Курков Андрей. Судьба попугая

   — Нет, не сразу… — упавшим голосом ответил Добрынин.
   — Ну, знаешь, сам я тут сделать ничего не могу, но давай попробуем кое-что другое…
   Добрынин с готовностью кивнул.
   Тверин поднялся из-за стола, выглянул из кабинета и сказал что-то охранявшему его красноармейцу. Вернулся за стол.
   — Сейчас придет один солдат… — пожевав землистыми губами, сказал товарищ Тверин. — Может, он что придумает… Только ты ему сам все расскажи.
   Минут пять после этого длилось в кабинете молчание. Наконец, в кабинет без стука зашел красноармеец. Лицо его показалось Добрынину знакомым. Словно он его уже видел, и даже разговаривал с этим человеком.
   Тверин пригласил солдата сесть за приставной столик как раз напротив народного контролера.
   Рассказал Добрынин красноармейцу, в чем дело. Тот задумался, попросил описать еще раз встречавшего их военного. Потом сказал:
   — Ну шо, опробую, но тохда надо будет продухтами платить…
   Добрынин кивнул.
   — Пошел я… —оказал красноармеец и свободной походкой вышел из кабинета.
   — Сделает! — кивнув вслед ушедшему солдату, сказал товарищ Тверин. — Он тут недавно тещу мою спас… вот только жену не смог выручить, а так он много может…
   — А это не он раньше милиционером был? — припомнил наконец народный контролер.
   — Был, был тут на входе…
   Теперь Добрынину стало ясно, что именно этот человек отбирал у него когдато котомку с топором и сухарями, и он же, наверно, пытался тогда съесть сухари.
   В дверь постучали.
   Вошли двое других красноармейцев: у одного в руках раскрытая большая тетрадь, у другого — бидончик с ручкой.
   — Вот, товарищ Тверин, распишитесь в получении. — вежливо произнес красноармеец с тетрадью. — Это за август и сентябрь.
   Тверин надел очки, наклонился к положенной перед ним на столе тетради, прочитал, что там было написано, потом расписался.
   Красноармейцы ушли, оставив закрытый крышкой бидончик на приставном столике перед носом у Добрынина.
   — Ну вот, — оживленно проговорил Тверин. — Еще чаю выпьем, а потом и вина можно! Портвейн марочный! Дай-ка сверю — все ли правильно?
   Вытащив из высокой стопки бумаг блокнот депутата, хозяин кабинета полистал его, отыскивая нужное, потом, найдя, еще раз наклонился к собственному мелкому почерку.
   Снял очки. Закрыл блокнот.
   — Так и есть! — сказал немного огорченно. — За июнь-июль не приносили! Зазвонил телефон.
   — Да! — сказал в трубку товарищ Тверин. — Заседание Совета Обороны? Хорошо, приду! Положил трубку, глянул на часы.
   — Ну что, часик у нас еще есть, Паша!
   По второму стакану чая уже не пили. Просто в заварочный осадок разлили из бидончика красного вина. Подстаканники Тверин убрал.
   — Давай за победу! — предложил он.
   Выпив, Добрынин узнал вкус. Это было то самое вино, которое они вместе с «разноглазым» Куриловцем укатывали.
   — Из чего они его сейчас делают? — недоуменно произнес товарищ Тверин, не выпив и полстакана. Снова помолчал немного.
   — А старший лейтенант Волчанов тут сейчас, в Кремле? — нарушил молчание народный контролер.
   — Тут, тут он, — товарищ Тверин вздохнул. — Только он теперь младший лейтенант. Разжаловали… — Я тебе не говорил, — сделав паузу, продолжил хозяин кабинета. — В общем, спасибо моей болезни, что сейчас я живой…
   Добрынин посмотрел на Тверина с испугом и непониманием.
