Страница:
Теперь преследование представляло собой картину всех будоражащих случайностей и изобретательности индейской охоты. Конанчета вскоре выгнали из его укрытия и заставили довериться более открытым частям леса. Мили холмов и ложбин, равнины, утесов, болот и рек были оставлены позади, а закаленный воин продолжал свой путь, не сломленный духом и лишь чуть-чуть ощущая усталость в ногах. Достоинство дикаря в таком Деле заключается больше в его выносливости, чем в быстроте. Трое или четверо колонистов, посланных с отрядом дружественных индейцев, чтобы перехватить тех, кто мог попытаться ускользнуть вниз по течению, вскоре выбились из сил, и теперь борьба шла исключительно между беглецом и людьми с не менее выносливыми ногами и не уступающими в сноровке.
У пикодов было большое численное преимущество. Частое петляние беглеца держало погоню в пределах мили, а когда кто-то из врагов уставал, свежие преследователи были готовы занять его место. В таком соперничестве результат не вызывал сомнений. После более чем двух часов отчаянного напряжения всех сил ноги Конанчета стали отказывать, а быстрота бега падать. Изнуренный почти сверхъестественными усилиями, задыхающийся воин распростерся на земле и несколько минут лежал как мертвый.
Во время этой передышки его трепещущий пульс несколько успокоился, сердце стало биться не так сильно, а кровообращение постепенно возвращалось к естественному ритму в состоянии покоя. Именно в тот момент, когда отдых восстановил его энергию, вождь услыхал поступь мокасин по своим следам. Поднявшись, он оглянулся на путь, только что пройденный с такой великой мукой. Но в поле зрения был только одинокий воин. На миг вновь воспрянула надежда, и он поднял мушкет, чтобы свалить приближающегося противника. Мишень была спокойна, далека, и исход был бы фатальным, если бы бесполезный щелчок затвора не напомнил ему, в каком состоянии ружье. Он отбросил вымокшее и непригодное оружие и схватил свой томагавк. Но отряд пикодов бросился на помощь своему соплеменнику, делая сопротивление безумством. Понимая безнадежность своего положения, сахем наррагансетов опустил томагавк, развязал пояс и, безоружный, с благородной отрешенностью, двинулся навстречу своим врагам. В следующее мгновение он стал их пленником.
— Ведите меня к своему вождю, — заявил пленник высокомерно, когда обыкновенная толпа, в чьи руки он попал, стала задавать ему вопросы по поводу его спутника и его самого. — Мой язык предназначен, чтобы говорить с сахемами.
Его послушались, и не прошло и часа, как знаменитый Конанчет стоял лицом к лицу со своим самым заклятым врагом.
Местом встречи стал опустевший лагерь отряда Филипа. Здесь уже собралось большинство преследователей, включая всех колонистов, участвовавших в вылазке. Последние насчитывали Мика Вулфа, лейтенанта Дадли, сержанта Ринга и дюжину жителей деревни.
Результат предприятия к этому времени в общем и целом был известен. Хотя Метаком, его главная цель, ускользнул, однако, когда поняли, что в их руки попал сахем наррагансетов, не было в отряде ни одного человека, который не считал бы свой личный риск более чем полностью оправданным. В то время как могикане и пикоды сдерживали свое ликование, чтобы не польстить гордости пленника таким свидетельством его значительности, белые люди теснились вокруг него с нескрываемым интересом и радостью. Но поскольку он сдался индейцу, склонялись к тому, чтобы оставить вождя на милость его победителей. Возможно, некий глубоко взвешенный политический расчет оказал свое влияние на этот акт показной справедливости.
Помещенный в центре любопытствующего круга, Конанчет тотчас оказался перед лицом главного вождя племени могикан. Это был Ункас, сын того Ункаса, которому сопутствовала удача с помощью белых в конфликте с его, Конанчета, отцом, злополучным, но благородным Миантонимо. Ныне рок распорядился, чтобы та самая злосчастная звезда, что управляла судьбами предшественника, распространила свое влияние на второе поколение.
Народ Ункаса, хотя и не такой сильный, как прежде, и утративший многое из своего особого величия благодаря развращающему союзу с англичанами, все же сохранил большинство прекрасных качеств дикарского героизма. Тот, кто теперь выступил вперед, чтобы принять своего пленника, был воином среднего возраста, хорошего телосложения, серьезного, хотя и свирепого, вида и со взглядом и чертами лица, выражающими все те противоречивые черты характера, которые делают воина-дикаря почти настолько же восхитительным, насколько и ужасным. До этого момента вожди-соперники никогда не встречались, исключая сумятицу битвы. Несколько минут никто не заговаривал. Каждый стоял, разглядывая тонкие черты, орлиный взгляд, гордую осанку и суровую серьезность другого с тайным восхищением, но и с невозмутимым спокойствием, желая полностью скрыть работу своей мысли. Наконец они постарались придать лицу выражение, подходившее к роли, которую каждый должен был исполнить в предстоявшей сцене. Выражение лица Ункаса сделалось ироничным и ликующим, а его пленника — еще более холодным и равнодушным.
— Мои юноши, — сказал первый, — поймали лиса, притаившегося в кустах. У него были очень длинные ноги, но не хватило духа ими воспользоваться.
Конанчет скрестил руки на груди, а взгляд его спокойных глаз, казалось, говорил врагу, что столь обычные уловки недостойны их обоих. Второй то ли понял это, то ли более высокие чувства возобладали, ибо он добавил более тактично:
— Разве Конанчет устал от жизни, что оказался среди моих юношей?
— Могиканин, — ответил вождь наррагансетов, — он был там раньше. Если Ункас пересчитает своих воинов, он увидит, что некоторых недостает.
— У индейцев с островов нет преданий! — заявил тот, с иронией посмотрев на вождей возле себя. — Они никогда не слыхали о Миантонимо, они не знают такого места, как Равнина Сахема!
Выражение лица пленника изменилось. На одно мгновение оно как будто потемнело, словно на него упала глубокая тень, а затем каждая черточка обрела, как прежде, достойное спокойствие. Победитель следил за игрой его лица, и, когда подумал, что природа берет свое, в его жестоком взгляде мелькнуло торжество. Но когда к наррагансету вернулось самообладание, он решил больше не тратить бесплодных усилий.
