Курков Андрей. Судьба попугая

   — Пусть чего-нибудь прочитает! — облизывая губы и уставившись на птицу, сказал Акимов и стал ждать.
   — Говори, Кузьма! — чуть обернувшись вправо, произнес Марк.
   … Клубы дыма, танки, самолеты,
   Сломанные надвое мосты,
   Конские хвосты, штыки пехоты,
   Взрывов ярко-красные кусты.
   Людоед бежит во все лопатки,
   Снайпер с елки целится в него,
   Войско чужестранцев в беспорядке, Солнце видит наше торжество…
   — Красивые русские стихи! — сладко произнес урку-емец. — Очень хороши! Такие добрые, чистые…
   — А ты, что ль, не русский? — настороженно посмотрел на Ваплахова партсек.
   Мгновенно протрезвев, урку-емец бросил жалостный взгляд на Добрынина.
   — Отец у него не русский, а мать русская… — быстро сообразив, в чем дело, проговорил народный контролер.
   — А отец кто по нации? — не унимался Акимов. Урку-емец весь сжался, вспомнился ему ужас, который пережил он в Кремле. Неужели это может повториться?
   — С Севера отец… эвенк, кажется… Я его и не видел никогда… — пробормотал Ваплахов.
   — Я однажды с эвенком познакомился! — неожиданно громко сказал Марк Иванов. — В Азербайджане было. Смешной такой… Маленький, узкоглазый. Он мне свою песню пел…
   Теперь все внимательно слушали артиста, которого словно прорвало, видно, выпил он достаточно для того, чтобы смело разговаривать, не видя своих собеседников.
   — И что, на своем языке песню пел? — поинтересовался Акимов.
   — Да. На эвенкийском. Красивая тоже песня была, душевная. Ничего не понятно, но так все по-человечески звучало. Я даже думал Кузьму этой песне обучить, но трудное это дело…
   — И правильно, — вставил Парлахов. — Зачем птице нерусская песня?! Кто ее поймет? А так вот люди стихи слушают, плачут, переживают. А что толку, если б сегодня, скажем, попугай какие-нибудь эвенкийские стихи прочитал… или там урку-емецкие? А?
   Ваплахов снова весь напрягся, украдкой посмотрев на Парлахова. Страшно стало урку-емцу, снова Москва вспомнилась. Глянул он и на Добрынина. Был ему теперь этот русскийчеловек роднее отца.
   — Слушай, Митрий, —обратился партсек к Ваплахову. — А ты спой какую эвенскую песню, если помнишь? А?Голос Акимова был в этот раз вполне дружелюбен.
   И решил Дмитрий припомнить что-нибудь. Из эвенских любил он песню про раненого медведя, но песня эта была довольно грустная.
   — Ну давай! — поторопил Акимов. Ваплахов запел. Негромко и с чувством. Парлахов пригнул голову и пристально смотрел в глаза урку-емцу. Страх промелькнул в его глазах, и урку-емец это заметил.
   Собравшиеся за столом замерли, слушая песню. Марк на ощупь снял попугая с плеча и опустил его на стол перед собою.
   Попугай тоже смотрел на урку-емца. Когда Ваплахов допел, над столом зависла тишина. Длилась она несколько минут, пока кто-то не вздохнул тяжело.
   — А о чем хоть это ты пел? —спросил Акимов.
   — Это про раненого медведя… — объяснил урку-емец. — Однажды охотник ранил медведя и отпустил его. Раненный медведь вернулся к себе в берлогу, облизал своих медвежат и умер. А его дух Осуи той же ночью пришел к дому охотника и раскрыл окна и двери. К утру и охотник, и его жена, и двое детей замерзли. После этого дух Осуи успокоился и ушел в долину Байтын…
   — Страшная песня… — проговорил Марк Иванов. — Просто страшная!
   И мотнул головою, словно прогоняя видение.
   — И места страшные, — добавил Добрынин. — Я там был… Сколько там наших замерзло… Жутко вспоминать.