   — Проверка тут у нас очередная на преданность была. Как обычно, график составили, каждый знал, когда кому идти… Мне как раз идти надо было, а тут печень прихватило, и я позвонил, сказал, что через пару дней пройду это ПНП, а вместо меня другие пошли… И вот троих там убило… электричеством убило. Сказали, что замыкание… Хорошо, хоть под шумок удалось пропустить ПНП вообще в тот раз, теперь только через три месяца… Вот за это замыкание Волчанова и разжаловали…
   Рассказывая, товарищ Тверин разволновался. Взял в руку стакан с недопитым вином — вино чуть не расплескалось. Выпил.
   — Надоело… — едва уловил ухом Добрынин прошептанное с выдохом слово.
   — Хочешь его увидеть? — очнувшись через пару минут, спросил Тверин.
   — Да.
   — Что-то я еще хотел тебе сказать? — Тверин глянул в белый потолок. — Тут еще в кабинете муравьи завелись. Приходится сахар в две банки упаковывать… Да! Тут два письма тебе от семьи. Разрешили выдать тебе для чтения, чтобы в курсе был…
   Из той же высокой стопки бумаги вытянул товарищ Тверин тонкую синюю папочку, развязал тесемки и подал народному контролеру разглаженные листы письма. А сам тут же вышел.
   В первом письме Маняша рассказывала о тяжелой, полной слез и обид жизни в сибирской эвакуации. Жила она там с детьми в доме сосланного украинского кулака. Писала, что сама кулацкая семья каждый день ест картошку, а им только картофельные очистки перепадают, из которых Маняща детям похлебку варит. В селе этом никто их, эвакуированных, не любит. Даже называют их нарочно «выковыренными» чтоб им обиднее было. Дочитал Добрынин первое письмо, и сердце в комок сжалось. А тут еще при внимательном взгляде на исписанный чернилами листок заметил народный контролер, что некоторые чернильные буквы как бы «поплыли» и в тех местах проступили будто высохшие капли.
   «Слезы!» — понял Добрынин и сжал до боли зубы.
   Взялся за второе письмо — и тут отлегло на душе. Писала во втором письме Маняша, что на ее жалобу приехал в село военный проверяющий, быстро во всем разобрался, приказал кулацкую семью, у которой Маняша с детьми жила, сослать еще дальше, на какие-то необитаемые речные острова, а все их хозяйство вместе с погребом, заполненным картошкой и соленьями, и козой отдал ей, Маня-ше. И теперь живут они с детьми хорошо и сытно, и соседи обзывать их «выковыренными» перестали, ходят теперь к ним на чай и гостинцы детям приносят, испугались, видать!
   С удовольствием дочитал Добрынин второе письмо, совсем успокоился и даже обрадовался. Все-таки Родина любит его и ценит, и о семье его заботится. А значит надо еще больше для Родины делать, еще больше любить ее.
   Товарищ Тверин все не возвращался. А за окном уже темнело.
   Решил народный контролер попробовать самому отыскать своего друга и товарища Волчанова. Для смелости, да и для успокоения взбудораженных мыслей налил он себе в стакан еще вина из бидончика, выпил и пошел к двери.
   Уже выйдя в коридор, Добрынин столкнулся с возвращавшимся товарищем Твериным.
   — Уходишь? — спросил Тверин.
   — Да вот… хотел Волчанова увидеть…
   — Товарищ солдат, — обратился тут Тверин к охранявшему его кабинет красноармейцу с автоматом. — Проводите товарища Добрынина к товарищу Волчанову, а то еще заблудится!
   — Слушаюсь! — рявкнул солдат, и тут же гулкое коридорное эхо разнесло слово-выстрел в звуковые клочья.
   — Да, Паша! — остановил Добрынина голос товарища Тверина. — Война скоро кончится! Только что решено было победить в апреле-мае будущего года! Позвони мне завтра!
   — Хорошо, — пообещал народный контролер. Волчанов, увидев Добрынина в дверях кабинета, просиял, вскочил из-за стола, вышел навстречу.
   И они обнялись, как друзья, не видевшие друг друга долгие годы.
   — Посылку получил? — сразу же спросил младший лейтенант.
   — Да, и посылку, и письмо… товарищ Волчанов…
   — Ну ты что, — младший лейтенант сделал шаг назад. — Какой я тебе товарищ, я же друг твой! Или забыл, как мы тогда договорились? Я.Тимоха! А ты — Паша! Вспомнил?
