Страница:
Однако в их глуши и при их мирных нравах представлялось мало возможностей для практического применения теории, которой посвящалось столько уроков. Индейские тревоги, как их именовали, не были редкостью, но до сих пор они вызывали не более чем страх в груди кроткой Руфи и ее юного отпрыска. Правда, они слыхали об убитых путниках и семьях, разлученных путем захвата пленников, но то ли благодаря счастливой судьбе, то ли большей, чем обычно, осторожности поселенцев, обосновавшихся вдоль самой границы, нож и томагавк пока что мало пускались в ход в Коннектикутской колонии. Нависшая и опасная война с голландцами в соседней провинции Новые Нидерланды была предотвращена благодаря дальновидности и сдержанности управляющих новыми поселениями; и хотя воинственный и могущественный туземный вождь держал соседние колонии Массачусетс и Род-Айленд в состоянии постоянной бдительности, по причине, уже упоминавшейся, осознание опасности было сильно ослаблено в сердцах людей, живших в таком отдалении, как те, кто составлял семью нашего эмигранта.
Так спокойно текли годы, меж тем как окружающая дикая природа медленно отступала от жилища Хиткоутов, пока они не оказались обладателями стольких жизненных удобств, сколько могла им дать полная оторванность от остального мира.
С этими предварительными пояснениями мы отсылаем читателя к последующему рассказу, рассчитанному на более продолжительное время, и надеемся на больший интерес к изложению событий легенды, которая может показаться слишком непритязательной для вкуса тех, чье воображение ищет сцен более волнующих или условий жизни менее естественных.
ГЛАВА II
В то самое время, когда начинается действие нашего рассказа, подходил к концу чудесный и плодоносный сезон сбора урожая. Сенокос и уборка второстепенных злаков давно завершились, и младший Хиткоут с работниками провел день, лишая роскошную кукурузу верхушек с целью запасти питательные стебли на корм, дав доступ солнцу и воздуху, чтобы дозрело зерно, которое считается едва ли не основной продукцией местности, где он жил. Ветеран Марк разъезжал верхом среди работников во время их дневного труда столько же для того, чтобы порадоваться зрелищу, обещающему изобилие его отарам и стадам, сколько и ради того, чтобы произнести при случае какое-нибудь полезное духовное нравоучение, содержавшее гораздо больше изощренных умствований, нежели практических наставлений. Наемные работники его сына — ибо старый Марк давно уже передал управление поместьем Контенту — были все без исключения молодыми людьми, родившимися в этой стране, где многолетняя привычка и постоянное повторение приучили их сопровождать большинство житейских занятий религиозными упражнениями.
Поэтому они слушали с почтением, и даже самый легкомысленный из них не позволял себе безжалостной улыбки или нетерпеливого взгляда во время этих проповедей, хотя поучения старика были не очень краткими и не слишком оригинальными. Но преданность великому делу их жизни, строгие нравы и неослабное трудолюбие во имя поддержания пламени рвения, зажженного в другом полушарии, чтобы дольше и ярче гореть в этом, сплелись в упомянутой повседневности и в большинстве суждений и радостей этих резонерствующих, пусть и простоватых людей. Тяжелая работа шла веселее под дополнительный аккомпанемент, и сам Контент не без примеси суеверия, похоже, сопутствующего чрезмерному религиозному рвению, поддался мысли, что солнце светит на его работников ярче и что земля дает плодов больше, когда эти святые чувства изливают уста отца, которого он почтительно любил и глубоко уважал.
Но когда солнце, как обычно в это время года для климата Коннектикута, склонилось ярким, ничем не замутненным шаром, к вершинам деревьев, ограничивавших горизонт с запада, старик стал уставать от собственных добрых дел. Поэтому он завершил свою речь полезным напоминанием молодежи доделать работу, прежде чем покинуть поле, и, дав направление лошади, медленно поехал с задумчивым видом в сторону жилья. Можно предположить, что некоторое время мысли Марка были заняты умственными вещами, о коих он только что рассуждал с таким усердием; но когда его лошадка остановилась сама по себе на пересечении небольшой возвышенности с кривой коровьей тропой, по которой он следовал, его ум обратился к более мирским и более осязаемым предметам. Поскольку картина, обратившая его размышления от столь многих отвлеченных теорий к реальностям жизни, была характерна для этой страны и более или менее связана с сюжетом нашей повести, мы постараемся вкратце описать ее.
Небольшой приток Коннектикута разделял панораму на две почти равные части. Плодородные низины, раскинувшиеся по обоим берегам более чем на милю, давно уже были очищены от лесных зарослей и ныне превратились в тихие луга или поля, с которых недавно было убрано зерно и на которых плуг уже оставил приметы свежей вспашки. Вся равнина, постепенно поднимавшаяся от речушки к лесу, была поделена на огороженные участки бесчисленными заборами, сделанными в грубой, но прочной манере этой страны. Изгороди, при сооружении которых мало считались с бережливым отношением к дереву, шли зигзагообразными рядами, подобно апрошам39, возводимым осаждающими при осторожном продвижении к вражеской крепости, впритык друг к другу, пока не образовывали преграды высотой в семь-восемь футов40 для защиты от вторжения непослушного скота. В одном месте большая квадратная прогалина врезалась в лес, и хотя бесчисленные пни чернели на ее поверхности, как, по правде говоря, и на многих полях равнины, яркие зеленые злаки буйно и обильно прорастали из богатой и девственной почвы.
Высоко со стороны прилегающего холма, который мог бы сойти и за небольшую скалистую гору, произошло схожее вторжение в царство деревьев, но то ли каприз, то ли расчет побудили покинуть расчищенное место после того, как оно плохо вознаградило тяжкий труд по рубке леса ради разового урожая. На этом месте можно было видеть беспорядочно разбросанные окольцованные и потому мертвые деревья, груды бревен, черные и обугленные пни, уродовавшие красоту поля, которое в противном случае изумляло бы своим расположением глубоко в лесу.
