Страница:
— Человек многих зим, — начал он на вполне понятном английском, хотя и обнаруживавшем затрудненность речи, которую мы не будем пытаться воспроизвести, — почему Великий Дух сделал твой народ подобным голодным волкам? Почему у бледнолицего желудок сарыча, горло пса и сердце оленя? Ты видел много раз таяние снегов; ты помнишь молодое дерево побегом. Скажи мне, почему душа йенгизов такая большая, что должна владеть всем, что лежит между восходящим и заходящим солнцем? Говори, ибо мы хотим знать причину, почему такие длинные руки даны таким маленьким телам.
Характер событий того дня пробудил всю скрытую энергию Пуританина. Поутру он воспрянул духом с обычным воодушевлением, с каким всегда приветствовал день отдохновения. Волнение штурма застало его стоящим выше самых больших земных потрясений и, усилив чувства, которые никогда не могут угаснуть в человеке, близко познавшем обычаи войны, укрепило его мужественное упорство и еще сильнее преисполнило покорностью и терпением. Под влиянием этих чувств он ответил с суровостью, равнозначной серьезности индейца:
— Господь ввергнул нас в узилище язычников, и тем не менее имя его будет благословенно под моей кровлей! Из зла произойдет добро; а из этого торжества невежды последует вечная победа!
Вождь пристально взглянул на говорящего, чья истощенная фигура, почтенное лицо и длинные волосы, дополняемые румянцем воодушевления, игравшим под тусклыми и глубоко посаженными глазами, выдавали характер, казалось, возвышавшийся над человеческими слабостями. Склонив голову в суеверном почтении, он мрачно отвернулся к тем, кто по своему характеру представлялись людьми более от мира сего и потому больше подходили для замыслов, занимавших его мысли.
— Дух моего отца крепок, но его тело подобно ветке обгоревшего болиголова! — Таким лаконичным заявлением он предварил свое следующее замечание. — Почему так? — продолжал он, сурово глядя на трех человек, так недавно противостоявших ему в смертельной схватке. — Вот люди с кожей как цветок кизила и, однако же, с такими темными руками, что я их не вижу!
— Они почернели от тяжелого труда под палящим солнцем, — возразил Контент, знавший, как разговаривать на образном языке людей, в чьей власти он оказался. — Мы трудились, чтобы наши женщины и дети имели пищу.
— Нет… Кровь краснокожих изменила их цвет.
— Мы подняли топор, чтобы земля, которую даровал Великий Дух, по-прежнему оставалась нашей и чтобы наши скальпы не окуривались дымом вигвама. Разве стал бы наррагансет прятать свое оружие и связывать себе руки, когда клики войны звенят у него в ушах?
При намеке на владение долиной кровь так сильно прилила к щекам воина, что их природный смуглый оттенок сделался еще темнее. Но, судорожно сжав рукоять своего топора, он продолжал слушать как человек, привыкший полностью владеть собой.
— Что делает краснокожий, можно видеть, — ответил он, указывая с мрачной улыбкой на сад и выставляя на обозрение из-под одеяла, когда поднял руку, два дурно пахнущих трофея победы, прикрепленных к его поясу. — Наши уши открыты очень широко. Мы слушаем, чтобы услышать, каким образом охотничьи земли индейцев стали пахотными полями йенгизов. А теперь дай услышать моим мудрецам, чтобы они стали более хитрыми, когда снег посеребрит их головы. Бледнолицые владеют тайной делать так, чтобы черное казалось белым!
— Наррагансет…
— Вампаноа! — прервал вождь с высокомерным видом, с которым индеец отождествляет себя со славой своего народа. Затем, бросив более мягкий взгляд на молодого воина у своего локтя, он добавил поспешно и льстиво: — Это очень хорошо… наррагансет или вампаноа… вампаноа или наррагансет. Краснокожие люди — братья и друзья. Они снесли ограждения между своими охотничьими землями и очистили тропы между своими деревнями от зарослей. Что вы можете сказать наррагансету? Он еще не заткнул себе уши.
— Вампаноа, если таково твое племя, — заметил Контент, — ты услышишь то, что, как учит моя совесть, является языком, которым следует говорить. Бог англичанина есть Бог людей любого звания и любого времени. — Его слушатели покачали головами в сомнении за исключением самого молодого вождя, чьи глаза ни разу не посмотрели в сторону, пока тот говорил, и каждое слово, казалось, входило глубоко в тайники его разума. — Вопреки этим знакам богохульства я буду провозглашать мощь того, кому я молюсь! Мой Бог — это и твой Бог, и он сейчас смотрит одинаково на наши поступки и испытует с непостижимым знанием сердца нас обоих. Эта земля — Его подножие, а вон то небо — Его престол! Я не претендую проникнуть в Его священные тайны или объяснить причину, почему половина Его дивного творения так долго оставалась в болоте невежества и языческого омерзения, в каком ее застали мои предки; почему эти холмы никогда прежде не откликались эхом на песнопения хвалы или почему долины столь долго пребывали немы. Это истины, скрытые в тайных замыслах Его священных целей, и нам этого не дано знать до их окончательного завершения.
Но великий и праведный дух привел сюда людей, преисполненных любви к истине и богатых замыслами, внушенными тяжким бременем веры постольку, поскольку их помыслы обращены на вещи чистые, в то время как сознание своих прегрешений повергает их в глубоком смирении во прах. Ты выдвигаешь против нас обвинение, что мы домогаемся твоих земель и что наши души исполнены развращенности богатых. Это происходит от неведения того, что было отринуто, дабы дух того, что угодно Богу, мог крепко держаться за истину. Когда йенгизы пришли в эти дикие места, они оставили позади все то, что может радовать глаз, ублажать чувства и питать желания человеческого сердца в стране своих предков, ибо, как ни прекрасно творение Господа в других странах, нет ничего, что так Же великолепно, как то, от чего отправились в глушь эти пилигримы. На том благословенном острове земля стонет от обилия своих продуктов; их сладкие запахи ласкают обоняние, а глаза не устают лицезреть их прелесть. Нет, бледнолицые покинули домашний очаг и всю эту сладостную жизнь, чтобы служить
Господу, и не по наущению одержимых душ или порочного тщеславия!
