен, или кем он теперь являлся и как его обычно называли «сержант Ринг». — Я говорил с ним на языке христианина не меньше, чем на языке язычников, и, однако, не получил никакого ответа, хотя он подчиняется приказаниям на обоих языках.
— Это не имеет значения, — заметил Эргот, слезая с лошади, подходя ближе к своему «пациенту» и бросая в сторону Дадли взгляд, который, казалось, домогался восхищения последнего. — К счастью, предмет обследования, что передо мной, мало связан со всякими тонкостями языка. Поставьте этого человека в непринужденную позу, такую, чтобы его ничто не сковывало. Форма головы в целом как у аборигенов, но межплеменное отличие не следует искать в этих общих чертах. Лоб, как видите, соседи, покатый и узкий, скулы, как обычно, выпирают, а орган обоняния, как у всех туземцев, похож на римский.
— Ну, а мне кажется, что у этого человека нос курносый, — осмелился заметить Дадли, пока доктор многословно распространялся насчет общих и хорошо известных отличительных черт физического строения индейца.
— Как исключение! Ты видишь, лейтенант, по этому выступу кости и по выпуклости более мясистых частей, что его особенность — это исключение. Я скорее сказал бы, что нос изначально сходен с римским. Отступление от нормы вызвано какой-нибудь случайностью их войн, такой, как удар томагавком или ножевая рана… Вот! Видишь, здесь шрам, оставленный оружием! Он скрыт под краской, но удалите ее, и вы обнаружите, что он имеет все черты шрама соответствующей формы. Эти отклонения от общих признаков имеют тенденцию сбивать с толку обманщиков — само по себе счастливое обстоятельство для прогресса знания, основанного на твердых принципах. Поставьте этого субъекта прямее, чтобы мы видели природную игру мышц. Размеры ступни свидетельствуют о сильной привычке к воде, что подтверждает первоначальные концепции. Это счастливое доказательство, благодаря которому обоснованные и осторожные заключения подтверждают беглый практический осмотр. Я стою на том, что парень принадлежит к наррагансетам.
— Значит, у этого наррагансета ступня, запутывающая следы, — возразил Ибен Дадли, который изучал походку и позы пленника с такой же живостью и несколько большим пониманием, чем медицинская пиявка. — Братец Ринг, тебе приходилось когда-нибудь видеть, чтобы индеец оставлял такой отчетливый отпечаток ноги на листьях?
— Лейтенант, меня удивляет, что человек с твоей рассудительностью обращает внимание на легкое различие походки, когда представляется случай, позволяющий проследить законы природы до самых истоков. Эти постоянные тревоги из-за индейцев настроили тебя критически насчет расположения ступни. Я сказал, что парень наррагансет, и сказано это не наобум. Своеобразная форма стопы получена в детстве, полнота мышц, груди и плеч от необычных упражнений в среде более плотной, чем воздух, а более нежное строение…
Медик умолк, ибо Дадли хладнокровно подошел к пленнику и, приподняв тонкую накидку из оленьей шкуры, наброшенную на верхнюю часть его тела, выставил на обозрение кожу несомненно белого человека. Это явилось бы ошеломляющим опровержением для человека, привыкшего к столкновению умов, но монополия на некоторые ветви знания предопределила признанное превосходство доктора Эргота, которое по его воздействию можно сравнить с преобладающим влиянием любого другого превосходства на те способности, кои оно парализует, проявляя себя. Его мнение переменилось, чего нельзя сказать о выражении его лица, ибо с находчивостью, столь часто практикуемой в благословенных заведениях, упомянутых нами, когда логика не управляет практикой, а подлаживается под нее, он воскликнул, воздев руки и обратив взгляд кверху, что выражало полноту его восторга:
— Вот еще одно доказательство чудесного действия силы, посредством которой постепенно совершаются перемены в природе! В этом наррагансете мы видим…
— Этот человек — белый! — прервал его Дадли, слегка ударяя по обнаженному плечу, все еще выставленному на обозрение.
— Белый, но ни капельки не меньше и наррагансет. Ваш пленник, вне сомнения, обязан своим существованием христианским родителям, но случай рано забросил его в среду аборигенов, и все части его тела, которые подвержены изменениям, быстро стали приобретать характерные черты племени. Он одно из тех прекрасных и связующих звеньев в цепочке знания, благодаря которым наука доводит свои выводы до наглядности.
— Я вовсе не хотел совершить насилие над подданным короля, — сказал Рейбен Ринг, степенный фермер с открытым лицом, гораздо меньше озабоченный тонкостями происхождения своего спутника, чем выполнением своего общественного долга, как подобает мирному и благополучному гражданину. — В последнее время у нас было так много тревожных известий насчет военных действий со стороны дикарей, что людям, которым это доверено, следует быть бдительными, ибо (обратив взгляд на руины блокгауза в отдалении) ты знаешь, брат Дадли, что у нас есть повод быть настороже в поселении, расположенном так глубоко в лесу, как наше.
— Я буду отвечать за безопасность, сержант Ринг, — заявил Дадли с выражением достоинства. — Я беру на себя охрану этого неизвестного и присмотрю, чтобы он надлежащим образом и в подходящее время предстал перед властями. Между тем долг заставил нас пренебречь текущими делами в твоем доме, о которых стоило бы сообщить. Твоя жена Эбанденс не пренебрегала твоими интересами, пока ты ходил в разведку.