   И тут же Тимофей Волчанов рассмеялся, заметив, что его деланная строгость была Добрыниным воспринята всерьез.
   — Голодный? — спросил младший лейтенант.
   — Ну… чай я уже пил с товарищем Твериным.
   — Ага, — Тимофей кивнул. — Значит ничего не ел! Старик никого не кормит! Ну, погоди!..
   И Волчанов вышел в коридор, что-то кому-то сказал и вернулся.
   — Счас сделают! А ты пока садись, рассказывай, что делал, кого видел!
   Только начав рассказывать, понял народный контролер, что отяжелел его язык после вина. Трудно было проговаривать слова, особенно длинные. Но, к своей радости, заметил Добрынин, что даже если и выговорит только полслова — все равно Тимофей кивает, мол, понял. На рассказе про японцев Волчанов перебил Павла.
   — Не вышло… — сказал он грустно. — Ни хрена не вышло… Поторопились они, вот их всех арестовали и казнили…
   — Как казнили? — удивился народный контролер.
   — Головы всем отрубили…
   — И той японке? — с испугом в голосе спросил Павел.
   — И ей… — Тимофей кивнул.
   — Что ж они, сволочи… бабе… голову рубить? — голос Добрынина притих. — Не могли по-человечески? Ну расстреляли бы или повесили… А голову зачем?..
   — Да ладно, — Волчанов махнул рукой. — Что плакать-то? Я сам, когда узнал, честное чекистское — плакал. Такая уже у меня и мечта была, чтобы вот жила рядом с нами Японская Советская Социалистическая республика… А теперь… война помешала… если б…
   В кабинет без стука вошел солдат с железным подносом. Поставил поднос на стол. На подносе чайник, два стакана в подстаканниках, тарелка с бутербродами: с сыром и колбасой.
   — Ну все, успокойся! — сказал Волчанов. — Им не поможешь, а нам еще жить и работать!.. Память мы их увековечим. Будут теперь и улицы, и переулки, и корабли… Давай поедим!
   Вино размягчало Добрынина изнутри. Даже жевать бутерброды было ему трудно, но вкусный сладкий чай помогал поглощению пищи, смывая единым потоком все застревавшие во рту крошки в желудок.
   Разговор время от времени возобновлялся, и в эти моменты Павел старался как можно короче пересказать последние события из своей жизни и работы.
   — Дашь мне ту «кожаную» книгу посмотреть? А? — попросил в один момент Волчанов. Добрынин пообещал. Снова жевали, запивали чаем, вставляли в паузы слова.
   — Да, ты орден свой получил? — вспомнил вдруг младший лейтенант.
   Павел отрицательно мотнул головой.
   — Ну, я старику напомню! Забыл он, наверно. Завтра будешь здесь?
   — Ага.
   — Сына уже видел?
   — Нет еще, — ответил Павел.
   — Счастливый ты человек, Паща! — младший лейтенант заулыбался широко и зубасто. — С первого раза и сын! А я вот так детей люблю, а не получилось, не повезло…
   — Что, нету?
   Волчанов скорбно мотнул головой.
   — Своего покажешь? — спросил он.
   — Давай. Сегодня можно. Няня должна вечером принести.
   — Уже вечер! — сказал Волчанов, поглядев на свои часы. — Скоро восемь.
   — Да? — Добрынин удивился скоротечности времени. — Так, может, ко мне пойдем, Гришутку увидишь.
   — Можно. — Тимофей кивнул. — Мне сегодня уже все, ничего делать не надо. А на случай ЧП — дежурный есть.
   — У меня там и переночевать есть где, — продолжал приглашать народный контролер уже согласившегося на поездку младшего лейтенанта.
   Вышли. Темное низкое небо, тяжелое и беззвездное, висело над Кремлем и над всей столицей. Было покойно и мирно в этой темноте, и только откуда-то слева доносились два мужских голоса и треск костра, да виднелся искристый красный огонек.
