Курков Андрей. Судьба попугая

   — Придет ваш Кузьма, обязательно придет! — приговаривала она.
   А сама, встречаясь взглядом с каким-нибудь раненым бойцом, тяжело вздыхала.
   — Не человек он… — шептал Марк. — Кузьма — не человек…
   — А кто?! — удивилась Таня.
   — …o-..у…ай… — с трудом выдохнул раненый, уже утомившийся, ощущая приближение головной боли.
   — Кто? — Таня наклонилась к самому рту.
   — Попу-гай… — постарался почетче произнести Марк.
   В глазах Тани сверкнул огонек догадки, и она улыбнулась.
   Марк заметил этот огонек и с надеждою смотрел ей в глаза. Даже вытащил руку из-под одеяла, потянулся к ней бледными желтоватыми пальцами.
   — Где он? — прошептал уже из последних сил.
   — Он такой синий и зеленый? — спросила сестра. Марк кивнул глазами.
   — Его начальник госпиталя выхаживает… — сказала Таня.
   Сил на продолжение разговора у Марка не осталось, и он уставился в потолок, уцепился взглядом за кривые линии трещин и трещинок.
   На следующий день, когда Таня снова была в палате, Марк продолжил разговор.
   — Позовите начальника госпиталя! — попросил сестру Марк.
   Она позвала.
   Начальник госпиталя, подполковник, военврач, седой и красивый, с благородным лицом, приставил к изголовью Марка табурет, уселся.
   — Что с ним? — спросил Марк.
   — Повреждена печень, — ответил подполковник. — Я не ветврач, но что могу — делаю. Видно, во время взрыва вы его сдавили сильно. Вас же вместе привезли… Ну и осколком ему досталось — крыло пробито…
   — Сообщите, пожалуйста, в Москву… в ЦК… товарищу Урлухову, что мы здесь… — попросил Марк.
   — Хорошо, — пообещал подполковник. Пару дней спустя Танюша привела в палату старенькую бабушку в круглых толстых очках.
   — Вот, товарищи бойцы, — привлекла она внимание всех. — Евфросинья Федоровна пришла к нам от артели инвалидов «Красный Октябрь».
   Солдаты оживились. Смотрели с ожиданием на две прикрытые корзинки, которые старушка крепко держала в руках. Думали, что продуктов им перепадет.
   Но бабушка не спешила раскрывать корзинки. Она рассказала бойцам, что на фронтах воюют ее десять внуков и что двое из них уже награждены боевыми медалями.
   А потом она, оставив одну корзину у входа на полу, подошла к каждой койке и подарила бойцам по паре вязаных варежек.
   — Чтобы вам теплее было немца бить! — приговаривала она.
   Таня потом повела ее в следующую палату. Бойцы успокоились. Кто, как Марк, смотрел в потолок, кто писал письмо своим. Было тихо в палате.
   И вдруг пришел начальник госпиталя.
   Он взял табурет и снова подсел к изголовью койки Марка Иванова.
   — Есть ответ из Москвы, — сказал он, сдержанно улыбаясь. — От товарища Урлухова. Вам желают скорейшего выздоровления, а Кузьму приказывают отвезти в Москву в центрветлечебницу…
   Марк опешил.
   — А я? Я один останусь? — зашептал он сбивчиво и взволнованно.
   — Нет, вы тоже скоро поедете, в тыловом госпитале вас будут долечивать, легкое выправлять…
   — Я не могу… — прошептал Марк, и на глазах его появились слезы. — Мы с Кузьмой уже тринадцать лет вместе… Он умрет без меня… Не увозите его…
   — Но вы же сами просили сообщить в ЦК! — подполковник посерьезнел. — Я исполнил обещание, а теперь мне надо исполнять приказ…
   — Отправьте меня вместе с ним в Москву! — попросил полушепотом-полухрипом Марк.
   — Умоляю!.. Подполковник молчал. Молчал и думал.
   — Как я вас могу отправить? Вы даже не майор, чтобы вас в Москве лечили! Вы понимаете?