— Как? — воскликнул с вопросительной интонацией муж, пожалуй, серьезнее, чем обычно позволял себе человек столь сдержанных привычек, как он. — Неужели жене пришлось звать соседей в мое отсутствие? — Дадли кивнул в знак подтверждения. — Значит, я найду еще одного мальчика под своей крышей?
Доктор Эргот трижды кивнул с важностью, которая была бы уместна для сообщения гораздо более весомого, чем сделанное им.
— Твоя жена редко делает доброе дело наполовину, Рейбен. Ты увидишь, что она сделала запас и для преемника нашего доброго соседа Эргота, ибо седьмой сын родился в твоем доме.
Широкое честное лицо отца вспыхнуло радостью, а затем им овладело чувство менее эгоистичное. С легкой дрожью в голосе, что было не менее трогательно со стороны человека такого крепкого сложения и твердого поведения, он спросил:
— А жена? Как Эбанденс выдержала это благословение?
— Превосходно! — ответила медицинская пиявка. — Ступай к себе в дом, сержант Ринг, и воздай хвалу Господу, что есть кому присмотреть за ней в твое отсутствие. Тот, кому дарованы семеро сыновей за пять лет, никогда не будет бедным или нуждающимся в чужой помощи в такой стране, как эта. Семь ферм вдобавок к тому чудесному гомстеду на горе, который ты возделываешь сейчас, сделают тебя патриархом в старости и отныне сохранят имя Рингов еще на сотни лет, когда эти колонии станут многолюдными и могучими и — я это говорю смело, не заботясь, что меня могут назвать человеком, который хвастает без причины, — равными некоторым надменным и превозносящим самих себя королевствам Европы, — да, даже, вполне может быть, равными могущественному владычеству самой Португалии! Я обозначил твои будущие фермы числом семь, ибо намек лейтенанта на достоинства людей, родившихся с природной склонностью к искусству врачевания, следует принять как комплимент, поскольку это просто выдумка старух, которая была бы вовсе без надобности здесь, где любое приемлемое место такого рода уже занято. Ступай к своей жене, сер ясант, и вели ей радоваться, ибо она сослужила себе, тебе и стране добрую службу, и притом не влезая в дела, чуждые ее разумению.
Крепкий фермер, на которого пролился этот богатый дар Провидения, снял шляпу и, держа ее с достоинством перед лицом, обратил к небу молчаливую благодарственную молитву за эту милость. Затем, передоверив пленника заботе своего начальника и родственника, он вскоре уже размашисто шагал тяжелой поступью, хотя и с легким сердцем, по полям в сторону своего жилища на горе.
Тем временем Дадли и его спутник обратили более пристальное внимание на молчаливый и почти неподвижный объект своего любопытства. Хотя пленник казался человеком среднего возраста, взгляд у него был бессмысленный, вид робкий и неуверенный, а поза подобострастная и нескладная. По всем этим чертам было видно, насколько он отличается от знакомого обличья туземного воина. Прежде чем распрощаться, Рейбен Ринг объяснил, что этот бродяга встретился ему, когда он прочесывал лес по долгу бдительности, чего потребовали положение колонии и кое-какие недавние признаки, и счел необходимым задержать того ради безопасности поселения. Неизвестный не искал, но и не избегал своего захватчика, однако на вопросы насчет своего племени, мотивов блуждания по этим холмам и дальнейших намерений из него не удалось вытянуть никакого удовлетворительного ответа. Он разговаривал с трудом, и то немногое, что сказал, было произнесено на жаргоне из языка допрашивавшего его и диалекта какой-то варварской нации. Хотя многое в положении колоний в данное время и в обстоятельствах, при которых этот бродяга был застигнут, оправдывало его задержание, по правде говоря, немногое удалось раскрыть, что дало бы ключ к каким-либо фактам его личной жизни или в отношении неких целей его пребывания в непосредственной близости от деревни.
Руководствуясь только этой скудной информацией, Дадли и его спутник, двигаясь в сторону деревни, старались выманить из своего пленника какое-нибудь признание относительно его цели, задавая вопросы с сообразительностью, не чуждой людям в запутанных и затруднительных ситуациях, когда необходимость и опасность способны напрячь всю природную энергию человеческого ума. Ответы были бессвязными и невразумительными, подчас как будто представляя собой самые тонкие уловки дикарской хитрости, а в других случаях, казалось бы, выражая умственную беспомощность на уровне самого жалкого слабоумия.
ГЛАВА XIX
Если бы перо, которое держит в руках автор, обладало техническими возможностями театральной сцены, было бы легко сменять эпизоды этой легенды так быстро и убедительно, как это требуется для ее правильного восприятия и для поддержания надлежащего интереса к ней. То, чего нельзя сделать с магической помощью машинерии, того следует попытаться добиться менее амбициозными и, боимся, гораздо менее действенными средствами.
В тот же ранний час дня и на небольшом расстоянии от места, где Дадли поведал своему брату Рингу о его счастливой судьбе, произошла еще одна утренняя встреча между лицами той же крови и родственных связей. С той самой минуты, как небо впервые окрасилось бледным светом, предшествующим наступлению дня, распахнулись окна и двери большого дома на противоположной стороне долины. Прежде чем лучи солнца позолотили небо над очертаниями лесного массива на востоке, этому примеру трудолюбия и хозяйственности последовали обитатели каждого дома в деревне и на окружающих холмах. И к тому времени, когда сам золотой шар стал виден над деревьями, во всем поселении не нашлось ни одного человеческого существа подходящего возраста и здоровья, которое не было бы на ногах и в хлопотах.