Контент сделал паузу, ибо, воспылав духом, который его воодушевлял, он незаметно уклонился от своей темы. Его победители сохраняли чинную серьезность, с какой индеец всегда слушает речь другого, пока тот не закончит, а затем Большой Вождь, или Вампаноа, как он сам себя поименовал, слегка коснулся пальцем плеча пленника и спросил:
— Почему же народ йенгизов заблудился на тропе, которая никуда не ведет? Если страна, покинутая ими, такая привлекательная, разве не может их Бог внять им из вигвамов их отцов? Смотри: если наши деревья всего лишь кустарник, оставьте их краснокожему. Он найдет место под их ветвями, чтобы укрыться в тени. Если наши реки малы, это потому, что сами индейцы малы ростом. Если холмы низкие и долины узкие, а ноги моего бедного народа устают за время долгой охоты, то тем легче им шагать среди них. А то, что Великий Дух создал для краснокожего человека, краснокожий должен беречь. Те, чья кожа подобна свету утра, должны уйти обратно в сторону восходящего солнца, откуда они пришли, чтобы причинить нам вред.
Вождь говорил спокойно, но как человек, давно привыкший действовать в обстановке хитроумных споров, согласно обычаю народа, к которому он принадлежал.
— Бог решил иначе, — сказал Контент. — Он привел своих слуг сюда, чтобы фимиам хвалы вознесся из диких мест.
— Ваш Дух — это злой Дух. Ваши уши поддались на обман. Совет, который велел вашим юношам отправиться так далеко, говорил не голосом Маниту109. Он сошел с языка того, кому принято видеть добычу скудной, а скво голодными. Довольно! Вы идете за обманщиком, а не то ваши руки не были бы такими темными.
— Я не знаю, какую обиду могли причинить вампаноа люди с порочными душами, ибо и такие есть среди нас даже в домах людей благонамеренных, но вред кому бы то ни было никогда не исходил от тех, кто живет за моими дверями. За эти земли была уплачена цена, и то, чем теперь изобилует долина, добыто большим трудом. Ты вампаноа и знаешь, что границы охотничьих земель твоего племени свято соблюдались моими людьми. Разве не стоят ограды, поставленные их руками, и разве копыто хотя бы одного жеребенка топтало кукурузу? А когда это случалось, чтобы индеец пришел в поисках справедливости по поводу забредшего в его владения вола и не нашел ее?
— Лось не ест траву у корней, а живет за счет дерева! Он не наклоняется, чтобы кормиться тем, на что наступает ногой! Разве ястреб ищет москита? У него слишком большие глаза. Он может разглядеть птицу. Хватит! Если оленей перебьют, вампаноа сломают ограду собственными руками. Рука голодного человека сильна. Эту ограду соорудил хитрый бледнолицый. Он не дает убежать жеребенку, и он же готов запереть индейца. Но душа воина слишком велика. Ее не удержать на подножном корму вместе с волом.
Тихий, но красноречивый шепот удовлетворения из уст его угрюмых спутников сопроводил эту реплику вождя.
— Страна твоего племени расположена далеко отсюда, — возразил Контент, — и я не покривлю душой, осмеливаясь судить, справедливо или несправедливо поступили с ним при разделе земель. Но в этой долине краснокожему никогда не причиняли обиды. Какой индеец просил еды и не получал ее? Если он испытывал жажду, сидр появлялся по его желанию; если он замерзал, для него было место возле очага; и все-таки была же причина, почему топор должен оказаться в моей руке и почему моя нога должна ступить на тропу войны! Много лет мы жили в мире на землях, купленных и у краснокожих, и у белых. Но хотя солнце так долго ярко светило, наконец нашли тучи. Темная ночь опустилась на эту долину. Вампаноа, смерть и пламя вошли в мой дом одновременно. Наши юноши убиты, а наши души подверглись жестокому испытанию.
Контент замолчал, ибо его голос сел, а взгляд уловил бледное и измученное лицо той, которая в поисках опоры оперлась на руку все еще возбужденного и хмурого Марка. Молодой вождь слушал словно завороженный. Когда Контент возобновил свою речь, тело юноши наклонилось немного вперед, а вся его поза стала такой, какую люди неосознанно принимают, напряженно вслушиваясь в звуки, вызывающие глубочайший интерес.
— Но солнце взошло снова! — сказал Большой Вождь, указывая на свидетельства процветания, видневшиеся повсюду в поселении, и бросая в то же время тяжелый и подозрительный взгляд на своего молодого соратника. — Утро было ясное, хотя ночь была столь темна. Хитрый бледнолицый знает, как заставить кукурузу расти на скале. Глупый индеец поедает корни, когда урожай скудный и зерна мало.
— Господь перестал гневаться, — смиренно возразил Контент, сложив руки таким образом, чтобы показать, что не желает больше разговаривать.
Большой Вождь собрался продолжить, когда его более молодой напарник дотронулся пальцем до его обнаженного плеча и знаком показал, что хочет поговорить с ним наедине. Первый отнесся к просьбе уважительно, хотя можно было заметить, что ему не очень понравилось выражение лица сотоварища и что он уступил с неохотой, если не с недовольством. Но лицо юноши выражало решительность, и потребовалась бы более чем обычная твердость, чтобы отказать в просьбе, подкрепленной таким упрямым и многозначительным взглядом. Старший сказал что-то воину рядом с собой, которого назвал Аннавоном, а затем жестом столь естественным и исполненным достоинства, что он мог бы украсить манеры придворного кавалера, изъявил свою готовность последовать за молодым человеком. Несмотря на привычную почтительность аборигенов к возрасту, прочие уступали дорогу юноше с видом, не оставлявшим сомнений, что заслуга или рождение, либо то и другое вместе, сочетались, чтобы снискать ему личное признание, намного превосходившее то, какое обычно проявляют к людям его возраста. Два вождя покинули террасу бесшумными шагами обутых в мокасины ног. Прогулка этих достойных воинов в направлении участков, расположенных за домом, поскольку она была для них столь характерна, заслуживает упоминания. Ни тот, ни другой не произнес ни слова, ни один не проявил свойственного женщинам нетерпения выпытать, что на уме у другого, и ни один не оплошал в тех мелких, но тем не менее ощутимых проявлениях любезности, которые сделали дорогу приятной и придали уверенность походке. Они добрались до вершины возвышенности, так часто упоминавшейся, прежде чем почувствовали себя на достаточном расстоянии, чтобы предаться свободной беседе, которая иначе могла достичь посторонних ушей. Остановившись в тени благоухающего сада, росшего на холме, и бросив вокруг себя один из тех быстрых, почти неуловимых и тем не менее настороженных взглядов, что позволяют индейцу как бы инстинктивно осмыслить свое точное местонахождение, старший начал диалог. Разговор велся на диалекте их народа, но поскольку маловероятно, чтобы многие из тех, кто читает эти страницы, смогли разобраться, запиши мы его точными словами, в каких он был передан нам, то будет сделана попытка перевода на английский, настолько вольного, насколько того требует предмет и позволит дух обоих языков.