   Волчанов тотчас повернулся в сторону голосов, прислушался.
   — Вот сволочь! — прбговорил он негромко. — Опять!
   — Что там? — спросил припьяневший, но все еще бодрящийся народный контролер.
   — Пошли, покажу!
   Пройдя метров двести, Волчанов и Добрынин остановились за росшими тут в большом количестве елями. Замерли, пока глаза привыкали к тому, что высвечивали блики пламени.
   Двое мужчин возились у костра, вырывавшегося из большой железной бочки, метрах в семи от младшего лейтенанта и народного контролера.
   — Дай еще солярки! — прозвучал грубый голос одного из них.
   Зазвучала льющаяся в жестяное ведро жидкость. Потом один поднял ведро и вылил солярку в бочку. Искры и пламя тут же подпрыгнули, на мгновение разогнав над собою темноту. В этой вспышке Добрынин разглядел немного одного из них: был он крепко сбитый, почти квадратный мужик в кожаной куртке с широким небритым лицом и «щеточными» усиками.
   — Кто это? — спросил шепотом Павел.
   — Говорил тебе, надо авиатоплива выписать! — вклинился тут грубый голос из-за елей. — А теперь что, до утра тут торчать?
   — Сволочи! — так же шепотом ответил Волчанов. — Поэт кремлевский Бемьян и его дружок, комендант Смальцев…
   — А что они там делают? — поинтересовался Павел. — Греются?
   — Хе-э, — громко выдохнул младший лейтенант. — Женщин приговоренных жгут… А может, и не приговоренных, их же никто не проверяет, сук!
   — Как это — женщин?! — уже в который раз за этот день опешил Добрынин.
   — А так… — выдохнул Тимофей.
   — Живых, что ли?
   — Нет, сначала расстреливают…
   — Ну что? — снова долетел из-за елей грубый мужской голос.
   — Что-что, надо еще солярку нести! — ответил второй, сиплый и постарше.
   — Ну и иди! — проворчал первый.
   Добрынин почувствовал, как в животе что-то неприятно забурлило и на язык вылилась неприятная горечь. Он закрыл рот ладонью правой руки и сделал шаг назад.
   — Ты чего? — спросил Тимофей. Павел что-то промычал.
   — Пошли, что ли? — спросил шепотом Волчанов.
   Контролер кивнул.
   У Спасских ворот на выезде стоял военный «газик». Прильнув спиной к закрытой дверце, курил солдат-шофер.
   — Ты дежурный? — спросил его строгим голосом Волчанов.
   — Так точно! — отрубил солдат, бросив папиросу под ноги.
   — Поехали! — скомандовал младший лейтенант. — Садись! — сказал он, повернувшись уже к Добрынину. Сели. Поехали.
   — Приедешь сюда завтра в восемь ноль-ноль! Ясно? — приказал Волчанов шоферу.
   Тот козырнул и уехал.
   В животе у Добрынина восстановился мир, и даже вино из его головы немного выветрилось.
   Поднялись они на третий этаж. Добрынин позвонил.
   Открыла Мария Игнатьевна.
   Разделись, прошли.
   Добрынин мысленно хмыкнул, заметив, что его служебная жена поздоровалась с Тимофеем, как со старым знакомым.
   — Он уже спит! — предупредила она перед дверьми в спальню. — Потише!
   Зашли. Мария Игнатьевна включила торшер, струивший мягкий свет. И все втроем склонились над деревянной коляской, где мирно спал маленький мальчонка, совсем еще младенец.
   — Сколько ему? — шепотом спросил Волчанов, глаза его горели необыкновенной добротой.
   — Пять с половиной месяцев, — ответила хозяйка.
   — Смотри, а волосики уже вьются! — восторженно шептал младший лейтенант.
   Добрынин тоже посмотрел на волосики, привлеченный восторгом Тимофея. Действительно, хоть и были эти волосики жидковатыми и редкими, но уже курчавились, вились, словно не мальчик это был, а девчонка.
   — А глаза какого цвета? — спросил Волчанов.