Излишне говорить, что особо упомянутый дом в данное время служил жильем семейству Марка Хиткоута. Хотя возраст подточил фундамент и почти осушил источники его жизненных сил, почтенный и истовый приверженец веры все еще был жив. В то время как его физическое совершенство постепенно отступало перед обычным разрушительным действием природы, его нравственный облик изменился мало. Возможно даже, что картины будущего в его воображении стали меньше окутываться пеленой плотских интересов, чем когда мы встретились с ним в последний раз, и что его дух обрел некоторое количество энергии, решительно отвоеванной у телесной части его существа. В уже названный час Пуританин сидел на веранде, тянувшейся вдоль всего фасада дома, которому, возможно, недоставало архитектурных пропорций, зато не было недостатка в более существенных удобствах просторной и уютной пограничной резиденции. Чтобы получить достоверный портрет персонажа, столь тесно связанного с нашим рассказом, читателю следует вообразить себе человека, отсчитавшего пять десятков лет, с лицом, на котором глубокая и постоянная работа ума запечатлела множество угрожающих борозд; с дрожащим телом, хотя еще видны следы некогда сильных конечностей и гибких мускулов; с выражением, носившим благодаря аскетическим размышлениям отпечаток суровости, лишь слегка смягчавшейся проблесками природной доброты, которую ни приобретенная привычка, ни какие-либо следы метафизической мысли не смогли полностью стереть.
На эту картину почтенного и умерщвляющего собственную плоть возраста теперь ласково падали первые лучи солнца, освещая потускневшие глаза и изборожденное морщинами лицо с выражением бодрости и покоя. Быть может, безмятежность выражения следовало отнести столько же на счет времени года и часа дня, сколько и на счет присущего этому человеку характера. Эту кротость черт, необычную скорее своей выразительностью, чем наличием, только усиливал тот факт, что его душа как раз творила молитву, как было принято в кругу его детей и домашних, прежде чем они покидали эти отдаленные части здания, где находили отдохновение и безопасность в ночные часы. Из уже знакомых читателю и привечаемых в семейном кругу присутствовали все, а обильная провизия, приготовленная для утренней трапезы, убедительно доказывала, что их число ни в коей мере не убавилось с тех пор, как читатель познакомился с домашним укладом этого дома.
Время не произвело слишком разительных перемен в облике Контента. Правда, цвет его лица стал еще более смуглым, а тело начало несколько терять свою гибкость и непринужденность движений, обретя степенность, присущую среднему возрасту. Но управляемый темперамент человека всегда держал животное начало в более чем привычной покорности. Даже в свои более ранние дни он скорее обещал проявить, чем обнаруживал на деле обыкновенные черты юношеского возраста. Серьезный настрой души уже давно определил соответствующий физический склад. Имея в виду его внешность и пользуясь языком живописца, можно сказать, что, не произведя никаких перемен в облике и пропорциях, время смягчило краски, если немного седых волос серебрилось здесь и там вокруг его чела, это было похоже на то, как мох скапливается на камнях здания, свидетельствуя скорее о его возросшей устойчивости и испытанной прочности, чем указывая на какие-то симптомы разрушения.
Не так обстояло дело с его милой и преданной половиной. Та мягкость и миловидность, которые некогда тронули сердце Контента, были все еще видны, хотя сопровождались следами постоянного и разъедающего горя. Свежесть молодости исчезла, а ей на смену пришла более устойчивая и, в ее случае, более трогательная красота выражения. Взгляд Руфи нисколько не утратил своей мягкости, а ее улыбка все еще оставалась сердечной и привлекательной, но этот взгляд часто бывал страдающе-безучастным, как бы устремленным внутрь — на те тайные и иссушающие источники печали, которые глубоко и почти непостижимо укоренились в ее сердце, тогда как улыбка напоминала холодный блеск той планеты, что освещает предметы, отбрасывая заимствованное сияние от своего собственного лона. Однако величавость матроны, женственная лучистость черт лица и мелодичный голос сохранились. Но первая была подорвана до такой степени, что находилась на грани преждевременного увядания; ко второй в ее самых благожелательных проявлениях примешивалась беспокойная озабоченность; а последний редко обходился без того испуганного дрожания, которое так глубоко затрагивает чувства, позволяя понять смысл, не передаваемый словесно.
И все же беспристрастный и заурядный наблюдатель не мог бы не заметить в поблекшей миловидности и увядающей зрелости матроны нечто большее, нежели каждодневные признаки, выдающие поворот в течении жизни человека. Как подобает такой личности, оттенок печали был нанесен рукой слишком деликатной, чтобы его мог заметить любой вульгарный взгляд. Подобно мазку мастера в искусстве, ее горе не нуждалось в сочувствии и было недоступно восприятию тех, кого неспособно взволновать мастерство или в ком равнодушие убивает чувства. Однако она питала искреннюю привязанность ко всем, кто мог хоть как-то притязать на ее любовь. Преобладание опустошающего горя над более жизнелюбивыми источниками ее радостей лишь доказывало, насколько сильнее влияние великодушных, нежели эгоистических черт нашей природы в сердце, которое по-настоящему наделено нежностью. Вряд ли нужно говорить, что эта добрая и верная женщина скорбела о своем ребенке.
Знай Руфь Хиткоут, что ее девочки нет в живых, ей с ее верой было бы нетрудно положить свою скорбь на алтарь надежд, вполне правомерных над могилой невинного ребенка. Но мысли о том, что ее дитя могло быть осуждено на смерть заживо, редко покидали ее. Она вслушивалась в сентенции о смирении, стекавшие с губ, которые она любила, с преданностью женщины и кротостью христианки, но потом, даже если уроки святости еще звучали в ее внимающей душе, действие непобедимой природы снова возвращало ее к материнскому горю.