   Снова сумрачное молчание повисло над столом, но в этот раз тишину нарушила бабка Пилипчук.
   — Че, чай нести? — крикнула она от печи.
   — Давай! — скомандовал ей партсек, — Да-а… — выдохнул тяжело Парлахов. — А ведь действительно, сколько наша Родина сыновей потеряла! Лучшие люди… Ай…
   Напряжение снова разрядила бабка Пилипчук. Не слушая, о чем за столом говорят, она суетливо поставила напротив каждого по железной кружке и стала обходить всех по очереди с блестящим медным чайником.
   Попугай, увидев пар над кружкой своего хозяина, подошел к кружке и прильнул к ней боком. Видимо, захотел погреться.

Глава 26

   Майский дождь лил за окном, а директор школы Банов сидел в своем кабинете и пил чай. Пил чай и просматривал принесенную на утверждение завучем Кушнеренко внеклассную программу школы. Взгляд пробегал по сухим рубленым строчкам: «посещение кинотеатра», «посещение музея», «встреча с первым колхозником» и тому подобное. Вдруг одна строчка привлекла к себе внимание директора.
   — «Посещение Мавзолея», — прочитал Банов, и губы его скривились.
   Отложил программу и задумался. Кремлевского Мечтателя вспомнил, пропавшего друга своего — Карповича — вспомнил, и об оставленном на холме внизу портфеле вспомнилось ему тоже. Заиграл пальцами по столу, занервничал.
   На окно посмотрел. Потом на календарь на стене.
   Глотнул из кружки под остывшего чаю.
   Какая-то сила переворачивала его мысли и заставляла одну и ту же мысль теребить ум по нескольку раз.
   «Надо спуститься за портфелем! — заунывно повторяла эта мысль. — Может, там и Карповича найдешь! Может, он там остался…» Чтобы как-то совладать с собой и с мыслями своими стукнул Банов кулаком по столу, посмотрел на часы и встал решительно из-за стола.
   Набросил темно-синий плащ-палатку и, никому ничего не говоря, не расписавшись на внеклассной программе, вышел из кабинета.
   Дождь лил беспрестанно, по-ударному.
   В Даевом переулке было безлюдно, и даже машины не ездили. Но когда вышел Банов на Сретенку, то там уже и люди появились, и машины. Пришлось идти, прижимаясь к стенкам домов, чтобы брызги и грязь, летевшие из-под колес машин, не попадали на плащ-палатку.
   Какая сила его вела? Куда? Он словно и не понимал этого, быстро шагая по мокрым тротуарам, не глядя под ноги и не обращая внимания на усилившийся дождь.
   Вышел на Красную площадь. Даже будто и не вышел, а вынесло его невидимым потоком к Лобному месту, где Банов на мгновение остановился возле знакомого постового милиционера, поздоровался с ним кивком головы и, даже ни слова не сказав и не успев услышать задуманный милиционером вопрос, понесся Банов дальше к кремлевским воротам, провожаемый удивленным и чуть-чуть обиженным взглядом милиционера, переживавшего в этот момент настоящий голод по простому человеческому разговору.
   Нашел знакомое приземистое одноэтажное зданьице, спрятавшееся за голубыми кремлевскими елками, зашел в открытые двери и, не встретив никого по пути, стал спускаться по ступенькам узкого подземного туннеля, по которому только два раза до этого и проходил.
   Остановился на секунду у шахты почтового лифта. Было тихо. Видно, лифт в этот момент не работал.
   И пошел Банов дальше вниз по ступенькам.
   Полчаса шел.
   Наконец, открыв двери, оказался в знакомой просторной комнате без мебели, разве что один стул стоял в комнате, а на стенах плакаты висели.
   Открыл еще одни двери и оказался на пороге низенького одноэтажного домикаблизнеца, такого же, какой прятался за елками в Кремле.
   Светило солнце. Пели птицы. И от порога веером разбегались по траве хорошо протоптанные тропинки. А впереди зеленел лес, и высились по бокам лысоватые холмы, и то ли заяц, то ли другой зверь бежал по траве, подпрыгивая.