   — Зеленоватые, — прошептала счастливая мама.
   — Завидую я вам! — снова с восторгом шепнул Тимофей, посмотрев сначала на Марию Игнатьевну, а потом на Добрынина. — Ну вы, главное, не останавливайтесь на этом. А иначе ж кому жить при построенном социализме?
   Мария Игнатьевна смущенно кивнула. Павел промолчал.
   — Вы кушать хотите? — спросила мужчин хозяйка.
   — Нет, вы мне лучше постелите уже, — попросил Волчанов. — Я давно не ночевал в семейном уюте. Тут у вас такое все домашнее.
   Постелили Тимофею на софе в гостиной. Разделся он по-армейски быстро и сразу лег.
   Часов в шесть утра Добрынина разбудил настойчивый звонок в дверь.
   В одних черных трусах Павел прошел через гостиную, заметив, что Волчанов спит крепким сном, накрывшись одеялом с головою. Открыл дверь.
   В проеме стояли двое — красноармеец, бывший когда-то милиционером, и Ваплахов, имевший замученный опухший вид и густую седину в волосах.
   — Ну шо, —не поздоровавшись, заговорил красноармеец. — Вышло! Давай продухты и забирай его! Хорошо, шо живой!
   С трудом соображая, Добрынин поплелся на кухню и, не доходя, открыл дверь в кладовку, где лежали какие-то съестные припасы. К счастью, в кладовке на широких деревянных полках стояли ряды тушенки и прочих консервов. Тут же висели сумки и котомки для хозяйственных нужд. Выбрав одну поменьше размером, Павел стал ссыпать в нее тушенку, варенье, консервированный жир. Когда рука ощутила тяжесть, Добрынин решил, что хватит. И вынес котомку красноармейцу. Тот тоже оценил тяжесть продуктов. Вытащил на всякий случай одну банку — свиную тушенку, облизнулся и, сказав: «Ну щасливо!» потопал вниз по лестнице.
   — Заходи! — сказал Добрынин, глядя на помощника. Прошли они на кухню.
   — Очень есть хочу! — признался уставшим голосом Дмитрий.
   Добрынин зажег газ, поставил чайник. Открыл банку мясных консервов, достал ложку и, воткнув ее в мясо, сунул банку Ваплахову.
   Урку-емец стал жадно есть и тут же поперхнулся.
   — Ты где был? — спросил Добрынин.
   Ваплахов не ответил. Только многозначительно покачал головой.
   Консервы он съел быстро, минут за десять. Вскипел чайник.
   — Спрятать меня надо… — проговорил Дмитрий. — Увидят — убьют.
   — Кто?
   И на этот раз урку-емец многозначительно промолчал.
   — Я не могу говорить, — попробовал объяснить он, глотая слишком горячий чай. — Они мне сначала сказали, что если живым останусь — должен молчать, и тогда, если доживу до восьмидесяти лет, разрешат жить в Москве, квартиру дадут и пенсию…
   Осатанело выпучив глаза, Добрынин смотрел на своего помощника и уже подозревал, что тот просто сошел с ума.
   — Да ты толком можешь мне объяснить, что? — уже не спросил, а потребовал народный контролер.
   Внизу вдруг засигналила машина. Добрынин встрепенулся.
   — Это за Волчановым приехали! — сказал он.
   — Спрячь меня! — попросил испуганный урку-емец.
   — Иди в кладовку! — скомандовал Павел. — И сиди там тихо, чтоб никто не слыхал! — добавил он, уже закрыв за урку-емцем дверь на защелку.
   На кухню зашел удивительно бодрый Тимофей.
   — Машина что-то рановато, — проговорил он, поглядев на кухонные часы с кукушкой. — О! У тебя уже и чай готов?
   Сел Тимофей на место, где только что сидел урку-емец. Налил себе в чашку Дмитрия чая. Пригубил.
   Добрынин налил и себе вторую чашку.
   — Чего так рано встаешь? — спросил Тимофей. — Утро, что ли, любишь?
   — Ага, люблю, — Павел кивнул.