— Если люди с островов знают мало, — продолжил Ункас, — то иначе обстоит с могиканами. Был некогда среди наррагансетов великий сахем. Он был мудрее бобра, быстрее лося и хитрее рыжего лиса. Но он не умел заглядывать в завтрашний день. Глупые советчики подсказали ему встать на тропу войны против пикодов и могикан. Он потерял свой скальп: тот висит в дыму моего вигвама. Мы посмотрим, узнает ли он волосы своего сына. Наррагансет, здесь мудрые люди из бледнолицых. Они будут говорить с тобой. Если они предложат трубку, покури, ибо табак не в достатке у твоего племени.
Затем Ункас отвернулся, предоставив пленника для допроса своим белым союзникам.
— Он похож на Миантонимо, сержант Ринг, — заметил лейтенант Дадли брату своей жены, довольно долго и внимательно разглядывая черты пленника. — Я вижу взгляд и поступь отца в этом молодом сахеме. И более того, сержант Ринг, вождь похож на мальчика, которого мы подобрали в полях столько лет тому назад и держали в блокгаузе в течение многих месяцев в клетке, словно молодого кугуара. Ты не забыл ту ночь, Рейбен, и парня и блокгауз? В горящей печи не жарче, чем было в той груде, пока мы не нырнули под землю. Я никогда не перестаю думать об этом, когда добрый пастырь со всей строгостью наказывает грешника, и о печах Тофета!124
Молчаливый йомен понял бессвязные намеки своего родственника и не замедлил приметить ощутимое сходство между их пленником и индейским мальчиком, чья личность некогда была знакома его глазам. Восхищение и удивление смешались на его честном лице с выражением, казалось, выдававшим глубокое сожаление. Однако, поскольку ни один из них не был главным в своем отряде, каждому пришлось оставаться внимательным и заинтересованным наблюдателем того, что было дальше.
— Поклонник Ваала! — начал замогильным голосом священник. — Царю небесному и земному было угодно защитить свой народ! Торжество твоей злобной натуры было коротким, и теперь настает судилище!
Эти слова были сказаны в уши, оставшиеся глухими. В присутствии своего самого заклятого врага и в качестве пленника Конанчет не был человеком, чья решимость подвержена колебаниям. Он смотрел на говорившего холодно и отчужденно, и даже самый подозрительный или опытный глаз не смог бы обнаружить по выражению его лица, что он знает английский язык. Разочарованный стоицизмом пленника, Мик пробормотал несколько слов, в которых наррагансет упоминался странным образом, так что обвинения и молитвы в его пользу раз за разом причудливо и чрезмерно перемешивались. А потом он уступил место тем присутствующим, на кого возложили обязанность решить судьбу индейца.
Хотя Ибен Дадли был главным и по-настоящему военным человеком в этой маленькой экспедиции из долины, его сопровождали те, чей авторитет преобладал во всех делах, не относившихся к строгому исполнению долга. Вместе с отрядом шли уполномоченные, назначенные правительством Колонии и наделенные властью разделаться с Филипом, буде этот грозный вождь, как ожидалось, попадет в руки англичан. Этим лицам надлежало теперь решить судьбу Конанчета.
Мы не станем задерживать рассказ, останавливаясь на деталях Совета. Вопрос рассматривался серьезно, и решение было принято с глубоким и осознанным чувством ответственности тех, кто выступал в качестве судей. Обсуждение заняло несколько часов, причем Мик открыл и закрыл заседания торжественной молитвой. Затем приговор был объявлен Ункасу самим пастором.
— Мудрые люди моего народа сообща совещались по делу наррагансета, и их души упорно бились над этим предметом. И если в их заключении есть нечто от злобы дня, пусть все помнят, что небесное Провидение так сплело интересы человека со своими собственными благими целями, что плотскому взгляду они на вид могут показаться нераздельными. Но то, что совершено здесь, совершено с благой верой в тебя и всех других, кто поддерживает алтарь в этой глуши. И вот наше решение: мы передаем наррагансета на твой суд, ибо очевидно, что, пока он на свободе, ни ты, который является слабой опорой Церкви в этой местности, ни мы, которые являемся ее смиренными и недостойными слугами, не пребываем в безопасности. Так что бери его и поступай с ним согласно своему разумению. Мы ограничиваем твою власть только в двух вещах. Не подобает, чтобы дитя человеческое, обладающее человеческими чувствами, страдало плотью больше, чем может быть необходимо в целях следования долгу. Поэтому мы предписываем, чтобы пленный не умер под пытками. А для большей уверенности в этом нашем милосердном решении двое наших будут сопровождать тебя и его к месту казни. Это в том случае, если в твои намерения входит предать его наказанию смертью. Другое условие согласия с этой предопределенной необходимостью — чтобы христианский пастырь был под рукой, дабы страдалец мог отойти, напутствуемый молитвами человека, привыкшего возвышать голос, припадая к стопам Всемогущего.
Вождь могикан выслушал этот приговор с глубоким вниманием. Когда он понял, что должен отказаться от удовольствия испытать или даже сломить выдержку своего врага, глубокое облако пробежало по его смуглому лицу. Но сила его племени была давно сломлена и сопротивляться было бы настолько же невыгодно, насколько было бы недостойно роптать. Поэтому условия были приняты и сделаны соответствующие приготовления со стороны индейцев, чтобы приступить к судилищу.
У этих людей было мало противоречивых принципов, которые приходилось бы примирять, и никаких хитросплетений, уводящих от решения. Прямые, бесстрашные и простые во всех своих поступках, они ограничились тем, что собрали голоса вождей и ознакомили пленника с результатом. Они знали, что судьба бросила им в руки неумолимого врага, и полагали, что самосохранение требует его жизни. Их мало заботило, были ли у него в руках стрелы или пленник сдался безоружным. Он знал, какому риску подвергался, покоряясь, и, вероятно, прислушивался скорее к голосу своей натуры, чем думал об их жизнях, отбросив прочь оружие. Поэтому они вынесли смертный приговор пленнику, просто соблюдая предписание своих белых союзников, приказавших не применять пытку.