Большая часть площади этой вырубки ныне тоже была скрыта кустарником, что называется второй порослью, хотя здесь и там проглядывали участки, где пышный белый клевер, естественный для этой страны, захватил огороженное пастбище для скота. Глаза Марка изучающе обратились на эту вырубку, отстоявшую, если провести прямую линию по воздуху, на полмили от места, где остановилась его лошадь, ибо звуки дюжины разнотонных коровьих колокольчиков доносились в тихом вечернем воздухе до его ушей из чащи кустарника.
Однако несомненные свидетельства цивилизации на природной возвышенности и вокруг нее возникли на самом берегу потока так стремительно, что придали местности облик дела рук человеческих. Существовали ли эти взгорья некогда на лице земли повсеместно, исчезнув задолго до вспашки и возделывания, мы гадать не станем. Но у нас есть основание полагать, что они гораздо чаще встречаются в определенных частях нашей страны, чем в любой другой, хорошо знакомой обычным путешественникам, если только речь не идет о какой-нибудь долине Швейцарии. Опытный ветеран выбрал вершину этого плоского конуса, чтобы устроить тот род военной обороны, который делали целесообразным и привычным ситуация в стране и характер противника, коего надлежало остерегаться.
Дом был деревянный, из обычного сруба, обшитый дранкой. Он был длинный, низкий и неправильной формы, свидетельствуя, что воздвигался в разное время по мере того, как нужды растущей семьи требовали дополнительного обустройства. Стоял он на краю естественного склона и на той стороне холма, где его подножие омывала речушка. Грубо сколоченная терраса тянулась вдоль всего фасада, нависая над потоком. Несколько больших неуклюжих и топорно сработанных дымовых труб торчали в разных местах кровли — еще одно доказательство, что при обустройстве строений скорее руководствовались соображениями удобства, нежели вкуса. На вершине холма находились также два или три отдельно стоящих конторских помещения, расположенных поблизости от жилого дома и в местах, наиболее подходящих для пользования ими. Человек посторонний мог бы заметить, что своим расположением они образуют по всей своей длине разносторонний квадрат, внутри свободный от застройки.
Несмотря на большую протяженность основного здания и наличие менее крупных и отдельно стоящих построек, желаемого расположения не получилось бы, если бы не два ряда грубых сооружений из бревен, с которых даже не содрали кору, призванных восполнить недостающие звенья. Эти первобытные постройки использовались под разнообразную домашнюю рухлядь, а также припасы. Они, кроме того, служили многочисленными жилыми комнатами для наемных работников и низшего персонала фермы. Несколько крепких и высоких ворот из теса соединили первоначально разъединенные части застройки, образовав множество преград для доступа во внутренний двор.
Но здание, всего более бросавшееся в глаза своим расположением, как и особенностями архитектуры, стояло на низком искусственном холме в центре четырехугольника. Оно было высоким, шестиугольным по форме и увенчано остроконечной кровлей, с гребня которой вздымался торчащий флагшток. Фундамент был из камня, но на высоте человеческого роста торцы были сделаны из массивных обтесанных бревен, прочно скрепленных хитроумным соединением их концов, а также перпендикулярными опорами, глубоко вколоченными в их бока. В этой цитадели, или блокгаузе, как ее именовали на техническом языке, имелись два неодинаковых ряда длинных узких бойниц, но не было обычных окон. Однако лучи заходящего солнца бросали блики на два-три небольших застекленных отверстия в крыше, свидетельствовавших, что верх здания иногда использовали для иных целей, нежели оборона.
Примерно на полпути вверх по сторонам возвышенности, на которой стояло здание, располагался сплошной ряд высоких частоколов, сделанных из стволов молодых деревьев, прочно скрепленных скобами и горизонтальными деревянными связями, причем было видно, что за их состоянием ревностно следили. В целом эта пограничная крепость выглядела опрятной и уютной, а учитывая, что использование артиллерии было неизвестно в этих лесах, — предназначенной для оборонительных целей.
На незначительном расстоянии от подошвы холма стояли хлева и конюшни. Их окружало большое число неказистых, но теплых сараев, в которых обычно укрывали овец и рогатый скот от суровых зимних бурь этого климата. Луга непосредственно вокруг наружных строений имели более ровный и богатый травяной покров, чем более отдаленные, а изгороди были гораздо мастеровитее и, вероятно, прочнее, хотя вряд ли практичнее. Обширный плодовый сад лет десяти — пятнадцати также значительно способствовал ухоженному виду, благодаря которому улыбчивая долина составляла такой сильный и приятный контраст окружавшим ее бесконечным и почти не обжитым лесам.
О нескончаемом лесе нет надобности говорить. За единственным исключением гористого склона и разбросанных здесь и там полос сжатого хлеба, вдоль которых стволы были вывернуты корнями вверх яростными порывами ветра, порой в одну минуту сметающими целые акры41 деревьев, в обширной панораме этой спокойной сельской картины взгляду не на чем было остановиться, кроме безграничного лабиринта дикой природы. Изломанная поверхность местности, однако, ограничивала обзор не очень большим расстоянием, хотя искусство человека вряд ли могло изобрести краски такие же живые или такие же жизнерадостные, как те, что дарили блестящие оттенки листвы. Острые хваткие заморозки, знакомые на исходе осени жителям Новой Англии, уже затронули широкие бахромчатые листья кленов, и внезапный и таинственный процесс не обошел все другие виды лесной растительности, производя тот магический эффект, который нельзя увидеть нигде за исключением областей, где природа так щедра и пышна летом и так непредсказуема и сурова при смене времен года.
Старый Марк Хиткоут обозревал эту картину благоденствия и покоя острым взглядом по-зимнему рассудительного человека. Меланхолические звуки разнотонных колокольцев, глухо и жалобно звеневших под сводами деревьев, давали основание думать, что семейные стада охотно возвращаются с безграничных лесных пастбищ. Его внук, ладный живой мальчик лет четырнадцати, шагал по полям в его сторону. Подросток гнал перед собой небольшую отару, которую домашние потребности вынуждали семью держать, невзирая на многочисленные случаи потерь и обременительную трату времени и забот, ибо только то и другое могло уберечь овец от хищных зверей. Возле заброшенной вырубки со стороны холма вышел придурковатый парень-прислужник, которого старик из милосердия приютил среди домашней обслуги. Он шагал, издавая крики и гоня впереди себя табунок жеребят, таких же лохматых, таких же своенравных и почти таких же диковатых, как он сам.