   — Ну что, со мной в Кремль поедешь? — предложил младший лейтенант.
   — Да я не знаю еще…
   — Давай, поехали, они ж за тобой машину не пошлют, а по улицам сейчас опасно!
   Добрынин поддался настойчивости друга.
   Мария Игнатьевна спала, но Павел решил ее не будить. Быстренько оделись и уехали.
   В Кремле Волчанов провел Павла до кабинета Тверина.
   — Э-э, — сказал он, уже отойдя на несколько шагов. — Забыл у тебя «кожаную» книгу взять! Если не увидимся, попроси жену мне ее передать. Хорошо?
   Павел кивнул.
   Автоматчика в этот раз у двери кабинета Тверина не было.
   Добрынин постучал и толкнул дверь.
   За столом сосредоточенно что-то писал хозяин кабинета. Он улыбнулся, увидев контролера.
   — Заходи! Заходи, Паша! Добрынин подошел, сел.
   — Ну что там у тебя, порядок с помощником?
   — Да.
   — Удивительный у нас в стране народ! — непонятно к чему произнес товарищ Тверин. — Да, я же забыл тебе орден дать…
   Хозяин кабинета полез в верхний ящик стола, достал оттуда книжечку красного цвета и коробочку с орденом.
   Привстал, протянул руку. Сказал: «Поздравляю!» После рукопожатия снова сели.
   — Помощнику твоему сейчас нельзя орден Дать…сожалеюще покачал головой Тверин. — Потом наградим, не потеряется! Да, вот еще тебе от меня, специально хранил!
   И Тверин протянул народному контролеру третью книжку «Детям о Ленине». Эта книжка была намного толще двух предыдущих, и это порадовало Павла.
   — Знаешь, надо вам уезжать потихоньку из Москвы, — Тверин перешел на серьезные интонации. — Работы для тебя, да и для помощника твоего в стране много. Надо строго пройтись по секретным военным заводам. Как ты? А после войны отдохнешь! А?
   — Я что? — не очень твердо произнес Добрынин. — Я готов.
   — Ну вот и хорошо. — Тверин вздохнул. — Да, тут Мария Игнатьевна звонила, просила помочь одежду тебе купить. Так все уже готово.
   Добрынин аж привстал, услышав об этом.
   — Ты садись, садись! — махнул рукой Тверин; — И нечего стесняться, народный контролер такой страны не может быть оборванным! Вот, возьми этот лист, и тебя отведут на склад, где все получишь.
   — А потом? — спросил ошарашенный Добрынин.
   — Потом отвезут тебя домой, ночью поедешь на аэродром.
   — С Ваплаховым? — перебил Тверина взволнованный контролер.
   — Да, да, с помощником, только скажи ему, что он теперь русский, а никакой не этот… емец или немец. А все остальное будет у тебя в пакете, получишь его при приземлении. Понятно?
   — Да, — отрывисто и обреченно ответил Добрынин.
   — Ну, Паша, дай я тебя поцелую! — Тверин снова встал над столом. — Может, в последний раз видимся… Болен я очень, и стар уже.
   Обнялись они крепко и стояли так минут пять. Первым, устав, ослабил объятия Добрынин.
   В этот раз в коридоре стоял красноармеец. Он, видимо, уже знал, куда надо было вести товарища Добрынина. Прошли они пол-Кремля, прежде чем оказались в невысоком складском помещении, где мальчишка, солдат выдал Добрынину согласно списку две пары галифе и пару черных штанов, две гимнастерки, одну белую рубашку, один зеленый галстук, строгий черный пиджак на пяти пуговицах, новенькие блестящие свиные сапоги, высокие на меху ботинки с двумя комплектами черных шнурков, темное тяжелое пальто, длинный до пят кожаный плащ невероятной ширины, шарф, рукавицы и перчатки, коричневый портфель с ключиками от замка, три пары серых портянок и две пары толстых зеленых носков, две меховые черные шапки и одну шляпу темно-синего цвета. Все это солдат помог уложить в два больших военных вещмешка, сделанных из прочного брезента. После этого красноармеец и Добрынин оттащили эти вещмешки к Спасским воротам, где уже стояла в ожидании дежурная военная машина.