   Марк смотрел в потолок, и по его щекам катились слезы.
   — Знаете что, — попробовал успокоить его начальник госпиталя. — Я попробую что-нибудь придумать, но не обещаю… Если б вы выздоровели — могли бы сопровождать раненую птицу… А так… Я подумаю…
   Тяжело вздохнув, подполковник поднялся и вышел из палаты.

Глава 8

   В начале лета, когда посевные работы были окончены и жизнь в Новых Палестинах чуть замедлилась, Катя снова стала по вечерам собирать новопалестинян в «классе», располагавшемся в дальнем углу главного коровника, и учить их общей грамотности. Снова дети и взрослые писали на доске всякие слова и фразы, а утомившись, слушали и запоминали различные полезные знания.
   На первый летний урок пришел и ангел. Пришел, уселся на последней от доски лавке и стал наблюдать, как Катя подливала в лампы керосин, а потом развешивала их на вбитые в стены крючья, чтобы больше света было.
   Первый урок начался в тот раз с опозданием, да и то, кроме детей, ангела и горбуна-счетовода, пришли только женщины. Мужиков не было, но и Катя не ходила их звать, зная, что уставшему мужику знания не нужны.
   Тянулись длинные летние дни.
   Между делом, присматривая за растущим урожаем, новопалестиняне жили в свое удовольствие. Купались в реке, рыбачили, ходили в лес за ягодами и на охоту, и только под вечер некоторые из них отправлялись в главный коровник на очередной урок.
   Но вот однажды, в конце июня, пришедшие на урок новопалестиняне застали Катю в слезах. Успокоив ее и расспросив, узнали они, что в этот день кто-то украл у Кати книжку иностранного писателя Жюля Верна о будущем. Урока, конечно, не было, а к вечеру все жители уже знали о происшедшем.
   Счетовод, как только услышал о краже, тотчас схватил свою толстую тетрадь и прибежал к Кате. Разузнал у нее, какого размера и цвета была украденная книжка и о чем в ней говорилось. Сказал заодно, что такие книжки нужно хранить серьезнее, в сундучке или в тайном месте. Но в то же время стал он вслух размышлять о том, как обнаружить вора и вернуть украденное. Однако размышления его ограничились в конце концов предложением подождать, пока вор эту книжку сам не вытащит и не станет ее читать, а для этого нужно сделать вид, будто о краже все забыли. С таким предложением, правда, никто из присутствовавших не согласился.
   — Надо проверить вещи всех грамотных! — сказала веснушчатая беременная баба, всегда сидевшая на уроках впереди. — Авось у кого-то из них найдется покража-то!
   — А сколько у нас тут грамотных, а? — ехидно спросила ее другая женщина. — Вот — счетовод, ангел да и, почитай, все! Ну, бригадир еще, может, знает ченибудь…
   Счетовод тут же встрепенулся, повел женщин осмотреть его вещи, благо были они в этом же коровнике. Через несколько минут все они вернулись к Кате в ее «классный» угол и продолжили там думать вслух.
   Пришедший чуть позже ангел, послушав разговоры, спросил вдруг: а не осталось ли каких-нибудь следов от вора? Катя задумалась, припоминая, и тут взгляд ее просветлел.
   — Ага, — она кивнула. — Он мне на тетрадку наступил!
   — Че ж ты молчала? — всплеснул руками счетовод. — А ну покажи!
   Катя наклонилась и подняла из-под стола чуть примятую тетрадку. Раскрыла ее, и всем даже при тускловатом свете керосиновой лампы виден стал отпечаток босой ноги с косой белой полосой на пятке.
   — А кто у нас счас босой ходит? — спросил счетовод.
   — Да почти все ходят! — ответила ему беременная баба. — Кому ж охота обувку впустую летом стаптывать?
   — И то верно, — сказал счетовод и вздохнул.
   А ангел тем временем взял тетрадку с отпечатком ноги и к лампе подошел.
   — Да брось ты, — сказал ему грустно горбун-счетовод. — Много ты по пятке узнаешь!