Воображение этой преданной и женственной натуры никогда не обладало чрезмерной властью над ее разумом. Ее представление о счастье с человеком, которому она, и по своему разумению, и по своим склонностям, доверяла, подтверждалось и жизненным опытом, и религией. Но теперь ей было суждено узнать, что в скорби есть устрашающая поэзия, способная с изяществом и силой воображения нарисовать такое, с чем никогда не сравняться более жалким усилиям подогретой фантазии. Она слышала нежное дыхание своего витающего в сновидениях ребенка в шепоте летнего ветерка; его плач достигал ее ушей среди завываний бури, в то время как нетерпеливый вопрос и ласковый ответ вторгались в самые обыденные разговоры домашних.
Для нее счастливый детский смех, часто доносившийся из деревни в тихом вечернем воздухе, звучал подобно рыданию, и редко игры детей, привлекавшие ее взгляд, не доставляли ей мучительных страданий. Дважды со времени событий, связанных с вторжением, она становилась матерью, и, словно вечному недугу было предназначено разрушать ее надежды, крошечные создания, которым она дала жизнь, спали бок о бок вблизи от цоколя разрушенного блокгауза. Она часто приходила сюда, но это было скорее жертвоприношение жестоким образам ее воображения, чем скорбь. Посещавшие ее видения смерти были мирными и даже утешительными, но если иногда ее мысли возносились к обители вечного покоя, а ее слабая фантазия пыталась представить во плоти образ благословенного ребенка, ее умственный взор чаще искал ту, которой не было, чем тех, чью жизнь считали счастливой и безопасной. Какими бы изнурительными и обманчивыми ни были эти мимолетные образы, существовали и другие, гораздо более мучительные, потому что их возникновение было связано со многими грубыми и конкретными картинами этого мира. По общему, а может быть, и самому искреннему убеждению жителей долины, смерть своевременно оборвала судьбу тех, кто попал в руки Дикарей в момент вторжения.
Такой итог отвечал известной практике и беспощадным страстям победителей, которые редко сохраняли жизнь захваченным в плен, разве только чтобы сделать месть более жестоко утонченной или утешить какую-нибудь мать из своего племени, потерявшую близкого человека, предлагая замену погибшему в лице пленника. То было облегчением — рисовать лицо смеющегося херувима в облаках или прислушиваться к ее легким шагам в пустых помещениях дома, ибо в этих иллюзорных, возникающих в мозгу образах страдание исходило из ее собственной груди. Но когда суровая действительность заступала место фантазии и дочь виделась ей живой, дрожащей от порывов зимнего ветра или изнывающей от жестокой жары, унылой в безотрадности женского рабства и смиренно терпящей жребий физически слабого под властью хозяина-дикаря, она испытывала ту муку, что постепенно опустошает родники жизни.
— Да разве мы совсем уж непросвещенные люди даже в этой отдаленной долине, лейтенант? — возразила медицинская пиявка, свесившись через шею лошади и обращаясь к спутнику с мягкой и убеждающей интонацией, вероятно, усвоенной им благодаря обширной практике среди женщин поселения. — Разве нас можно причислить по знаниям к язычникам или посчитать людьми невежественными, о коих известно, что когда-то они пробирались через эти леса в поисках удачи! Я не претендую на безошибочность суждения или на какую-то особую осведомленность, но моему несовершенному пониманию не кажется, мастер Дадли, что прогрессу поселения всегда мешало отсутствие необходимого предвидения и что прирост благоразумия среди нас задерживался недостатком умственной пищи. Наши совещательные органы не лишены мудрости, лейтенант, и не часто случалось, чтобы в ходе обсуждения возникали такие затруднительные для понимания вопросы, с которыми чей-нибудь ум, не скажу больше в похвалу самим себе, не мог успешно справиться.
— Что в долине есть люди, или мне, вероятно, следовало сказать, есть такой человек, который на равных со многими чудесами в отношении даров просвещения…
— Я знал, что мы придем к миролюбивым выводам, лейтенант Дадли, — прервал второй, выпрямляясь в седле с видом умиротворенного достоинства, — ибо я всегда считал вас осмотрительным, последовательным и рассудительным человеком, человеком, известным тем, что всегда позволяет себя убедить, если истина смыкается с пониманием. Что люди за океаном часто не так богато одарены, как некоторые, — скажем в качестве подходящего примера, как ты, лейтенант, — не подлежит обсуждению, ибо зрение учит нас, что бесчисленные исключения можно найти во всех самых общих и частных законах природы. Я полагаю, мы не склонны продолжать далее наш спор?
— Невозможно противостоять человеку, так свободно владеющему своими знаниями, — возразил тот, вполне довольный тем, что представляет в своем лице замечательное исключение среди не столь полноценных сотоварищей, — хотя мне кажется, что моего брата Ринга можно выбрать как еще один пример человека рассудительного, в чем ты, доктор, можешь убедиться, глядя, как он идет сюда через вон тот луг. Он, как и я, был в разведке в горах.
— Имеется много примеров физических достоинств среди твоих родственников, мастер Дадли, — отвечал обходительный врачеватель, — хотя может показаться, что твой брат не нашел себе товарища меж ними. Он водится с плохо воспитанным и, можно добавить, таким противным приятелем, которого я не знаю.
