Купер Джеймс Фенимор. Долина Виш-Тон-Виш

   Однако еще до прекращения активных действий уполномоченные объединенных колоний, как их именовали, встретились, чтобы разработать средства согласованного сопротивления. В отличие от прежних угроз по тому, как враждебные чувства распространялись по всей границе, стало ясно, что руководящий индейцами дух настолько придал единство и планомерность вражеским маневрам, насколько, по-видимому, это вообще было достижимо для людей, разъединенных такими расстояниями и так разделенных на общины. Правы они были или неправы, но колонисты всерьез решили, что война с их стороны справедлива. Поэтому была проведена большая подготовка, чтобы вести ее на следующее лето в большем соответствии с их возможностями и безусловными потребностями их положения. Именно благодаря мерам, предпринятым с целью подготовки части жителей колонии Коннектикут к бою, мы застаем главных героев нашей легенды в воинском обличье, в котором они только что снова предстали перед читателем.
   Хотя наррагансеты поначалу открыто не участвовали в нападениях на колонистов, до последних вскоре дошли сведения, не оставлявшие сомнения по поводу состояния чувств этого народа. Многие из их юношей были замечены среди последователей Метакома, а в их деревнях видели оружие, взятое у белых, убитых в разных стычках. Поэтому одной из первых мер уполномоченных было предупредить более серьезное противостояние, направив превосходящие силы против этого народа. Отряд, собранный по этому случаю, был, быть может, самым крупным воинским соединением, когда-либо сформированным англичанами в своих колониях в те давние дни. Он насчитывал тысячу человек, значительную часть которых составляла кавалерия, — род войск, как показал весь последующий опыт, превосходно приспособленный для операций против такого подвижного и хитрого врага.
   Нападение было предпринято в разгар зимы и оказалось крайне разрушительным для осажденных. Оборона Конанчета, молодого сахема наррагансетов, была, во всяком случае, по мужеству и сообразительности достойна его высокого положения, и победа досталась колонистам не без серьезных потерь. Туземный вождь собрал своих воинов и занял позиции на небольшом пространстве твердой земли, расположенной в центре густо заросшего лесом болота, а приготовления к отпору обнаружили хорошее знакомство с военным опытом белого человека. Здесь были и брустверы из кольев, и своего рода редуты, и выстроенный по всем правилам блокгауз — и все это надо было преодолеть, прежде чем колонисты смогли проникнуть в саму укрепленную деревню. Первые попытки оказались безуспешными, и индейцы отбросили своих врагов с потерями для них. Но более совершенное оружие и большая согласованность в конце концов одержали верх, хотя и не без боя, продолжавшегося много часов, пока обороняющиеся практически не были окружены.
   События того памятного дня произвели глубокое впечатление на души людей, которых редко задевали какие бы то ни было события значительного и волнующего характера. Все же это была тема для серьезного и нередко грустного разговора вокруг домашнего очага колонистов, да и победа досталась не без помощи побочных обстоятельств, способствовавших, какими бы неизбежными они ни были, росту сомнений в душах совестливых приверженцев религии в том, что касалось правомочности их дела. Говорили, что была сожжена деревня из шестисот хижин и что пламя поглотило сотни убитых и раненых. Полагали, что до тысячи воинов потеряли жизнь в этой битве и, как считали, сила народа была сломлена навсегда. Среди самих колонистов было много пострадавших, и в очень многие семьи вместе с вестью о победе пришла скорбь.
   В этой вылазке большинство людей из Виш-Тон-Виша под командованием Контента были заметными участниками. Не обошлось без потерь. Но они убежденно надеялись, что их мужество будет вознаграждено длительным миром, которого они больше всего желали, учитывая свое отдаленное и угрожаемое расположение.
   Между тем наррагансеты были далеко не покорены. На всем протяжении этого немилосердного периода они являлись причиной тревоги для жителей пограничья, а в одном-двух случаях их новый сахем предпринял знаменательную месть за ужасное сражение, в котором его люди понесли такие тяжелые потери. С приходом весны нападения участились, а вероятность опасности возросла настолько, что потребовала вновь призвать колонистов к оружию. Гонец, представший в последней главе, имел поручение по делу, относившемуся к событиям этой войны. И как раз по поводу особого сообщения большой срочности он и просил теперь о тайной встрече с главой военной силы долины.