   — Кажется, хромой это был, — не слушая счетовода, произнес ангел, — шрам это на пятке. Может, вспомните, кто у нас здесь хромой?
   Женщины напряглись, задумались, припоминая.
   — Нет. Чтоб совсем хромой, так только красноармеец один был, но он еще зимой исчез куда-то, — заговорила беременная, — а еще одно время Глашкин Петр хромал, как на косу наступил да ногу порезал…
   — Ногу порезал? — переспросил счетовод радостно. — А где он тут спит?
   — Не тут, они с Глашкой в третьем коровнике за второй печкой, — сказала молодуха в белой косынке.
   — Пошли, покажешь! — приказал ей счетовод. Книжку нашли минут через десять — лежала она под тюфяком, набитым сеном, на лавке этого самого Петра.
   — Ну вот, — счетовод обвел свидетелей обнаружения книги довольным взглядом, — теперь надо всем сказать и суд произвести, чтоб наказать вора примерно! Так ведь?
   Тишину раннего летнего вечера нарушил призывный глухой звон била, по которому несколько раз ударил тяжелым молотом сам горбун-счетовод.
   Народ собирался недолго.
   — У нас тут сегодня кража была! — объявил пришедшим к билу новопалестинянам счетовод. — У учительницы книжку про будущее украли…
   Тут он сделал паузу и услышал, как зашептались, завозмущались собравшиеся.
   — …и вот я хотел спросить вас, что надо с вором сделать, когда найдем его? А? — закончил свою мысль счетовод.
   — Да чего, в тюрьму его! — выкрикнул какой-то мужик.
   — Поколотить хорошенько, чтоб не встал…
   — Руки пообрубать!..
   — Ну, тюрьмы у нас тут нету, — сказал в ответ на выкрики счетовод. — А поколотить, так для этого суд не нужен. Надо так наказать, чтоб было это наказание, a нe драка какая! Так, чтоб и сам он понял, и другим не повадно было… Вот, может, кто знает, какие еще наказания есть в природе? А? Может, учительница? — и счетовод бросил взгляд на заплаканное лицо Кати, стоявшей рядом.
   Катя вытерла рукой слезы, шагнула вперед и заговорила:
   — Вот раньше, при царе, чуть что — на каторгу или в тюрьму, а если против царя боролся, то в ссылку, в Сибирь… А еще до этого закон совсем другой был: украл первый разправую руку отрубают, второй раз — левую. д потом уже ноги…
   — Так и надо! — выкрикнул кто-то из толпы новопалестинян. —Руки пообрубать — и все тут!
   — Да, отрубить ему правую! — закричала одна из баб. — Нашли-то хоть, кто украл? Счетовод не ответил.
   — Так что, как решим? Голосовать будем? — спросил он. Собравшиеся согласно зашумели. — Кто за отрубание правой руки вору, поднимите руки! — сказал счетовод.
   Тут столько рук поднялось, что ясно стало счетоводу — других предложений не будет.
   — Да что вы, — крикнул пораженный ангел подавшись вперед всем телом. — Как же это — руку рубить?
   — Да погоди ты, — перебил его бригадир. — Лучше скажите: нашли вы этого вора уже или сейчас вместе искать будем?
   — Нашли, — ответил счетовод. Все притихли, насторожились.
   — Петр Глашкин украл.
   — Господи! — прокричала какая-то женщина и рухнула на землю без чувств.
   — Это Глашка, — прошептал кто-то рядом с ангелом.
   — А сам он где? — спросил вслух кто-то.
   — А тут он, вот! — и новопалестиняне вытолкнули вперед малорослого мужичка, который, оказавшись в середине круга, потупил взгляд в землю и застыл так.
   — Зачем книжку-то украл? — строго спросил его счетовод.
   — Читать хотел, — ответил Петр, не поднимая головы.
   — А ты, что ли, читать умеешь? — выкрикнул кто-то из толпы.
   — Умею, — пробубнил вор.
   — И писать тоже?
   — И писать…
   — Да врет он все! — сказала низенькая круглая баба. — На самокрутки хотел, небось, книжку разодрать…
   Пока раздавались выкрики, ангел подошел к учительнице.
   — Катя, — сказал он. — Нельзя же, чтобы руку ему отрубили! Может, он на самом деле только почитать эту книжку хотел?
   — А мы сейчас проверим, — специально громко, чтобы все слышали, произнесла Катя. — Если грамотный и без ошибок на доске писать может, то прощу его!
   — О, это дело! — оживился счетовод, находивший расследование занятием интересным и поучительным. — Пошли все!
   Отвели Петра в «класс», Катя зажгла керосиновые лампы. Дала вору мел.
   — Ну, пиши, — Сказала.
   Петр вроде как приготовился. Поднял правую руку с зажатым в пальцах мелом, стал бочком, исподлобья на учительницу глядя, словно ждал, что ему писать скажут.
   — Мы не рабы, рабы не мы, — медленно и четко произнесла Катя.
   Петр стоял неподвижно, снова опустив свой взгляд.
   — Ну что же ты! — поторопил его счетовод. Петр дотронулся мелом до доски и, видно, так сильно надавил, что рассыпался мел в его руке.
   — Соврал! — вздохнул кто-то.
   Петр отвернулся от всех, став лицом к доске. Стоял и молчал. Только узкие плечи его содрогались.
   — Ну что? — спросил всех счетовод.
   — Что-что, — пробасил какой-то мужик. — Рубить, да и все тут! Вор ведь, ясное дело!
   И тут сам счетовод ощутил в себе некую жалость к этому малорослому, видно, никудышному мужичонке, который и для кражи ничего лучшего не нашел, чем какую-то книжку, и отовраться от обвинения не сумел. Смотрел счетовод на его дрожащие плечи, на хлипкую спину. Смотрел, и неприятно ему становилось на душе. Ну, думал он, будь это здоровый какой детина из строителей или красноармейцев, и укради этот детина копченый окорок или что из вещей — тогда б обе руки не жалко было отрубить! А этот-то со спины ребенок ребенком!
   — Братья! — зазвучал тут голос ангела. — Что же мы сделаем, если руку отрубим! Ведь он, может, и не будет воровать больше, честнее станет, а рука наново не отрастет…
   — Да, — охотно поддержал тут ангела счетовод. — Может, чуть по-другому наказать, чтоб не так жалко его было? Простить его — не простим, это ясно. Но, может, как-то по-другому, чтобы не рубить ему правую руку?
   Замолчал счетовод и задумался, разыскивая мысленно другие наказания. И тут встретился он взглядом с Архипкой-Степаном, и показалось счетоводу, что знает Архипка, как поступить.
   — Ну вот пусть Архипка скажет! — проговорил счетовод, и десятки глаз уставились на Архипку.
   А он пожевал губами, посмотрел на все еще стоявшего , ко всем спиной вора, и сказал:
   — Да, может, не правую отрубить? Правой-то человек работает и ест. Может, лучше левую?
   — Ну да! — сказал бригадир, — Конечно, лучше левую, а то что ж — останется он с левой рукой, а он ведь не левша! Кто за?
   Снова поднялось множество рук, и бригадир, которому, видимо, уже надоело это долгое расследование, схватил вора за локоть и потащил его к выходу из коровника.
   — Помогите! — попросил он мужиков. — Оттащим его к зимней кухне, накажем — и все! Чтоб неповадно было.
   Бледный, как сентябрьская луна, вор быстро переставлял свои короткие ноги, покорно отдавшись на милость тащивших его за локти мужиков.
   Солнце уже зашло, но темнота еще не загустела. Мужики остановились у большого пня, на котором кололи дрова и разрубали мясные туши.
   Подождали, пока подошли остальные. Однако не было среди окруживших пень ни ангела, ни учительницы, ни доброй половины других новопалестинян.
   — Давай! — скомандовал бригадиру счетовод, державший под мышкой свою толстую тетрадь. — Кто наказывать будет?
   — Я могу! — самопредложился бригадир, закатывая рукава своего вечно грязного ватника.
   — Да ты сними его, удобней будет для размаха! — посоветовал бригадиру ктото из строителей.
   — И так хорошо, уж очень я к нему привык! — ответил бригадир, поднимая с земли у пня топор-колун. — Ну че, пускай руку ложит!
   — Слышь ты, руку ложи! — повторил прямо в ухо Петру стоявший рядом с ним мужик.
   Петр медленно наклонился к пню, осмотрел выпученным взглядом его поверхность, потом оперся о нее левой ладонью.
   — Ну че ты так встал? — бригадир начинал сердиться, уже надоела ему эта канитель.
   Петр присел, положил левую руку на пень и уставился на нее.
   — Не смотри, дурак! — крикнул на него бригадир. Петр отвернулся.
   — Ну че? — бригадир посмотрел на счетовода, сжимая топорище обеими руками.
   — В общем, мы тебя примерно наказываем за воровство, понятно? — произнес счетовод. Петр молчал.
   — Тебе понятно? — угрожающе наклонился к вору бригадир.
   — Да… — едва слышно пробормотал он.
   — Давай! — счетовод махнул рукой бригадиру, и тот, размахнувшись, опустил топор на пень.
   Страшной силы крик раздался, и вор, подпрыгнув высоко вверх, побежал, хрипя и выкрикивая что-то, к склону холма. Он бежал и размахивал руками: правой и недорубленной левой, болтавшейся на жилах, и все кричал, кричал что-то бессвязное…
   — Что ж ты недорубил! — нарушил напряженное молчание счетовод.
   — Да топор… тупой совсем… хоть наточить надобно было… — оправдывался бригадир. — Че стали! — заорал он вдруг на стоявших рядом мужиков. — Ловите его, дорубить надо!
   Мужики сорвались с места, рассыпались по склону, выискивая недонаказанного вора больше по его крику, чем глазами.
   Догнали, принесли Петра снова на холм, к пню.
   — Подровняй руку! — попросил бригадир одного мужика.
   Тот подвинул недорубленную ниже локтя руку так, чтоб бригадиру удобнее было.
   — Тут и размаха не нужно, — сказал счетовод.
   — Ага, — кивнул бригадир, наклоняясь пониже к руке. Он сам еще раз поправил ее, посмотрел, где там были недорубленные жилы, и легко дорубил их. Потом спихнул руку с пня.
   Петр свалился на землю и лежал тихо-тихо, как покойник.
   — Оттащите его к Захару, пусть культю прижгет, а ток утру кровью изойдет весь! — сказал счетовод мужикам. Мужики подхватили его и ушли.
   — Ну все, я спать! — сказал бригадир, воткнул топор в пень и зашагал к главному коровнику.
   Счетовод заметил, что остался у пня один. Задумался о чем-то. Услышал вдруг скрип двери — видно, мужики уже дошли до коптильни Захара.
   Присел на краешек пня и посмотрел в небо. Темнота уже загустела, и только звезды в ней были видны. Яркие и тусклые, большие и маленькие; они шевелились, блестели, прыгали с неба и неслись сюда, вниз, на эту землю, но, не долетая, на полпути гасли и исчезали из виду.
   «Вот оно как! — удивленно думал счетовод. — Это ж, наверно, и мрут они там на небе? Надо будет учительницу спросить… Больно интересно оно… Может, если оттуда с неба смотреть, мы тоже светимся, пока живые, а как помрем — так и потухнем, и не видно нас…» А ночная темнота все густела, и уже ничего, кроме звезд, не видно было счетоводу, и сидел он там на пне, окруженный загадочным застывшим, замолчавшим до утра миром. Сидел и думал.

Глава 9

   Шло время. Заполярное лето едва ли отличалось от зимы. На дворе было попрежнему холодно, а внутри вагончика — так же тепло, даже жарковато иногда.
   Добрынин и Ваплахов крепко сдружились с четырьмя геологами. Стали вроде как одной семьей. У каждого уже было свое постоянное место за ящиком-столом, своя ложка с выцарапанной на ручке фамилией, своя кружка.
   Так и жили в ожидании будущего поезда. Ели странное мясо, пили не менее странный мясной самогон. Грелись у печки, придуманной гениальными советскими химиками специально для дикого неуютного Севера. Уже и Ваплахов знал, что тепло в печке зарождается оттого, что бросают туда два вещества: одно землянистого цвета, а второе — желтоватое, а потом наливают воды и сразу закрывают всыпновливное отверстие, а там уже бурлит, шипит, и в вагончике становится невероятно жарко.
   Месяц за месяцем тянулось это ожидание.
   Уже и собак стало на одну меньше — загрызли по необъяснимой причине лайки своего упряжного вожака. И несколько метелей страшной силы сотрясали вагончик. Все было за это время. Все было, только железную дорогу пока к ним не проложили.
   Иногда, когда заканчивалось сложенное под деревянным порогом мясо, все шестеро тепло одевались, брали с собой кирки, широкие топоры и шли расчищать большой квадрат, где легче всего было вырубить из ледника куски застывших мамонтов. Работали недолго и за каких-нибудь час-полтора успевали запастись недели на три вперед.
   Иногда радировали в Москву, чтоб узнать день недели и новости железнодорожного строительства. Новости всегда были утешительными и оставляли надежду.
   И вот однажды, а был это вторник, радиостанция сама запищала, подавая радисту какой-то сигнал. Горошко подскочил, уселся на свой ящик-табурет и, схватив огрызок карандаша, принялся записывать сообщение. Все остальные сидели в напряжении, ожидая новостей. Точки-тире столбиками укладывались на странице большой тетради, но, кроме радиста, никому и ничего они не говорили. Наконец Горошко опустил наушники на железный ящичек радиостанции, еще раз прочитал радиограмму и обернулся к товарищам.
   — Рельсоукладочный поезд, а за ним и состав вышли уже на какую-то прямую, ну, которая к нам ведет. Теперь надо каждый вечер в семь пускать строго вверх ракету любого цвета для ориенти… орнеити…
   — Ориентирования — подсказал Калачев.
   — Ага! — Горошко кивнул, глянув на страницу. — Приказ начать серьезную заготовку мяса для отправки… Что там еще…
   Радист взял тетрадь с радиограммой в руки.
   — Товарищу Добрынину большой кремлевский привет и поздравления с сыном… спрашивают как назвать? Мария Игнатьевна чувствует себя хорошо… началась война… приказ не допускать паники и быть готовыми…
   — Война? — пораженно повторил вслед за радистом народный контролер. — С кем?
   — С врагами, наверно, — более спокойным голосом ответил Калачев. — Чего там, победим! А тебя с сыном поздравляем!
   — С сыном? — переспросил все еще задумчивый Добрынин. — Спасибо…
   — Ты что, не рад? — удивился начальник экспедиции. Добрынин молчал. Он думал о Марии Игнатьевне, о портрете военного у нее в спальне, о том, что не меньше года прошло с последней их встречи. И тут — сын?! Хотя, сразу же подумал народный контролер, ведь Мария Игнатьевна ему не такая же жена, как Маняша. Мария Игнатьевна — жена служебная, а значит сын ее является как бы служебным сыном Добрынина… Хотя… Запутался в своих размышлениях народный контролер совсем. А тут еще Маняша с детьми вспомнилась. А ведь о них никакой весточки не передали, словно и нет их вовсе…
   — Ну все равно лучше, чем девка! — Горошко пожал плечами, не будучи способным понять причину нерадостности товарища. — С сыном и хлопот не будет, шо с ним за хлопоты?!
   — А как назвать, решил? — спросил тут хромой Дуев, усевшись за стол и поглаживая свою лысину.
   — Нет, еще не решил, — ответил Добрынин.
   — Хорошо назвать надо! — подсказал Дмитрий Ваплахов. — Чтоб потом сыну понравилось.
   Добрынин смотрел на урку-емца со сдержанным недоумением во взгляде.
   — Так ведь вместе и можем обсудить! — предложил Степа Храмов. — Праздник все-таки у человека! Не каждый год сын рождается!
   — Правильно! — подхватил Дуев. — Это дело надо отметить серьезно.
   — И сразу имя дадим и в Москву отрадируем! — внес свою лепту в разговор радист Горошко.
   — А чего? — Калачев тоже присел за ящик-стол. — И Родине солдаты нужны. Врагов ведь много. К этой войне вырасти не поспеет, а к следующей в самый раз! Защитник, как-никак!
   На столе появились кружки, кастрюля с мутновато-коричневой жидкостью. На печку поставили ведро с мясом. Забросили в ведро пригоршню соли.
   — Ну, за сына! — поднял кружку главный геолог. Выпили. Крякнули.
   — Может, Иващукиным назвать? — полуспросил-полупредложил урку-емец.
   — Так это ж фамилия! — удивленно воскликнул Храмов.
   — Ну больно красивая! — Ваплахов улыбнулся сладко-сладко, даже глаза у него от улыбки сузились. — У нас сразу и имя, и фамилию дают…
   — Фамилия у него ясная — Добрынин! — проговорил Дуев. — А вот имени пока нет…
   «Да какой же он Добрынин к чертовой матери, — думал народный контролер. — Хотя у Марии Игнатьевны теперь тоже фамилия Добрынина…» — Ну что молчишь, виновник происшествия? — развеселился после; первой кружки Калачев. — Сделал дело, надо и назвать! Может, Федор — так моего деда звали…
   «При чем тут твой дед к моему ребенку? — подумал Добрынин и тут же: — Да какой же это мой? А?» — Ваней назови! — советовал Горошко. — Ласковое русское имя.
   Выпили еще по кружке, и это только подзадорило друзей. Стали они наперебой имена предлагать. А Добрынин рассердился. Сначала молчал, а потом вскочил, крикнул:
   «Да пошли вы все!» и, накинув олений кожух, выбежал на двор к собачкам.
   Дальше пили без него. Обидеться никто не обиделся, но о самом виновнике застолья временно забыли.
   А он уселся на корточки перед лежавшими в снегу лайками и жаловался им, просил совета, просил повыть немного. Но лайки молчали. Уж так много он рассказал собачкам о своей жизни, а им ничего. Загрустил Добрынин, загрустил и коня вспомнил. Того, что ему товарищ Калинин подарил, еще перед тем, как он Твериным стал. Где-то в вещмешке еще его конский паспорт лежит. Где-то лежит… И стало Добрынину до слез погибшего коня жалко. И хоть давно уже это было, а теперь как по-новому вспомнилось, так подробно и ясно. И холодец тот вспомнился, который заместитель Кривицкого, шаман местный сварил…
   «А, — мысленно махнул рукой Добрынин. — Назову его Григорием! Чем плохое имя? Хорошее. А когда вырастет — подарю ему конский паспорт, да расскажу, какая у меня тяжелая жизнь была…» Решив окончательно, что имя у сына будет — Григорий, вернулся Добрынин в вагончик и сел на свое место.
   Ваплахов уже лежал на своей лежанке, усталый и пьяненький. Рядом за столом, склонив голову к недоеденному мясу, посапывал Дуев, который тоже хмелел необычайно легко и быстро. Остальные жевали мясо.
   — Ну шо, решил? — поинтересовался, выковыривая что-то лишнее из зубов, радист Горошко.
   — Да, — спокойно ответил контролер. — Григорием назову.
   — Хорошее имя, — согласительно произнес Калачев. Храмов кивнул, выражая свое одобрение.
   — Может, сразу отрадируем? — предложил радист.
   — Завтра, — сказал Добрынин. — Чего спешить… Вытащил Добрынин после этого разговорчика себе мяса из ведра. Порезал его и тоже жевать принялся.
   — Больше мяса не будешь? — спросил Добрынина Горошко.