— Чего желает мой брат? — начал вождь с тюрбаном на голове, произнося горловые звуки тихим успокоительным тоном дружбы и даже прочувствованно. — Что беспокоит великого сахема наррагансетов? Похоже, его одолевают тяжкие мысли. Я думаю, перед его глазами стоит нечто большее, чем может увидеть тот, чье зрение застилает туман. Не узрел ли он дух храброго Миантонимо, который умер, словно пес, под ударами трусливых пикодов и лживых на язык йенгизов? Или его сердце переполняет желание видеть, как скальпы вероломных бледнолицых висят у его пояса? Говори, сын мой! Топор давно зарыт на тропе между нашими деревнями, и твои слова проникнут в уши друга.
— Я не вижу духа моего отца, — возразил молодой сахем, — он далеко отсюда в охотничьих землях настоящих воинов. Мои глаза слишком слабы, чтобы прозревать поверх стольких гор и через столько рек. Он охотится на лосей в землях, где нет зарослей; ему не нужны глаза юноши, чтобы определить, куда ведет след. Зачем мне смотреть на то место, где пикод и бледнолицый отняли его жизнь? Огонь, опаливший этот холм, сделал это место черным, и я уже не могу отыскать следов крови.
— Мой сын очень мудр — за прожитыми им зимами стоит хитрость! То, что однажды было отомщено, забыто. Он смотрит дальше шести лун. Он видит, как воины йенгизов приходят в его деревню, убивают его старых женщин и предают смерти наррагансетских девушек, поражают его воинов с тыла и разжигают костры на костях краснокожих. Я заткну свои уши, потому что стоны умирающих лишают меня силы.
— Вампаноа, — отвечал второй с хищным блеском в своем орлином взгляде и крепко прижав руку к груди, — ночь, когда снег стал красным от крови моего народа, здесь! В моей душе мгла; никто из моих соплеменников с тех пор не навещал место, где стояли жилища наррагансетов, и все же мы никогда не теряли его из виду. С тех пор мы бродили по лесам, неся на своих спинах все, что осталось, но нашу печаль мы носим в своих сердцах.
— Чем обеспокоен мой брат? У его людей много скальпов, и смотри: его собственный томагавк совсем красен! Пусть он успокоит свой гнев, и, пока наступит ночь, на топоре появится больше пятен. Я знаю, ему не терпится, но наши советники говорят, что лучше дождаться темноты, ибо хитрость бледнолицых слишком сильна для рук наших юношей!
— Когда это наррагансет медлил с прыжком после того, как Дан клич, или не хотел оставаться на месте, когда седоголовые мужчины говорят: «так лучше»? Мне нравится твой совет — он полон мудрости. Но ведь индеец всего лишь человек! Может ли он сражаться с Богом йенгизов? Он слишком слаб. Индеец всего лишь человек, пусть и краснокожий!
— Я смотрю сквозь облака, на деревья, на вигвамы, — сказал второй, делая вид, что с любопытством разглядывает названные вещи, — но не могу увидеть белого Маниту. Бледнолицые говорили с ним, когда мы издали клич войны в их полях, и, однако, он не услышал их. Брось! Мой сын поражал их воинов сильной рукой. Разве он забыл посчитать, сколько мертвецов лежат среди деревьев со сладко пахнущими цветами?
— Метаком, — возразил тот, кого назвали сахемом наррагансетов, осторожно подходя ближе к своему другу и говоря тише, словно опасаясь невидимого слушателя, — хотя ты вложил ненависть в сердца краснокожих, но можешь ли ты сделать их более хитроумными, чем духи? Ненависть очень сильна, но у хитрости рука длиннее. Смотри, — добавил он, подняв пальцы обеих рук перед глазами своего внимательного спутника, — десять раз снег падал и таял с тех пор, как вигвам бледнолицых стоял на этом холме. Конанчет был тогда подростком. Его рука не поражала никого, кроме оленя. Его сердце было полно желаний. Днем он думал о скальпах пикодов, а ночью слышал предсмертные слова Миантонимо. Хотя и сраженный трусливыми пикодами и лживыми йенгизами, его отец пришел ночью в свой вигвам, чтобы поговорить с сыном. «Вырастет ли дитя столь многих великих сахемов большим? — спросил он. — Станет ли его рука сильной, его ноги легкими, его глаз зорким, его сердце мужественным? Будет ли Конанчет похож на своих предков? Когда юный сахем наррагансетов станет мужчиной? » Зачем я должен рассказывать моему брату об этих беседах? Метаком часто видел длинную череду вождей вампаноа в своих снах. Храбрые сахемы иногда входят в сердце его сына!
Отвечая, великодушный, хотя и лукавый Филип тяжело опустил ладонь на свою обнаженную грудь:
— Они всегда здесь. В душе Метакома нет ничего, кроме духа его отцов!