Как только огласили это решение, уполномоченные Колонии поспешили прочь от этого места, прибегнув к некоторой помощи своего изощренного учения, чтобы успокоить собственную совесть. Однако они были искусными казуистами и, спеша по дороге, ведущей к дому, большинство отряда было довольно, что проявило скорее милосердное участие, нежели совершило какой-либо акт подлинной жестокости.
В течение двух или трех часов, прошедших в этих торжественных и привычных приготовлениях, Конанчет сидел на утесе, как непосредственный, но явно безучастный зритель всего, что происходило. Его взгляд был мягким и временами печальным, но оставался неизменно ясным и непреклонным. Когда ему объявили приговор, это не вызвало перемены. И он смотрел, как отбыли все бледнолицые, со спокойствием, которое не изменяло ему все это время. Только когда Ункас, сопровождаемый своим отрядом и двумя оставшимися белыми наблюдателями, подошел к нему, его душа, казалось, пробудилась.
— Мои люди сказали, что больше не будет волков в лесах, — сказал Ункас, — и они приказали нашим юношам убить самых голодных из них.
— Это хорошо! — холодно отозвался тот.
Проблеск восхищения и, может быть, человечности мелькнул на мрачном лице Ункаса, когда он пристально взглянул на твердые черты своей жертвы, которые выражали безмятежность. На мгновение его намерение пошатнулось.
— Могикане — великое племя! — добавил он. — А народ Ункаса становится малочисленным. Мы раскрасим нашего брата так, что лживые наррагансеты не узнают его, и он станет воином на твердой земле.
Это проявление сочувствия со стороны врага возымело соответствующее действие на великодушный нрав Конанчета. Надменная гордыня погасла в его глазах, а взгляд стал мягче и человечнее. С минуту напряженная мысль бороздила его лоб, решительные мышцы рта играли, хотя едва заметно, а потом он заговорил:
— Могиканин, к чему вашим юношам спешить? Мой скальп станет скальпом большого вождя завтра. Они не снимут два, если убьют своего пленника сейчас.
— Неужели Конанчет кое-что забыл, что он не готов?
— Сахем, он всегда готов… но… — он сделал паузу и проговорил нетвердым голосом: — Разве могиканин живет один?
— Сколько солнечных восходов просит наррагансет?
— Один. Когда тень той сосны укажет на ручей, Конанчет будет готов. Он встанет тогда в тени с пустыми руками.
— Ступай! — сказал Ункас с достоинством. — Я услышал слова сагамора.
Конанчет повернулся, быстро прошел сквозь молчаливую толпу, и вскоре его фигура пропала в окружающем лесу.
ГЛАВА XXXI
Следующая ночь выдалась ненастной и печальной. Стояло почти полнолуние, но в небе виднелось только то место, где располагалась луна, так как плывшая по воздуху завеса тумана лишь временами разрывалась, позволяя коротким проблескам мерцающего света упасть на сцену внизу. Юго-западный ветер скорее со стоном, чем со вздохом, пронизывал лес, и бывали моменты, когда его порывы усиливались до того, что казалось, будто каждый лист — это язык и каждое низкорослое растение наделено даром речи. За исключением этих впечатляющих и отнюдь не неприятных природных звуков в деревне Виш-Тон-Виш и вокруг нее царил торжественный покой. За час до момента, когда мы возвращаемся к событиям легенды, солнце село в лесу по соседству и большинство простых и трудолюбивых обитателей селения уже отдыхало.
Однако огни еще светились во многих окнах «Дома Хиткоутов», как на языке этой местности прозвали жилище Пуританина. В конторских помещениях шла обычная оживленная деловая жизнь, а в верхних помещениях дома, как обычно, все было спокойно. Только на его террасе можно было видеть одинокого человека. То был молодой Марк Хиткоут, в нетерпении меривший шагами длинную и узкую галерею, словно досадуя на какую-то помеху его намерениям.
Беспокойство молодого человека длилось недолго, ибо он провел не так уж много минут на своем посту, когда дверь отворилась и две легкие фигуры робко выскользнули из дома.
— Ты пришла не одна, Марта, — заметил юноша с некоторым недовольством. — Я же говорил тебе, что дело, о котором я должен рассказать, только для твоих ушей.
— Это наша Руфь. Ты же знаешь, Марк, что ее нельзя оставлять одну, потому что мы боимся, как бы она не вернулась в лес. Она похожа на плохо прирученную олениху, способную умчаться прочь при первом хорошо знакомом звуке из леса. Я и теперь боюсь, что мы далеки друг от друга.
— Не бойся ничего. Моя сестра обожает своего ребенка и не думает о бегстве. Как видишь, я здесь, чтобы помешать ей, будь у нее такое намерение. А теперь говори откровенно, Марта, и скажи искренне, действительно ли визиты кавалера из Хартфорда нравятся тебе меньше, чем думает большинство твоих подруг?
— То, что я говорила, остается в силе.
— Однако ты можешь сожалеть об этом.
— Я не отношу антипатию, которую могу испытывать к молодому человеку, к числу своих слабостей. Я слишком счастлива здесь, в этой семье, чтобы желать покинуть ее. А вот наша сестра… Смотри! Какой-то человек разговаривает с ней в эту минуту, Марк!
— Это всего лишь дурачок, — ответил молодой человек, устремляя взгляд на другой конец террасы. — Они часто беседуют друг с другом. Уиттал только что вернулся из леса, где очень любит бродить час или два каждый вечер. Ты говорила, что теперь наша сестра…
— У меня нет особого желания поменять место жительства.
— Тогда почему не остаться с нами навсегда, Марта?
— Слышишь? — прервала его собеседница, догадываясь о том, что услышит, и с непостоянством человеческой натуры уклоняясь от того самого объяснения, которое больше всего желала услышать. — Тсс! Какое-то движение. Ах! Руфь и Уиттал убежали!
— Они ищут какую-нибудь забаву для ребенка. Они возле наружных построек. Так почему бы не воспользоваться правом остаться навсегда…
— Не может быть, Марк! — воскликнула девушка, вырвав свою руку из его. — Они убежали!