   Дух захватило у Банова. Застыл он на пороге и дыхание затаил, тишину слушая. И та невидимая и неведомая сила, примчавшая его сюда, всю дорогу толкавшая в спину, исчезла вдруг, и он снова был самим собой. Вот от этого, должно быть, и появился в нем некий испуг.
   «Что делать?» — спросила его собственная беспомощная мысль.
   — Что делать? — заторможенно повторил он шепотом и огляделся по сторонам.
   Откуда-то донесся чей-то голос, и Банов отбежал за угол дома и притаился там.
   — Что делать? — повторил он снова.
   Зачем он сюда примчался? За портфелем? Да. А еще хотел Карповича найти. А что делать теперь?
   По одной из тропинок к дому лениво шли двое солдат. У одного в руке была корзинка.
   — Белые, говорил! — усмехнувшись, говорил тот, что шел с пустыми руками. — Где там белые? Грузди да подосиновики!
   — Ну а чем плохи грузди и подосиновики? — спрашивал второй. — Ты маринованные грузди ел когда?
   — Ну ел…
   Они поднялись на порог и вошли в дом. Снова стало тихо и спокойно в природе. Только на душе у Банова было муторно. Мысли кололись, как еловые иголки. Банов поеживался.
   — Ладно, — решил он наконец. — Пойду отыщу портфель и попробую назад, наверх подняться.
   И мягкими шагами пошел Банов по той тропинке, которой, как казалось ему, шли они вместе с Карповичем и Кларой в гости к Кремлевскому Мечтателю. Где-то там же, недалеко от его шалашика на соседнем холме он и оставил свой коричневый портфель.
   А узенькая тропинка виляла и вела дальше сквозь орешник, вниз по холму, мимо овражка, по деревянному мостку через речушку и дальше, пока Банов вдруг не остановился, увидев меж еловых ветвей шалашик и самого Кремлевского Мечтателя в том же выбранном Кларой костюме, разводившего костер.
   Медленно приблизился Банов к шалашику. Все под ноги глядел, чтобы не наступить на какую-нибудь случайную ветку — не хотел он испугать старика. Но старик слух имел хороший, и когда остановился Банов за шалашиком, думая, что удалось ему незамеченным приблизиться, Кремлевский Мечтатель крикнул отчего-то веселым голосом:
   — Ну что вы там, голубчик, прячетесь? Думаете старого конспиратора провести? Не выйдет! Выходите!
   Банов сразу обмяк как-то, вышел из-за шалашика. К только что занявшемуся огнем костерку подошел.
   Старик сидел на небольшой колоде у самого костра.
   — Вы садитесь, голубчик, садитесь! —пригласил он. Банов постелил на траву плащ-палатку и уселся. А Кремлевский Мечтатель разглядывал пришлого пристально.
   Потом сказал:
   — А я вас, случаем, не знаю?
   — Да мы тут были как-то с товарищем Кларой, — признался Банов.
   — А! Как же, помню-помню! — пуще прежнего обрадовался старик. — Ну а сейчас как вас сюда занесло? Банов смотрел на разгоравшийся костер.
   — Я тут в прошлый раз портфель оставил… дождь шел, вот пришлось убегать… И забыл его. А еще товарищ мой пропал… Тот, который нас сюда приводил…
   Лицо Кремлевского Мечтателя стало задумчивым. Он поднялся, сходил в шалашик и вернулся с бановским коричневым портфелем.
   — Этот, что ли? — спросил он.
   Банов аж поднялся на ноги — так удивился.
   — Да, — сказал он. — Этот. Там еще бумаги школьные были…
   — Бумаги, голубчик, я сжег, — признался Кремлевский Мечтатель. — А портфель, вы уж извините, присвоил. Мне он очень даже пригодился, я в нем корреспонденцию храню… Вы не против?
   Банов пожал плечами.