   — Там вам шофер поможет! — сказал, уходя, красноармеец.
   Шофер на это кивнул.
   Он действительно помог затащить все на третий этаж и, оставив вещмешки в коридоре, ушел.
   Было еще рано. Мария Игнатьевна куда-то ушла. И Гришутки дома не было.
   Добрынин из-за недосыпа чувствовал себя усталым решил прилечь на часокдругой.
   Заснул легко. В гостиной, на софе, где ночевал Волчанов.
   Простыни были уже убраны, но теплое ватное одеяло ще лежало сложенным на софе.
   За окнами было тихо.
   И, воспользовавшись этой тишиной, в голову народного контролера вкрался сон. В этом сне кровожадные японцы рубили головы японским девушкам, и тут же другие японцы относили отрубленные головы и обезглавленные женские тела в сторону, к большим железным бочкам. И бросали их в эти бочки. А из некоторых бочек уже вырывалось пламя. И от одной бочки к другой мельтешили с ведрами солярки кремлевский поэт Бемьян и комендант Смальцев…
   Заерзал Добрынин во сне. Слетело ватное одеяло на юл. Но сон продолжался, и вот уже увидел он среди японцев свою жену Маняшу, держащую крепко за руку сына Летьку, уже почти взрослого, чернявого толстогубого, ростом с мать, пацана. Но смотрели на мать с сыном японцы уважительно. Тут привели много русских, выстроили в шеренгу и что-то спросили через переводчика у Маняши. Прошла Маняша вдоль шеренги и указала пальцем на несколько человек, которых тут же вывели и обезглавили. «А! — понял во сне Добрынин. — Это те сосланные кулаки, которые над Маняшей в эвакуации издевались!» А потом отрубили японцы головы и всем остальным из этой шеренги. И палач был очень уставший, недовольно водил пальцами по затупившемуся острию широкого топора…
   Проснулся Павел Александрович от головной боли. За окном уже было темно. Встал, включил свет.
   Из кухни донеслось кукуканье часов.
   Сходил умыться.
   Вспомнил о Ваплахове. Открыл дверь в кладовку.
   — Дмитрий? Ты здесь?
   — Да, — ответил слабым голосом урку-емец.
   — Ну выходи!
   Уселись на кухне за стол. Добрынин поставил чай, открыл еще одну банку консервов, поделил пополам.
   — Ну так что там у тебя? — спросил помощника. Тот все еще молчал.
   — Да никому я не скажу! — пообещал народный контролер. — Не бойся!
   — У вас тут портретные ряды ЦК есть? — наконец выговорил Ваплахов.
   — Должны быть… Поискать?
   Дмитрий кивнул.
   Добрынин пошел в кабинет, порыскал взглядом по полкам и тут, в углу кабинета, увидел полусвернутый плакат. Развернул — на него глянули десятки маленьких фотографических портретов, над которыми большими красными буквами было написано «Центральный Комитет ВКП(б)». Свернул, отнес плакат на кухню, передал Дмитрию.
   Ваплахов дрожащими руками расправил плакат на столе.
   — Ну? — спрашивал уже немного раздраженный упрямством Дмитрия Добрынин, у которого к тому же никак не проходила головная боль.
   — Это мой народ… — почти шепотом произнес Ваплахов.
   — Чего? — недопонял народный контролер, попристальнее вглядываясь в глаза своего помощника.
   — Это мой народ… — повторил Ваплахов так же негромко.
   Минуты две Добрынин молчал, пытаясь понять сказанное Дмитрием.
   — Это урку-емцы… — прошептал Дмитрий, видя, что Добрынин находится в остолбеневшем состоянии.
   — Как? Все? — вырвалось у Павла. Дмитрий кивнул. Потом выдохнул: «Все!» Добрынин привстал, наклонился пониже к фотографическим рядам, приглядываясь, потом постарался незаметно сравнить их с Ваплаховым. Конечно, было у них всех что-то общее.