Марк неохотно выпустил ее руку и прошел к месту, где сидела его сестра. Ее и вправду не было, хотя прошло несколько минут, прежде чем даже Марта всерьез поверила, что та исчезла, не намереваясь вернуться. Взволнованность обоих направила поиск не в том направлении и сделала его неуверенным. Возможно, тайное удовольствие продолжить беседу хотя бы в этой иносказательной манере помешало им вовремя поднять тревогу. Когда же такой момент наступил, было слишком поздно. Обследовали поля, тщательно обыскали сады и наружные постройки — никаких следов беглецов. Было бы бесполезно отправляться в лес в темноте, и все, что можно было сделать разумного, — это выставить караул на ночь и подготовиться к более активным и продуманным поискам утром.
Но задолго до восхода солнца маленькая и печальная группа беглецов ушла через лес на такое расстояние от деревни, которое сделало бы любой план семейства неосуществимым.
Конанчет, сопровождаемый своей молчаливой половиной, прокладывал путь через множество лесных кочек, водных преград и темных оврагов с ловкостью, способной смутить усердие даже тех, от кого они бежали. Уиттал Ринг, неся ребенка на себе, неутомимо брел позади. Так проходили часы, а ни один из троих не произнес ни слова. Раз или два они останавливались в каком-нибудь месте, где вода, прозрачная, как воздух, низвергалась со скал. И, попив из ладоней, возобновляли путь с тем же безмолвным упорством, как и прежде.
Наконец Конанчет устроил привал. Он внимательно изучил положение солнца и бросил долгий и тревожный взгляд на лесные приметы, чтобы не ошибиться в направлении. Неопытному глазу своды деревьев, покрытая листьями земля и гниющие стволы показались бы повсюду одинаковыми. Но было нелегко обмануться в лесу человеку столь бывалому. Удовлетворенный в равной мере проделанным путем и затраченным временем, вождь сделал знак двум своим спутникам разместиться рядом с собой и уселся на низкий выступ утеса, голый край которого торчал с боковой стороны холма.
Еще немало минут после того, как все уселись, никто не нарушал молчания. Взгляд Нарра-матты искал лицо мужа, как глаза женщины ищут подсказки в выражении черт, уважать которые она приучена. Однако она по-прежнему молчала. Слабоумный положил терпеливого младенца у ног матери и подражал ее сдержанности.
— Приятен ли воздух лесов цветку жимолости после жизни в вигваме ее народа? — спросил Конанчет, нарушив долгое молчание. — Разве может цветок, распустившийся под солнцем, любить тень?
— Женщина наррагансетов счастливее всего в вигваме своего мужа.
Глаза вождя с любовью встретили ее доверчивый взгляд, затем, нежные и полные доброты, они обратились на лицо ребенка, лежавшего у их ног. То была минута, когда выражение горькой печали запечатлелось на его лице.
— Дух, сотворивший землю, — продолжал он, — очень мудр. Он знал, где посадить болиголов и где должен расти дуб. Он оставил лося и оленя охотнику-индейцу и дал лошадь и вола бледнолицым. У каждого племени есть свои охотничьи земли и своя дичь. Наррагансеты знают вкус моллюсков, в то время как могауки едят горные ягоды. Ты видела яркую радугу, светящуюся в небе, Нарра-матта, и знаешь, как один цвет смешивается с другим, словно краска на лице воина. Лист болиголова похож на лист сумаха, ясеня — на каштан, каштана — на липу, а липы — на широколистное дерево, приносящее красный плод в вырубках йенгизов. Но дерево красного плода маленькое, как болиголов! Конанчет — высокий и прямой болиголов, а отец Нарра-матты — дерево с вырубки, приносящее красный плод. Великий Дух разгневался, когда они стали расти вместе. Чуткая жена прекрасно поняла течение мысли вождя. Однако, подавляя страдание, которое испытывала, Нарра-матта ответила с готовностью женщины, чье воображение подстегивали ее переживания:
— То, что сказал Конанчет, правда. Но йенгизы привили яблоко своей земли на колючки из наших лесов, и получился добрый плод!
— Он похож на этого мальчика, — сказал вождь, указывая на своего сына. — Ни краснокожий, ни бледнолицый. Нет, Нарра-матта, что повелел Великий Дух, даже сахем должен исполнить.
— Разве Конанчет скажет, что этот плод нехорош? — спросила жена, поднося с материнской радостью улыбающегося ребенка к его глазам.
Сердце воина было тронуто. Склонив голову, он поцеловал ребенка с такой любовью, какой не в состоянии выразить и менее суровые родители. В эту минуту он, казалось, испытал удовлетворение, глядя на многообещающее дитя. Но когда он поднял голову, его взгляд поймал блик солнца, и выражение его лица полностью изменилось. Сделав шаг в сторону жены, чтобы снова положить ребенка на землю, он повернулся к ней с торжественным видом и продолжил:
— Пусть язык Нарра-матты говорит без страха. Она побывала в вигвамах своего отца и вкусила от их изобилия. Радо ли ее сердце?
Молодая жена медлила. Вопрос принес с собой внезапное воспоминание обо всех тех оживших чувствах, о той нежной заботе и том успокоительном сочувствии, объектом которых она так недавно была. Но эти чувства быстро выветрились, ибо, не решаясь поднять глаза, чтобы встретить внимательный и тревожный взгляд вождя, она сказала твердо, хотя и слабым от неуверенности голосом:
— Нарра-матта — твоя жена.
— Тогда она прислушается к словам своего мужа. Конанчет больше не вождь. Он пленник могикан. Ункас ждет его в лесу.
Несмотря на недавнее заявление молодой жены, она выслушала известие об этом несчастье без обычного спокойствия, свойственного индейской женщине. Сперва казалось, будто ее чувства отказываются понимать смысл этих слов. Удивление, сомнение, ужас и страшная уверенность — каждое из этих переживаний по очереди брало верх, ибо она была слишком хорошо выучена всем обычаям и суждениям народа, с которым имела дело, чтобы не понять опасности, угрожавшей ее мужу.
— Сахем наррагансетов — пленник могиканина Ункаса! — повторила она тихим голосом, словно его звук должен был рассеять какую-то ужасную иллюзию. — Нет! Ункас не тот воин, чтобы повергнуть Конанчета!