   — Тебе надлежит действовать немедля, капитан Хиткоут, — сказал проделавший трудную дорогу путник, оказавшись наедине с Контентом. — Приказы его чести требуют не жалеть ни кнута, ни шпор, пока старшины пограничья не будут предупреждены насчет положения колонии в настоящее время.
   — Разве случилось нечто чрезвычайное, что его честь полагает, будто есть необходимость в особой бдительности? Мы надеялись, что молитвы благочестивых не остались втуне и что мирное время готово прийти на смену насилию, невольными зрителями которого мы, связанные договорами, к несчастью, оказались. Кровавое нападение Петтиквамскота⁹⁷ жестоко потрясло наши души — нет, оно даже вызвало сомнения в правомочности некоторых наших поступков.
   — В тебе живет похвальный дух всепрощения, капитан Хиткоут, иначе ты припомнил бы и другие случаи, кроме тех, что имеют отношение к наказанию столь наглого врага. На реке рассказывают, что в долину Виш-Тон-Виш в свое время наведались дикари, и люди много говорят о несчастьях, перенесенных ее владельцами в связи с этим прискорбным случаем.
   — Правду нельзя отрицать, даже если это во благо. Верно, что мне и моим родичам выпало много страданий из-за нападения, о коем ты говоришь. Тем не менее мы всегда старались смотреть на это скорее как на милосердное наказание, ниспосланное за разнообразные грехи, чем как на тему, о которой стоит вспоминать, дабы подогревать страсти в то время, как по здравому смыслу и из чувства милосердия их следует подавлять, насколько позволит слабая природа человека.
   — Это правильно, капитан Хиткоут, и полностью соответствует самим принятым догматам, — отвечал незнакомец, слегка зевая то ли из-за того, что не отдохнул как следует предыдущей ночью, то ли из нерасположенности к столь серьезной теме, — но это мало связано с нынешними задачами. Мое поручение больше касается дальнейшего разгрома индейцев, чем всяких внутренних изысканий по поводу наших собственных дурных предчувствий насчет правомерности любых действий, имеющих отношение к долгу самозащиты. Нет ни одного недостойного жителя Коннектикутской колонии, сэр, который приложил больше усилий, чтобы взрастить такую нежную вещь, как совесть, чем жалкий грешник, стоящий перед тобой, ибо мне дано великое счастье пребывать под сенью духа, коего мало кто из смертных превосходит в том, что касается ценных даров. Я говорю сейчас о докторе Калвине Поупе, самом достойном и умиротворяющем душу богослове, человеке, который не пожалеет стрекала, если совесть нуждается в уколе, не промедлит утешить того, кто созерцает свое разоренное имение, человеке, который никогда не устает проявлять милосердие и смирение духа, терпение к промахам друзей и прощение врагов, считая это наиглавнейшими признаками нового нравственного бытия; и потому очень мало оснований не доверять духовной правоте всех, кто внимает богатствам его речей. Но когда это становится вопросом жизни или смерти, вопросом о господстве и владении этими прекрасными землями, кои даровал Господь, — что ж, сэр, тогда я говорю, что, подобно израильтянам, имевшим дело с погрязшими в грехах захватчиками из Ханаана⁹⁸, нам надлежит хранить верность друг другу и смотреть на язычников очами недоверия.
   — Возможно, в том, что ты говоришь, и есть резон, — заметил Контент печально. — Но все же правомерно скорбеть даже о необходимости, если она ведет ко всем этим распрям. Я надеялся, что те, кто руководит советниками колонии, могут прибегнуть к менее насильственным средствам убеждения, дабы вернуть дикарей к разуму, чем те, что исходят из применения вооруженной силы. Какого рода твое особое поручение?