— Устав от молчания, убитый Миантонимо начинал говорить громко, — продолжал Конанчет, выдержав обычную вежливую паузу после высокопарных слов своего спутника. — Он велел своему сыну встать и пойти на йенгизов, чтобы вернуться со скальпами и повесить их в своем вигваме, ибо глазам мертвого вождя не нравится видеть это место голым. Голос Конанчета был тогда слишком слабым для костра Совета; он ничего не сказал… Он пошел один. Злой дух предал его в руки бледнолицых. Он был пленником много лун. Они посадили его в клетку, как укрощенного кугуара! Это было здесь. Известие о его злополучной судьбе дошло из уст молодых йенгизов до охотников, а от охотников оно дошло до ушей наррагансетов. Мой народ потерял своего сахема и пошел искать его. Метаком, мальчик почувствовал силу Бога йенгизов! Его душа стала слабеть; он меньше думал о мести; дух его отца больше не приходил по ночам. Было много разговоров с незнакомым Богом, и слова его врагов были добрыми. Он охотился с ними. Когда он встретил след своих воинов в лесах, его душа встревожилась, ибо он знал их цель. Все же он увидел дух своего отца и стал ждать.
Боевой клич был хорошо слышен в ту ночь. Многие погибли, и наррагансеты сняли скальпы. Ты видишь этот каменный вигвам, по которому прошелся огонь. Тогда там наверху было хитроумное место, и в нем бледнолицые сражались за свою жизнь. Но огонь бушевал, и для них не было никакой надежды. Душа Конанчета была тронута этим зрелищем, ибо те, кто внутри, показали себя людьми чести. Хотя их кожа была такой белой, они не убивали его отца. Но пламя нельзя было уговорить, и это место стало как угли покинутого костра Совета. Все внутри превратились в пепел. Если дух Миантонимо возрадовался, то это хорошо, но на душе у его сына было очень тяжело. Им овладела слабость, и он больше не думал хвастать своими подвигами на тропе войны.
— Тот огонь выжег кровавое пятно с земли сахема?
— Он сделал это. С того времени я не видел следов крови моего отца. Седоголовый и дети были в том пожаре, а когда бревна обрушились, не осталось ничего, кроме углей. И все-таки те, кто находились в пылающем вигваме, предпочли остаться!
Внимательно слушавший Метаком вздрогнул и бросил быстрый взгляд на развалины.
— Разве мой сын видит духов в воздухе? — спросил он поспешно.
— Нет, они живы. Они готовы на муки. Тот, с белой головой, много говорил со своим Богом. Старший вождь, который сильной рукой поражал наших юношей, тоже был пленником в этом вигваме. Тот, кто говорил, и та, что казалась бледнее Даже, чем ее племя, умерли той ночью, и тем не менее теперь они здесь! Даже храбрый юноша, которого так трудно было победить, похож на мальчика из пламени! Иенгизы имеют дело с неведомыми богами. Они слишком хитры для индейца!
Филип слушал этот странный рассказ, как способен слушать человек, выросший на легендах, полных предрассудков. И все же он был склонен к недоверию, порожденному яростным и неодолимым желанием уничтожить ненавистное племя. Он одерживал верх в Советах своего народа над многими сходными знамениями сверхъестественных сил, выступавших в пользу его врагов, но никогда прежде столь впечатляющие факты не представали перед ним так непосредственно и из такого высокого источника. Даже горделивая решимость и дальновидная мудрость этого проницательного вождя пошатнулись от этого свидетельства, и был всего один момент, когда мысль о том, чтобы покинуть союз, показавшийся безнадежным, овладела его умом. Но верность самому себе и своему делу, последующее размышление и более твердое намерение вернули ему решимость, хотя и не смогли рассеять смущавшие его сомнения.
— Чего же хочет Конанчет? — спросил он. — Дважды его воины вторгались в эту долину, и дважды томагавки его юношей были краснее, чем голова дятла. Огонь был нехороший огонь, зато томагавк убьет вернее. Если бы голос моего брата не сказал своим юношам: «Не трогайте скальпы пленников», он не мог бы сейчас говорить: «И все-таки они сейчас стоят здесь! »
— Моя душа смущена, друг моего отца. Пусть их искусно выспросят, чтобы узнать правду.
Метаком на мгновенье задумался. Потом, дружески улыбнувшись своему молодому и сильно взволнованному соратнику, сделал знак приблизиться юноше, бродившему по полям. Этот молодой воин был послан гонцом с приказом привести пленников на холм, после чего оба вождя принялись в молчании расхаживать взад-вперед, размышляя каждый над тем, что произошло, с настроением, отвечавшим особенностям характера каждого из них и более глубоким чувствам.
ГЛАВА XXV
По правде говоря, редко случается, чтобы философия индейца, обладающего чувством собственного достоинства, была настолько поколеблена, чтобы нарушить его невозмутимость. Когда Контент и семейство Хиткоутов появились на холме, они застали вождей все еще расхаживающими по саду с видом людей невозмутимых и исполненных серьезности, подобающей их рангу. Сопровождавший пленников Аннавон заставил их разместиться в ряд у подножия развалин, а затем стал терпеливо ждать момента, когда его начальники соизволят возобновить расследование. В этом привычном молчании не было ничего от унизительной атмосферы азиатской почтительности. Оно проистекало из привычки к самообладанию, которая научила индейца подавлять все природные чувства. Весьма сходное действие производило и религиозное уничижение тех, кого судьба ныне отдала в их власть.
Для человека, интересующегося поведением рода человеческого, было бы любопытно исследовать различие между физическим спокойствием и полнейшим самообладанием диких хозяев леса и аскетической, опирающейся на духовную силу и, однако, смиренной покорностью Провидению, которую демонстрировало большинство пленников. Мы говорим о большинстве, ибо было одно исключение. Лицо молодого Марка все еще оставалось хмурым, а его взгляд терял гневное выражение, когда случайно падал на поникшую фигуру и бледные черты матери. Было достаточно времени, чтобы эти особые свойства его характера проявились таким молчаливым образом, потому что прошло немало минут, прежде чем каждый из сахемов как будто проявил склонность возобновить беседу. Наконец Филип, или Метаком, как, не делая различия, мы будем называть его, подошел ближе и заговорил:
— Эта земля — хорошая земля. Она разноцветная, чтобы радовать глаз Того, кто ее сотворил. Одна ее часть темная и, подобно тому, как гусеница принимает окраску листа, по которому ползет, здесь охотники черные; в другой части она белая, и это та часть, где родились бледнолицые и где они должны бы умереть; иначе они могут не найти дороги, ведущей к их землям счастливой охоты. Многие настоящие воины, убитые на далеких тропах войны, все еще блуждают в лесах, потому что тропа скрыта, а их зрение затуманено. Нехорошо так сильно полагаться на хитрость…
Характер событий того дня пробудил всю скрытую энергию Пуританина. Поутру он воспрянул духом с обычным воодушевлением, с каким всегда приветствовал день отдохновения. Волнение штурма застало его стоящим выше самых больших земных потрясений и, усилив чувства, которые никогда не могут угаснуть в человеке, близко познавшем обычаи войны, укрепило его мужественное упорство и еще сильнее преисполнило покорностью и терпением. Под влиянием этих чувств он ответил с суровостью, равнозначной серьезности индейца:
— Господь ввергнул нас в узилище язычников, и тем не менее имя его будет благословенно под моей кровлей! Из зла произойдет добро; а из этого торжества невежды последует вечная победа!