   — Нет, пожалуйста, — сказал через минуту. — Я ведь собственно не за портфелем спустился. Мне больше узнать хочется, куда мой друг Карпович пропал…
   Где-то рядом раздался треск веток, и Банов испуганно оглянулся.
   Старик вытащил из карманчика жилетки часы на цепочке, раскрыл их.
   — Обед солдат несет, — сказал Банову. — Вы пока в шалаше спрячьтесь!
   Банов забежал в шалаш и притаился там, прильнув глазом к щелочке, сквозь которую и старик был виден, и костер.
   На полянку вышел солдат с трехэтажным обеденным судком.
   — Добрый день! — сказал солдат старику. — Как здоровье?
   — Спасибо, неплохо, — ответил Кремлевский Мечтатель, принимая от солдата судок. — Ты, голубчик, случайно ничего не слышал: тут, говорят, один человек потерялся… по фамилии Карпович… А?
   И посмотрел старик на солдата пристально, сощурившись.
   Солдат задумался, на небо глянул, словно припоминая что-то.
   — Искали здесь одного месяцев пять назад, — кивая, сказал солдат. — Вроде не нашли… Курьер был временный… А больше вроде никто не пропадал.
   — Ты мне, кстати говоря, лимон принес? — спросил Кремлевский Мечтатель.
   — Ой, чуть не забыл, конечно принес! — солдат вытащил из кармана галифе крупный желтый лимон и передал старику.
   — Спасибо! Спасибо, голубчик! — старик обрадовался. Когда солдат ушел, Банов выбрался из шалаша к костру. Старик вытащил из внутреннего кармана пиджака две ложки: столовую и чайную. Чайную передал Банову.
   — Давайте пообедаем, голубчик. Проголодались, должно быть?
   На первое был борщ. Хлебали они его из одной мисочки. Старик большой ложкой захватывал всю гущу и куски мяса, а Банову только жижа доставалась, потому что все остальное просто вываливалось из чайной ложки.
   Ели молча.
   Когда принялись за второе — узбекский плов, — старик повеселел. Надо сказать, что и Банов повеселел, потому что с пловом совладать чайной ложкой было полегче: тут ему и рис доставался, и мясо.
   — Ну а что ж вы дальше делать будете? — спросил, жуя плов, Кремлевский Мечтатель.
   — Наверх пойду… — сказал неуверенно Банов, хотя конкретно еще не представлял себе, как все это осуществить, ведь понятно было ему, что только чудом не попался он, спускаясь на Подкремлевские луга. А второй раз чуда даже дураки не ожидают.
   — Оставайтесь, — сказал вдруг старик. — Что вам наверху делать?
   Банов посмотрел на старика удивленно.
   — Да еще попадетесь вдруг… — продолжил Кремлевский Мечтатель. — Вас как звать-то?
   — Василь Васильевич Банов.
   — Ну вот, Василий Васильевич, чего вам там наверху делать? Оставайтесь! Говорить будем, мечтать. Может, какие-нибудь тезисы вместе напишем?
   Банов пожал плечами.
   — У меня там товарищ Клара осталась… — сказал он.
   — Ну у меня там тоже много, знаете, товарищей осталось… Это ничего…
   На третье достался им густой клюквенный кисель.
   Хлебали они его ложками: старик — столовой, а Банов — чайной.
   А сверху светило солнце. По голубому яркому небу летали птицы, а одна из них — жаворонок — поднялась высоко-высоко, выше других, и запела там так красиво, что заслушались старик и Банов.
   — Видишь, красота здесь какая, — сказал потом Кремлевский Мечтатель. — Просто не жизнь, а рай! Оставайся!
   Банов, размягченный песней жаворонка, кивнул.

Глава 27

   Весна задышала сухими майскими ветрами. Прогремели над Новыми Палестинами две грозы, и снова стало сухо. Однако зелень полей не тускнела, и речка, бежавшая между холмом и лесом, не усыхала, а значит, в тех местах, откуда бежала она, дожди шли и все с природою было в порядке.