— Слушай мои слова, — сказал вождь, касаясь плеча жены, как человек, пробуждающий друга от сновидений. — В этих лесах есть бледнолицый, который, как лис, скрывается в норе. Он прячет свою голову от йенгизов. Когда его люди шли по следу, воя, как голодные волки, этот человек доверился сагамору. То была проворная охота, а мой отец сильно стареет. Он взобрался на ствол молодого пекана126, словно медведь, а Конанчет увел прочь лживое племя. Но он не лось. Его ноги не могут бежать вечно, как проточная вода!
У пикодов было большое численное преимущество. Частое петляние беглеца держало погоню в пределах мили, а когда кто-то из врагов уставал, свежие преследователи были готовы занять его место. В таком соперничестве результат не вызывал сомнений. После более чем двух часов отчаянного напряжения всех сил ноги Конанчета стали отказывать, а быстрота бега падать. Изнуренный почти сверхъестественными усилиями, задыхающийся воин распростерся на земле и несколько минут лежал как мертвый.
Во время этой передышки его трепещущий пульс несколько успокоился, сердце стало биться не так сильно, а кровообращение постепенно возвращалось к естественному ритму в состоянии покоя. Именно в тот момент, когда отдых восстановил его энергию, вождь услыхал поступь мокасин по своим следам. Поднявшись, он оглянулся на путь, только что пройденный с такой великой мукой. Но в поле зрения был только одинокий воин. На миг вновь воспрянула надежда, и он поднял мушкет, чтобы свалить приближающегося противника. Мишень была спокойна, далека, и исход был бы фатальным, если бы бесполезный щелчок затвора не напомнил ему, в каком состоянии ружье. Он отбросил вымокшее и непригодное оружие и схватил свой томагавк. Но отряд пикодов бросился на помощь своему соплеменнику, делая сопротивление безумством. Понимая безнадежность своего положения, сахем наррагансетов опустил томагавк, развязал пояс и, безоружный, с благородной отрешенностью, двинулся навстречу своим врагам. В следующее мгновение он стал их пленником.
— Ведите меня к своему вождю, — заявил пленник высокомерно, когда обыкновенная толпа, в чьи руки он попал, стала задавать ему вопросы по поводу его спутника и его самого. — Мой язык предназначен, чтобы говорить с сахемами.
Его послушались, и не прошло и часа, как знаменитый Конанчет стоял лицом к лицу со своим самым заклятым врагом.
Местом встречи стал опустевший лагерь отряда Филипа. Здесь уже собралось большинство преследователей, включая всех колонистов, участвовавших в вылазке. Последние насчитывали Мика Вулфа, лейтенанта Дадли, сержанта Ринга и дюжину жителей деревни.
Результат предприятия к этому времени в общем и целом был известен. Хотя Метаком, его главная цель, ускользнул, однако, когда поняли, что в их руки попал сахем наррагансетов, не было в отряде ни одного человека, который не считал бы свой личный риск более чем полностью оправданным. В то время как могикане и пикоды сдерживали свое ликование, чтобы не польстить гордости пленника таким свидетельством его значительности, белые люди теснились вокруг него с нескрываемым интересом и радостью. Но поскольку он сдался индейцу, склонялись к тому, чтобы оставить вождя на милость его победителей. Возможно, некий глубоко взвешенный политический расчет оказал свое влияние на этот акт показной справедливости.
Помещенный в центре любопытствующего круга, Конанчет тотчас оказался перед лицом главного вождя племени могикан. Это был Ункас, сын того Ункаса, которому сопутствовала удача с помощью белых в конфликте с его, Конанчета, отцом, злополучным, но благородным Миантонимо. Ныне рок распорядился, чтобы та самая злосчастная звезда, что управляла судьбами предшественника, распространила свое влияние на второе поколение.
Народ Ункаса, хотя и не такой сильный, как прежде, и утративший многое из своего особого величия благодаря развращающему союзу с англичанами, все же сохранил большинство прекрасных качеств дикарского героизма. Тот, кто теперь выступил вперед, чтобы принять своего пленника, был воином среднего возраста, хорошего телосложения, серьезного, хотя и свирепого, вида и со взглядом и чертами лица, выражающими все те противоречивые черты характера, которые делают воина-дикаря почти настолько же восхитительным, насколько и ужасным. До этого момента вожди-соперники никогда не встречались, исключая сумятицу битвы. Несколько минут никто не заговаривал. Каждый стоял, разглядывая тонкие черты, орлиный взгляд, гордую осанку и суровую серьезность другого с тайным восхищением, но и с невозмутимым спокойствием, желая полностью скрыть работу своей мысли. Наконец они постарались придать лицу выражение, подходившее к роли, которую каждый должен был исполнить в предстоявшей сцене. Выражение лица Ункаса сделалось ироничным и ликующим, а его пленника — еще более холодным и равнодушным.
— Мои юноши, — сказал первый, — поймали лиса, притаившегося в кустах. У него были очень длинные ноги, но не хватило духа ими воспользоваться.
Конанчет скрестил руки на груди, а взгляд его спокойных глаз, казалось, говорил врагу, что столь обычные уловки недостойны их обоих. Второй то ли понял это, то ли более высокие чувства возобладали, ибо он добавил более тактично:
— Разве Конанчет устал от жизни, что оказался среди моих юношей?
— Могиканин, — ответил вождь наррагансетов, — он был там раньше. Если Ункас пересчитает своих воинов, он увидит, что некоторых недостает.
— У индейцев с островов нет преданий! — заявил тот, с иронией посмотрев на вождей возле себя. — Они никогда не слыхали о Миантонимо, они не знают такого места, как Равнина Сахема!
Выражение лица пленника изменилось. На одно мгновение оно как будто потемнело, словно на него упала глубокая тень, а затем каждая черточка обрела, как прежде, достойное спокойствие. Победитель следил за игрой его лица, и, когда подумал, что природа берет свое, в его жестоком взгляде мелькнуло торжество. Но когда к наррагансету вернулось самообладание, он решил больше не тратить бесплодных усилий.
— Если люди с островов знают мало, — продолжил Ункас, — то иначе обстоит с могиканами. Был некогда среди наррагансетов великий сахем. Он был мудрее бобра, быстрее лося и хитрее рыжего лиса. Но он не умел заглядывать в завтрашний день. Глупые советчики подсказали ему встать на тропу войны против пикодов и могикан. Он потерял свой скальп: тот висит в дыму моего вигвама. Мы посмотрим, узнает ли он волосы своего сына. Наррагансет, здесь мудрые люди из бледнолицых. Они будут говорить с тобой. Если они предложат трубку, покури, ибо табак не в достатке у твоего племени.