Вождь пристально взглянул на говорящего, чья истощенная фигура, почтенное лицо и длинные волосы, дополняемые румянцем воодушевления, игравшим под тусклыми и глубоко посаженными глазами, выдавали характер, казалось, возвышавшийся над человеческими слабостями. Склонив голову в суеверном почтении, он мрачно отвернулся к тем, кто по своему характеру представлялись людьми более от мира сего и потому больше подходили для замыслов, занимавших его мысли.
— Дух моего отца крепок, но его тело подобно ветке обгоревшего болиголова! — Таким лаконичным заявлением он предварил свое следующее замечание. — Почему так? — продолжал он, сурово глядя на трех человек, так недавно противостоявших ему в смертельной схватке. — Вот люди с кожей как цветок кизила и, однако же, с такими темными руками, что я их не вижу!
— Они почернели от тяжелого труда под палящим солнцем, — возразил Контент, знавший, как разговаривать на образном языке людей, в чьей власти он оказался. — Мы трудились, чтобы наши женщины и дети имели пищу.
— Нет… Кровь краснокожих изменила их цвет.
— Мы подняли топор, чтобы земля, которую даровал Великий Дух, по-прежнему оставалась нашей и чтобы наши скальпы не окуривались дымом вигвама. Разве стал бы наррагансет прятать свое оружие и связывать себе руки, когда клики войны звенят у него в ушах?
При намеке на владение долиной кровь так сильно прилила к щекам воина, что их природный смуглый оттенок сделался еще темнее. Но, судорожно сжав рукоять своего топора, он продолжал слушать как человек, привыкший полностью владеть собой.
— Что делает краснокожий, можно видеть, — ответил он, указывая с мрачной улыбкой на сад и выставляя на обозрение из-под одеяла, когда поднял руку, два дурно пахнущих трофея победы, прикрепленных к его поясу. — Наши уши открыты очень широко. Мы слушаем, чтобы услышать, каким образом охотничьи земли индейцев стали пахотными полями йенгизов. А теперь дай услышать моим мудрецам, чтобы они стали более хитрыми, когда снег посеребрит их головы. Бледнолицые владеют тайной делать так, чтобы черное казалось белым!
— Наррагансет…
— Вампаноа! — прервал вождь с высокомерным видом, с которым индеец отождествляет себя со славой своего народа. Затем, бросив более мягкий взгляд на молодого воина у своего локтя, он добавил поспешно и льстиво: — Это очень хорошо… наррагансет или вампаноа… вампаноа или наррагансет. Краснокожие люди — братья и друзья. Они снесли ограждения между своими охотничьими землями и очистили тропы между своими деревнями от зарослей. Что вы можете сказать наррагансету? Он еще не заткнул себе уши.
— Вампаноа, если таково твое племя, — заметил Контент, — ты услышишь то, что, как учит моя совесть, является языком, которым следует говорить. Бог англичанина есть Бог людей любого звания и любого времени. — Его слушатели покачали головами в сомнении за исключением самого молодого вождя, чьи глаза ни разу не посмотрели в сторону, пока тот говорил, и каждое слово, казалось, входило глубоко в тайники его разума. — Вопреки этим знакам богохульства я буду провозглашать мощь того, кому я молюсь! Мой Бог — это и твой Бог, и он сейчас смотрит одинаково на наши поступки и испытует с непостижимым знанием сердца нас обоих. Эта земля — Его подножие, а вон то небо — Его престол! Я не претендую проникнуть в Его священные тайны или объяснить причину, почему половина Его дивного творения так долго оставалась в болоте невежества и языческого омерзения, в каком ее застали мои предки; почему эти холмы никогда прежде не откликались эхом на песнопения хвалы или почему долины столь долго пребывали немы. Это истины, скрытые в тайных замыслах Его священных целей, и нам этого не дано знать до их окончательного завершения.
Но великий и праведный дух привел сюда людей, преисполненных любви к истине и богатых замыслами, внушенными тяжким бременем веры постольку, поскольку их помыслы обращены на вещи чистые, в то время как сознание своих прегрешений повергает их в глубоком смирении во прах. Ты выдвигаешь против нас обвинение, что мы домогаемся твоих земель и что наши души исполнены развращенности богатых. Это происходит от неведения того, что было отринуто, дабы дух того, что угодно Богу, мог крепко держаться за истину. Когда йенгизы пришли в эти дикие места, они оставили позади все то, что может радовать глаз, ублажать чувства и питать желания человеческого сердца в стране своих предков, ибо, как ни прекрасно творение Господа в других странах, нет ничего, что так Же великолепно, как то, от чего отправились в глушь эти пилигримы. На том благословенном острове земля стонет от обилия своих продуктов; их сладкие запахи ласкают обоняние, а глаза не устают лицезреть их прелесть. Нет, бледнолицые покинули домашний очаг и всю эту сладостную жизнь, чтобы служить
Господу, и не по наущению одержимых душ или порочного тщеславия!