   — Большой срочности, сэр, как будет видно в ходе изложения, — отвечал тот, понизив голос, как человек, который привык к драматической стороне дипломатии, но который мог бы оказаться неловким в ее более интеллектуальных воплощениях. — Ты участвовал в деле наказания Петтиквамскота и не нуждаешься в напоминании о том, как Господь поступил с нашими врагами в тот день его благорасположения к нам. Но, может быть, человеку, живущему в таком отдалении от беспокойных и повседневных деяний христианского сообщества, неизвестно, как дикари восприняли наказание. Неутомимый и все еще не покоренный Конанчет покинул свои города и укрылся в бескрайних лесах, где индейцы превосходят наших цивилизованных воинов в хитрости и навыках обнаруживать в любое время позицию и силы своих врагов. Последствия легко угадать. Дикари вторглись и опустошили полностью или частично сперва Ланкастер — десятого (считая на пальцах), когда многие были уведены в плен; во-вторых, Марлборо — двенадцатого, а тринадцатого сего месяца Гротон; Уорик — семнадцатого; а Рехобот, Челмсфорд, Эндовер, Уэймут и разные прочие места сильно пострадали в последние дни перед тем, как я покинул дом его чести. Пирс из Сичуэйта, решительный воин и человек, опытный в уловках войны такого рода, был отрезан со всем отрядом сподвижников, а Уодсуорт и Броклбэнд, люди, известные и уважаемые за мужество и мастерство, сложили свои головы в лесах, упокоившись вместе со своими злосчастными соратниками.
   — Это поистине вести, заставляющие нас скорбеть о порочном характере нашей природы, — заметил Контент, в чьей мягкой душе не было показного сожаления по этому поводу. — Трудно понять, каким образом остановить зло, не продолжая сражаться.
   — Таково же и мнение его чести и всех, кто заседает с ним в Совете, ибо нам достаточно известно о приготовлениях врага, чтобы с уверенностью утверждать, что великий мастер злодеяний в лице того, кого зовут Филип, неистовствует на всем протяжении границы, подстрекая племена к тому, что он называет необходимостью сопротивления дальнейшей агрессии, и подогревая их мстительность разными хитроумными приемами злобного коварства.
   — И какой же образ действий предписала в столь затруднительных обстоятельствах мудрость наших правителей?
   — Во-первых, есть спешное предписание, чтобы мы подошли к выполнению этого долга как люди, очистившиеся через душевное борение и глубокий самоанализ; во-вторых, рекомендуется, чтобы общины поступали с большей, чем обычно, суровостью со всеми вероотступниками и грешниками, дабы Господь не отвернулся от городов, как случилось с теми, кто жил в обреченных городах Ханаана⁹⁹; в-третьих, решено оказать нашу слабую помощь воле Провидения путем организации определенного числа подготовленных отрядов; и, в-четвертых, предполагается нейтрализовать семена мести путем установления заманчивой цены за головы наших врагов.
   — Я согласен с первыми тремя из этих мер, как известными и законными средствами христиан. Но последняя кажется мерой, к которой следует подходить с большей осмотрительностью в образе действий и с некоторым недоверием к цели.
   — Не бойся, ибо наши правители дальновидно взвесили в уме столь серьезную политику и действуют со всей надлежащей осторожностью и трезвостью. Имеется в виду предложить не более половины вознаграждения, обещанного нашими более благополучными и старыми городами в заливе. И есть еще один деликатный вопрос: нужна ли вообще надбавка, если речь идет о нежном возрасте. А теперь, капитан Хиткоут, покончив благополучно со столь уважительным предметом, я перейду к подробному изложению вопроса о количестве и характере тек сил, что, как надеются, ты лично возглавишь в предстоящей кампании.
   Поскольку результат того, что последовало, будет виден по ходу рассказа, нет необходимости следить сколько-нибудь дальше за посланцем с его сообщением. Поэтому мы оставим его и Контента заниматься вопросами своего совещания и дадим кое-какой отчет о других персонажах, связанных с нашей темой.