   Новопалестиняне трудились от восхода солнца и до заката. Пили теперь меньше, потому как некогда было. И только бригадир строителей, так и не снявший после окончания зимы свой грязный ватник, ходил всегда под хмельком, хотя и деловитою походкою.
   Горбун-счетовод тоже делом был занят. Зажав толстую бухгалтерскую тетрадь под мышкой, а огрызок карандаша в руке, приходил он то на поле, то в коровий коровник, то к строителям, ровнявшим лопатами площадку за зимней кухней для будущей школы. Приходил и переписывал в тетрадь, как кого по имени или прозвищу звать. А на вопросы любопытных объяснял, что пытается он таким образом понять убыль рабочей силы, которой еще год назад было больше, а теперь, несмотря на рождение детей и их ежедневный рост, стало меньше.
   Все в Новых Палестинах были заняты делом, и только ангел был занят мыслями. Мыслил он о многом, и когда становилось ему уже невмоготу от этих мыслей — шел то в коровник, предлагая свою помощь, то к строителям. В коровнике ему вместо работы давали обычно парного молока, ну а строители, в отличие от доярок, нашли ангелу занятие — всякие-расстояния на поверхности холма шагами мерять. Так и ходил ангел мерными шагами то от одного воткнутого в землю колка к другому, то наоборот. А потом уже, перепроверив по три раза количество шагов, подходил к бригадиру или же, если того не было, к любому строителю и говорил, сколько этих самых шагов вышло.
   Так и шло жизненное время в Новых Палестинах. Дни, несмотря на свою долготу, проходили быстро, и всякий раз после затухания дня приходил на холм и его окрестности глубоко-синий вечер, зажигал звезды и воодушевлял всех или на сон, или на плавные разговоры.
   Вот и еще один день выдохнул солнечный свет и прилег на землю, накрывшись темно-синим в ярких звездочках одеялом.
   Ангел, видя вокруг себя замирающее движение, тоже было к лавке своей пошел. Но тут вернулись мысли, и притом самые беспокойные из них — об учительнице Кате. И вышел тогда ангел из человеческого коровника, в котором жил. Вышел на холм, прошелся по нему и остановился у склона; посмотрел вниз, где у загадочно поблескивавшей речки тускловато светилось окошко в домике Захарапечника.
   Вспомнился ангелу услышанный там же, под этим окошком разговор. Посмотрел он на звезды, полюбовался ими да и пошел вниз по тропинке, ведущей к домику коптильщика.
   Подошел к окну, замер, прислушиваясь. И услышал приглушенные голоса. И неважно было ангелу — о чем там говорят, не пытался он разобрать слова, которыми обменивались двое беседующих. Просто хотелось войти в домик, сесть за стол и дождаться, пока спросят они о его мыслях.
   Постучал в дверь.
   Разговор замер, притаился. Но послышались тяжелые шаги. Громыхнула железная щеколда, и дверь отворилась.
   — Ангел? — несколько удивленно произнес, присматриваясь к гостю, Захар. — Чего, есть хочешь?
   — Нет. Я так.
   — Ну заходи…
   И вот желание ангела исполнилось. И сидел он за тем же столом, а рядом сидели однорукий Петр и Захар. Сидели и почему-то молчали, поглядывая на ангела.
   Наконец Захар вздохнул тяжело и сказал:
   — Вчера Демид Полуботкин приходил. Говорит: давай я тебе спою, а ты мне окорок! А я ему: разве ж можно песню на окорок?
   — Да-а, — кивнул, соглашаясь с Захаром, Петр. Ангел озадаченно глянул на коптильщика.
   Захар, заметив этот взгляд, обернулся к Ангелу и пояснил:
   — Понимаешь, — говорил он. — Горбун ему нормы установил, чтобы польза от него шла. Так прямо в свою тетрадь и записал: дневная норма — детей музыке учить и пять песен спеть. Ну вот он чего-то и подумал, что если он больше песен споет, то жить лучше других будет…
   — А у тебя тоже норма записана? — спросил задумчиво Петр у Захара.