Затем Ункас отвернулся, предоставив пленника для допроса своим белым союзникам.
— Он похож на Миантонимо, сержант Ринг, — заметил лейтенант Дадли брату своей жены, довольно долго и внимательно разглядывая черты пленника. — Я вижу взгляд и поступь отца в этом молодом сахеме. И более того, сержант Ринг, вождь похож на мальчика, которого мы подобрали в полях столько лет тому назад и держали в блокгаузе в течение многих месяцев в клетке, словно молодого кугуара. Ты не забыл ту ночь, Рейбен, и парня и блокгауз? В горящей печи не жарче, чем было в той груде, пока мы не нырнули под землю. Я никогда не перестаю думать об этом, когда добрый пастырь со всей строгостью наказывает грешника, и о печах Тофета!124
Молчаливый йомен понял бессвязные намеки своего родственника и не замедлил приметить ощутимое сходство между их пленником и индейским мальчиком, чья личность некогда была знакома его глазам. Восхищение и удивление смешались на его честном лице с выражением, казалось, выдававшим глубокое сожаление. Однако, поскольку ни один из них не был главным в своем отряде, каждому пришлось оставаться внимательным и заинтересованным наблюдателем того, что было дальше.
— Поклонник Ваала! — начал замогильным голосом священник. — Царю небесному и земному было угодно защитить свой народ! Торжество твоей злобной натуры было коротким, и теперь настает судилище!
Эти слова были сказаны в уши, оставшиеся глухими. В присутствии своего самого заклятого врага и в качестве пленника Конанчет не был человеком, чья решимость подвержена колебаниям. Он смотрел на говорившего холодно и отчужденно, и даже самый подозрительный или опытный глаз не смог бы обнаружить по выражению его лица, что он знает английский язык. Разочарованный стоицизмом пленника, Мик пробормотал несколько слов, в которых наррагансет упоминался странным образом, так что обвинения и молитвы в его пользу раз за разом причудливо и чрезмерно перемешивались. А потом он уступил место тем присутствующим, на кого возложили обязанность решить судьбу индейца.
Хотя Ибен Дадли был главным и по-настоящему военным человеком в этой маленькой экспедиции из долины, его сопровождали те, чей авторитет преобладал во всех делах, не относившихся к строгому исполнению долга. Вместе с отрядом шли уполномоченные, назначенные правительством Колонии и наделенные властью разделаться с Филипом, буде этот грозный вождь, как ожидалось, попадет в руки англичан. Этим лицам надлежало теперь решить судьбу Конанчета.
Мы не станем задерживать рассказ, останавливаясь на деталях Совета. Вопрос рассматривался серьезно, и решение было принято с глубоким и осознанным чувством ответственности тех, кто выступал в качестве судей. Обсуждение заняло несколько часов, причем Мик открыл и закрыл заседания торжественной молитвой. Затем приговор был объявлен Ункасу самим пастором.
— Мудрые люди моего народа сообща совещались по делу наррагансета, и их души упорно бились над этим предметом. И если в их заключении есть нечто от злобы дня, пусть все помнят, что небесное Провидение так сплело интересы человека со своими собственными благими целями, что плотскому взгляду они на вид могут показаться нераздельными. Но то, что совершено здесь, совершено с благой верой в тебя и всех других, кто поддерживает алтарь в этой глуши. И вот наше решение: мы передаем наррагансета на твой суд, ибо очевидно, что, пока он на свободе, ни ты, который является слабой опорой Церкви в этой местности, ни мы, которые являемся ее смиренными и недостойными слугами, не пребываем в безопасности. Так что бери его и поступай с ним согласно своему разумению. Мы ограничиваем твою власть только в двух вещах. Не подобает, чтобы дитя человеческое, обладающее человеческими чувствами, страдало плотью больше, чем может быть необходимо в целях следования долгу. Поэтому мы предписываем, чтобы пленный не умер под пытками. А для большей уверенности в этом нашем милосердном решении двое наших будут сопровождать тебя и его к месту казни. Это в том случае, если в твои намерения входит предать его наказанию смертью. Другое условие согласия с этой предопределенной необходимостью — чтобы христианский пастырь был под рукой, дабы страдалец мог отойти, напутствуемый молитвами человека, привыкшего возвышать голос, припадая к стопам Всемогущего.
Вождь могикан выслушал этот приговор с глубоким вниманием. Когда он понял, что должен отказаться от удовольствия испытать или даже сломить выдержку своего врага, глубокое облако пробежало по его смуглому лицу. Но сила его племени была давно сломлена и сопротивляться было бы настолько же невыгодно, насколько было бы недостойно роптать. Поэтому условия были приняты и сделаны соответствующие приготовления со стороны индейцев, чтобы приступить к судилищу.
У этих людей было мало противоречивых принципов, которые приходилось бы примирять, и никаких хитросплетений, уводящих от решения. Прямые, бесстрашные и простые во всех своих поступках, они ограничились тем, что собрали голоса вождей и ознакомили пленника с результатом. Они знали, что судьба бросила им в руки неумолимого врага, и полагали, что самосохранение требует его жизни. Их мало заботило, были ли у него в руках стрелы или пленник сдался безоружным. Он знал, какому риску подвергался, покоряясь, и, вероятно, прислушивался скорее к голосу своей натуры, чем думал об их жизнях, отбросив прочь оружие. Поэтому они вынесли смертный приговор пленнику, просто соблюдая предписание своих белых союзников, приказавших не применять пытку.
Как только огласили это решение, уполномоченные Колонии поспешили прочь от этого места, прибегнув к некоторой помощи своего изощренного учения, чтобы успокоить собственную совесть. Однако они были искусными казуистами и, спеша по дороге, ведущей к дому, большинство отряда было довольно, что проявило скорее милосердное участие, нежели совершило какой-либо акт подлинной жестокости.