Контент сделал паузу, ибо, воспылав духом, который его воодушевлял, он незаметно уклонился от своей темы. Его победители сохраняли чинную серьезность, с какой индеец всегда слушает речь другого, пока тот не закончит, а затем Большой Вождь, или Вампаноа, как он сам себя поименовал, слегка коснулся пальцем плеча пленника и спросил:
— Почему же народ йенгизов заблудился на тропе, которая никуда не ведет? Если страна, покинутая ими, такая привлекательная, разве не может их Бог внять им из вигвамов их отцов? Смотри: если наши деревья всего лишь кустарник, оставьте их краснокожему. Он найдет место под их ветвями, чтобы укрыться в тени. Если наши реки малы, это потому, что сами индейцы малы ростом. Если холмы низкие и долины узкие, а ноги моего бедного народа устают за время долгой охоты, то тем легче им шагать среди них. А то, что Великий Дух создал для краснокожего человека, краснокожий должен беречь. Те, чья кожа подобна свету утра, должны уйти обратно в сторону восходящего солнца, откуда они пришли, чтобы причинить нам вред.
Вождь говорил спокойно, но как человек, давно привыкший действовать в обстановке хитроумных споров, согласно обычаю народа, к которому он принадлежал.
— Бог решил иначе, — сказал Контент. — Он привел своих слуг сюда, чтобы фимиам хвалы вознесся из диких мест.
— Ваш Дух — это злой Дух. Ваши уши поддались на обман. Совет, который велел вашим юношам отправиться так далеко, говорил не голосом Маниту109. Он сошел с языка того, кому принято видеть добычу скудной, а скво голодными. Довольно! Вы идете за обманщиком, а не то ваши руки не были бы такими темными.
— Я не знаю, какую обиду могли причинить вампаноа люди с порочными душами, ибо и такие есть среди нас даже в домах людей благонамеренных, но вред кому бы то ни было никогда не исходил от тех, кто живет за моими дверями. За эти земли была уплачена цена, и то, чем теперь изобилует долина, добыто большим трудом. Ты вампаноа и знаешь, что границы охотничьих земель твоего племени свято соблюдались моими людьми. Разве не стоят ограды, поставленные их руками, и разве копыто хотя бы одного жеребенка топтало кукурузу? А когда это случалось, чтобы индеец пришел в поисках справедливости по поводу забредшего в его владения вола и не нашел ее?
— Лось не ест траву у корней, а живет за счет дерева! Он не наклоняется, чтобы кормиться тем, на что наступает ногой! Разве ястреб ищет москита? У него слишком большие глаза. Он может разглядеть птицу. Хватит! Если оленей перебьют, вампаноа сломают ограду собственными руками. Рука голодного человека сильна. Эту ограду соорудил хитрый бледнолицый. Он не дает убежать жеребенку, и он же готов запереть индейца. Но душа воина слишком велика. Ее не удержать на подножном корму вместе с волом.
Тихий, но красноречивый шепот удовлетворения из уст его угрюмых спутников сопроводил эту реплику вождя.
— Страна твоего племени расположена далеко отсюда, — возразил Контент, — и я не покривлю душой, осмеливаясь судить, справедливо или несправедливо поступили с ним при разделе земель. Но в этой долине краснокожему никогда не причиняли обиды. Какой индеец просил еды и не получал ее? Если он испытывал жажду, сидр появлялся по его желанию; если он замерзал, для него было место возле очага; и все-таки была же причина, почему топор должен оказаться в моей руке и почему моя нога должна ступить на тропу войны! Много лет мы жили в мире на землях, купленных и у краснокожих, и у белых. Но хотя солнце так долго ярко светило, наконец нашли тучи. Темная ночь опустилась на эту долину. Вампаноа, смерть и пламя вошли в мой дом одновременно. Наши юноши убиты, а наши души подверглись жестокому испытанию.
Контент замолчал, ибо его голос сел, а взгляд уловил бледное и измученное лицо той, которая в поисках опоры оперлась на руку все еще возбужденного и хмурого Марка. Молодой вождь слушал словно завороженный. Когда Контент возобновил свою речь, тело юноши наклонилось немного вперед, а вся его поза стала такой, какую люди неосознанно принимают, напряженно вслушиваясь в звуки, вызывающие глубочайший интерес.
— Но солнце взошло снова! — сказал Большой Вождь, указывая на свидетельства процветания, видневшиеся повсюду в поселении, и бросая в то же время тяжелый и подозрительный взгляд на своего молодого соратника. — Утро было ясное, хотя ночь была столь темна. Хитрый бледнолицый знает, как заставить кукурузу расти на скале. Глупый индеец поедает корни, когда урожай скудный и зерна мало.
— Господь перестал гневаться, — смиренно возразил Контент, сложив руки таким образом, чтобы показать, что не желает больше разговаривать.
Большой Вождь собрался продолжить, когда его более молодой напарник дотронулся пальцем до его обнаженного плеча и знаком показал, что хочет поговорить с ним наедине. Первый отнесся к просьбе уважительно, хотя можно было заметить, что ему не очень понравилось выражение лица сотоварища и что он уступил с неохотой, если не с недовольством. Но лицо юноши выражало решительность, и потребовалась бы более чем обычная твердость, чтобы отказать в просьбе, подкрепленной таким упрямым и многозначительным взглядом. Старший сказал что-то воину рядом с собой, которого назвал Аннавоном, а затем жестом столь естественным и исполненным достоинства, что он мог бы украсить манеры придворного кавалера, изъявил свою готовность последовать за молодым человеком. Несмотря на привычную почтительность аборигенов к возрасту, прочие уступали дорогу юноше с видом, не оставлявшим сомнений, что заслуга или рождение, либо то и другое вместе, сочетались, чтобы снискать ему личное признание, намного превосходившее то, какое обычно проявляют к людям его возраста. Два вождя покинули террасу бесшумными шагами обутых в мокасины ног. Прогулка этих достойных воинов в направлении участков, расположенных за домом, поскольку она была для них столь характерна, заслуживает упоминания. Ни тот, ни другой не произнес ни слова, ни один не проявил свойственного женщинам нетерпения выпытать, что на уме у другого, и ни один не оплошал в тех мелких, но тем не менее ощутимых проявлениях любезности, которые сделали дорогу приятной и придали уверенность походке. Они добрались до вершины возвышенности, так часто упоминавшейся, прежде чем почувствовали себя на достаточном расстоянии, чтобы предаться свободной беседе, которая иначе могла достичь посторонних ушей. Остановившись в тени благоухающего сада, росшего на холме, и бросив вокруг себя один из тех быстрых, почти неуловимых и тем не менее настороженных взглядов, что позволяют индейцу как бы инстинктивно осмыслить свое точное местонахождение, старший начал диалог. Разговор велся на диалекте их народа, но поскольку маловероятно, чтобы многие из тех, кто читает эти страницы, смогли разобраться, запиши мы его точными словами, в каких он был передан нам, то будет сделана попытка перевода на английский, настолько вольного, насколько того требует предмет и позволит дух обоих языков.