— Ба! Похоже, Рейбен напал на след дикарей! Он в компании человека с раскрашенным лицом и с одеялом. Будет неплохо задержаться вон на той вырубке и дождаться их прихода.
Поскольку это предложение не влекло за собой особого неудобства, доктор охотно согласился. Оба приблизились к месту, где люди, пересекавшие поля вдалеке, должны были выйти на проезжую дорогу.
Им не пришлось долго ждать. Через несколько минут Рейбен Ринг, снаряженный и вооруженный как житель пограничья, уже выведенный в этой главе, добрался до вырубки, сопровождаемый неизвестным, чей вид вызвал немалое удивление у следивших за их приближением.
— Что такое, сержант?! — воскликнул Дадли, когда тот оказался в пределах слышимости, немного тоном человека, который имеет законное право задавать вопросы. — Ты напал на след дикарей и захватил пленного? Или какой-то сыч позволил одному из своего выводка выпасть из гнезда на тропу?
— Я думаю, это создание можно считать человеком, — возразил удачливый Рейбен, оперев казенник своего ружья оземь и прислонясь к его длинному дулу, одновременно пристально разглядывая наполовину разрисованное безучастное и крайне подозрительное лицо своего пленника.
— Он раскрашен, как наррагансет, вокруг лба и глаз и, однако, сильно отличается от них фигурой и походкой.
— В физическом обличье индейца бывают аномалии, как и у других людей, — вмешался доктор Эргот, многозначительно глядя на Дадли. — Вывод нашего соседа Ринга может оказаться слишком поспешным, ибо раскраска есть плод искусства и может быть наложена на любое из наших лиц по установившемуся обычаю. Зато свидетельствам природы нельзя не доверять. В область моих исследований входили различия в телосложении, которые встречаются в разных семействах человека, и натренированному глазу ничего не стоит признать в таких затруднительных случаях аборигена племени наррагансетов. Поставьте-ка, соседи, этого человека более удобно для обследования, и вскоре мы узнаем, к какой расе он принадлежит. Ты увидишь в этом несложном обследовании, лейтенант, ясное свидетельство большинства вещей, которые мы обсуждали сегодня утром. Говорит ли пациент по-английски?
— В том-то и загвоздка с допросом, — ответил Рейбен, или кем он теперь являлся и как его обычно называли «сержант Ринг». — Я говорил с ним на языке христианина не меньше, чем на языке язычников, и, однако, не получил никакого ответа, хотя он подчиняется приказаниям на обоих языках.
— Это не имеет значения, — заметил Эргот, слезая с лошади, подходя ближе к своему «пациенту» и бросая в сторону Дадли взгляд, который, казалось, домогался восхищения последнего. — К счастью, предмет обследования, что передо мной, мало связан со всякими тонкостями языка. Поставьте этого человека в непринужденную позу, такую, чтобы его ничто не сковывало. Форма головы в целом как у аборигенов, но межплеменное отличие не следует искать в этих общих чертах. Лоб, как видите, соседи, покатый и узкий, скулы, как обычно, выпирают, а орган обоняния, как у всех туземцев, похож на римский.
— Ну, а мне кажется, что у этого человека нос курносый, — осмелился заметить Дадли, пока доктор многословно распространялся насчет общих и хорошо известных отличительных черт физического строения индейца.
— Как исключение! Ты видишь, лейтенант, по этому выступу кости и по выпуклости более мясистых частей, что его особенность — это исключение. Я скорее сказал бы, что нос изначально сходен с римским. Отступление от нормы вызвано какой-нибудь случайностью их войн, такой, как удар томагавком или ножевая рана… Вот! Видишь, здесь шрам, оставленный оружием! Он скрыт под краской, но удалите ее, и вы обнаружите, что он имеет все черты шрама соответствующей формы. Эти отклонения от общих признаков имеют тенденцию сбивать с толку обманщиков — само по себе счастливое обстоятельство для прогресса знания, основанного на твердых принципах. Поставьте этого субъекта прямее, чтобы мы видели природную игру мышц. Размеры ступни свидетельствуют о сильной привычке к воде, что подтверждает первоначальные концепции. Это счастливое доказательство, благодаря которому обоснованные и осторожные заключения подтверждают беглый практический осмотр. Я стою на том, что парень принадлежит к наррагансетам.
— Значит, у этого наррагансета ступня, запутывающая следы, — возразил Ибен Дадли, который изучал походку и позы пленника с такой же живостью и несколько большим пониманием, чем медицинская пиявка. — Братец Ринг, тебе приходилось когда-нибудь видеть, чтобы индеец оставлял такой отчетливый отпечаток ноги на листьях?
— Лейтенант, меня удивляет, что человек с твоей рассудительностью обращает внимание на легкое различие походки, когда представляется случай, позволяющий проследить законы природы до самых истоков. Эти постоянные тревоги из-за индейцев настроили тебя критически насчет расположения ступни. Я сказал, что парень наррагансет, и сказано это не наобум. Своеобразная форма стопы получена в детстве, полнота мышц, груди и плеч от необычных упражнений в среде более плотной, чем воздух, а более нежное строение…
Медик умолк, ибо Дадли хладнокровно подошел к пленнику и, приподняв тонкую накидку из оленьей шкуры, наброшенную на верхнюю часть его тела, выставил на обозрение кожу несомненно белого человека. Это явилось бы ошеломляющим опровержением для человека, привыкшего к столкновению умов, но монополия на некоторые ветви знания предопределила признанное превосходство доктора Эргота, которое по его воздействию можно сравнить с преобладающим влиянием любого другого превосходства на те способности, кои оно парализует, проявляя себя. Его мнение переменилось, чего нельзя сказать о выражении его лица, ибо с находчивостью, столь часто практикуемой в благословенных заведениях, упомянутых нами, когда логика не управляет практикой, а подлаживается под нее, он воскликнул, воздев руки и обратив взгляд кверху, что выражало полноту его восторга:
— Вот еще одно доказательство чудесного действия силы, посредством которой постепенно совершаются перемены в природе! В этом наррагансете мы видим…
— Этот человек — белый! — прервал его Дадли, слегка ударяя по обнаженному плечу, все еще выставленному на обозрение.