   Вынужденная прерваться, как уже сказано, из-за прибытия неизвестного, Фейс старалась новыми уловками добиться от ограниченного ума своего брата каких-нибудь доказательств более здравой памяти. В сопровождении большинства домашних она повела его на вершину холма, ныне увенчанную листвой молодого и цветущего сада, и, поместив у подножия руин, попыталась пробудить цепь воспоминаний, которые привели бы его к более глубоким впечатлениям, а с их помощью, быть может, к раскрытию того важного обстоятельства, получить объяснение которого все так жадно желали.
   Попытка не дала счастливого результата. Это место да и долина в целом претерпели столь большие перемены, что и человек, наделенный разумом в большей степени, затруднился бы поверить, что речь идет о тех самых местах, что были описаны на наших предыдущих страницах. Быстрая смена примет окружающего, которые в других странах переживают так мало перемен за долгий ход времен, — черта, знакомая всем, кто проживает в молодых округах Штатов. Она является результатом быстрых усовершенствований, сделанных на первых этапах заселения. Один только лесоповал уже придает совершенно новый вид картине. И совсем непросто увидеть в деревне, пусть и недавно возникшей, или в обработанных полях, при всем несовершенстве обработки, какие-либо следы места, незадолго до того слывшего логовом волка или убежищем оленя.
   Черты лица, а еще более взгляд сестры пробудили воспоминания, долго дремавшие в голове Уиттала Ринга. И хотя эти проблески прошлого были отрывочными и смутными, их оказалось достаточно, чтобы оживить то прежнее доверие, какое частично проявилось в их общении с самого начала. Но вспомнить предметы, не взывавшие к самым живым привязанностям и претерпевшие такие существенные изменения, было выше его слабых сил. И все же слабоумный юноша смотрел на развалины не без некоторого душевного волнения. Хотя травяной покров вокруг их фундамента был пропитан свежестью ярчайшей зелени раннего лета и восхитительный запах дикого клевера радовал его обоняние, все же было что-то в почерневших и бесформенных стенах, положении башни и картине окружающих холмов, несмотря на то, что многие из них были сейчас обкошены, явно взывавшее к его самым ранним впечатлениям. Он смотрел на это место, как охотничий пес смотрит на хозяина, которого не было так долго, что даже его инстинкт притупился. И временами, когда спутники силились помочь слабым воспоминаниям Уиттала, казалось, будто память готова восторжествовать и все те ложные суждения, что привычка и хитроумие индейцев внедрили в его притуплённый ум, вот-вот растают в свете реальной жизни.
   Но от притягательной силы жизни, где было так много природной свободы с завораживающими радостями охоты и леса, нельзя было так легко избавиться. Когда Фейс умело вернула его к тем животным удовольствиям, которые он так любил подростком, фантазия брата, казалось, сильно поддалась. Но как только выяснилось, что достоинство воина и все не столь давние и гораздо более соблазнительные радости его последующей жизни придется предать забвению, прежде чем он сможет вернуться к своему прежнему существованию, его притуплённые чувства упрямо отказались принять перемену, которая в его случае мало отличалась бы от той, какую приписывают переселению душ.
   После целого часа усердных и зачастую яростных усилий со стороны Фейс извлечь из его памяти хоть какие-то воспоминания об условиях его прежней жизни, попытку на время оставили. Иногда казалось, что женщина как будто одерживает верх. Он часто называл себя Уитталом, но продолжал настаивать, что он в то же время и Нипсет, соплеменник наррагансетов, что у него есть мать в вигваме и что он имеет основания верить: его причислят к воинам своего племени прежде, чем снова выпадет снег.
   Тем временем совсем другая сцена разворачивалась на месте, где проводился первый допрос, покинутом большинством зрителей тотчас после внезапного прибытия гонца. Только один-единственный человек сидел у просторного стола, равно предназначавшегося для тех, кто владел поместьем и главенствовал в нем, и для их слуг вплоть до самых скромных. Оставшийся человек бросился в кресло не столько с видом того, кто прислушивается к запросам аппетита, сколько лица, до того поглощенного своими мыслями, что оно остается безучастным к состоянию или функциям своего телесного естества. Его голова покоилась на руках, практически скрывавших лицо и распростертых на простой, но совершенно чистой поверхности стола из вишневого дерева, который поставили рядом с другим из менее дорогостоящего материала только для того, чтобы подчеркнуть разное отношение к гостям, как присутствие или отсутствие соли на столе в более давние времена и в других странах отражало, как известно, различие в ранге среди тех, кто участвовал в одном и том же празднестве.