   — Записана, сам видал. Там так: дневная норма — коптить мясо…
   — А сколько мяса коптить не записано? — все еще допытывался однорукий Петр.
   — Не-е, раз дневная норма, значит целый день коптить…
   Ангелу разговор этот был не совсем интересен, и он уставился на висевшую на крюке под потолком масляную лампу, светившую тускловато, но настойчиво.
   Вокруг лампы вился какой-то мотылек.
   — Вишь, — сказал, тоже глянув на лампу, Захар. — К свету хочется!
   Приятный теплый запах копченого мяса закружился в воздухе.
   Петр заерзал на своем табурете, закрутил головой.
   — Кажись, готово! — сказал.
   — Готово-то готово, — проговорил, подымаясь, Захар.
   Тут и Петр поднялся, и ушли они из-за стола суетливо. И где-то совсем рядом за стенкой звучали их голоса и вздохи; йотом что-то упало, и Захар выругался. В ответ умиротворяюще прозвучал голос Петра.
   Ангел сидел один за столом. Мысли ушли. На душе было легко, но не радостно.
   Минут через пять вернулись Захар и Петр. Захар поставил на середину стола миску с куском копченого мяса и рядом положил три ножа с деревянными ручками.
   — Такого вкусного еще не выходило! — сказал он с гордостью. — Все от дерева, конечно. Какое дерево положишь; если оно со вкусом, то вкус этот при сгорании в мясо переходит. А тут я еще листьев дикой малины добавил…
   И он, взяв один из ножей, потыкал сначала кусок мяса, а потом резанул по нему так, что ломоть от него отрезался и из миски упал на стол. Захар взял его крепкими толстыми пальцами и стал сосредоточенно есть.

Глава 28

   Зауральская весна набирала силу. Во время переездов из одного тылового городка в другой Марк Иванов любовался зеленью, лесными и полевыми цветами, радовался, слыша пенье жаворонков и просто крики диких птиц. А по ночам, часто просыпаясь от скрежетанья матрасной сетки, он замирал, затаив дыхание, слушал тишину, иногда нарушаемую природными шумами: ветром, дождем или невидимым зверем. В некоторых рабочих общежитиях или просто в хатах, где они. ночевали, водились мыши, и там Марк прислушивался ночами к их перебежкам и попискиванию. Как-то свыкся он со своей тяжелой жизнью, свыкся с наглазной повязкой из темной материи.
   Уже пятый год шла война. Пятый год они с Кузьмой мотались по ее дорогам. Правда, после ранения дороги были уже не военными, а тыловыми, но легче от этого не стало.
   Вот и этой майской ночью Марк лежал в маленькой комнатенке третьего этажа рабочего общежития какого-то завода. Рядом храпел приставник Парлахов, на столе в своей клетке спал попугай Кузьма. А Марк лежал, затаившись, и слушал тишину. Он лежал под окном, и страшно хотелось ему приподняться и посмотреть в это небольшое окошко, но боялся Марк скрипа матрасной сетки, боялся разбудить попугая, которому тоже необходим отдых, боялся разбудить и Парлахова.
   Тишина была прозрачной и хрустальной. А еще она была теплой и даже, как казалось артисту, ласковой. И слушая ее, он вспоминал детство и просто довоенные годы. Вспоминал все хорошее и даже не очень хорошее. Вспоминал, как ехал однажды в поезде в купе, пропитанном сырой нефтью. Тогда, а было это до войны, Марк был просто в отчаянии из-за этой разлитой нефти. А сейчас все вспоминалось легко и даже вызывало ностальгическую улыбку.
   Парлахов заерзал, захрапел громче, а потом минут через пять затих и уже только посапывал.
   Марк, воспользовавшись шумом, приподнялся на кровати и приник к окну. Вверху он увидел темно-синее небо, пропитанное золотыми разводами звезд. Марк попробовал рассмотреть отдельные звезды, но это ему не удалось —заболели глаза, и он закрыл их на минутку, уцепившись руками в дощатый подоконник. Потом снова открыл и посмотрел вверх, на небо. Опять были видны золотые разводы звездных скоплений, но самих звезд Марк не видел.
   «Что-то с глазами, — подумал Марк. — Надо будет после войны пойти к врачу…» Он опустился на кровать. Попробовал заснуть.
   А в это время с заоконного неба сорвалась одна звезда, и долго летела она вниз к земле, пока не ударилась об нее где-то далеко от этого зауральского городка. Ударилась и рассыпалась, встряхнув при этом раскинувшийся рядом лес и разбудив пристроившуюся за лесом деревню. Залаяли собаки в деревне. Кто-то с горящей свечкой в руке вышел на порог. Но было снова тихо, и ночь продолжалась.
   Утром солнечный луч упал ярким желтым пятном на деревянный пол их комнатки. Начинался новый день.
   После завтрака в столовой общежития Марк с попугаем и Парлаховым пошли на энский завод, расположенный за городком.
   Пели птицы, и дыхание ветра было теплым.
   Над крышами серых домов кружили вороны и голуби-сизари.
   И Кузьма, сидя в своей клетке, покачивавшейся над землею, радостно крутил головой по сторонам, видя вокруг не шинельное сукно чехла, а настоящую живую жизнь.
   Показался забор, и Марк послушно надел повязку. Взял Парлахова под руку.
   Скрипнули ворота. Марк услышал, как Парлахов спросил у сторожа-охранника, как пройти в красный уголок.
   Привычные «слепые» повороты, ступеньки. И вот уже невидимая сцена. Когти Кузьмы впиваются в правое плечо, а Парлахов шепчет:
   — Еще минутку надо подождать! И Марк ждет.
   — Давай! — снова шепотом командует приставник.
   — Говори, Кузьма! — повернув голову направо, передает команду Марк.
   Упал на пашне у высотки, — декламирует Кузьма,Суровый мальчик из Москвы, и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол И чуя веянье конца…
   И вдруг кто-то врывается в не видимый Марку красный уголок. Хлопок двери, и истошный крик, непонятно, мужской или женский: «Товарищи! Победа! Победа, товарищи!» И невидимая аудитория вскакивает, опрокидывая стулья. Шум.
   Ошеломленный Марк, не обращая внимания на продолжающего декламировать попугая, поднимает руки и Одержит их перед лицом, не зная, что с ними делать. Внутри у него мечется какой-то бешено-радостный зверь, а он не знает, как его выпустить. И вот руки сами срывают с глаз повязку, и он, внезапно ослепленный кумачовыми стенами красного уголка, жмурится, закрывает глаза ладонями, а потом медленно-медленно отводит ладони.
   В красном уголке пусто. Только стоят и лежат на боку , оставленные слушателями деревянные стулья и табуретки. На стенах — плакаты, заполненные плачущими матерями и строголикими защитниками Родины.
   Марк, прихрамывая, сходит со сцены и читает эти воззвания, читает каждое слово, написанное над и под ними. Как давно он ничего не читал. И даже удивительно, что после этих лет войны, только что для него закончившейся, он сможет снова жить нормально, без повязки на глазах, сможет читать книги и газеты. А вот и воззвание к бойцам тыла… Марк вдруг спиною почувствовал чей-то взгляд и обернулся.
   На него в упор из дверного проема смотрел Парлахов. Кто-то промелькнул за спиной приставника, и быстрые шаги бегущего по коридору человека постепенно затихли. Поюм загудел заводской гудок.
   — Победа! — негромко сказал Марк, улыбаясь и глядя на Парлахова.
   Парлахов молчал. Потом он тяжело вздохнул и спросил:
   — Кто вам разрешил снять повязку? Марк оглянулся по сторонам, пытаясь найти эту повязку, но ее нигде не было видно.
   — Вы понимаете, что вы на оборонном заводе?
   — Но ведь победа… — беспомощно проговорил Марк. Назад шли медленно. Марк осознавал свою вину, но в то же время погода чрезвычайно радовала его, и он щурился на солнце, на ходу посматривая на Парлахова. Парлахов же был насуплен.