— Белый, но ни капельки не меньше и наррагансет. Ваш пленник, вне сомнения, обязан своим существованием христианским родителям, но случай рано забросил его в среду аборигенов, и все части его тела, которые подвержены изменениям, быстро стали приобретать характерные черты племени. Он одно из тех прекрасных и связующих звеньев в цепочке знания, благодаря которым наука доводит свои выводы до наглядности.
— Я вовсе не хотел совершить насилие над подданным короля, — сказал Рейбен Ринг, степенный фермер с открытым лицом, гораздо меньше озабоченный тонкостями происхождения своего спутника, чем выполнением своего общественного долга, как подобает мирному и благополучному гражданину. — В последнее время у нас было так много тревожных известий насчет военных действий со стороны дикарей, что людям, которым это доверено, следует быть бдительными, ибо (обратив взгляд на руины блокгауза в отдалении) ты знаешь, брат Дадли, что у нас есть повод быть настороже в поселении, расположенном так глубоко в лесу, как наше.
— Я буду отвечать за безопасность, сержант Ринг, — заявил Дадли с выражением достоинства. — Я беру на себя охрану этого неизвестного и присмотрю, чтобы он надлежащим образом и в подходящее время предстал перед властями. Между тем долг заставил нас пренебречь текущими делами в твоем доме, о которых стоило бы сообщить. Твоя жена Эбанденс не пренебрегала твоими интересами, пока ты ходил в разведку.
— Как? — воскликнул с вопросительной интонацией муж, пожалуй, серьезнее, чем обычно позволял себе человек столь сдержанных привычек, как он. — Неужели жене пришлось звать соседей в мое отсутствие? — Дадли кивнул в знак подтверждения. — Значит, я найду еще одного мальчика под своей крышей?
Доктор Эргот трижды кивнул с важностью, которая была бы уместна для сообщения гораздо более весомого, чем сделанное им.
— Твоя жена редко делает доброе дело наполовину, Рейбен. Ты увидишь, что она сделала запас и для преемника нашего доброго соседа Эргота, ибо седьмой сын родился в твоем доме.
Широкое честное лицо отца вспыхнуло радостью, а затем им овладело чувство менее эгоистичное. С легкой дрожью в голосе, что было не менее трогательно со стороны человека такого крепкого сложения и твердого поведения, он спросил:
— А жена? Как Эбанденс выдержала это благословение?
— Превосходно! — ответила медицинская пиявка. — Ступай к себе в дом, сержант Ринг, и воздай хвалу Господу, что есть кому присмотреть за ней в твое отсутствие. Тот, кому дарованы семеро сыновей за пять лет, никогда не будет бедным или нуждающимся в чужой помощи в такой стране, как эта. Семь ферм вдобавок к тому чудесному гомстеду на горе, который ты возделываешь сейчас, сделают тебя патриархом в старости и отныне сохранят имя Рингов еще на сотни лет, когда эти колонии станут многолюдными и могучими и — я это говорю смело, не заботясь, что меня могут назвать человеком, который хвастает без причины, — равными некоторым надменным и превозносящим самих себя королевствам Европы, — да, даже, вполне может быть, равными могущественному владычеству самой Португалии! Я обозначил твои будущие фермы числом семь, ибо намек лейтенанта на достоинства людей, родившихся с природной склонностью к искусству врачевания, следует принять как комплимент, поскольку это просто выдумка старух, которая была бы вовсе без надобности здесь, где любое приемлемое место такого рода уже занято. Ступай к своей жене, сер ясант, и вели ей радоваться, ибо она сослужила себе, тебе и стране добрую службу, и притом не влезая в дела, чуждые ее разумению.
Крепкий фермер, на которого пролился этот богатый дар Провидения, снял шляпу и, держа ее с достоинством перед лицом, обратил к небу молчаливую благодарственную молитву за эту милость. Затем, передоверив пленника заботе своего начальника и родственника, он вскоре уже размашисто шагал тяжелой поступью, хотя и с легким сердцем, по полям в сторону своего жилища на горе.
Тем временем Дадли и его спутник обратили более пристальное внимание на молчаливый и почти неподвижный объект своего любопытства. Хотя пленник казался человеком среднего возраста, взгляд у него был бессмысленный, вид робкий и неуверенный, а поза подобострастная и нескладная. По всем этим чертам было видно, насколько он отличается от знакомого обличья туземного воина. Прежде чем распрощаться, Рейбен Ринг объяснил, что этот бродяга встретился ему, когда он прочесывал лес по долгу бдительности, чего потребовали положение колонии и кое-какие недавние признаки, и счел необходимым задержать того ради безопасности поселения. Неизвестный не искал, но и не избегал своего захватчика, однако на вопросы насчет своего племени, мотивов блуждания по этим холмам и дальнейших намерений из него не удалось вытянуть никакого удовлетворительного ответа. Он разговаривал с трудом, и то немногое, что сказал, было произнесено на жаргоне из языка допрашивавшего его и диалекта какой-то варварской нации. Хотя многое в положении колоний в данное время и в обстоятельствах, при которых этот бродяга был застигнут, оправдывало его задержание, по правде говоря, немногое удалось раскрыть, что дало бы ключ к каким-либо фактам его личной жизни или в отношении неких целей его пребывания в непосредственной близости от деревни.
Руководствуясь только этой скудной информацией, Дадли и его спутник, двигаясь в сторону деревни, старались выманить из своего пленника какое-нибудь признание относительно его цели, задавая вопросы с сообразительностью, не чуждой людям в запутанных и затруднительных ситуациях, когда необходимость и опасность способны напрячь всю природную энергию человеческого ума. Ответы были бессвязными и невразумительными, подчас как будто представляя собой самые тонкие уловки дикарской хитрости, а в других случаях, казалось бы, выражая умственную беспомощность на уровне самого жалкого слабоумия.
ГЛАВА XIX
Я женских слез чужда, мои синьоры.
Увы, без их живительной росы,
Боюсь, увянет ваше милосердье,
А горе будет жечь меня сильней.
«Зимняя сказка»92
Если бы перо, которое держит в руках автор, обладало техническими возможностями театральной сцены, было бы легко сменять эпизоды этой легенды так быстро и убедительно, как это требуется для ее правильного восприятия и для поддержания надлежащего интереса к ней. То, чего нельзя сделать с магической помощью машинерии, того следует попытаться добиться менее амбициозными и, боимся, гораздо менее действенными средствами.
В тот же ранний час дня и на небольшом расстоянии от места, где Дадли поведал своему брату Рингу о его счастливой судьбе, произошла еще одна утренняя встреча между лицами той же крови и родственных связей. С той самой минуты, как небо впервые окрасилось бледным светом, предшествующим наступлению дня, распахнулись окна и двери большого дома на противоположной стороне долины. Прежде чем лучи солнца позолотили небо над очертаниями лесного массива на востоке, этому примеру трудолюбия и хозяйственности последовали обитатели каждого дома в деревне и на окружающих холмах. И к тому времени, когда сам золотой шар стал виден над деревьями, во всем поселении не нашлось ни одного человеческого существа подходящего возраста и здоровья, которое не было бы на ногах и в хлопотах.
Излишне говорить, что особо упомянутый дом в данное время служил жильем семейству Марка Хиткоута. Хотя возраст подточил фундамент и почти осушил источники его жизненных сил, почтенный и истовый приверженец веры все еще был жив. В то время как его физическое совершенство постепенно отступало перед обычным разрушительным действием природы, его нравственный облик изменился мало. Возможно даже, что картины будущего в его воображении стали меньше окутываться пеленой плотских интересов, чем когда мы встретились с ним в последний раз, и что его дух обрел некоторое количество энергии, решительно отвоеванной у телесной части его существа. В уже названный час Пуританин сидел на веранде, тянувшейся вдоль всего фасада дома, которому, возможно, недоставало архитектурных пропорций, зато не было недостатка в более существенных удобствах просторной и уютной пограничной резиденции. Чтобы получить достоверный портрет персонажа, столь тесно связанного с нашим рассказом, читателю следует вообразить себе человека, отсчитавшего пять десятков лет, с лицом, на котором глубокая и постоянная работа ума запечатлела множество угрожающих борозд; с дрожащим телом, хотя еще видны следы некогда сильных конечностей и гибких мускулов; с выражением, носившим благодаря аскетическим размышлениям отпечаток суровости, лишь слегка смягчавшейся проблесками природной доброты, которую ни приобретенная привычка, ни какие-либо следы метафизической мысли не смогли полностью стереть.
На эту картину почтенного и умерщвляющего собственную плоть возраста теперь ласково падали первые лучи солнца, освещая потускневшие глаза и изборожденное морщинами лицо с выражением бодрости и покоя. Быть может, безмятежность выражения следовало отнести столько же на счет времени года и часа дня, сколько и на счет присущего этому человеку характера. Эту кротость черт, необычную скорее своей выразительностью, чем наличием, только усиливал тот факт, что его душа как раз творила молитву, как было принято в кругу его детей и домашних, прежде чем они покидали эти отдаленные части здания, где находили отдохновение и безопасность в ночные часы. Из уже знакомых читателю и привечаемых в семейном кругу присутствовали все, а обильная провизия, приготовленная для утренней трапезы, убедительно доказывала, что их число ни в коей мере не убавилось с тех пор, как читатель познакомился с домашним укладом этого дома.
Время не произвело слишком разительных перемен в облике Контента. Правда, цвет его лица стал еще более смуглым, а тело начало несколько терять свою гибкость и непринужденность движений, обретя степенность, присущую среднему возрасту. Но управляемый темперамент человека всегда держал животное начало в более чем привычной покорности. Даже в свои более ранние дни он скорее обещал проявить, чем обнаруживал на деле обыкновенные черты юношеского возраста. Серьезный настрой души уже давно определил соответствующий физический склад. Имея в виду его внешность и пользуясь языком живописца, можно сказать, что, не произведя никаких перемен в облике и пропорциях, время смягчило краски, если немного седых волос серебрилось здесь и там вокруг его чела, это было похоже на то, как мох скапливается на камнях здания, свидетельствуя скорее о его возросшей устойчивости и испытанной прочности, чем указывая на какие-то симптомы разрушения.
Не так обстояло дело с его милой и преданной половиной. Та мягкость и миловидность, которые некогда тронули сердце Контента, были все еще видны, хотя сопровождались следами постоянного и разъедающего горя. Свежесть молодости исчезла, а ей на смену пришла более устойчивая и, в ее случае, более трогательная красота выражения. Взгляд Руфи нисколько не утратил своей мягкости, а ее улыбка все еще оставалась сердечной и привлекательной, но этот взгляд часто бывал страдающе-безучастным, как бы устремленным внутрь — на те тайные и иссушающие источники печали, которые глубоко и почти непостижимо укоренились в ее сердце, тогда как улыбка напоминала холодный блеск той планеты, что освещает предметы, отбрасывая заимствованное сияние от своего собственного лона. Однако величавость матроны, женственная лучистость черт лица и мелодичный голос сохранились. Но первая была подорвана до такой степени, что находилась на грани преждевременного увядания; ко второй в ее самых благожелательных проявлениях примешивалась беспокойная озабоченность; а последний редко обходился без того испуганного дрожания, которое так глубоко затрагивает чувства, позволяя понять смысл, не передаваемый словесно.
И все же беспристрастный и заурядный наблюдатель не мог бы не заметить в поблекшей миловидности и увядающей зрелости матроны нечто большее, нежели каждодневные признаки, выдающие поворот в течении жизни человека. Как подобает такой личности, оттенок печали был нанесен рукой слишком деликатной, чтобы его мог заметить любой вульгарный взгляд. Подобно мазку мастера в искусстве, ее горе не нуждалось в сочувствии и было недоступно восприятию тех, кого неспособно взволновать мастерство или в ком равнодушие убивает чувства. Однако она питала искреннюю привязанность ко всем, кто мог хоть как-то притязать на ее любовь. Преобладание опустошающего горя над более жизнелюбивыми источниками ее радостей лишь доказывало, насколько сильнее влияние великодушных, нежели эгоистических черт нашей природы в сердце, которое по-настоящему наделено нежностью. Вряд ли нужно говорить, что эта добрая и верная женщина скорбела о своем ребенке.
Знай Руфь Хиткоут, что ее девочки нет в живых, ей с ее верой было бы нетрудно положить свою скорбь на алтарь надежд, вполне правомерных над могилой невинного ребенка. Но мысли о том, что ее дитя могло быть осуждено на смерть заживо, редко покидали ее. Она вслушивалась в сентенции о смирении, стекавшие с губ, которые она любила, с преданностью женщины и кротостью христианки, но потом, даже если уроки святости еще звучали в ее внимающей душе, действие непобедимой природы снова возвращало ее к материнскому горю.
Воображение этой преданной и женственной натуры никогда не обладало чрезмерной властью над ее разумом. Ее представление о счастье с человеком, которому она, и по своему разумению, и по своим склонностям, доверяла, подтверждалось и жизненным опытом, и религией. Но теперь ей было суждено узнать, что в скорби есть устрашающая поэзия, способная с изяществом и силой воображения нарисовать такое, с чем никогда не сравняться более жалким усилиям подогретой фантазии. Она слышала нежное дыхание своего витающего в сновидениях ребенка в шепоте летнего ветерка; его плач достигал ее ушей среди завываний бури, в то время как нетерпеливый вопрос и ласковый ответ вторгались в самые обыденные разговоры домашних.
Для нее счастливый детский смех, часто доносившийся из деревни в тихом вечернем воздухе, звучал подобно рыданию, и редко игры детей, привлекавшие ее взгляд, не доставляли ей мучительных страданий. Дважды со времени событий, связанных с вторжением, она становилась матерью, и, словно вечному недугу было предназначено разрушать ее надежды, крошечные создания, которым она дала жизнь, спали бок о бок вблизи от цоколя разрушенного блокгауза. Она часто приходила сюда, но это было скорее жертвоприношение жестоким образам ее воображения, чем скорбь. Посещавшие ее видения смерти были мирными и даже утешительными, но если иногда ее мысли возносились к обители вечного покоя, а ее слабая фантазия пыталась представить во плоти образ благословенного ребенка, ее умственный взор чаще искал ту, которой не было, чем тех, чью жизнь считали счастливой и безопасной. Какими бы изнурительными и обманчивыми ни были эти мимолетные образы, существовали и другие, гораздо более мучительные, потому что их возникновение было связано со многими грубыми и конкретными картинами этого мира. По общему, а может быть, и самому искреннему убеждению жителей долины, смерть своевременно оборвала судьбу тех, кто попал в руки Дикарей в момент вторжения.
Такой итог отвечал известной практике и беспощадным страстям победителей, которые редко сохраняли жизнь захваченным в плен, разве только чтобы сделать месть более жестоко утонченной или утешить какую-нибудь мать из своего племени, потерявшую близкого человека, предлагая замену погибшему в лице пленника. То было облегчением — рисовать лицо смеющегося херувима в облаках или прислушиваться к ее легким шагам в пустых помещениях дома, ибо в этих иллюзорных, возникающих в мозгу образах страдание исходило из ее собственной груди. Но когда суровая действительность заступала место фантазии и дочь виделась ей живой, дрожащей от порывов зимнего ветра или изнывающей от жестокой жары, унылой в безотрадности женского рабства и смиренно терпящей жребий физически слабого под властью хозяина-дикаря, она испытывала ту муку, что постепенно опустошает родники жизни.