Страница:
Хотя и отец не был избавлен от подобной скорби, она овладевала им не с таким постоянством. Он знал, как надлежит мужчине бороться с душевными потрясениями. Пребывая под сильным впечатлением уверенности, что пленникам недолго довелось мучиться, он не пренебрегал никакими обязанностями, которых могли потребовать от него нежность к своей страдающей половине, родительская любовь или долг христианина.
Индейцы ретировались по корке снега, а с оттепелью исчезли всякие отпечатки следов или признаки, по которым можно было выследить таких осторожных врагов. Оставалось сомнительным, к какому племени или даже к какому народу принадлежали мародеры. Мирная жизнь колонии, однако, не была открыто нарушена, и нападение явилось скорее жестоким симптомом насилия со стороны злых сил, которого ожидали, чем настоящим началом беспощадных враждебных действий, с тех пор разорявших жителей пограничья. Но в то время как к политике колонисты оставались равнодушными, личные переживания не позволяли пренебречь ни одним разумным средством, чтобы вернуть мучеников в том случае, если их пощадили.
Разведчики шныряли среди союзнических и наполовину умиротворенных племен, ближайших к поселению, одинаково щедро пуская в ход вознаграждение и угрозы, чтобы установить принадлежность дикарей, опустошивших долину, как и наиболее существенные перипетии судьбы их несчастных жертв. Но все попытки выяснить истину потерпели неудачу. Наррагансеты утверждали, что это их постоянные враги могикане, действуя со свойственным им вероломством, ограбили своих английских друзей, тогда как могикане яростно бросали такое же обвинение в адрес наррагансетов. В других случаях некоторые индейцы пытались делать смутные намеки на враждебные чувства жестоких воинов, которые, как было известно, под именем Пяти народов обитали в пределах границ голландской колонии Новые Нидерланды93, и упирали на зависть бледнолицых, говорящих на языке, отличном от языка янки. Короче, расспросы не дали никакого результата, и Контент, представляя в воображении свою дочь все еще живой, был принужден допустить для самого себя вероятность того, что она может быть погребена далеко в океане диких лесов, которые тогда покрывали большую часть этого континента.
Правда, однажды семейства достиг слух волнующего характера. Какой-то бродячий торговец, направлявшийся из дебрей внутренних районов на рынок океанского побережья, забрел в долину. Он принес с собой известие, будто ребенок, предположительно похожий на пропавшую девочку, живет среди дикарей на берегах малых озер соседней колонии. Расстояние до этого места было велико, тропа вела через тысячи опасностей, а результат был далеко не определенный. Однако это оживило долго спавшие надежды. Руфь никогда не выдвигала требований, которые могли повлечь серьезный риск для ее мужа, и многие месяцы последний даже не заговаривал на эту тему. И все же природа мощно работала внутри него. Его взгляд, всегда осмысленный и спокойный, становился все более задумчивым, на его лбу собирались все более глубокие линии от забот, и, наконец, печаль завладела лицом, обычно таким безмятежным.
Как раз в это самое время Ибен Дадли надумал настаивать на решительном и благосклонном ответе со стороны Фейс, которого он всегда добивался на свой неуклюжий лад. Один из удачно предопределенных случаев, время от времени сводивших девушку и молодого жителя пограничья в беседах наедине, позволил ему достаточно четко осуществить свой план. Фейс выслушала его, не проявляя своего обычного непостоянства, и отвечала почти без уклончивости, как предмет разговора, казалось, того требовал,
— Это хорошо, Ибен Дадли, — сказала она, — и это не больше того, что честная девушка имеет право выслушать от человека, который приложил так много усилий, как ты, чтобы добиться ее расположения. Но тот, кому я взбаламучу жизнь, Должен исполнить торжественный обет, прежде чем я прислушаюсь к его пожеланиям!
— Я бывал в городах понизу и изучил их образ жизни, и я побывал в разведчиках колонии, чтобы удерживать индейцев в их вигвамах, — возразил соискатель руки, стремясь напомнить о мужественных поступках, которых можно было обоснованно ожидать от человека, готового отважиться на столь рискованный эксперимент, как женитьба. — Сделка с молодым капитаном насчет участка на холме и гомстеда в деревне вот-вот будет заключена, и поскольку соседи не пойдут на попятный насчет договоренности помочь в закладке или возведении дома, я не вижу ничего, что…
— Ты ошибаешься, наблюдательный Дадли, — прервала девушка, — если думаешь, что твои глаза способны увидеть то, что следует найти, прежде чем наши судьбы соединятся. Ты заметил, Ибен, как побледнели щеки госпожи и как потух ее взгляд с тех пор, как торговец пушниной с неделю пережидал у нас бурю?
— Не могу сказать, чтобы на моей памяти многое изменилось в облике госпожи, — отвечал Дадли, который никогда не отличался мелочной наблюдательностью такого рода, однако доказал остроту своего зрения в отношении предметов, более тесно связанных с его повседневными занятиями. — Она не такая молодая и цветущая, как ты, Фейс; к тому же мы нечасто видим…
— Говорю же тебе, парень, что скорбь владеет ее телом и что она живет только воспоминаниями о пропавшем ребенке!
— Это выводит скорбь за пределы разумного. Дитя упокоилось с миром, как и твой брат Уиттал, вне всяких сомнений. А что мы не нашли их костей, то из-за пожара мало что осталось, так что и говорить не о чем.
— Твоя голова вроде могильного склепа, бестолковый Дадли. Но меня не устраивает то, что внутри него. Человек, который станет моим мужем, должен сочувствовать материнским горестям!
— Что у тебя на уме, Фейс? Разве я могу оживить покойника или вернуть ребенка, пропавшего столько лет тому назад, снова в объятия его родителей?
— Да, можешь! Нет, не раскрывай глаза, словно свет впервые пробился сквозь тьму затянутых тучами мозгов! Повторяю, ты можешь!
— Я рад, что мы наконец высказались открыто, ибо слишком много моей жизни уже растрачено на бестолковые ухаживания, хотя здравая мудрость и пример всех вокруг меня показали, что для того, чтобы стать отцом семейства и чтобы тебя сочли настоящим поселенцем, мне следовало разобраться и жениться несколько лет назад. Я хочу сделать все по-честному, и, давая тебе основания думать, что может наступить день, когда мы станем жить вместе, как положено людям нашего сословия, я посчитал своим долгом просить тебя разделить мою судьбу. Но теперь, раз ты имеешь в виду вещи невозможные, нужно искать в другом месте.
— Ты всегда так поступал, когда между нами устанавливалось хорошее взаимопонимание. Ты вечно чем-то недоволен, и тогда упреки сыплются на того, кто редко делает что-то такое, что в самом деле может тебя обидеть. Что за безумие думать, будто я требую невозможного! Разумеется, Дадли, может, ты и не замечаешь, как натура госпожи уступает иссушающему жару скорби. Ты не способен вглядеться в муки женщины, а не то ты бы более чутко прислушался к плану отправиться на некоторое время в леса, чтобы выяснить, не ее ли дочь, пропавшая из нашего дома, то дитя, о котором говорил торговец, или это неизвестно чей ребенок!
Фейс говорила не только с досадой, но и с чувством. Ее темные глаза утонули в слезах, а окраска загорелых щек усилилась, что послужило для ее приятеля поводом забыть свою досаду во имя сочувствия, которое, каким бы приглушенным оно ни было, все же полностью не пропадало.
— Если поездка в несколько сотен миль — это все, о чем ты просишь, милая, почему не сказать об этом прямо? — заметил он добродушно. — Достаточно было доброго слова, чтобы подбить меня на такую попытку. Мы поженимся в воскресенье, и если будет угодно небу, в среду или самое позднее в субботу я уже буду на тропе торговца с Запада.
— Незачем откладывать. Ты должен отправиться вместе с солнцем. Чем энергичнее ты окажешься в поездке, тем скорее заставишь меня раскаиваться в глупом поступке.
Однако удалось убедить Фейс немного смягчить свою суровость. Они поженились в воскресенье, а на следующий день Контент и Дадли покинули долину ради поисков далекого племени, к которому, как говорили, был таким насильственным образом привит побег от другого ствола.
Нет нужды останавливаться на опасностях и лишениях подобной экспедиции. Пришлось пересечь Гудзон, Делавэр и Саскуэханну — реки, которые жители Новой Англии больше знали по рассказам, и после мучительного и рискованного путешествия отважные путники добрались до первого из той группы малых внутренних озер, чьи берега ныне так дивно украсили селения и фермы. Здесь, в гуще диких племен, подвергаясь какой угодно опасности в поле и на реке, поддерживаемый лишь своими надеждами и присутствием отважного спутника, которого тяготам или опасности нелегко было согнуть, отец прилежно искал свое дитя.
Наконец был найден народ, удерживавший пленницу, отвечавшую описанию торговца. Мы не будем останавливаться на том, с какими чувствами Контент приближался к деревне, где содержался этот маленький потомок белой расы. Отец не скрывал своей цели, и то, в каком качестве он пришел, снискало жалость и уважение даже среди этих варварских обитателей дикой природы. Собрание вождей приняло его на краю своей вырубки. Его препроводили в вигвам, где был зажжен костер Совета, и толмач открыл беседу, назвав сумму предлагаемого выкупа и изложив слушателям самым торжественным образом заверения в мире, с которым явились пришельцы. Американским дикарям не свойственно легко выпускать из рук человека, ставшего одним из их племени. Но смиренный вид и благородная откровенность Контента затронули скрытые качества этих великодушных, хотя и жестоких, сыновей лесов. Послали за девочкой, дабы она предстала в присутствии старейшин народа.
Никакой язык не может выразить чувство, с которым Контент первым взглянул на эту приемную дочь дикарей. Возраст и пол соответствовали ожиданиям, но вместо золотистых волос и голубых глаз утраченного им херувима явилась девочка, в чьих черных как смоль косах и таких же глазах ему было легче проследить потомка французов из Канады, чем отпрыска его собственной англосаксонской родословной. Отец не был слишком сообразительным в делах обыденной жизни, но сейчас природа заговорила в нем во весь голос. Не потребовалось повторного взгляда, чтобы увидеть, как жестоко обмануты его надежды. Приглушенный стон вырвался из его груди, а затем самообладание вернулось к нему вместе с впечатляющим величием христианского смирения. Он встал и, поблагодарив вождей за их снисходительность, не стал делать тайны из ошибки, увлекшей его так далеко ради бесплодного дела. Пока он говорил, знаки и жесты Дадли дали ему основание подумать, что спутник хочет сообщить нечто важное.
В разговоре с глазу на глаз последний подсказал средство скрыть правду и спасти ребенка, которого они обнаружили, из рук его хозяев-варваров. Теперь было уже слишком поздно прибегнуть к обману во имя этой цели, если бы суровые принципы Контента допускали такую уловку. Но перенеся хотя бы часть заинтересованности в судьбе своего собственного отпрыска на чувства неизвестного родителя, подобно ему самому, вероятнее всего, скорбящего о неведомой участи девочки, стоявшей перед ним, он предложил выкуп, предназначенный для маленькой Руфи, в пользу пленницы. Выкуп был отвергнут. Обманувшись в своих обеих целях, искатели приключений были вынуждены покинуть деревню с усталостью в ногах и с еще большей тяжестью на сердце.
Если кто-нибудь, прочитавший эти страницы, испытывал когда-либо муки неизвестности в делах, затрагивающих лучшие человеческие чувства, тот знает, как оценить страдания матери в течение того месяца, когда ее муж отсутствовал во имя своей святой миссии. По временам в ее груди загоралась надежда и отблеск радости снова окрашивал ее щеки и играл в ее глазах. Первая неделя после отъезда была почти счастливой. Опасности путешествия были почти забыты в предвкушении результатов, и хотя мимолетные опасения ускоряли биение пульса той, чей организм с таким страхом реагировал на душевные переживания, в ее предчувствиях преобладала надежда. Она снова расхаживала среди работниц с выражением, в котором радость боролась со смирением подавляемых привычек, а ее улыбки опять стали лучиться обновленным счастьем. До самого дня своей смерти старый Марк Хиткоут не мог забыть внезапное чувство, вызванное мягким смехом невестки, который по какому-то неожиданному поводу донесся до его ушей. Хотя прошли годы между моментом, когда он слышал этот непривычный звук, и временем, до которого добралось ныне наше повествование, он никогда не слыхал, чтобы тот повторился. Желая усилить чувства, преобладавшие теперь в душе Руфи, и находясь на расстоянии одного дня пути от деревни, в которую направлялся, Контент нашел средства послать весточку о своих перспективах на успех. И вот ожившие ожидания должно было обдать холодом разочарования, а вновь пробудившиеся чувства были обречены увянуть под губительным воздействием самого жестокого из всех ударов — сокрушенной надежды.
Солнце почти село, когда Контент и Дадли, возвращаясь в Долину, добрались до безлюдной вырубки. Их путь лежал через это открытое пространство на склоне горы, где было одно место среди кустарника, откуда можно было отчетливо разглядеть постройки, уже поднявшиеся из пепла пожарища. До сих пор муж и отец считал себя готовым на любые усилия, которых Долг мог потребовать для выполнения этого скорбного поручения. Но здесь он остановился и высказал своему спутнику желание, чтобы тот опередил его и объяснил суть иллюзии, забросившей их в такую даль ради бесплодной миссии. Возможно, Контент сам не сознавал всего того, чего хотел, или каким неловким рукам он доверяет более чем деликатное поручение. Просто он ощущал себя неспособным на это и безвольно, что может найти какое-то оправдание в его чувствах, смотрел, как его спутник отправился дальше, не получив четких указаний и фактически полагаясь только на себя.
Хотя Фейс не выказывала явного беспокойства за время отсутствия путешественников, ее острый глаз первым заметил фигуру мужа, шагавшего походкой усталого человека по полям в направлении жилья. Задолго до того, как Дадли добрался до дома, все его обитатели собрались на веранде. То не была встреча с выражением бурного восторга или шумных приветствий. Отважный путник приблизился среди такого подавленного молчания, что оно совершенно расстроило разработанный им план, с помощью которого он надеялся объявить свои известия подходящим к случаю образом. Его рука уже лежала на калитке малого двора, а никто так и не заговорил. Его нога уже ступила на нижнюю ступеньку, а ни один голос еще не сказал ему «Добро пожаловать». Взгляды маленькой группы были скорее устремлены на фигуру Руфи, чем на личность приближавшегося. Ее лицо было бледным как смерть, ее глаза сузились, но были полны душевного усилия, поддерживавшего ее, а ее губы слегка дрожали, когда, повинуясь чувству еще более сильному, чем то, что так долго тяготило ее, она воскликнула:
— Ибен Дадли, где ты оставил моего мужа?!
— У молодого капитана устали ноги, и он задержался на втором подъеме холма, но такой бывалый ходок не может далеко отстать. Скоро мы его увидим на вырубке возле засохшего бука. И оттуда я передаю привет мадам…
— Такая заботливость Хиткоута похожа на его обычную манеру проявлять чуткость из лучших побуждений, — заметила Руфь, по лицу которой пробежала такая лучистая улыбка, что оно обрело выражение особой благожелательности, приписываемой ангелам. — Все же это лишнее, ибо он должен бы знать, что наша сила зиждется на Скале Вечности. Скажи мне, как мое дорогое дитя перенесло крайнюю утомительность твоего запутанного пути?
Блуждающий взгляд вестника переходил с лица на лицо, пока его глаза не уперлись пристальным бессмысленным взором в черты собственной жены.
— Нет, Фейс держалась молодцом и как моя помощница, и как твоя половина, и, видишь, ее миловидность нисколько не пострадала. Не спотыкалась ли деточка от усталости в этой утомительной дороге и не задерживала ли тебя своими капризами? Но я знаю твой характер, парень. Ты нес ее на своих сильных руках много длинных миль по склону горы и предательской трясине. Ты не отвечаешь, Дадли! — воскликнула Руфь встревоженно, твердо положив руку на плечо того, кого она вопрошала, и, принудив его, наполовину отвернувшего лицо, встретиться с ее взглядом, она словно прочитала в его душе.
Мышцы обожженного солнцем мужественного лица жителя пограничья непроизвольно подергивались, его широкая грудь напряглась до предела, крупные обжигающие капли скатывались по его темным щекам, и тогда, взяв руку Руфи одной из своих крепких ладоней, он заставил ее высвободить плечо, проявив твердую, но уважительную силу. И, бесцеремонно оттолкнув свою жену, прошел сквозь круг людей и вошел в дом шагом великана.
Голова Руфи упала на грудь, бледность снова покрыла ее щеки, и в тот момент можно было впервые увидеть обращенный в себя взгляд, который после этого стал постоянным и исполненным муки выражением ее лица. С этого часа и до поры, когда семейство из Виш-Тон-Виша снова непосредственно предстанет перед читателем, не доходило больше никаких слухов, способных умерить или усугубить опустошающую скорбь ее сердца.
ГЛАВА XX
— Вот идет Фейс с вестями из деревни, — заметил муж женщины, характер которой мы так слабо набросали, заняв свое место на веранде в ранний час среди уже упомянутой группы. — Лейтенант пробыл вне дома на холмах всю ночь напролет с отобранной частью наших людей, и, возможно, ее послали сообщить, что удалось выяснить касательно неизвестного следа.
— Тяжело передвигающий ноги Дадли еле добрался до гребня холма, где, согласно донесению, видели отпечатки мокасин, — подал голос юноша, весь облик которого свидетельствовал об энергичном и мужественном характере. — Какой толк от разведки, если она не может одолеть необходимое расстояние из-за усталости своего предводителя?
— Если ты думаешь, парень, что твои молодые ноги способны на равных состязаться с выносливостью Ибена Дадли, то, возможно, случай показать, как ты ошибаешься, представится прежде, чем минует опасность этого восстания индейцев. Ты еще слишком упрям, Марк, чтобы доверить тебе возглавлять отряды, способные обеспечить безопасность всех, кто проживает в Виш-Тон-Више под их охраной.
Юноша выглядел раздосадованным, но, боясь, что отец может заметить и неправильно истолковать его настроение как личную неприязнь, отвернулся, остановив на мгновение хмурый взгляд на робком и брошенном украдкой взгляде девушки, чьи щеки пылали, как небо на востоке, пока она занималась приготовлениями к столу.
— Какие желанные вести ты принесла от знака Вип-Пур-Вилла? — спросил Контент женщину, которая как раз вошла в калитку его двора. — Ты видела лейтенанта с той поры, как отряд взял направление на холм, или какой-то путник поручил тебе сообщение для нас?
— Никто не видел этого человека с тех пор, как он опоясал себя мечом долга, — ответила Фейс, входя на веранду и кивком головы приветствуя всех вокруг, — а что до чужаков, то, как только часы пробьют полдень, будет ровно месяц с того дня, когда последний из них переступил порог моего дома. Но я не жалуюсь, потому что лейтенант никогда не покинул бы стройку с ее сплетнями ради участков на холме, пока было кому забивать его уши чудесами старых стран или хотя бы рассуждать о домашних разборках самих колоний.
— Ты легкомысленно судишь о том, Фейс, кто заслуживает твоего уважения и твоей преданности.
Упорный взгляд Фейс изучающе обратился на ласковое выражение лица той, от кого исходил этот упрек с печалью, свидетельствовавшей, что ее мысли были заняты другими вещами, а затем, как бы внезапно вспомнив, что произошло, она подытожила:
— По правде, что касается долга перед мужчиной как мужем и уважения к нему как к офицеру колонии, мадам Хиткоут, то это нелегкая ноша. Если бы представитель короля присвоил звание моему брату Рейбену и оставил Дадли с алебардой в руках, то такого отличия было бы вполне достаточно для человека с его характером и лучше всего для доверия к нему поселенцев.
— Губернатор отдает свое предпочтение согласно совету людей, компетентных оценивать заслуги, — сказал Контент. — Ибен был впереди в кровавом деле людей с плантаций, где его мужество послужило хорошим примером всем остальным. Если бы он продолжил так же верно и смело, ты могла бы дожить до того, чтобы видеть себя супругой капитана!
— Не ради славы, заработанной в этом ночном походе, ибо вон там идет человек со здоровым телом и явно с желудком Цезаря, а то и — ох, ручаюсь за это — целого полка! Его аппетит не насытить пустяками вроде этих… Ба! Дай Бог, чтобы парень не был ранен. Правда, ему помогает наш сосед Эргот.
— Там еще один, кроме него, ибо позади шагает кто-то, чья походка и вид мне незнакомы. Обнаружен след, и Дадли ведет пленного! Пойман дикарь, раскрашенный и в одежде из шкур.
Это утверждение заставило всех вскочить, ибо возбуждение, связанное с опасностью вторжения, было еще сильно в Душах отрезанных от мира людей. Больше не было сказано ни слова, пока разведчик и его спутник не появились перед ними.
Быстрым взглядом Фейс окинула фигуру мужа и, успокоив свою душу после того, как убедилась, что он не ранен, первая приветствовала его.
— Ну как, лейтенант Дадли? — сказала женщина, весьма вероятно раздосадованная тем, что неосторожно выдала большую заинтересованность его благополучием, чем обычно считала благоразумным показывать. — Ну как, лейтенант, неужели кампания закончилась, не принеся более ценного трофея, чем этот?
— Парень не вождь и, судя по его походке и тупому виду, даже не воин. Но тем не менее он шпионил возле поселений, и мы посчитали разумным привести его сюда, — ответил муж, обращаясь к Контенту и отвечая на приветствие жены довольно коротким кивком. — Моя собственная разведка ничего не высветила. Но мой брат Ринг напал на след вот этого, который здесь, и мы немало поломали голову, зондируя, как называет это добрейший доктор Эргот, в чем смысл его задания.
— Из какого племени может быть этот дикарь?
— Мы обсуждали это дело между собой, — ответил Дадли, бросив косой взгляд в сторону врача. — Кое-кто говорит, что он наррагансет, тогда как другие думают, что он из племени, проживающего еще дальше к востоку.
— Выражая это мнение, я просто говорил о его второстепенных или приобретенных привычках, — вмешался Эргот, — ибо, если обратиться к его происхождению, этот человек, несомненно, белый.
— Белый! — повторили все вокруг.
— Вне всякого сомнения, как можно увидеть по разным особенностям его внешнего облика, а именно: по форме головы, мышцам рук и ног, общему виду и походке, помимо всяких прочих признаков, знакомых людям, сделавшим физические особенности двух рас предметом своих исследований.
— Одна из которых эта! — продолжил Дадли, сдергивая накидку пленника и давая своим сотоварищам наглядное доказательство, убедительно устранившее все его собственные сомнения. — Хотя цвет кожи не может служить положительным доказательством, подобным тем, что перечислил наш сосед Эргот, но это все же кое-что, помогающее человеку не слишком ученому составить мнение в таком деле.
— Мадам! — воскликнула Фейс так неожиданно, что заставила вздрогнуть ту, к которой обращалась. — Ради Бога, будьте милосердны! Позвольте своей служанке принести мыло и воду, чтобы отмыть лицо этого человека от краски!
— Что за глупости у тебя в голове? — возразил лейтенант, под конец проявляя несколько повышенную серьезность, приличествующую, как он полагал, его официальному положению. — Мы же сейчас не под крышей Вип-Пур-Вилла, жена моя, а в присутствии тех, кто не нуждается в твоих подсказках, чтобы придать надлежащую форму официальному расследованию.
Фейс не обратила внимания на упрек. Не дожидаясь, пока другие исполнят то, чего хотела она, она сама взялась за дело с ловкостью, приобретенной долгой практикой, и с жаром, который, казалось, породило какое-то необычное чувство. В одну минуту краски исчезли с лица пленника, и оно, пусть сильно загоревшее под действием американского солнца и знойных ветров, оказалось несомненно лицом человека, обязанного своим происхождением европейским предкам. Все присутствующие с интересом, исполненным любопытства, следили за действиями энергичной женщины, и, когда недолгая работа была окончена, шепот удивления слетел одновременно со всех губ.
Индейцы ретировались по корке снега, а с оттепелью исчезли всякие отпечатки следов или признаки, по которым можно было выследить таких осторожных врагов. Оставалось сомнительным, к какому племени или даже к какому народу принадлежали мародеры. Мирная жизнь колонии, однако, не была открыто нарушена, и нападение явилось скорее жестоким симптомом насилия со стороны злых сил, которого ожидали, чем настоящим началом беспощадных враждебных действий, с тех пор разорявших жителей пограничья. Но в то время как к политике колонисты оставались равнодушными, личные переживания не позволяли пренебречь ни одним разумным средством, чтобы вернуть мучеников в том случае, если их пощадили.
Разведчики шныряли среди союзнических и наполовину умиротворенных племен, ближайших к поселению, одинаково щедро пуская в ход вознаграждение и угрозы, чтобы установить принадлежность дикарей, опустошивших долину, как и наиболее существенные перипетии судьбы их несчастных жертв. Но все попытки выяснить истину потерпели неудачу. Наррагансеты утверждали, что это их постоянные враги могикане, действуя со свойственным им вероломством, ограбили своих английских друзей, тогда как могикане яростно бросали такое же обвинение в адрес наррагансетов. В других случаях некоторые индейцы пытались делать смутные намеки на враждебные чувства жестоких воинов, которые, как было известно, под именем Пяти народов обитали в пределах границ голландской колонии Новые Нидерланды93, и упирали на зависть бледнолицых, говорящих на языке, отличном от языка янки. Короче, расспросы не дали никакого результата, и Контент, представляя в воображении свою дочь все еще живой, был принужден допустить для самого себя вероятность того, что она может быть погребена далеко в океане диких лесов, которые тогда покрывали большую часть этого континента.
Правда, однажды семейства достиг слух волнующего характера. Какой-то бродячий торговец, направлявшийся из дебрей внутренних районов на рынок океанского побережья, забрел в долину. Он принес с собой известие, будто ребенок, предположительно похожий на пропавшую девочку, живет среди дикарей на берегах малых озер соседней колонии. Расстояние до этого места было велико, тропа вела через тысячи опасностей, а результат был далеко не определенный. Однако это оживило долго спавшие надежды. Руфь никогда не выдвигала требований, которые могли повлечь серьезный риск для ее мужа, и многие месяцы последний даже не заговаривал на эту тему. И все же природа мощно работала внутри него. Его взгляд, всегда осмысленный и спокойный, становился все более задумчивым, на его лбу собирались все более глубокие линии от забот, и, наконец, печаль завладела лицом, обычно таким безмятежным.
Как раз в это самое время Ибен Дадли надумал настаивать на решительном и благосклонном ответе со стороны Фейс, которого он всегда добивался на свой неуклюжий лад. Один из удачно предопределенных случаев, время от времени сводивших девушку и молодого жителя пограничья в беседах наедине, позволил ему достаточно четко осуществить свой план. Фейс выслушала его, не проявляя своего обычного непостоянства, и отвечала почти без уклончивости, как предмет разговора, казалось, того требовал,
— Это хорошо, Ибен Дадли, — сказала она, — и это не больше того, что честная девушка имеет право выслушать от человека, который приложил так много усилий, как ты, чтобы добиться ее расположения. Но тот, кому я взбаламучу жизнь, Должен исполнить торжественный обет, прежде чем я прислушаюсь к его пожеланиям!
— Я бывал в городах понизу и изучил их образ жизни, и я побывал в разведчиках колонии, чтобы удерживать индейцев в их вигвамах, — возразил соискатель руки, стремясь напомнить о мужественных поступках, которых можно было обоснованно ожидать от человека, готового отважиться на столь рискованный эксперимент, как женитьба. — Сделка с молодым капитаном насчет участка на холме и гомстеда в деревне вот-вот будет заключена, и поскольку соседи не пойдут на попятный насчет договоренности помочь в закладке или возведении дома, я не вижу ничего, что…
— Ты ошибаешься, наблюдательный Дадли, — прервала девушка, — если думаешь, что твои глаза способны увидеть то, что следует найти, прежде чем наши судьбы соединятся. Ты заметил, Ибен, как побледнели щеки госпожи и как потух ее взгляд с тех пор, как торговец пушниной с неделю пережидал у нас бурю?
— Не могу сказать, чтобы на моей памяти многое изменилось в облике госпожи, — отвечал Дадли, который никогда не отличался мелочной наблюдательностью такого рода, однако доказал остроту своего зрения в отношении предметов, более тесно связанных с его повседневными занятиями. — Она не такая молодая и цветущая, как ты, Фейс; к тому же мы нечасто видим…
— Говорю же тебе, парень, что скорбь владеет ее телом и что она живет только воспоминаниями о пропавшем ребенке!
— Это выводит скорбь за пределы разумного. Дитя упокоилось с миром, как и твой брат Уиттал, вне всяких сомнений. А что мы не нашли их костей, то из-за пожара мало что осталось, так что и говорить не о чем.
— Твоя голова вроде могильного склепа, бестолковый Дадли. Но меня не устраивает то, что внутри него. Человек, который станет моим мужем, должен сочувствовать материнским горестям!
— Что у тебя на уме, Фейс? Разве я могу оживить покойника или вернуть ребенка, пропавшего столько лет тому назад, снова в объятия его родителей?
— Да, можешь! Нет, не раскрывай глаза, словно свет впервые пробился сквозь тьму затянутых тучами мозгов! Повторяю, ты можешь!
— Я рад, что мы наконец высказались открыто, ибо слишком много моей жизни уже растрачено на бестолковые ухаживания, хотя здравая мудрость и пример всех вокруг меня показали, что для того, чтобы стать отцом семейства и чтобы тебя сочли настоящим поселенцем, мне следовало разобраться и жениться несколько лет назад. Я хочу сделать все по-честному, и, давая тебе основания думать, что может наступить день, когда мы станем жить вместе, как положено людям нашего сословия, я посчитал своим долгом просить тебя разделить мою судьбу. Но теперь, раз ты имеешь в виду вещи невозможные, нужно искать в другом месте.
— Ты всегда так поступал, когда между нами устанавливалось хорошее взаимопонимание. Ты вечно чем-то недоволен, и тогда упреки сыплются на того, кто редко делает что-то такое, что в самом деле может тебя обидеть. Что за безумие думать, будто я требую невозможного! Разумеется, Дадли, может, ты и не замечаешь, как натура госпожи уступает иссушающему жару скорби. Ты не способен вглядеться в муки женщины, а не то ты бы более чутко прислушался к плану отправиться на некоторое время в леса, чтобы выяснить, не ее ли дочь, пропавшая из нашего дома, то дитя, о котором говорил торговец, или это неизвестно чей ребенок!
Фейс говорила не только с досадой, но и с чувством. Ее темные глаза утонули в слезах, а окраска загорелых щек усилилась, что послужило для ее приятеля поводом забыть свою досаду во имя сочувствия, которое, каким бы приглушенным оно ни было, все же полностью не пропадало.
— Если поездка в несколько сотен миль — это все, о чем ты просишь, милая, почему не сказать об этом прямо? — заметил он добродушно. — Достаточно было доброго слова, чтобы подбить меня на такую попытку. Мы поженимся в воскресенье, и если будет угодно небу, в среду или самое позднее в субботу я уже буду на тропе торговца с Запада.
— Незачем откладывать. Ты должен отправиться вместе с солнцем. Чем энергичнее ты окажешься в поездке, тем скорее заставишь меня раскаиваться в глупом поступке.
Однако удалось убедить Фейс немного смягчить свою суровость. Они поженились в воскресенье, а на следующий день Контент и Дадли покинули долину ради поисков далекого племени, к которому, как говорили, был таким насильственным образом привит побег от другого ствола.
Нет нужды останавливаться на опасностях и лишениях подобной экспедиции. Пришлось пересечь Гудзон, Делавэр и Саскуэханну — реки, которые жители Новой Англии больше знали по рассказам, и после мучительного и рискованного путешествия отважные путники добрались до первого из той группы малых внутренних озер, чьи берега ныне так дивно украсили селения и фермы. Здесь, в гуще диких племен, подвергаясь какой угодно опасности в поле и на реке, поддерживаемый лишь своими надеждами и присутствием отважного спутника, которого тяготам или опасности нелегко было согнуть, отец прилежно искал свое дитя.
Наконец был найден народ, удерживавший пленницу, отвечавшую описанию торговца. Мы не будем останавливаться на том, с какими чувствами Контент приближался к деревне, где содержался этот маленький потомок белой расы. Отец не скрывал своей цели, и то, в каком качестве он пришел, снискало жалость и уважение даже среди этих варварских обитателей дикой природы. Собрание вождей приняло его на краю своей вырубки. Его препроводили в вигвам, где был зажжен костер Совета, и толмач открыл беседу, назвав сумму предлагаемого выкупа и изложив слушателям самым торжественным образом заверения в мире, с которым явились пришельцы. Американским дикарям не свойственно легко выпускать из рук человека, ставшего одним из их племени. Но смиренный вид и благородная откровенность Контента затронули скрытые качества этих великодушных, хотя и жестоких, сыновей лесов. Послали за девочкой, дабы она предстала в присутствии старейшин народа.
Никакой язык не может выразить чувство, с которым Контент первым взглянул на эту приемную дочь дикарей. Возраст и пол соответствовали ожиданиям, но вместо золотистых волос и голубых глаз утраченного им херувима явилась девочка, в чьих черных как смоль косах и таких же глазах ему было легче проследить потомка французов из Канады, чем отпрыска его собственной англосаксонской родословной. Отец не был слишком сообразительным в делах обыденной жизни, но сейчас природа заговорила в нем во весь голос. Не потребовалось повторного взгляда, чтобы увидеть, как жестоко обмануты его надежды. Приглушенный стон вырвался из его груди, а затем самообладание вернулось к нему вместе с впечатляющим величием христианского смирения. Он встал и, поблагодарив вождей за их снисходительность, не стал делать тайны из ошибки, увлекшей его так далеко ради бесплодного дела. Пока он говорил, знаки и жесты Дадли дали ему основание подумать, что спутник хочет сообщить нечто важное.
В разговоре с глазу на глаз последний подсказал средство скрыть правду и спасти ребенка, которого они обнаружили, из рук его хозяев-варваров. Теперь было уже слишком поздно прибегнуть к обману во имя этой цели, если бы суровые принципы Контента допускали такую уловку. Но перенеся хотя бы часть заинтересованности в судьбе своего собственного отпрыска на чувства неизвестного родителя, подобно ему самому, вероятнее всего, скорбящего о неведомой участи девочки, стоявшей перед ним, он предложил выкуп, предназначенный для маленькой Руфи, в пользу пленницы. Выкуп был отвергнут. Обманувшись в своих обеих целях, искатели приключений были вынуждены покинуть деревню с усталостью в ногах и с еще большей тяжестью на сердце.
Если кто-нибудь, прочитавший эти страницы, испытывал когда-либо муки неизвестности в делах, затрагивающих лучшие человеческие чувства, тот знает, как оценить страдания матери в течение того месяца, когда ее муж отсутствовал во имя своей святой миссии. По временам в ее груди загоралась надежда и отблеск радости снова окрашивал ее щеки и играл в ее глазах. Первая неделя после отъезда была почти счастливой. Опасности путешествия были почти забыты в предвкушении результатов, и хотя мимолетные опасения ускоряли биение пульса той, чей организм с таким страхом реагировал на душевные переживания, в ее предчувствиях преобладала надежда. Она снова расхаживала среди работниц с выражением, в котором радость боролась со смирением подавляемых привычек, а ее улыбки опять стали лучиться обновленным счастьем. До самого дня своей смерти старый Марк Хиткоут не мог забыть внезапное чувство, вызванное мягким смехом невестки, который по какому-то неожиданному поводу донесся до его ушей. Хотя прошли годы между моментом, когда он слышал этот непривычный звук, и временем, до которого добралось ныне наше повествование, он никогда не слыхал, чтобы тот повторился. Желая усилить чувства, преобладавшие теперь в душе Руфи, и находясь на расстоянии одного дня пути от деревни, в которую направлялся, Контент нашел средства послать весточку о своих перспективах на успех. И вот ожившие ожидания должно было обдать холодом разочарования, а вновь пробудившиеся чувства были обречены увянуть под губительным воздействием самого жестокого из всех ударов — сокрушенной надежды.
Солнце почти село, когда Контент и Дадли, возвращаясь в Долину, добрались до безлюдной вырубки. Их путь лежал через это открытое пространство на склоне горы, где было одно место среди кустарника, откуда можно было отчетливо разглядеть постройки, уже поднявшиеся из пепла пожарища. До сих пор муж и отец считал себя готовым на любые усилия, которых Долг мог потребовать для выполнения этого скорбного поручения. Но здесь он остановился и высказал своему спутнику желание, чтобы тот опередил его и объяснил суть иллюзии, забросившей их в такую даль ради бесплодной миссии. Возможно, Контент сам не сознавал всего того, чего хотел, или каким неловким рукам он доверяет более чем деликатное поручение. Просто он ощущал себя неспособным на это и безвольно, что может найти какое-то оправдание в его чувствах, смотрел, как его спутник отправился дальше, не получив четких указаний и фактически полагаясь только на себя.
Хотя Фейс не выказывала явного беспокойства за время отсутствия путешественников, ее острый глаз первым заметил фигуру мужа, шагавшего походкой усталого человека по полям в направлении жилья. Задолго до того, как Дадли добрался до дома, все его обитатели собрались на веранде. То не была встреча с выражением бурного восторга или шумных приветствий. Отважный путник приблизился среди такого подавленного молчания, что оно совершенно расстроило разработанный им план, с помощью которого он надеялся объявить свои известия подходящим к случаю образом. Его рука уже лежала на калитке малого двора, а никто так и не заговорил. Его нога уже ступила на нижнюю ступеньку, а ни один голос еще не сказал ему «Добро пожаловать». Взгляды маленькой группы были скорее устремлены на фигуру Руфи, чем на личность приближавшегося. Ее лицо было бледным как смерть, ее глаза сузились, но были полны душевного усилия, поддерживавшего ее, а ее губы слегка дрожали, когда, повинуясь чувству еще более сильному, чем то, что так долго тяготило ее, она воскликнула:
— Ибен Дадли, где ты оставил моего мужа?!
— У молодого капитана устали ноги, и он задержался на втором подъеме холма, но такой бывалый ходок не может далеко отстать. Скоро мы его увидим на вырубке возле засохшего бука. И оттуда я передаю привет мадам…
— Такая заботливость Хиткоута похожа на его обычную манеру проявлять чуткость из лучших побуждений, — заметила Руфь, по лицу которой пробежала такая лучистая улыбка, что оно обрело выражение особой благожелательности, приписываемой ангелам. — Все же это лишнее, ибо он должен бы знать, что наша сила зиждется на Скале Вечности. Скажи мне, как мое дорогое дитя перенесло крайнюю утомительность твоего запутанного пути?
Блуждающий взгляд вестника переходил с лица на лицо, пока его глаза не уперлись пристальным бессмысленным взором в черты собственной жены.
— Нет, Фейс держалась молодцом и как моя помощница, и как твоя половина, и, видишь, ее миловидность нисколько не пострадала. Не спотыкалась ли деточка от усталости в этой утомительной дороге и не задерживала ли тебя своими капризами? Но я знаю твой характер, парень. Ты нес ее на своих сильных руках много длинных миль по склону горы и предательской трясине. Ты не отвечаешь, Дадли! — воскликнула Руфь встревоженно, твердо положив руку на плечо того, кого она вопрошала, и, принудив его, наполовину отвернувшего лицо, встретиться с ее взглядом, она словно прочитала в его душе.
Мышцы обожженного солнцем мужественного лица жителя пограничья непроизвольно подергивались, его широкая грудь напряглась до предела, крупные обжигающие капли скатывались по его темным щекам, и тогда, взяв руку Руфи одной из своих крепких ладоней, он заставил ее высвободить плечо, проявив твердую, но уважительную силу. И, бесцеремонно оттолкнув свою жену, прошел сквозь круг людей и вошел в дом шагом великана.
Голова Руфи упала на грудь, бледность снова покрыла ее щеки, и в тот момент можно было впервые увидеть обращенный в себя взгляд, который после этого стал постоянным и исполненным муки выражением ее лица. С этого часа и до поры, когда семейство из Виш-Тон-Виша снова непосредственно предстанет перед читателем, не доходило больше никаких слухов, способных умерить или усугубить опустошающую скорбь ее сердца.
ГЛАВА XX
Но он ведь не пробовал меда, что мы извлекаем из книг. Он, смею так выразиться, не ел бумаги и не пил чернил, так что ум его не получил пищи. Он вроде животного, у которого восприимчивостью обладают только самые грубые органы.
«Бесплодные усилия любви»94
— Вот идет Фейс с вестями из деревни, — заметил муж женщины, характер которой мы так слабо набросали, заняв свое место на веранде в ранний час среди уже упомянутой группы. — Лейтенант пробыл вне дома на холмах всю ночь напролет с отобранной частью наших людей, и, возможно, ее послали сообщить, что удалось выяснить касательно неизвестного следа.
— Тяжело передвигающий ноги Дадли еле добрался до гребня холма, где, согласно донесению, видели отпечатки мокасин, — подал голос юноша, весь облик которого свидетельствовал об энергичном и мужественном характере. — Какой толк от разведки, если она не может одолеть необходимое расстояние из-за усталости своего предводителя?
— Если ты думаешь, парень, что твои молодые ноги способны на равных состязаться с выносливостью Ибена Дадли, то, возможно, случай показать, как ты ошибаешься, представится прежде, чем минует опасность этого восстания индейцев. Ты еще слишком упрям, Марк, чтобы доверить тебе возглавлять отряды, способные обеспечить безопасность всех, кто проживает в Виш-Тон-Више под их охраной.
Юноша выглядел раздосадованным, но, боясь, что отец может заметить и неправильно истолковать его настроение как личную неприязнь, отвернулся, остановив на мгновение хмурый взгляд на робком и брошенном украдкой взгляде девушки, чьи щеки пылали, как небо на востоке, пока она занималась приготовлениями к столу.
— Какие желанные вести ты принесла от знака Вип-Пур-Вилла? — спросил Контент женщину, которая как раз вошла в калитку его двора. — Ты видела лейтенанта с той поры, как отряд взял направление на холм, или какой-то путник поручил тебе сообщение для нас?
— Никто не видел этого человека с тех пор, как он опоясал себя мечом долга, — ответила Фейс, входя на веранду и кивком головы приветствуя всех вокруг, — а что до чужаков, то, как только часы пробьют полдень, будет ровно месяц с того дня, когда последний из них переступил порог моего дома. Но я не жалуюсь, потому что лейтенант никогда не покинул бы стройку с ее сплетнями ради участков на холме, пока было кому забивать его уши чудесами старых стран или хотя бы рассуждать о домашних разборках самих колоний.
— Ты легкомысленно судишь о том, Фейс, кто заслуживает твоего уважения и твоей преданности.
Упорный взгляд Фейс изучающе обратился на ласковое выражение лица той, от кого исходил этот упрек с печалью, свидетельствовавшей, что ее мысли были заняты другими вещами, а затем, как бы внезапно вспомнив, что произошло, она подытожила:
— По правде, что касается долга перед мужчиной как мужем и уважения к нему как к офицеру колонии, мадам Хиткоут, то это нелегкая ноша. Если бы представитель короля присвоил звание моему брату Рейбену и оставил Дадли с алебардой в руках, то такого отличия было бы вполне достаточно для человека с его характером и лучше всего для доверия к нему поселенцев.
— Губернатор отдает свое предпочтение согласно совету людей, компетентных оценивать заслуги, — сказал Контент. — Ибен был впереди в кровавом деле людей с плантаций, где его мужество послужило хорошим примером всем остальным. Если бы он продолжил так же верно и смело, ты могла бы дожить до того, чтобы видеть себя супругой капитана!
— Не ради славы, заработанной в этом ночном походе, ибо вон там идет человек со здоровым телом и явно с желудком Цезаря, а то и — ох, ручаюсь за это — целого полка! Его аппетит не насытить пустяками вроде этих… Ба! Дай Бог, чтобы парень не был ранен. Правда, ему помогает наш сосед Эргот.
— Там еще один, кроме него, ибо позади шагает кто-то, чья походка и вид мне незнакомы. Обнаружен след, и Дадли ведет пленного! Пойман дикарь, раскрашенный и в одежде из шкур.
Это утверждение заставило всех вскочить, ибо возбуждение, связанное с опасностью вторжения, было еще сильно в Душах отрезанных от мира людей. Больше не было сказано ни слова, пока разведчик и его спутник не появились перед ними.
Быстрым взглядом Фейс окинула фигуру мужа и, успокоив свою душу после того, как убедилась, что он не ранен, первая приветствовала его.
— Ну как, лейтенант Дадли? — сказала женщина, весьма вероятно раздосадованная тем, что неосторожно выдала большую заинтересованность его благополучием, чем обычно считала благоразумным показывать. — Ну как, лейтенант, неужели кампания закончилась, не принеся более ценного трофея, чем этот?
— Парень не вождь и, судя по его походке и тупому виду, даже не воин. Но тем не менее он шпионил возле поселений, и мы посчитали разумным привести его сюда, — ответил муж, обращаясь к Контенту и отвечая на приветствие жены довольно коротким кивком. — Моя собственная разведка ничего не высветила. Но мой брат Ринг напал на след вот этого, который здесь, и мы немало поломали голову, зондируя, как называет это добрейший доктор Эргот, в чем смысл его задания.
— Из какого племени может быть этот дикарь?
— Мы обсуждали это дело между собой, — ответил Дадли, бросив косой взгляд в сторону врача. — Кое-кто говорит, что он наррагансет, тогда как другие думают, что он из племени, проживающего еще дальше к востоку.
— Выражая это мнение, я просто говорил о его второстепенных или приобретенных привычках, — вмешался Эргот, — ибо, если обратиться к его происхождению, этот человек, несомненно, белый.
— Белый! — повторили все вокруг.
— Вне всякого сомнения, как можно увидеть по разным особенностям его внешнего облика, а именно: по форме головы, мышцам рук и ног, общему виду и походке, помимо всяких прочих признаков, знакомых людям, сделавшим физические особенности двух рас предметом своих исследований.
— Одна из которых эта! — продолжил Дадли, сдергивая накидку пленника и давая своим сотоварищам наглядное доказательство, убедительно устранившее все его собственные сомнения. — Хотя цвет кожи не может служить положительным доказательством, подобным тем, что перечислил наш сосед Эргот, но это все же кое-что, помогающее человеку не слишком ученому составить мнение в таком деле.
— Мадам! — воскликнула Фейс так неожиданно, что заставила вздрогнуть ту, к которой обращалась. — Ради Бога, будьте милосердны! Позвольте своей служанке принести мыло и воду, чтобы отмыть лицо этого человека от краски!
— Что за глупости у тебя в голове? — возразил лейтенант, под конец проявляя несколько повышенную серьезность, приличествующую, как он полагал, его официальному положению. — Мы же сейчас не под крышей Вип-Пур-Вилла, жена моя, а в присутствии тех, кто не нуждается в твоих подсказках, чтобы придать надлежащую форму официальному расследованию.
Фейс не обратила внимания на упрек. Не дожидаясь, пока другие исполнят то, чего хотела она, она сама взялась за дело с ловкостью, приобретенной долгой практикой, и с жаром, который, казалось, породило какое-то необычное чувство. В одну минуту краски исчезли с лица пленника, и оно, пусть сильно загоревшее под действием американского солнца и знойных ветров, оказалось несомненно лицом человека, обязанного своим происхождением европейским предкам. Все присутствующие с интересом, исполненным любопытства, следили за действиями энергичной женщины, и, когда недолгая работа была окончена, шепот удивления слетел одновременно со всех губ.