   — Марк, — позвал робкий голос у его плеча, — ты устал от дежурства этой ночью и от разведки на холмах. Не думаешь ли ты поесть, прежде чем отправиться на покой?
   — Я не сплю, — возразил юноша, подняв голову и мягко отодвигая в сторону миску с простой пищей, предложенной той, чьи глаза сочувственно смотрели на его покрасневшее лицо и чьи зарумянившиеся щеки, пожалуй, выдавали тайное осознание того, что ее взгляд нежнее, нежели дозволяет девическая застенчивость. — Я не сплю, Марта, и мне кажется, что я никогда уже не смогу заснуть.
   — Меня пугает этот твой дикий и несчастный взгляд. Ты приболел чем-то во время похода в горы?
   — Уж не думаешь ли ты, что человек моего возраста и силы неспособен перенести утомление нескольких часов караула в лесу? Тело в порядке, да тяжело на душе.
   — И ты не хочешь сказать, в чем причина этой муки? Ты же знаешь, Марк, что в этом доме — нет, я уверена, что можно Добавить, — в этой долине, — нет никого, кто не желал бы тебе счастья.
   — Ты так добра, говоря это, милая Марта, но у тебя никогда не было сестры!
   — Это правда, у меня никого нет, и все-таки мне кажется, что никакие кровные узы не могут связать теснее, чем любовь, которую я питаю к той, что пропала.
   — У тебя нет матери! Ты никогда не знала, что значит почитать родителей.
   — А разве твоя мать и не моя? — отвечал такой глубоко опечаленный и все же такой нежный голос, который заставил молодого человека на миг внимательно взглянуть на свою собеседницу, прежде чем он снова заговорил.
   — Правда, правда, — торопливо сказал он. — Ты должна любить и любишь ту, что пестовала твое детство и вырастила тебя заботливо и ласково, пока ты не стала такой красивой и счастливой девушкой.
   Глаза Марты заблистали ярче, а цветущие щеки зарделись сильнее, когда Марк неумышленно произнес эту простую похвалу ее внешности. Но поскольку она с женской чувствительностью скрыла волнение от его взгляда, перемена осталась незамеченной, и он продолжал:
   — Ты же видишь, что моя мать ежечасно изнемогает под бременем своей скорби из-за нашей малютки Руфи, и кто скажет, каков может быть исход скорби, которая длится так долго?
   — Это правда, что была причина сильно бояться за нее. Но с недавних пор надежда возобладала над тревогой. Ты поступаешь нехорошо, нет, я не уверена, что ты не поступаешь дурно, позволяя себе роптать на Провидение из-за того, что твоя мать предается своей скорби больше, чем обычно, не дождавшись возвращения той, которая так тесно связана с ней и которую мы потеряли.
   — Дело не в этом, милая, дело не в этом!
   — Раз ты отказываешься сказать, что именно причиняет тебе эту боль, я могу только выразить сожаление.
   — Послушай, и я скажу. Ты знаешь, что ныне прошло уже много лет с тех пор, как дикие могауки, наррагансеты, пикоды или вампаноа напали на наше поселение и свершили свою месть. Мы были тогда детьми, Марта, и я по-детски рассуждал о том беспощадном пожарище. Наша малышка Руфь была, как ты сама, цветущим ребенком лет семи-восьми, и я не знаю, какое безумие овладело мною, но я всегда продолжал думать о своей сестре как о невинном ребенке в том возрасте, в каком она была тогда.
   — Ты же знаешь, что время не стоит на месте, и потому тем больше у нас оснований быть трудолюбивыми, чтобы улучшать…
   — Этому учит наш долг. Говорю тебе, Марта, что ночью, когда на меня нисходят сны, как это иногда случается, я вижу, как наша Руфь бродит по лесу, словно резвящееся и смеющееся дитя, какой мы ее знали, и, даже когда я просыпаюсь, я вижу в воображении сестру у себя на коленях, как она привыкла сидеть, слушая те досужие сказки, что согревали наше детство.