— Чего желает мой брат? — начал вождь с тюрбаном на голове, произнося горловые звуки тихим успокоительным тоном дружбы и даже прочувствованно. — Что беспокоит великого сахема наррагансетов? Похоже, его одолевают тяжкие мысли. Я думаю, перед его глазами стоит нечто большее, чем может увидеть тот, чье зрение застилает туман. Не узрел ли он дух храброго Миантонимо, который умер, словно пес, под ударами трусливых пикодов и лживых на язык йенгизов? Или его сердце переполняет желание видеть, как скальпы вероломных бледнолицых висят у его пояса? Говори, сын мой! Топор давно зарыт на тропе между нашими деревнями, и твои слова проникнут в уши друга.
— Я не вижу духа моего отца, — возразил молодой сахем, — он далеко отсюда в охотничьих землях настоящих воинов. Мои глаза слишком слабы, чтобы прозревать поверх стольких гор и через столько рек. Он охотится на лосей в землях, где нет зарослей; ему не нужны глаза юноши, чтобы определить, куда ведет след. Зачем мне смотреть на то место, где пикод и бледнолицый отняли его жизнь? Огонь, опаливший этот холм, сделал это место черным, и я уже не могу отыскать следов крови.
— Мой сын очень мудр — за прожитыми им зимами стоит хитрость! То, что однажды было отомщено, забыто. Он смотрит дальше шести лун. Он видит, как воины йенгизов приходят в его деревню, убивают его старых женщин и предают смерти наррагансетских девушек, поражают его воинов с тыла и разжигают костры на костях краснокожих. Я заткну свои уши, потому что стоны умирающих лишают меня силы.
— Вампаноа, — отвечал второй с хищным блеском в своем орлином взгляде и крепко прижав руку к груди, — ночь, когда снег стал красным от крови моего народа, здесь! В моей душе мгла; никто из моих соплеменников с тех пор не навещал место, где стояли жилища наррагансетов, и все же мы никогда не теряли его из виду. С тех пор мы бродили по лесам, неся на своих спинах все, что осталось, но нашу печаль мы носим в своих сердцах.
— Чем обеспокоен мой брат? У его людей много скальпов, и смотри: его собственный томагавк совсем красен! Пусть он успокоит свой гнев, и, пока наступит ночь, на топоре появится больше пятен. Я знаю, ему не терпится, но наши советники говорят, что лучше дождаться темноты, ибо хитрость бледнолицых слишком сильна для рук наших юношей!
— Когда это наррагансет медлил с прыжком после того, как Дан клич, или не хотел оставаться на месте, когда седоголовые мужчины говорят: «так лучше»? Мне нравится твой совет — он полон мудрости. Но ведь индеец всего лишь человек! Может ли он сражаться с Богом йенгизов? Он слишком слаб. Индеец всего лишь человек, пусть и краснокожий!
— Я смотрю сквозь облака, на деревья, на вигвамы, — сказал второй, делая вид, что с любопытством разглядывает названные вещи, — но не могу увидеть белого Маниту. Бледнолицые говорили с ним, когда мы издали клич войны в их полях, и, однако, он не услышал их. Брось! Мой сын поражал их воинов сильной рукой. Разве он забыл посчитать, сколько мертвецов лежат среди деревьев со сладко пахнущими цветами?
— Метаком, — возразил тот, кого назвали сахемом наррагансетов, осторожно подходя ближе к своему другу и говоря тише, словно опасаясь невидимого слушателя, — хотя ты вложил ненависть в сердца краснокожих, но можешь ли ты сделать их более хитроумными, чем духи? Ненависть очень сильна, но у хитрости рука длиннее. Смотри, — добавил он, подняв пальцы обеих рук перед глазами своего внимательного спутника, — десять раз снег падал и таял с тех пор, как вигвам бледнолицых стоял на этом холме. Конанчет был тогда подростком. Его рука не поражала никого, кроме оленя. Его сердце было полно желаний. Днем он думал о скальпах пикодов, а ночью слышал предсмертные слова Миантонимо. Хотя и сраженный трусливыми пикодами и лживыми йенгизами, его отец пришел ночью в свой вигвам, чтобы поговорить с сыном. «Вырастет ли дитя столь многих великих сахемов большим? — спросил он. — Станет ли его рука сильной, его ноги легкими, его глаз зорким, его сердце мужественным? Будет ли Конанчет похож на своих предков? Когда юный сахем наррагансетов станет мужчиной? » Зачем я должен рассказывать моему брату об этих беседах? Метаком часто видел длинную череду вождей вампаноа в своих снах. Храбрые сахемы иногда входят в сердце его сына!
Отвечая, великодушный, хотя и лукавый Филип тяжело опустил ладонь на свою обнаженную грудь:
— Они всегда здесь. В душе Метакома нет ничего, кроме духа его отцов!
— Устав от молчания, убитый Миантонимо начинал говорить громко, — продолжал Конанчет, выдержав обычную вежливую паузу после высокопарных слов своего спутника. — Он велел своему сыну встать и пойти на йенгизов, чтобы вернуться со скальпами и повесить их в своем вигваме, ибо глазам мертвого вождя не нравится видеть это место голым. Голос Конанчета был тогда слишком слабым для костра Совета; он ничего не сказал… Он пошел один. Злой дух предал его в руки бледнолицых. Он был пленником много лун. Они посадили его в клетку, как укрощенного кугуара! Это было здесь. Известие о его злополучной судьбе дошло из уст молодых йенгизов до охотников, а от охотников оно дошло до ушей наррагансетов. Мой народ потерял своего сахема и пошел искать его. Метаком, мальчик почувствовал силу Бога йенгизов! Его душа стала слабеть; он меньше думал о мести; дух его отца больше не приходил по ночам. Было много разговоров с незнакомым Богом, и слова его врагов были добрыми. Он охотился с ними. Когда он встретил след своих воинов в лесах, его душа встревожилась, ибо он знал их цель. Все же он увидел дух своего отца и стал ждать.