— Ну что, убогий? — сказал Пуританин, сурово глядя на обоих парней, когда те приблизились со своими подопечными с разных сторон и почти одновременно. — Ну что, сэр? Сумеешь впустить скотину в эти ворота, если разумный человек не присмотрит за тобой? Делай, как будто так оно и есть; это верный и полезный совет, о котором человек ученый и простак, слабый и крепкий умом должны одинаково помнить в своих мыслях и в своих поступках. Вообще-то я не знаю, способен ли загнанный жеребенок стать более благородным и полезным животным в свои лучшие годы, чем тот, кого холят и берегут.
— Не иначе как дьявол вселился во всю отару и во всех жеребят тоже, — угрюмо возразил парень. — Я ругал их и говорил с ними, как будто они мои родичи, и все-таки ни доброе слово, ни непотребные речи не заставили их послушаться совета. Что-то пугает их в лесу в этот раз на заходе солнца, хозяин. Иначе жеребятам, которых я летом перегонял через лес, не годится так скверно обходиться с тем, кого им следовало бы признавать за своего друга.
— Ты сосчитал овец, Марк? — продолжал дед, повернувшись к внуку с менее суровым, но таким же властным выражением. — Твоя мать нуждается в каждом клочке шерсти, чтобы тебе и тебе подобным было чем прикрыться; ты же знаешь, дитя мое, что овец мало, а наши зимы скучны и холодны.
— Ткацкий станок моей матери никогда не останется без дела из-за моей беспечности, — самоуверенно отозвался мальчик, — но считай как угодно, а нельзя получить тридцать семь настригов, если овец всего тридцать шесть. Я потратил целый час в зарослях вереска и в кустах среди завалов на холме, разыскивая потерявшегося барана, и тем не менее — ни клочка шерсти, ни копыта, ни шкуры, ни рога, чтобы понять, что приключилось со скотиной.
— Ты потерял барана! Эта беспечность огорчит твою мать!
— Дедушка, я не зевал. Со времени последней охоты отару разрешили пасти в лесу, потому что за всю неделю никто не видел ни волка, ни медведя, хотя вся округа была настороже — от большой реки до других поселений колонии. Самым большим четвероногим, потерявшим шкуру во время облавы, был отощавший олень, а самая упорная битва разгорелась между вот этим диким Уитталом Рингом и сурком, который держал его на расстоянии вытянутой руки добрую часть второй половины дня.
— Может, то, что ты рассказываешь, — правда, но это не поможет найти то, что потеряно, и не пополнит численность скота твоей матери. Ты как следует осмотрел пустошь? Не так давно я видел, как скотина щипала траву в той стороне. Что ты вертишь в своих пальцах так бесполезно и бессмысленно, Уиттал?
— То, из чего сделали бы зимнее одеяло, будь этого достаточно! Шерсть! Притом шерсть, добытая из бедра старого барана по прозвищу Прямые Рога. Я еще забыл про ногу, которая дает самый длинный и грубый волос при стрижке.
— Это и вправду похоже на клок шерсти животного, которого недостает! — воскликнул второй мальчик. — Нет другой твари в отаре с такой жесткой и лохматой шерстью. Где ты нашел этот клок, Уиттал Ринг?
— Он рос на ветке с колючками. Странно видеть этот фрукт там, где должны бы созревать молодые сливы!
— Ладно, ладно, — прервал старик. — Ты зря и неразумно тратишь время на досужую болтовню. Иди, собирай свою отару, Марк. И ты, убогий, делай свое дело не с таким шумом, как имеешь обыкновение. Мы должны помнить, что голос дан человеку, во-первых, чтобы он мог вознести молитву благодарения и просить милости Господней, а во-вторых, чтобы поведать о благодати, которая дарована ему и которую его прямой долг попытаться разделить с другими. И еще, в-третьих, чтобы заявлять о своих естественных нуждах и склонностях.
С этим увещеванием, возможно, проистекавшим из тайного осознания Пуританином того, что он позволил мимолетному облаку эгоизма затемнить сияние его веры, собеседники расстались. Внук и работник направились к отаре и табуну, а старый Марк медленно продолжил свой путь к дому. Час наступления темноты был достаточно близок, и благоразумие требовало сделать приготовления, о которых мы упоминали. Впрочем, не было никакой необходимости особо поспешного возвращения ветерана в убежище для защиты его уютного и надежного жилища. Поэтому он не спеша продвигался вдоль тропы, иногда останавливаясь взглянуть на зрелище молодых злаков, которые начинали прорастать в ожидании наступающего года, и время от времени оглядывая окаймляющую линию горизонта, подобно человеку, имеющему привычку к чрезмерной и неослабной опеке.
Одна из этих многочисленных задержек обещала стать гораздо более долгой, чем обычно. Вместо того чтобы остановить свой сведущий глаз на посевах, старик, словно зачарованный, вперил взгляд в какой-то отдаленный и темный предмет. Казалось, сомнение и неуверенность на долгие минуты смешались в его взоре. Но затем всякое колебание явно покинуло его, ибо губы старика разомкнулись, и он проговорил вслух, вероятно неосознанно обращаясь к самому себе:
— Это не обман зрения, а живое и осязаемое создание Божье. Много дней прошло с тех пор, как такое видели в этой долине. Но либо мои глаза решительно обманывают меня, либо там едет человек, готовый просить гостеприимства, а может быть, христианского и братского приобщения к вере.
Зрение пожилого эмигранта не обмануло его. Человек, выглядевший путником, утомленным и измотанным долгой дорогой, действительно выехал из лесу в том месте, где тропа, которую легче было заметить по зарубкам на деревьях, стоявших вдоль пути, чем по каким-то приметам на земле, вела к расчищенному участку. Продвижение незнакомца сперва было таким медленным, что внушало мысль о чрезмерной и непонятной осторожности. Дорога, по которой он, должно быть, ехал вслепую, не только далекая, но и трудная, либо ночь, определенно заставшая его в лесу, вели к одному из дальних поселений, расположенных близ плодородных берегов Коннектикута. Мало кто следовал вдоль его извилистого русла, кроме тех, у кого были неотложные дела или нерядовая встреча на почве религиозной дружбы с владельцами долины Виш-Тон-Виш, как, в память о первой птице, увиденной эмигрантами42, была названа долина Хиткоутов.
Когда всадник стал хорошо виден, всякое сомнение или подозрение, которое путник мог вначале пробудить, исчезли. Он смело и уверенно продвигался вперед, пока не натянул поводья, чему бедное и утомленное животное охотно повиновалось, в нескольких футах от хозяина долины, чьи глаза не переставали следить за незнакомцем с той минуты, как тот впервые появился в поле зрения. Прежде чем заговорить, незнакомец, голова которого выдавала седину, по-видимому, столько же от невзгод, сколько от прожитых лет, человек, чей немалый вес за долгую поездку представлял бы мучительное бремя даже для более выносливого коня, нежели неказистая провинциальная лошаденка, на которой он ехал, спешился и набросил отпущенные поводья на поникшую шею животного. Последнее без минуты промедления и с жадностью, доказывавшей долгое воздержание, воспользовалось свободой, чтобы приняться за траву там, где стояло.
— Я не ошибусь, предположив, что наконец-то добрался до долины Виш-Тон-Виш, — сказал гость, касаясь замусоленной фетровой шляпы с опущенными полями, более чем наполовину скрывавшей его лицо. Вопрос был задан на английском, который свидетельствовал скорее о родстве с теми, кто проживал в средних графствах старой родины, а не с той интонацией, какую все еще можно проследить как в западных частях Англии, так и в восточных штатах Союза. Несмотря на чистоту выговора, речь незнакомца с очевидностью выдавала суровую манеру религиозных фанатиков эпохи. Он прибегал к тому размеренному и методичному тону, который почему-то считался доказательством полного отсутствия вычурности в языке.
— Ты достиг жилища того, кого ищешь, того, кто является смиренным временным обитателем в мире дикой природы и скромным служителем в отдаленном храме.
— Так это Марк Хиткоут! — произнес незнакомец, заинтересованно и пристально разглядывая его с пытливой подозрительностью.
— Таково мое имя. Надлежащая вера в Того, кто отлично знает, как превратить дикую глушь в приют для людей, и немалые страдания сделали меня хозяином всего, что ты видишь. Явился ли ты провести здесь ночь, неделю, месяц или еще более долгое время как брат по радению и, не сомневаюсь, как тот, кто ратует за правое дело, я говорю тебе: «Добро пожаловать!»
Незнакомец поблагодарил хозяина медленным наклоном головы, но все еще слишком серьезный и изучающий взгляд, хотя и более признательный, не позволил ему дать словесный ответ. С другой стороны, хотя старик внимательно разглядывал широкополую и потрепанную шляпу, грубый и довольно поношенный камзол, тяжелые сапоги, короче — весь наряд своего гостя, в котором не было заметно какого-либо суетного подлаживания под пустую моду, достойного осуждения, было очевидно, что личные воспоминания не оказали никакого влияния на его пробудившееся гостеприимство.
— Ты удачно добрался, — продолжал Пуританин. — Застань тебя ночь в лесу — и, если только ты не владеешь сноровкой молодых жителей наших лесов, голод, холод и постель без ужина под кустом дали бы тебе повод думать о теле больше, чем это подобает.
Незнакомец, вполне возможно, знавал некоторые затруднения такого рода, ибо беглый и невольный взгляд, брошенный им на свою испачканную одежду, выдавал близкое знакомство с лишениями, на которые намекнул его хозяин. Поскольку, однако, ни один из собеседников не казался расположенным и далее тратить время на столь несущественные материи, путник взял в руку поводья своей лошади и, подчиняясь приглашению владельца жилища, направился вслед за ним к укреплению на природном холме.
Обязанность снабдить подстилкой и задать корм изнуренному животному была выполнена Уитталом Рингом под наблюдением, а иногда и по указанию владельца первого и хозяина второго, причем оба проявляли добрую и похвальную заботу об удобствах для верной лошаденки, которая явно много и долго страдала, служа своему хозяину. Когда эта обязанность была исполнена, старик и его неизвестный гость вместе вошли в дом. Искреннее и безыскусное гостеприимство в местности, подобной этой, не допускало, привечая человека белой крови, проявления подозрительности или нерешительности, особенно если этот человек говорил на языке острова, который первым стал рассылать свои толпы, чтобы покорить и завладеть обширными частями континента, делящего земной шар почти пополам.
ГЛАВА III
За несколько часов в занятиях членов нашей простой и отрезанной от мира семьи произошли большие перемены. Коровы отдали свою вечернюю дань, волов освободили от ярма и надежно укрыли под навесом, а овец заперли в загонах, обезопасив от нападения рыщущего в поисках добычи волка. Словом, позаботились, чтобы все живое было сосредоточено внутри специальных безопасных и удобных укрытий. Но в то время как все эти меры предосторожности были приняты в отношении живого инвентаря, полнейшее безразличие царило по отношению к движимому имуществу другого рода, которое где угодно охраняли бы, по крайней мере, с равным усердием. Домашние изделия, вытканные Руфью, лежали на площадке для отбеливания, чтобы они впитали ночную росу, а плуги, бороны, телеги, седла и прочие подобные изделия были брошены в таком состоянии, которое свидетельствовало: мужские руки здесь имели столь многочисленные и столь спешные обязанности, что не стоило тратить усилия там, где это не считалось абсолютно необходимым. Сам Контент последним покинул поля и наружные постройки. Добравшись до задних ворот частокола, он остановился и окликнул тех, кто находился наверху, желая узнать, не задержался ли кто-нибудь с наружной стороны деревянных заграждений. Получив отрицательный ответ, он вошел и закрыл небольшие, но тяжелые ворота, собственноручно и тщательно задвинув перекладину, наложив засов и навесив замок. Поскольку это была не более чем необходимая предосторожность на ночь, то домашние работы не прерывались. Насущная трапеза быстро закончилась, и как подходящее занятие, завершающее полный трудов и достойно проведенный день, последовал общий разговор за легкой работой, присущий долгим вечерам осени и зимы в пограничных семьях.
Так спокойно текли годы, меж тем как окружающая дикая природа медленно отступала от жилища Хиткоутов, пока они не оказались обладателями стольких жизненных удобств, сколько могла им дать полная оторванность от остального мира.
С этими предварительными пояснениями мы отсылаем читателя к последующему рассказу, рассчитанному на более продолжительное время, и надеемся на больший интерес к изложению событий легенды, которая может показаться слишком непритязательной для вкуса тех, чье воображение ищет сцен более волнующих или условий жизни менее естественных.
ГЛАВА II
Сэр, по всему тому,
Что знаю я о вас, я вам доверю
Существенную тайну.
«Король Лир»38
В то самое время, когда начинается действие нашего рассказа, подходил к концу чудесный и плодоносный сезон сбора урожая. Сенокос и уборка второстепенных злаков давно завершились, и младший Хиткоут с работниками провел день, лишая роскошную кукурузу верхушек с целью запасти питательные стебли на корм, дав доступ солнцу и воздуху, чтобы дозрело зерно, которое считается едва ли не основной продукцией местности, где он жил. Ветеран Марк разъезжал верхом среди работников во время их дневного труда столько же для того, чтобы порадоваться зрелищу, обещающему изобилие его отарам и стадам, сколько и ради того, чтобы произнести при случае какое-нибудь полезное духовное нравоучение, содержавшее гораздо больше изощренных умствований, нежели практических наставлений. Наемные работники его сына — ибо старый Марк давно уже передал управление поместьем Контенту — были все без исключения молодыми людьми, родившимися в этой стране, где многолетняя привычка и постоянное повторение приучили их сопровождать большинство житейских занятий религиозными упражнениями.
Поэтому они слушали с почтением, и даже самый легкомысленный из них не позволял себе безжалостной улыбки или нетерпеливого взгляда во время этих проповедей, хотя поучения старика были не очень краткими и не слишком оригинальными. Но преданность великому делу их жизни, строгие нравы и неослабное трудолюбие во имя поддержания пламени рвения, зажженного в другом полушарии, чтобы дольше и ярче гореть в этом, сплелись в упомянутой повседневности и в большинстве суждений и радостей этих резонерствующих, пусть и простоватых людей. Тяжелая работа шла веселее под дополнительный аккомпанемент, и сам Контент не без примеси суеверия, похоже, сопутствующего чрезмерному религиозному рвению, поддался мысли, что солнце светит на его работников ярче и что земля дает плодов больше, когда эти святые чувства изливают уста отца, которого он почтительно любил и глубоко уважал.
Но когда солнце, как обычно в это время года для климата Коннектикута, склонилось ярким, ничем не замутненным шаром, к вершинам деревьев, ограничивавших горизонт с запада, старик стал уставать от собственных добрых дел. Поэтому он завершил свою речь полезным напоминанием молодежи доделать работу, прежде чем покинуть поле, и, дав направление лошади, медленно поехал с задумчивым видом в сторону жилья. Можно предположить, что некоторое время мысли Марка были заняты умственными вещами, о коих он только что рассуждал с таким усердием; но когда его лошадка остановилась сама по себе на пересечении небольшой возвышенности с кривой коровьей тропой, по которой он следовал, его ум обратился к более мирским и более осязаемым предметам. Поскольку картина, обратившая его размышления от столь многих отвлеченных теорий к реальностям жизни, была характерна для этой страны и более или менее связана с сюжетом нашей повести, мы постараемся вкратце описать ее.
Небольшой приток Коннектикута разделял панораму на две почти равные части. Плодородные низины, раскинувшиеся по обоим берегам более чем на милю, давно уже были очищены от лесных зарослей и ныне превратились в тихие луга или поля, с которых недавно было убрано зерно и на которых плуг уже оставил приметы свежей вспашки. Вся равнина, постепенно поднимавшаяся от речушки к лесу, была поделена на огороженные участки бесчисленными заборами, сделанными в грубой, но прочной манере этой страны. Изгороди, при сооружении которых мало считались с бережливым отношением к дереву, шли зигзагообразными рядами, подобно апрошам39, возводимым осаждающими при осторожном продвижении к вражеской крепости, впритык друг к другу, пока не образовывали преграды высотой в семь-восемь футов40 для защиты от вторжения непослушного скота. В одном месте большая квадратная прогалина врезалась в лес, и хотя бесчисленные пни чернели на ее поверхности, как, по правде говоря, и на многих полях равнины, яркие зеленые злаки буйно и обильно прорастали из богатой и девственной почвы.
Высоко со стороны прилегающего холма, который мог бы сойти и за небольшую скалистую гору, произошло схожее вторжение в царство деревьев, но то ли каприз, то ли расчет побудили покинуть расчищенное место после того, как оно плохо вознаградило тяжкий труд по рубке леса ради разового урожая. На этом месте можно было видеть беспорядочно разбросанные окольцованные и потому мертвые деревья, груды бревен, черные и обугленные пни, уродовавшие красоту поля, которое в противном случае изумляло бы своим расположением глубоко в лесу.
Большая часть площади этой вырубки ныне тоже была скрыта кустарником, что называется второй порослью, хотя здесь и там проглядывали участки, где пышный белый клевер, естественный для этой страны, захватил огороженное пастбище для скота. Глаза Марка изучающе обратились на эту вырубку, отстоявшую, если провести прямую линию по воздуху, на полмили от места, где остановилась его лошадь, ибо звуки дюжины разнотонных коровьих колокольчиков доносились в тихом вечернем воздухе до его ушей из чащи кустарника.
Однако несомненные свидетельства цивилизации на природной возвышенности и вокруг нее возникли на самом берегу потока так стремительно, что придали местности облик дела рук человеческих. Существовали ли эти взгорья некогда на лице земли повсеместно, исчезнув задолго до вспашки и возделывания, мы гадать не станем. Но у нас есть основание полагать, что они гораздо чаще встречаются в определенных частях нашей страны, чем в любой другой, хорошо знакомой обычным путешественникам, если только речь не идет о какой-нибудь долине Швейцарии. Опытный ветеран выбрал вершину этого плоского конуса, чтобы устроить тот род военной обороны, который делали целесообразным и привычным ситуация в стране и характер противника, коего надлежало остерегаться.
Дом был деревянный, из обычного сруба, обшитый дранкой. Он был длинный, низкий и неправильной формы, свидетельствуя, что воздвигался в разное время по мере того, как нужды растущей семьи требовали дополнительного обустройства. Стоял он на краю естественного склона и на той стороне холма, где его подножие омывала речушка. Грубо сколоченная терраса тянулась вдоль всего фасада, нависая над потоком. Несколько больших неуклюжих и топорно сработанных дымовых труб торчали в разных местах кровли — еще одно доказательство, что при обустройстве строений скорее руководствовались соображениями удобства, нежели вкуса. На вершине холма находились также два или три отдельно стоящих конторских помещения, расположенных поблизости от жилого дома и в местах, наиболее подходящих для пользования ими. Человек посторонний мог бы заметить, что своим расположением они образуют по всей своей длине разносторонний квадрат, внутри свободный от застройки.
Несмотря на большую протяженность основного здания и наличие менее крупных и отдельно стоящих построек, желаемого расположения не получилось бы, если бы не два ряда грубых сооружений из бревен, с которых даже не содрали кору, призванных восполнить недостающие звенья. Эти первобытные постройки использовались под разнообразную домашнюю рухлядь, а также припасы. Они, кроме того, служили многочисленными жилыми комнатами для наемных работников и низшего персонала фермы. Несколько крепких и высоких ворот из теса соединили первоначально разъединенные части застройки, образовав множество преград для доступа во внутренний двор.
Но здание, всего более бросавшееся в глаза своим расположением, как и особенностями архитектуры, стояло на низком искусственном холме в центре четырехугольника. Оно было высоким, шестиугольным по форме и увенчано остроконечной кровлей, с гребня которой вздымался торчащий флагшток. Фундамент был из камня, но на высоте человеческого роста торцы были сделаны из массивных обтесанных бревен, прочно скрепленных хитроумным соединением их концов, а также перпендикулярными опорами, глубоко вколоченными в их бока. В этой цитадели, или блокгаузе, как ее именовали на техническом языке, имелись два неодинаковых ряда длинных узких бойниц, но не было обычных окон. Однако лучи заходящего солнца бросали блики на два-три небольших застекленных отверстия в крыше, свидетельствовавших, что верх здания иногда использовали для иных целей, нежели оборона.
Примерно на полпути вверх по сторонам возвышенности, на которой стояло здание, располагался сплошной ряд высоких частоколов, сделанных из стволов молодых деревьев, прочно скрепленных скобами и горизонтальными деревянными связями, причем было видно, что за их состоянием ревностно следили. В целом эта пограничная крепость выглядела опрятной и уютной, а учитывая, что использование артиллерии было неизвестно в этих лесах, — предназначенной для оборонительных целей.
На незначительном расстоянии от подошвы холма стояли хлева и конюшни. Их окружало большое число неказистых, но теплых сараев, в которых обычно укрывали овец и рогатый скот от суровых зимних бурь этого климата. Луга непосредственно вокруг наружных строений имели более ровный и богатый травяной покров, чем более отдаленные, а изгороди были гораздо мастеровитее и, вероятно, прочнее, хотя вряд ли практичнее. Обширный плодовый сад лет десяти — пятнадцати также значительно способствовал ухоженному виду, благодаря которому улыбчивая долина составляла такой сильный и приятный контраст окружавшим ее бесконечным и почти не обжитым лесам.
О нескончаемом лесе нет надобности говорить. За единственным исключением гористого склона и разбросанных здесь и там полос сжатого хлеба, вдоль которых стволы были вывернуты корнями вверх яростными порывами ветра, порой в одну минуту сметающими целые акры41 деревьев, в обширной панораме этой спокойной сельской картины взгляду не на чем было остановиться, кроме безграничного лабиринта дикой природы. Изломанная поверхность местности, однако, ограничивала обзор не очень большим расстоянием, хотя искусство человека вряд ли могло изобрести краски такие же живые или такие же жизнерадостные, как те, что дарили блестящие оттенки листвы. Острые хваткие заморозки, знакомые на исходе осени жителям Новой Англии, уже затронули широкие бахромчатые листья кленов, и внезапный и таинственный процесс не обошел все другие виды лесной растительности, производя тот магический эффект, который нельзя увидеть нигде за исключением областей, где природа так щедра и пышна летом и так непредсказуема и сурова при смене времен года.
Старый Марк Хиткоут обозревал эту картину благоденствия и покоя острым взглядом по-зимнему рассудительного человека. Меланхолические звуки разнотонных колокольцев, глухо и жалобно звеневших под сводами деревьев, давали основание думать, что семейные стада охотно возвращаются с безграничных лесных пастбищ. Его внук, ладный живой мальчик лет четырнадцати, шагал по полям в его сторону. Подросток гнал перед собой небольшую отару, которую домашние потребности вынуждали семью держать, невзирая на многочисленные случаи потерь и обременительную трату времени и забот, ибо только то и другое могло уберечь овец от хищных зверей. Возле заброшенной вырубки со стороны холма вышел придурковатый парень-прислужник, которого старик из милосердия приютил среди домашней обслуги. Он шагал, издавая крики и гоня впереди себя табунок жеребят, таких же лохматых, таких же своенравных и почти таких же диковатых, как он сам.
— Ну что, убогий? — сказал Пуританин, сурово глядя на обоих парней, когда те приблизились со своими подопечными с разных сторон и почти одновременно. — Ну что, сэр? Сумеешь впустить скотину в эти ворота, если разумный человек не присмотрит за тобой? Делай, как будто так оно и есть; это верный и полезный совет, о котором человек ученый и простак, слабый и крепкий умом должны одинаково помнить в своих мыслях и в своих поступках. Вообще-то я не знаю, способен ли загнанный жеребенок стать более благородным и полезным животным в свои лучшие годы, чем тот, кого холят и берегут.
— Не иначе как дьявол вселился во всю отару и во всех жеребят тоже, — угрюмо возразил парень. — Я ругал их и говорил с ними, как будто они мои родичи, и все-таки ни доброе слово, ни непотребные речи не заставили их послушаться совета. Что-то пугает их в лесу в этот раз на заходе солнца, хозяин. Иначе жеребятам, которых я летом перегонял через лес, не годится так скверно обходиться с тем, кого им следовало бы признавать за своего друга.
— Ты сосчитал овец, Марк? — продолжал дед, повернувшись к внуку с менее суровым, но таким же властным выражением. — Твоя мать нуждается в каждом клочке шерсти, чтобы тебе и тебе подобным было чем прикрыться; ты же знаешь, дитя мое, что овец мало, а наши зимы скучны и холодны.
— Ткацкий станок моей матери никогда не останется без дела из-за моей беспечности, — самоуверенно отозвался мальчик, — но считай как угодно, а нельзя получить тридцать семь настригов, если овец всего тридцать шесть. Я потратил целый час в зарослях вереска и в кустах среди завалов на холме, разыскивая потерявшегося барана, и тем не менее — ни клочка шерсти, ни копыта, ни шкуры, ни рога, чтобы понять, что приключилось со скотиной.
— Ты потерял барана! Эта беспечность огорчит твою мать!
— Дедушка, я не зевал. Со времени последней охоты отару разрешили пасти в лесу, потому что за всю неделю никто не видел ни волка, ни медведя, хотя вся округа была настороже — от большой реки до других поселений колонии. Самым большим четвероногим, потерявшим шкуру во время облавы, был отощавший олень, а самая упорная битва разгорелась между вот этим диким Уитталом Рингом и сурком, который держал его на расстоянии вытянутой руки добрую часть второй половины дня.
— Может, то, что ты рассказываешь, — правда, но это не поможет найти то, что потеряно, и не пополнит численность скота твоей матери. Ты как следует осмотрел пустошь? Не так давно я видел, как скотина щипала траву в той стороне. Что ты вертишь в своих пальцах так бесполезно и бессмысленно, Уиттал?
— То, из чего сделали бы зимнее одеяло, будь этого достаточно! Шерсть! Притом шерсть, добытая из бедра старого барана по прозвищу Прямые Рога. Я еще забыл про ногу, которая дает самый длинный и грубый волос при стрижке.
— Это и вправду похоже на клок шерсти животного, которого недостает! — воскликнул второй мальчик. — Нет другой твари в отаре с такой жесткой и лохматой шерстью. Где ты нашел этот клок, Уиттал Ринг?
— Он рос на ветке с колючками. Странно видеть этот фрукт там, где должны бы созревать молодые сливы!
— Ладно, ладно, — прервал старик. — Ты зря и неразумно тратишь время на досужую болтовню. Иди, собирай свою отару, Марк. И ты, убогий, делай свое дело не с таким шумом, как имеешь обыкновение. Мы должны помнить, что голос дан человеку, во-первых, чтобы он мог вознести молитву благодарения и просить милости Господней, а во-вторых, чтобы поведать о благодати, которая дарована ему и которую его прямой долг попытаться разделить с другими. И еще, в-третьих, чтобы заявлять о своих естественных нуждах и склонностях.
С этим увещеванием, возможно, проистекавшим из тайного осознания Пуританином того, что он позволил мимолетному облаку эгоизма затемнить сияние его веры, собеседники расстались. Внук и работник направились к отаре и табуну, а старый Марк медленно продолжил свой путь к дому. Час наступления темноты был достаточно близок, и благоразумие требовало сделать приготовления, о которых мы упоминали. Впрочем, не было никакой необходимости особо поспешного возвращения ветерана в убежище для защиты его уютного и надежного жилища. Поэтому он не спеша продвигался вдоль тропы, иногда останавливаясь взглянуть на зрелище молодых злаков, которые начинали прорастать в ожидании наступающего года, и время от времени оглядывая окаймляющую линию горизонта, подобно человеку, имеющему привычку к чрезмерной и неослабной опеке.
Одна из этих многочисленных задержек обещала стать гораздо более долгой, чем обычно. Вместо того чтобы остановить свой сведущий глаз на посевах, старик, словно зачарованный, вперил взгляд в какой-то отдаленный и темный предмет. Казалось, сомнение и неуверенность на долгие минуты смешались в его взоре. Но затем всякое колебание явно покинуло его, ибо губы старика разомкнулись, и он проговорил вслух, вероятно неосознанно обращаясь к самому себе:
— Это не обман зрения, а живое и осязаемое создание Божье. Много дней прошло с тех пор, как такое видели в этой долине. Но либо мои глаза решительно обманывают меня, либо там едет человек, готовый просить гостеприимства, а может быть, христианского и братского приобщения к вере.
Зрение пожилого эмигранта не обмануло его. Человек, выглядевший путником, утомленным и измотанным долгой дорогой, действительно выехал из лесу в том месте, где тропа, которую легче было заметить по зарубкам на деревьях, стоявших вдоль пути, чем по каким-то приметам на земле, вела к расчищенному участку. Продвижение незнакомца сперва было таким медленным, что внушало мысль о чрезмерной и непонятной осторожности. Дорога, по которой он, должно быть, ехал вслепую, не только далекая, но и трудная, либо ночь, определенно заставшая его в лесу, вели к одному из дальних поселений, расположенных близ плодородных берегов Коннектикута. Мало кто следовал вдоль его извилистого русла, кроме тех, у кого были неотложные дела или нерядовая встреча на почве религиозной дружбы с владельцами долины Виш-Тон-Виш, как, в память о первой птице, увиденной эмигрантами42, была названа долина Хиткоутов.
Когда всадник стал хорошо виден, всякое сомнение или подозрение, которое путник мог вначале пробудить, исчезли. Он смело и уверенно продвигался вперед, пока не натянул поводья, чему бедное и утомленное животное охотно повиновалось, в нескольких футах от хозяина долины, чьи глаза не переставали следить за незнакомцем с той минуты, как тот впервые появился в поле зрения. Прежде чем заговорить, незнакомец, голова которого выдавала седину, по-видимому, столько же от невзгод, сколько от прожитых лет, человек, чей немалый вес за долгую поездку представлял бы мучительное бремя даже для более выносливого коня, нежели неказистая провинциальная лошаденка, на которой он ехал, спешился и набросил отпущенные поводья на поникшую шею животного. Последнее без минуты промедления и с жадностью, доказывавшей долгое воздержание, воспользовалось свободой, чтобы приняться за траву там, где стояло.
— Я не ошибусь, предположив, что наконец-то добрался до долины Виш-Тон-Виш, — сказал гость, касаясь замусоленной фетровой шляпы с опущенными полями, более чем наполовину скрывавшей его лицо. Вопрос был задан на английском, который свидетельствовал скорее о родстве с теми, кто проживал в средних графствах старой родины, а не с той интонацией, какую все еще можно проследить как в западных частях Англии, так и в восточных штатах Союза. Несмотря на чистоту выговора, речь незнакомца с очевидностью выдавала суровую манеру религиозных фанатиков эпохи. Он прибегал к тому размеренному и методичному тону, который почему-то считался доказательством полного отсутствия вычурности в языке.
— Ты достиг жилища того, кого ищешь, того, кто является смиренным временным обитателем в мире дикой природы и скромным служителем в отдаленном храме.
— Так это Марк Хиткоут! — произнес незнакомец, заинтересованно и пристально разглядывая его с пытливой подозрительностью.
— Таково мое имя. Надлежащая вера в Того, кто отлично знает, как превратить дикую глушь в приют для людей, и немалые страдания сделали меня хозяином всего, что ты видишь. Явился ли ты провести здесь ночь, неделю, месяц или еще более долгое время как брат по радению и, не сомневаюсь, как тот, кто ратует за правое дело, я говорю тебе: «Добро пожаловать!»
Незнакомец поблагодарил хозяина медленным наклоном головы, но все еще слишком серьезный и изучающий взгляд, хотя и более признательный, не позволил ему дать словесный ответ. С другой стороны, хотя старик внимательно разглядывал широкополую и потрепанную шляпу, грубый и довольно поношенный камзол, тяжелые сапоги, короче — весь наряд своего гостя, в котором не было заметно какого-либо суетного подлаживания под пустую моду, достойного осуждения, было очевидно, что личные воспоминания не оказали никакого влияния на его пробудившееся гостеприимство.
— Ты удачно добрался, — продолжал Пуританин. — Застань тебя ночь в лесу — и, если только ты не владеешь сноровкой молодых жителей наших лесов, голод, холод и постель без ужина под кустом дали бы тебе повод думать о теле больше, чем это подобает.
Незнакомец, вполне возможно, знавал некоторые затруднения такого рода, ибо беглый и невольный взгляд, брошенный им на свою испачканную одежду, выдавал близкое знакомство с лишениями, на которые намекнул его хозяин. Поскольку, однако, ни один из собеседников не казался расположенным и далее тратить время на столь несущественные материи, путник взял в руку поводья своей лошади и, подчиняясь приглашению владельца жилища, направился вслед за ним к укреплению на природном холме.
Обязанность снабдить подстилкой и задать корм изнуренному животному была выполнена Уитталом Рингом под наблюдением, а иногда и по указанию владельца первого и хозяина второго, причем оба проявляли добрую и похвальную заботу об удобствах для верной лошаденки, которая явно много и долго страдала, служа своему хозяину. Когда эта обязанность была исполнена, старик и его неизвестный гость вместе вошли в дом. Искреннее и безыскусное гостеприимство в местности, подобной этой, не допускало, привечая человека белой крови, проявления подозрительности или нерешительности, особенно если этот человек говорил на языке острова, который первым стал рассылать свои толпы, чтобы покорить и завладеть обширными частями континента, делящего земной шар почти пополам.
ГЛАВА III
Это более чем странно: ваш отец захвачен страстью, которая оказывает на него сильное действие.
«Буря»
За несколько часов в занятиях членов нашей простой и отрезанной от мира семьи произошли большие перемены. Коровы отдали свою вечернюю дань, волов освободили от ярма и надежно укрыли под навесом, а овец заперли в загонах, обезопасив от нападения рыщущего в поисках добычи волка. Словом, позаботились, чтобы все живое было сосредоточено внутри специальных безопасных и удобных укрытий. Но в то время как все эти меры предосторожности были приняты в отношении живого инвентаря, полнейшее безразличие царило по отношению к движимому имуществу другого рода, которое где угодно охраняли бы, по крайней мере, с равным усердием. Домашние изделия, вытканные Руфью, лежали на площадке для отбеливания, чтобы они впитали ночную росу, а плуги, бороны, телеги, седла и прочие подобные изделия были брошены в таком состоянии, которое свидетельствовало: мужские руки здесь имели столь многочисленные и столь спешные обязанности, что не стоило тратить усилия там, где это не считалось абсолютно необходимым. Сам Контент последним покинул поля и наружные постройки. Добравшись до задних ворот частокола, он остановился и окликнул тех, кто находился наверху, желая узнать, не задержался ли кто-нибудь с наружной стороны деревянных заграждений. Получив отрицательный ответ, он вошел и закрыл небольшие, но тяжелые ворота, собственноручно и тщательно задвинув перекладину, наложив засов и навесив замок. Поскольку это была не более чем необходимая предосторожность на ночь, то домашние работы не прерывались. Насущная трапеза быстро закончилась, и как подходящее занятие, завершающее полный трудов и достойно проведенный день, последовал общий разговор за легкой работой, присущий долгим вечерам осени и зимы в пограничных семьях.