   — Но мы родились в один год и месяц; ты и обо мне тоже думаешь, Марк, как о девочке того же детского возраста?
   — О тебе? Это же невозможно. Разве я не вижу, что ты превратилась в женщину, что твои маленькие каштановые косички стали черными как смоль пышными волосами соответственно твоему возрасту, а ты сама стала статной, и — я говорю это не ради красного словца, — разве я не вижу, что ты выросла во всем великолепии самой пригожей девушки? Но не так обстоит, вернее, обстояло, с той, о которой мы скорбим, ибо вплоть до этого часа я всегда рисовал свою сестру как невинную крошку, с которой мы вместе играли в ту мрачную ночь, когда она была вырвана из наших объятий жестокими дикарями.
   — И что же изменило этот милый образ нашей Руфи? — спросила его собеседница, наполовину прикрыв свое лицо, дабы скрыть еще более яркий румянец удовольствия, порожденного только что услышанными словами. — Я часто думаю о ней так же, как ты, да и теперь не вижу, почему мы не можем по-прежнему представлять ее себе, если она еще жива, такой, какой мы хотели бы ее видеть.
   — Это невозможно. Иллюзия исчезла, и вместо нее до меня дошла ужасная правда. Здесь Уиттал Ринг, которого мы потеряли мальчиком. Ты видишь, он вернулся мужчиной и дикарем! Нет, нет, моя сестра больше не дитя, какой я любил представлять ее себе, а взрослая женщина.
   — Ты плохо думаешь о ней, хотя о других, гораздо менее одаренных от природы, ты думаешь слишком снисходительно, потому что помнишь, Марк, что она всегда была внешне более миловидной, чем любая из тех, кого мы знали.
   — Я этого не знаю… Я этого не говорю… Я этого не думаю. Но что бы тяготы и жизнь на открытом воздухе ни сделали с ней, все равно Руфь Хиткоут слишком хороша для индейского вигвама. О! Это ужасно — думать, что она рабыня, прислужница, жена дикаря!
   Марта отшатнулась, и целая минута прошла в молчании. Было очевидно, что вызывающая отвращение мысль впервые мелькнула в ее голове, и все естественные чувства удовлетворенной девичьей гордости отступили перед искренним и чистым сочувствием женского сердца.
   — Этого не может быть, — пробормотала она наконец, — этого не может быть никогда! Должна же наша Руфь помнить уроки, полученные в детстве. Она знает, что родилась от христианских родителей! С уважаемым именем! С большими надеждами! Со славными обещаниями!
   — Ты же видишь на примере Уиттала, который по возрасту старше, как мало те уроки могут противостоять коварству дикарей.
   — Но Уиттал обойден природой; он всегда был ниже остальных людей по разуму.
   — И все же до какой степени индейского хитроумия он уже дошел!
   — Но, Марк, — робко возразила собеседница, словно позволила себе выдвинуть этот аргумент, чувствуя всю его силу, лишь щадя измученные чувства брата, — мы одних лет; то, что произошло со мной, могло с таким же успехом стать судьбой нашей Руфи.
   — Ты думаешь, что, не будучи замужем, как ты, или предпочитая в твои годы оставаться свободной, моя сестра могла избежать горькой участи стать женой наррагансета или, что не менее ужасно, рабой его прихотей?
   — Разумеется, я верю в первое.
   — А не в последнее, — продолжал юноша с живостью, которая обнаружила некоторый внезапный поворот в его мыслях. — Но хотя ты колеблешься, Марта, несмотря на безоговорочное мнение и доброту по отношению к той, что любишь, непохоже, чтобы девушка, оставшаяся в оковах дикарской жизни, стала так долго раздумывать. Даже здесь, в поселениях, никто так не затрудняется с выбором, как ты.
   Длинные ресницы над темными глазами девушки задрожали, и на мгновение показалось, будто она не намерена отвечать. Но, робко глядя в сторону, она ответила голосом таким тихим, что собеседник едва уловил смысл того, что она сказала: