Курков Андрей. Судьба попугая

   Войдя в городок, они вернулись в свою комнатку.
   — Я должен буду доложить о происшедшем, — сухо сказал приставник, улегшись одетым на свою койку. — Вы понимаете, что это значит?
   — Может, не надо, ведь сегодня победа! — проговорил Марк.
   Парлахов тоже задумался в этот момент о победе. Что она принесет? Радость обычной жизни? И тогда можно будет возвратиться в Москву, в родной ЦК, где ждет его интересная работа. Хорошо бы поскорее!
   Потом он посмотрел на Марка. Посмотрел уже без недовольства, а скорее с сочувствием.
   «Может, действительно не надо докладывать? — подумал Парлахов. — Может, никто и не видел этого?»

Глава 29

   За окном бушевала майская гроза. Молнии распугивали ночную темноту, нависшую над небольшим тыловым городком, спавшим чутко и тревожно.
   Одинокий «газик» военного патруля разбрызгивал лужи на мощеных улицах.
   Солдат-шоферзевал, а следом за ним каждый раз зевал сидевший рядом младший лейтенант.
   — Тормози! — приказал младший лейтенант. — Постоим немного… Если засну — разбудишь через полчаса.
   Младший лейтенант отвернулся от шофера и попробовал задремать. Но тут снова загремел гром, а потом где-то / недалеко, ярко вспыхнув, уткнулась в землю молния.
   Младший лейтенант открыл глаза и увидел огонек свечи в окне дома напротив. , — Ваня, — сказал он, — бери автомат, пойдем проверим. Здесь кому-то не спится.
   Офицер заглянул в окно, и тут же азарт в его глазах угас: не увидел он там ничего подозрительного. Просто сидел за столом пожилой мужчина и при горящей свече жевал хлеб, каждый раз макая его в солонку.
   Снова загремел гром, и младший лейтенант, с опаской глянув на небо, постучал в окошко.
   Мужчина поднял голову, поднес свечу к самому стеклу, потом кивнул.
   Скрипнув, отворилась дверь.
   Уже в комнате мужчина попросил военных не шуметь, указав рукой на спящего на кровати под стенкой человека.
   Втроем они уселись за тот же стол. Мужчина отрезал военным по куску хлеба, и теперь они жевали хлеб втроем, по очереди макая его в солонку.
   — Не спится? — наконец тихо спросил младший лейтенант.
   — Бессонница, — мужчина кивнул.
   — А как звать? — спросил младший лейтенант. — Павел Добрынин.
   — Я — Федор Егоров, а это, — офицер кивнул на солдата, — Женя Солдаткин.
   Съели еще по куску хлеба. Молча, глядя только на горящую свечу.
   — Полпятого, — прошептал офицер. — Нам пора. Они встали, пожали Павлу руку и ушли. Народный контролер задул свечу, но так и остался сидеть за столом.
   Гроза поутихла, перебравшись куда-то за город. За окном вспыхивали далекие молнии, и гром уже не вызывал дребезжания стекол.
   Скоро наступит рассвет и надо будет будить Дмитрия, чтобы успеть к первой раздаче пищи в рабочей столовой шинельных мастерских.
   Утром на чистом безоблачном небе светило солнце. Павел и Дмитрий шли в рабочую столовую. Городок уже проснулся. Навстречу контролерам шли с ночной смены уставшие, готовые тут же на дороге свалиться и уснуть женщины.
   Павел проводил их сочувствующим взглядом.
   — Знаешь, — сказал он помощнику, — если б не бессонница, я бы сказал, что это отдых, а не работа.
   Дмитрий пожал плечами и тут же ощутил легкую боль в мускулах.
   — Да, — сказал он. — Это, конечно, не то, что противогазы проверять…
   Павел уловил в интонации Дмитрия явное несогласие, но промолчал.
   В столовой уже стояла очередь к окошку раздачи.
   Наевшись, народный контролер и Ваплахов направились к шинельным мастерским, расположенным в здании школы.
   Солнце палило вовсю. Трава, прибитая к земле ночной грозой, поднималась. Чирикали воробьи, и что-то бурчали, сидя на крышах домов, худые голуби.
   В отведенном для контроля помещении было сыро и прохладно, поэтому Добрынин первым делом раскрыл настежь оба окна, впустив внутрь солнечные лучи. Ваплахов тем временем сходил за готовой продукцией. Вернувшись, он бросил на деревянный пол две связки сшитых минувшей ночью шинелей.
   — Много там еще? — спросил Добрынин.
   — Пять таких.
   — Ну что ж, — вздохнул Добрынин. — За работу. Дмитрий вытащил из стоявшей под окном тумбочки несколько ножниц и ножей. Взял с подоконника точильный брусок, подточил инструменты.
   Павел развязал первую связку. Развернул верхнюю шинель, осмотрел ее внимательно, потом надел, попробовал просунуть руки в карманы, и тут же лицо его приобрело обычное рабочее выражение — выражение неудовлетворенности. Правый карман был зашит. Сняв шинель, Добрынин подал ее Дмитрию, кратко произнеся: «Правый!».
   Ваплахов уже держал в руке ножницы. Усевшись на табурет, он стал распарывать строчку, а Павел уже осматривал вторую шинель.
   — Это не брак, — сказал вдруг Дмитрий. — Посмотри! Добрынин поднял голову и увидел в руках у помощника пачку папирос.
   — Тут еще и записка есть, — добавил Ваплахов.
   — Что там?
   — «Незнакомому герою от Тани Селивановой», — прочитал Ваплахов.
   — Положи это все на тумбочку, потом разберемся, — распорядился народный контролер и просунул руки в рукава второй шинели.
   К обеду они проверили три связки шинелей, по десять штук в каждой. Четыре шинели были отбракованы и лежали в дальнем углу. На тумбочке красовались несколько пачек папирос, тут же рядом были «сопроводительные» записки.
   На обед дали густые щи и перловую кашу.
   Добрынин в считанные минуты все съел и теперь не спеша попивал кисель, рассматривая обедавших работниц шинельных мастерских.
   Ваплахов ел медленно, внимательно поглядывая на своего товарища и начальника. Доев щи, он сказал:
   — Я думаю, что ее здесь нет.
   — Почему? — удивился Добрынин.
   — Если она работала ночью, то сейчас — спит.
   — Да, — Добрынин кивнул. — Действительно. А как ты догадался, что я о ней сейчас думал? Урку-емец улыбнулся.
   — Мы народ умный, — сказал он, и во взгляде его засветилась вдруг упрямая гордость.
   — Умный то умный, — охладил его Добрынин. — Да только где бы ты был, если б я тебя за продукты не спас?
   Ваплахов потупился, и всякая веселость и гордость исчезли с его лица.
   — Ладно, — сказал Добрынин и допил одним глотком кисель. — Ты не думай, я без тебя давно бы бесполезно в северном льду торчал. А так мы с тобой живы… и вместе…
   Урку-емец кивнул, и на его лицо вернулась смущенная улыбка.
   — А что ты ей скажешь? — спросил он народного контролера.
   Добрынин задумался.
   — Ругать ее нельзя, — размышлял он вслух. — Это же она ради победы делает… Но пусть хоть карманы не зашивает… Хотя, если не зашить, эти вороватые интенданты папиросы себе заберут, а значит не попадут они по назначению, незнакомому герою… Да…
   — Трудно? — спросил Ваплахов.
   — Трудно…
   Вернувшись, они снова занялись работой. Добрынин определял, а Ваплахов потом распарывал ненужные лишние строчки. Уже не раз острые ножи и ножницы соскальзывали и оставляли свои следы на пальцах и ладонях урку-емца. Но он терпеливо молчал. Молчал и делал свое дело, как весь советский народ, думая только о победе и немного об этой девушке, Тане Селивановой, так бескорыстно тратившей свои копейки на папиросы для неизвестных солдат.
   Работу закончили около одиннадцати вечера. На улице было уже темно. Закрыли окна.
   У Добрынина болели суставы рук и плечи, у Ваплахова — пальцы.
   Молча дошли до определенного им домика, состоящего только из одной комнаты с одним окном и короткого коридора. Выпили чаю.
   — Я спать буду. — Ваплахов поднялся из-за стола и вопросительно посмотрел на Добрынина. — Опять не хочешь?
   — Вот война закончится, — мечтательно произнес Добрынин. — Я приеду в Москву, попью чая с товарищем Твериным и потом поеду к себе спать. И буду спать несколько дней, наверно…
   — Ну спокойной ночи. — Под Ваплаховым скрипнула кровать. — Ты б хоть полежал…
   Павел не ответил. Он придвинул к себе солонку, проверил, есть ли там еще соль. Потом достал из-под стола холщовый мешочек, вытащил из него заплесневелый кусок хлеба. Достал нож и обрезал всю плесень, после чего отрезал ломоть, а остальной хлеб положил обратно.
   В комнатке стояла тишина. Видно, Ваплахов уже заснул.
   Добрынин встал и на цыпочках подошел к своей кровати, нагнулся, вытащил из лежавшего там вещмешка подаренную товарищем Твериным книжку и так же аккуратно вернулся за стол. Придвинул горящую свечу поближе.
   Зашуршали страницы книги, и вдруг Добрынин сосредоточился, перестал листать. Он перевернул несколько страниц назад и наклонился пониже, внимательно рассматривая картинку-иллюстрацию к очередному рассказу.
   Рассказ назывался «Ленин и Тверин», а над названием находился цветной портрет этих двух замечательных людей. Добрынин присмотрелся сперва к портрету товарища Тверина. Был он на портрете еще молоденьким пареньком, совсем безбородым и безусым, в клетчатом пиджачке и косоворотке. А рядом с ним стоял товарищ Ленин в коричневом костюме с жилеткой. Тверин был кучеряв, а Ленин — лыс.
   Павел припомнил последнюю встречу с товарищем Твериным, припомнил, как плохо он выглядел: бледный, впалые щеки, скособоченная бородка-клинышек и эта огромного размера болтающаяся на нем шинель…
   «Ему нужна шинель размером поменьше!» — внезапно подумал Добрынин.
   И, думая о Тверине, он смотрел на огонек свечи, который уже двоился в его глазах. Смотрел на этот огонек и кусал хлеб, забывая макнуть его в соль.
   Вдруг оцепенение прошло. Он положил хлеб на стол возле солонки и посмотрел на открытую книгу. Захотелось читать, да и всамделишное любопытство возникло в народном контролере. Все-таки он лично знал и, может быть, даже дружил с одним из героев этого рассказа. И, о удивительная жизнь, его товарищ в свое время дружил с товарищем Лениным. «Если б Ленин был жив, — подумал Добрынин, — то я, должно быть, с ним тоже был бы знаком…» И от этой мысли мурашки побежали по спине народного контролера.
   Он отогнал все мысли и стал читать, закрывая рот ладонью правой руки, чтобы его собственное дыхание не мешало свече освещать слова и буквы этого рассказа:
   «Жили-были два товарища. Одного звали Ленин, а другого — Тверин. Оба были умные и красивые, и из хороших семей. Поехали они однажды на каникулы в Германию. А дело еще до Первой мировой было. Поездили они там, посмотрели. И заметил там товарищ Тверин несправедливость, заметил и Ленину ее показал. И тут же предложил исправить эту германскую несправедливость. Но Ленин был рассудителен. „Нет, — сказал он. — Сначала наводят порядок дома, а уже потом на улице!“ Так два товарища и решили. И вернулись они раньше времени домой в Россию, чтобы все обдумать. Тогда они и договорились меж собой, что если один из них умрет или погибнет, то другой обязательно дело до конца доведет. Так и случилось. Умер товарищ Ленин от вражеской пули, а товарищ Тверин своего обещания не забыл и уже много лет доводит дело до конца».
   Дочитав, Добрынин понял обе мысли этого рассказа. Значит, первым делом надо любое дело до конца доводить, а второе — это про порядок в доме и на улице. Вспомнилось Добрынину, что и отец его любил говаривать: «Конец — делу венец».
   И Добрынин закрыл книгу, сдвинул ее на край стола, а сам макнул недоеденный ломоть хлеба в солонку и задумчиво стал жевать.
   Ночь продолжалась. Была она сухой и тихой.
   Ваплахов чуть слышно посапывал.
   «Интересно, какие мысли бродят в этой седой голове?» — подумал народный контролер.
   Потом задул свечу и остался сидеть за столом в полной темноте, слушая далекого чужого сверчка.
   На следующий день в столовой за обедом Добрынин и Ваплахов увидели Таню Селиванову. Они уже допивали компот, когда в столовую заглянула совсем маленькая девчушка лет десяти и прокричала тоненьким голоском: «Таню Селиванову к начальнику!» Тут же из-за ближнего к двери столика поднялась высокая полноватая девушка с короткими рыжими волосами. Синий рабочий комбинезон был ей очень к лицу.
   — Иду! — сказала она уже исчезнувшей за дверью девчонке.
   Добрынин и Ваплахов переглянулись.
   Этим вечером они закончили работу раньше — одновременно с первой сменой. Завернув все выуженные из карманов пачки папирос в бумагу, они вышли и стали у рабочего входа в шинельные мастерские. Долго ждать не пришлось. Таня Селиванова вышла одной из первых. Вместо синего рабочего комбинезона на ней был нарядный сиреневый сарафан.
   — Товарищ Селиванова! — окликнул ее Добрынин. Девушка остановилась, вопросительно посмотрела на примелькавшегося ей в мастерских незнакомого мужчину.
   — Я — народный контролер Добрынин, а это мой помощник — товарищ Ваплахов. Девушка занервничала.
   — Вы не беспокойтесь, мы бы хотели поговорить с вами, — уже помягче произнес Добрынин.
   — У меня что, брак? — спросила Таня испуганно.
   — Ну, не то чтобы совсем брак, — Добрынин вздохнул. — Но… пойдемте к нам, поговорим!
   Разные мысли посещали Танину головку, пока шли они по улице. В какой-то момент даже захотелось броситься в проходной двор и бежать, бежать как можно дальше. Но все Оказалось не так, как она ожидала.
   Придя в маленький домик, эти двое мужчин первым делом посадили ее за стол, а сами стали суетливо вытаскивать кружки, зажигать керогаз, ставить на него чайник.
   И уж совсем испуг и неприятные ожидания прошли, когда товарищ Ваплахов, казалось, еще молодой, но уже совершенно седой, приятный мужчина, вдруг ей подмигнул, пока Добрынин, опустившись на корточки перед своей кроватью, рылся в вещмешке.
   Наконец все трое сидели за столом. Вода вскипела, и чай заварили прямо в кружках. Добрынин протянул руку, переставил жестянку с сахаром-рафинадом с подоконника на стол. Потом встал, взял с тумбочки бумажный сверток и протянул его девушке.
   Она развернула сверток, и краска смущения залила ее щеки.
   — Ничего страшного, — проговорил Добрынин, поглядывая на Таню. — Мы понимаем, что все это ради победы…
   Девушка молчала, потупив взор.
   — Но дело в том, что мы не можем отправить на фронт шинели с зашитыми карманами… — словно оправдываясь, сказал Добрынин. — Мы ничего никому не сказали, просто хотели поговорить с тобой, Таня…
   — Правда, не сказали? — Таня подняла взгляд на Добрынина. — И Сазонова ничего не знает?
   — Никто ничего не знает, — вставил Ваплахов.
   — И, может быть, не узнает, — добавил Добрынин. — Но для этого надо перестать зашивать карманы. Девушка загрустила.
   — Таня, — мягко заговорил Добрынин. — Давай посылать папиросы почтой, а записки можешь просто вкладывать в карманы — их никто не вытащит…
   — Правда? — спросила Таня и посмотрела на Ваплахова.
   Ваплахов кивнул.
   — А кому посылать папиросы, ведь надо писать адрес… — задумчиво произнесла она.
   — О, это нетрудно, — усмехнулся Добрынин. — Надо сделать пакет и написать на нем: «Полевая почта, фронт, лучшему солдату», а там уже знают, кто у них лучший солдат.
   — Да, но тогда все папиросы достанутся одному? — сказала Таня.
   — Да, но если каждая девушка сделает так, как ты, — заговорил тут Ваплахов, — то у всех героев на фронте будет курево!
   — Да, ты бы могла написать на пакете свой обратный адрес, может, этот солдат напишет тебе с фронта… —добавил Добрынин.
   Никогда еще Таня Селиванова не чувствовала себя так хорошо, как в этот вечер, сидя за столом с двумя почти незнакомыми товарищами, угощавшими ее чаем с сахаром. Никогда еще у нее не было так радостно на душе от понимания собственного значения в жизни страны! Она пила чай, улыбалась, посмеивалась, когда симпатичный седоволосый человек рассказывал ей о каком-то странном босоногом северном народе, думая, что он просто хочет рассмешить ее. Но на самом деле в это время она уже видела и знала, что надо будет сделать завтра. Она видела, как в обеденный перерыв соберутся они все вместе, вся их бригада, и тогда она объявит о своем почине, о том, что каждая советская девушка, работающая в тылу, должна хотя бы раз в неделю отослать папиросы на фронт лучшему солдату. И если все девушки Советской страны сделают это, то советские солдаты, ощутив такую заботу и женскую нежность, враз победят врага.
   Уже темнело, когда Добрынин, проводив Таню в ее общежитие, возвращался к себе.
   На улице никого не было, и только стук его ботинок о камни булыжной мостовой вызывал тревожное эхо.
   Вдруг откуда-то донесся собачий вой, и Добрынин остановился, мгновенно потеряв нить своих размышлений, в которые его погрузила встреча с этой милой рыжей девушкой.
   Вой затих, потом затихло эхо, и снова наступила неприятная, вызывающая дрожь тишина. Добрынин, на какую-то секунду окунувшийся в прошлое, уже собирался продолжить свой путь, как вой повторился и удержал народного контролера на месте.
   — Дмитрий, мой пес… — прошептал, опускаясь на корточки, Добрынин.
   Ему было так приятно слышать вой незнакомой собаки. Никакой другой звук, никакие другие слова не могли вызвать в нем столько чувств, столько тепла воспоминаний, воспоминаний о его домике в селе Крошкино,. о Маняше, о детях… Боже мой, сколько лет прошло! Где они теперь? В тех двух письмах, которые показывал ему в Москве Тверин, не было ни слова о любви, о том, что они скучают без него. Почему? Неужели они привыкли к его отсутствию, к тому, что он ушел навсегда, чтобы исполнять свой долг перед Родиной? Господи, думал Добрынин, вон и урку-емец совсем седой теперь, а ведь он моложе меня!
   А собака все выла и выла, и городское эхо помогало ей.
   Добрынин посмотрел вверх, на небо. Там были звезды и луна. Такие же звезды, какие светили по ночам с неба, раскинувшегося над Крошкино. И точно такая же луна там, на небе, висела.
   Вскоре прозвучал выстрел, и вой затих. Добрынин испуганно поднялся, посмотрел по сторонам. Какой-то еще звук доносился из недр городка. Это ездила по темным безлюдным улицам патрульная машина.
   На следующий день Добрынину и Ваплахову работалось легко и приятно. Они между делом несколько раз вспомнили милую девушку Таню, а потом народный контролер поделился с помощником планами послать одну шинель товарищу Тверину.
   — Да, в Москве зимы суровые, — кивнул на это Ваплахов и слегка побледнел, вспомнив столицу.
   — Только давай в один карман положим папиросы, — продолжал Добрынин, — а во второй — пачку печенья «На посту». Он это печенье любит.
   — А где его взять?
   — Ага! — усмехнулся Добрынин. — Я еще в Соликамске купил, в буфете.
   За обедом он поговорил с товарищем Сазоновой — аккуратной до строгости старушкой, работавшей раньше директором местной школы. Идею она поддержала, особенно когда услышала, что в Кремле плохо топят зимой и у товарища Тверина шинель слишком большого размера.
   — Только обязательно напишите там обратный адрес наших мастерских, — сказала она.
   Вечером, выбрав шинель подобротнее, Ваплахов и Добрынин зашили в ее карманы папиросы и пачку печенья, потом связали ее плотно, запаковали в серую бумагу и написали на пакете: «Москва, Кремль, товарищу Тверину». Потом внизу, под адресом, провели черту и поставили обратный адрес шинельных мастерских.
   Старичок-приемщик на почте крутил носом, пока ему не подсунули под самые толстолинзные очки обозначенный на пакете адрес.
   Прочитав, он встрепенулся, стал извиняться и тут же засел за телефон, чтобы выяснить, как можно побыстрее эту посылку в Москву отправить.
   — Вы идите, — проговорил он мимо трубки Добрынину и Ваплахову. — Вам завтра на работу, а я все сделаю… Обещаю!
   Счастливые, урку-емец и Добрынин вернулись в свой домик.
   Добрынин, вместе со счастьем ощутивший внезапно сильный прилив усталости, разулся и лег на свою кровать. Лег на спину и тут же захрапел.
   Ваплахов пронаблюдал это, словно какое-то чудо. Подошел на цыпочках к своей кровати. Разделся и, придерживая руками край сетки под матрацом — чтоб не дребезжала, тоже лег.
   Он и не знал, ложась, что через несколько минут увидит замечательный сон про товарища Тверина.
   Ночью, когда Добрынин и Ваплахов крепко спали, раздался негромкий, но настойчивый стук в окно.
   Добрынин поднялся, потер глаза, зажег свечу и, выйдя в коридор, открыл дверь на улицу.
   Перед ним стояли двое военных: солдат и офицер. Их лица были знакомы народному контролеру. Но голова после резкого пробуждения гудела, и соображать ему было трудновато.
   Младший лейтенант, глядя на припухшего со сна Добрынина, улыбался.
   — Вы извините, что разбудили, — проговорил он. — Просто хотелось поделиться радостью… Полчаса назад пришло сообщение о победе…
   — О победе? — переспросил Добрынин удивленно. Значит, мы победили!..
   Улыбка появилась на его заспанном лице.
   — Неплохо было бы отметить… — снова заговорил офицер.
   И он поиграл зеленой флягой, которую держал в правой руке. Во фляге, переливаясь, забулькала жидкость.
   Минут через десять они уже сидели за столом вместе с разбуженным Ваплаховым. Кроме фляги спирта военные принесли полбуханки хлеба.
   Посередине стола горела свеча, и отражение ее огонька в оконном стекле как бы добавляло освещения.
   Разлили спирт по кружкам, нарезали хлеба, Добрынин добавил в солонку соли.
   — Ну, за победу! — сказал младший лейтенант. Выпили. Заели хлебом с солью.
   — Теперь начнется совсем другая жизнь, да, Солдаткин? — младший лейтенант посмотрел на своего солдата-шофера.
   — Так точно, — ответил солдат.
   — Вернешься домой, женишься, нарожает тебе жена кучу детей, и никакой больше войны, один созидательный труд, да? — все еще глядя на Солдаткина, спросил офицер.
   — Так точно, — ответил тот.
   — А у вас есть дети? — офицер перевел взгляд на Добрынина.
   — Есть, — народный контролер кивнул. — Двое… нет, трое теперь… Дарьюшка, Петька и Григорий.