В течение двух или трех часов, прошедших в этих торжественных и привычных приготовлениях, Конанчет сидел на утесе, как непосредственный, но явно безучастный зритель всего, что происходило. Его взгляд был мягким и временами печальным, но оставался неизменно ясным и непреклонным. Когда ему объявили приговор, это не вызвало перемены. И он смотрел, как отбыли все бледнолицые, со спокойствием, которое не изменяло ему все это время. Только когда Ункас, сопровождаемый своим отрядом и двумя оставшимися белыми наблюдателями, подошел к нему, его душа, казалось, пробудилась.
— Мои люди сказали, что больше не будет волков в лесах, — сказал Ункас, — и они приказали нашим юношам убить самых голодных из них.
— Это хорошо! — холодно отозвался тот.
Проблеск восхищения и, может быть, человечности мелькнул на мрачном лице Ункаса, когда он пристально взглянул на твердые черты своей жертвы, которые выражали безмятежность. На мгновение его намерение пошатнулось.
— Могикане — великое племя! — добавил он. — А народ Ункаса становится малочисленным. Мы раскрасим нашего брата так, что лживые наррагансеты не узнают его, и он станет воином на твердой земле.
Это проявление сочувствия со стороны врага возымело соответствующее действие на великодушный нрав Конанчета. Надменная гордыня погасла в его глазах, а взгляд стал мягче и человечнее. С минуту напряженная мысль бороздила его лоб, решительные мышцы рта играли, хотя едва заметно, а потом он заговорил:
— Могиканин, к чему вашим юношам спешить? Мой скальп станет скальпом большого вождя завтра. Они не снимут два, если убьют своего пленника сейчас.
— Неужели Конанчет кое-что забыл, что он не готов?
— Сахем, он всегда готов… но… — он сделал паузу и проговорил нетвердым голосом: — Разве могиканин живет один?
— Сколько солнечных восходов просит наррагансет?
— Один. Когда тень той сосны укажет на ручей, Конанчет будет готов. Он встанет тогда в тени с пустыми руками.
— Ступай! — сказал Ункас с достоинством. — Я услышал слова сагамора.
Конанчет повернулся, быстро прошел сквозь молчаливую толпу, и вскоре его фигура пропала в окружающем лесу.
ГЛАВА XXXI
Так обнажите грудь.
«Венецианский купец»125
Следующая ночь выдалась ненастной и печальной. Стояло почти полнолуние, но в небе виднелось только то место, где располагалась луна, так как плывшая по воздуху завеса тумана лишь временами разрывалась, позволяя коротким проблескам мерцающего света упасть на сцену внизу. Юго-западный ветер скорее со стоном, чем со вздохом, пронизывал лес, и бывали моменты, когда его порывы усиливались до того, что казалось, будто каждый лист — это язык и каждое низкорослое растение наделено даром речи. За исключением этих впечатляющих и отнюдь не неприятных природных звуков в деревне Виш-Тон-Виш и вокруг нее царил торжественный покой. За час до момента, когда мы возвращаемся к событиям легенды, солнце село в лесу по соседству и большинство простых и трудолюбивых обитателей селения уже отдыхало.
Однако огни еще светились во многих окнах «Дома Хиткоутов», как на языке этой местности прозвали жилище Пуританина. В конторских помещениях шла обычная оживленная деловая жизнь, а в верхних помещениях дома, как обычно, все было спокойно. Только на его террасе можно было видеть одинокого человека. То был молодой Марк Хиткоут, в нетерпении меривший шагами длинную и узкую галерею, словно досадуя на какую-то помеху его намерениям.
Беспокойство молодого человека длилось недолго, ибо он провел не так уж много минут на своем посту, когда дверь отворилась и две легкие фигуры робко выскользнули из дома.
— Ты пришла не одна, Марта, — заметил юноша с некоторым недовольством. — Я же говорил тебе, что дело, о котором я должен рассказать, только для твоих ушей.
— Это наша Руфь. Ты же знаешь, Марк, что ее нельзя оставлять одну, потому что мы боимся, как бы она не вернулась в лес. Она похожа на плохо прирученную олениху, способную умчаться прочь при первом хорошо знакомом звуке из леса. Я и теперь боюсь, что мы далеки друг от друга.
— Не бойся ничего. Моя сестра обожает своего ребенка и не думает о бегстве. Как видишь, я здесь, чтобы помешать ей, будь у нее такое намерение. А теперь говори откровенно, Марта, и скажи искренне, действительно ли визиты кавалера из Хартфорда нравятся тебе меньше, чем думает большинство твоих подруг?
— То, что я говорила, остается в силе.
— Однако ты можешь сожалеть об этом.
— Я не отношу антипатию, которую могу испытывать к молодому человеку, к числу своих слабостей. Я слишком счастлива здесь, в этой семье, чтобы желать покинуть ее. А вот наша сестра… Смотри! Какой-то человек разговаривает с ней в эту минуту, Марк!
— Это всего лишь дурачок, — ответил молодой человек, устремляя взгляд на другой конец террасы. — Они часто беседуют друг с другом. Уиттал только что вернулся из леса, где очень любит бродить час или два каждый вечер. Ты говорила, что теперь наша сестра…
— У меня нет особого желания поменять место жительства.
— Тогда почему не остаться с нами навсегда, Марта?
— Слышишь? — прервала его собеседница, догадываясь о том, что услышит, и с непостоянством человеческой натуры уклоняясь от того самого объяснения, которое больше всего желала услышать. — Тсс! Какое-то движение. Ах! Руфь и Уиттал убежали!
— Они ищут какую-нибудь забаву для ребенка. Они возле наружных построек. Так почему бы не воспользоваться правом остаться навсегда…
— Не может быть, Марк! — воскликнула девушка, вырвав свою руку из его. — Они убежали!
Марк неохотно выпустил ее руку и прошел к месту, где сидела его сестра. Ее и вправду не было, хотя прошло несколько минут, прежде чем даже Марта всерьез поверила, что та исчезла, не намереваясь вернуться. Взволнованность обоих направила поиск не в том направлении и сделала его неуверенным. Возможно, тайное удовольствие продолжить беседу хотя бы в этой иносказательной манере помешало им вовремя поднять тревогу. Когда же такой момент наступил, было слишком поздно. Обследовали поля, тщательно обыскали сады и наружные постройки — никаких следов беглецов. Было бы бесполезно отправляться в лес в темноте, и все, что можно было сделать разумного, — это выставить караул на ночь и подготовиться к более активным и продуманным поискам утром.