Боевой клич был хорошо слышен в ту ночь. Многие погибли, и наррагансеты сняли скальпы. Ты видишь этот каменный вигвам, по которому прошелся огонь. Тогда там наверху было хитроумное место, и в нем бледнолицые сражались за свою жизнь. Но огонь бушевал, и для них не было никакой надежды. Душа Конанчета была тронута этим зрелищем, ибо те, кто внутри, показали себя людьми чести. Хотя их кожа была такой белой, они не убивали его отца. Но пламя нельзя было уговорить, и это место стало как угли покинутого костра Совета. Все внутри превратились в пепел. Если дух Миантонимо возрадовался, то это хорошо, но на душе у его сына было очень тяжело. Им овладела слабость, и он больше не думал хвастать своими подвигами на тропе войны.
— Тот огонь выжег кровавое пятно с земли сахема?
— Он сделал это. С того времени я не видел следов крови моего отца. Седоголовый и дети были в том пожаре, а когда бревна обрушились, не осталось ничего, кроме углей. И все-таки те, кто находились в пылающем вигваме, предпочли остаться!
Внимательно слушавший Метаком вздрогнул и бросил быстрый взгляд на развалины.
— Разве мой сын видит духов в воздухе? — спросил он поспешно.
— Нет, они живы. Они готовы на муки. Тот, с белой головой, много говорил со своим Богом. Старший вождь, который сильной рукой поражал наших юношей, тоже был пленником в этом вигваме. Тот, кто говорил, и та, что казалась бледнее Даже, чем ее племя, умерли той ночью, и тем не менее теперь они здесь! Даже храбрый юноша, которого так трудно было победить, похож на мальчика из пламени! Иенгизы имеют дело с неведомыми богами. Они слишком хитры для индейца!
Филип слушал этот странный рассказ, как способен слушать человек, выросший на легендах, полных предрассудков. И все же он был склонен к недоверию, порожденному яростным и неодолимым желанием уничтожить ненавистное племя. Он одерживал верх в Советах своего народа над многими сходными знамениями сверхъестественных сил, выступавших в пользу его врагов, но никогда прежде столь впечатляющие факты не представали перед ним так непосредственно и из такого высокого источника. Даже горделивая решимость и дальновидная мудрость этого проницательного вождя пошатнулись от этого свидетельства, и был всего один момент, когда мысль о том, чтобы покинуть союз, показавшийся безнадежным, овладела его умом. Но верность самому себе и своему делу, последующее размышление и более твердое намерение вернули ему решимость, хотя и не смогли рассеять смущавшие его сомнения.
— Чего же хочет Конанчет? — спросил он. — Дважды его воины вторгались в эту долину, и дважды томагавки его юношей были краснее, чем голова дятла. Огонь был нехороший огонь, зато томагавк убьет вернее. Если бы голос моего брата не сказал своим юношам: «Не трогайте скальпы пленников», он не мог бы сейчас говорить: «И все-таки они сейчас стоят здесь! »
— Моя душа смущена, друг моего отца. Пусть их искусно выспросят, чтобы узнать правду.
Метаком на мгновенье задумался. Потом, дружески улыбнувшись своему молодому и сильно взволнованному соратнику, сделал знак приблизиться юноше, бродившему по полям. Этот молодой воин был послан гонцом с приказом привести пленников на холм, после чего оба вождя принялись в молчании расхаживать взад-вперед, размышляя каждый над тем, что произошло, с настроением, отвечавшим особенностям характера каждого из них и более глубоким чувствам.
ГЛАВА XXV
Твоя могила ведьм не привлечет
Иль духов злых толпу порой ночной;
Семейство фей, что в зелени живет,
Ее жемчужной обрядит росой.
Коллинз
По правде говоря, редко случается, чтобы философия индейца, обладающего чувством собственного достоинства, была настолько поколеблена, чтобы нарушить его невозмутимость. Когда Контент и семейство Хиткоутов появились на холме, они застали вождей все еще расхаживающими по саду с видом людей невозмутимых и исполненных серьезности, подобающей их рангу. Сопровождавший пленников Аннавон заставил их разместиться в ряд у подножия развалин, а затем стал терпеливо ждать момента, когда его начальники соизволят возобновить расследование. В этом привычном молчании не было ничего от унизительной атмосферы азиатской почтительности. Оно проистекало из привычки к самообладанию, которая научила индейца подавлять все природные чувства. Весьма сходное действие производило и религиозное уничижение тех, кого судьба ныне отдала в их власть.
Для человека, интересующегося поведением рода человеческого, было бы любопытно исследовать различие между физическим спокойствием и полнейшим самообладанием диких хозяев леса и аскетической, опирающейся на духовную силу и, однако, смиренной покорностью Провидению, которую демонстрировало большинство пленников. Мы говорим о большинстве, ибо было одно исключение. Лицо молодого Марка все еще оставалось хмурым, а его взгляд терял гневное выражение, когда случайно падал на поникшую фигуру и бледные черты матери. Было достаточно времени, чтобы эти особые свойства его характера проявились таким молчаливым образом, потому что прошло немало минут, прежде чем каждый из сахемов как будто проявил склонность возобновить беседу. Наконец Филип, или Метаком, как, не делая различия, мы будем называть его, подошел ближе и заговорил:
— Эта земля — хорошая земля. Она разноцветная, чтобы радовать глаз Того, кто ее сотворил. Одна ее часть темная и, подобно тому, как гусеница принимает окраску листа, по которому ползет, здесь охотники черные; в другой части она белая, и это та часть, где родились бледнолицые и где они должны бы умереть; иначе они могут не найти дороги, ведущей к их землям счастливой охоты. Многие настоящие воины, убитые на далеких тропах войны, все еще блуждают в лесах, потому что тропа скрыта, а их зрение затуманено. Нехорошо так сильно полагаться на хитрость…