   — За их счастливое будущее! — снова подняв кружку, сказал офицер. Выпили.
   — А у вас есть дети? — пожевав хлеба, офицер обратился к Ваплахову.
   — Нет.
   — А у меня двое, — сообщил младший лейтенант. — В эвакуации сейчас, в Сибири… Но скоро я их увижу!
   Урку-емец задумался, и стало ему печально, ведь задумался он о том, что у этого молодого офицера есть двое детей, а у него, уже седого, но еще полного сил мужчины, ни одного.
   Добрынин тем временем уже окончательно проснулся и еще не совсем захмелел, и поэтому мыслил серьезно, несмотря на крепость спирта.
   — А у вас в части радиостанция есть? — спросил он офицера.
   — Конечно, — ответил тот.
   — И с Москвой связаться можно?
   — Можно. Только надо разрешение майора Андросова.
   — Раз война кончилась, мне надо в Кремль радиограмму послать, чтобы меня в Москву отозвали…
   — Это нетрудно, — офицер махнул рукой. — Вот посидим еще немного и поедем вместе в часть, там все сделают.
   Выпили по третьей.
   — Я, когда домой вернусь, — заговорил солдат, — первым делом на работу устроюсь, в автопарк…
   Ваплахов глянул на Солдаткина с некоторым осуждением.
   — Первым делом жениться надо, — сказал он, однако не намереваясь вступать по этому поводу в горячий спор.
   — Нет, — не согласился солдат. — Первым делом надо в автопарк устроиться. Я так люблю запах бензина, масла машинного…
   И солдат поднес к лицу и понюхал собственную руку. На лице у него было выражение настоящего счастья.
   Офицер посмотрел на подчиненного снисходительно.
   — Подрастет — поумнеет, — сказал он и разлил по кружкам остатки спирта.
   — Ну, на коня, и поедем!
   Вскоре они уже ехали в «газике» по ночным безлюдным улицам. За рулем сидел младший лейтенант. Рядом с ним — Добрынин. Солдат-шофер спал на заднем сиденье, бормоча что-то сквозь сон.
   Ваплахов остался в домике. Военных он любил, но в эту ночь захотелось ему побыть одному, посидеть за столом перед горящей свечой, как это делал народный контролер, подумать.
   Часть находилась в пяти километрах от городка.
   Майор Андросов, оказалось, знал о существовании Добрынина, как знал он о каждом гражданском мужчине, находившемся в момент войны на подконтрольной ему территории тыла. С интересом прочитал он мандат народного контролера, потом попросил написать текст радиозапроса в Москву. А когда текст был готов, майор самолично отнес его радисту и, вернувшись, предложил Добрынину отдохнуть, дожидаясь ответа. Однако спать народному контролеру не хотелось. Тогда майор предложил ему посидеть в их библиотеке, почитать что-нибудь.
   Добрынин охотно согласился.
   На полках он обнаружил книги только двух видов: военно-политическая литература и стихи. Настроение было приподнято-пьяным, и руки сами потянулись к сборникам стихотворений. Просматривая эти тонкие, зачитанные до дыр книжицы, Добрынин иногда останавливался и читал вслух одно или два стихотворения. Потом ставил сборник на место и доставал следующий. Так в руках у него показалась книжечка, имя автора которой сразу насторожило память: «Бемьян Дебный. Как 14-я дивизия в рай шла».
   Где-то Добрынин слышал это имя, но где? «Коммунист хороший, но человек очень плохой…» — донесся откуда-то из глубин добрынинской памяти знакомый голос.
   А Дмитрий Ваплахов сидел перед оплывающей желтым воском свечой, смотрел на огонек и бормотал на своем родном урку-емецком языке:
   Бар кан тар Уйкымун юсут, Сарбын таг Ус импан атын…
   Вдруг что-то ударилось в окно, и стекло задребезжало так громко, что перепуганный Ваплахов задул свечу и присел на корточки, затаив дыхание.