Но задолго до восхода солнца маленькая и печальная группа беглецов ушла через лес на такое расстояние от деревни, которое сделало бы любой план семейства неосуществимым.
Конанчет, сопровождаемый своей молчаливой половиной, прокладывал путь через множество лесных кочек, водных преград и темных оврагов с ловкостью, способной смутить усердие даже тех, от кого они бежали. Уиттал Ринг, неся ребенка на себе, неутомимо брел позади. Так проходили часы, а ни один из троих не произнес ни слова. Раз или два они останавливались в каком-нибудь месте, где вода, прозрачная, как воздух, низвергалась со скал. И, попив из ладоней, возобновляли путь с тем же безмолвным упорством, как и прежде.
Наконец Конанчет устроил привал. Он внимательно изучил положение солнца и бросил долгий и тревожный взгляд на лесные приметы, чтобы не ошибиться в направлении. Неопытному глазу своды деревьев, покрытая листьями земля и гниющие стволы показались бы повсюду одинаковыми. Но было нелегко обмануться в лесу человеку столь бывалому. Удовлетворенный в равной мере проделанным путем и затраченным временем, вождь сделал знак двум своим спутникам разместиться рядом с собой и уселся на низкий выступ утеса, голый край которого торчал с боковой стороны холма.
Еще немало минут после того, как все уселись, никто не нарушал молчания. Взгляд Нарра-матты искал лицо мужа, как глаза женщины ищут подсказки в выражении черт, уважать которые она приучена. Однако она по-прежнему молчала. Слабоумный положил терпеливого младенца у ног матери и подражал ее сдержанности.
— Приятен ли воздух лесов цветку жимолости после жизни в вигваме ее народа? — спросил Конанчет, нарушив долгое молчание. — Разве может цветок, распустившийся под солнцем, любить тень?
— Женщина наррагансетов счастливее всего в вигваме своего мужа.
Глаза вождя с любовью встретили ее доверчивый взгляд, затем, нежные и полные доброты, они обратились на лицо ребенка, лежавшего у их ног. То была минута, когда выражение горькой печали запечатлелось на его лице.
— Дух, сотворивший землю, — продолжал он, — очень мудр. Он знал, где посадить болиголов и где должен расти дуб. Он оставил лося и оленя охотнику-индейцу и дал лошадь и вола бледнолицым. У каждого племени есть свои охотничьи земли и своя дичь. Наррагансеты знают вкус моллюсков, в то время как могауки едят горные ягоды. Ты видела яркую радугу, светящуюся в небе, Нарра-матта, и знаешь, как один цвет смешивается с другим, словно краска на лице воина. Лист болиголова похож на лист сумаха, ясеня — на каштан, каштана — на липу, а липы — на широколистное дерево, приносящее красный плод в вырубках йенгизов. Но дерево красного плода маленькое, как болиголов! Конанчет — высокий и прямой болиголов, а отец Нарра-матты — дерево с вырубки, приносящее красный плод. Великий Дух разгневался, когда они стали расти вместе. Чуткая жена прекрасно поняла течение мысли вождя. Однако, подавляя страдание, которое испытывала, Нарра-матта ответила с готовностью женщины, чье воображение подстегивали ее переживания:
— То, что сказал Конанчет, правда. Но йенгизы привили яблоко своей земли на колючки из наших лесов, и получился добрый плод!
— Он похож на этого мальчика, — сказал вождь, указывая на своего сына. — Ни краснокожий, ни бледнолицый. Нет, Нарра-матта, что повелел Великий Дух, даже сахем должен исполнить.
— Разве Конанчет скажет, что этот плод нехорош? — спросила жена, поднося с материнской радостью улыбающегося ребенка к его глазам.
Сердце воина было тронуто. Склонив голову, он поцеловал ребенка с такой любовью, какой не в состоянии выразить и менее суровые родители. В эту минуту он, казалось, испытал удовлетворение, глядя на многообещающее дитя. Но когда он поднял голову, его взгляд поймал блик солнца, и выражение его лица полностью изменилось. Сделав шаг в сторону жены, чтобы снова положить ребенка на землю, он повернулся к ней с торжественным видом и продолжил:
— Пусть язык Нарра-матты говорит без страха. Она побывала в вигвамах своего отца и вкусила от их изобилия. Радо ли ее сердце?
Молодая жена медлила. Вопрос принес с собой внезапное воспоминание обо всех тех оживших чувствах, о той нежной заботе и том успокоительном сочувствии, объектом которых она так недавно была. Но эти чувства быстро выветрились, ибо, не решаясь поднять глаза, чтобы встретить внимательный и тревожный взгляд вождя, она сказала твердо, хотя и слабым от неуверенности голосом:
— Нарра-матта — твоя жена.
— Тогда она прислушается к словам своего мужа. Конанчет больше не вождь. Он пленник могикан. Ункас ждет его в лесу.
Несмотря на недавнее заявление молодой жены, она выслушала известие об этом несчастье без обычного спокойствия, свойственного индейской женщине. Сперва казалось, будто ее чувства отказываются понимать смысл этих слов. Удивление, сомнение, ужас и страшная уверенность — каждое из этих переживаний по очереди брало верх, ибо она была слишком хорошо выучена всем обычаям и суждениям народа, с которым имела дело, чтобы не понять опасности, угрожавшей ее мужу.
— Сахем наррагансетов — пленник могиканина Ункаса! — повторила она тихим голосом, словно его звук должен был рассеять какую-то ужасную иллюзию. — Нет! Ункас не тот воин, чтобы повергнуть Конанчета!
— Слушай мои слова, — сказал вождь, касаясь плеча жены, как человек, пробуждающий друга от сновидений. — В этих лесах есть бледнолицый, который, как лис, скрывается в норе. Он прячет свою голову от йенгизов. Когда его люди шли по следу, воя, как голодные волки, этот человек доверился сагамору. То была проворная охота, а мой отец сильно стареет. Он взобрался на ствол молодого пекана126, словно медведь, а Конанчет увел прочь лживое племя. Но он не лось. Его ноги не могут бежать вечно, как проточная вода!