Курпатов Андрей. Дневник «Канатного плясуна»

   «Выдохнуть, выдохнуть! Чтобы вдохнуть, нужно выдохнуть!» — мелькнуло у меня в голове. Задыхаясь и жадно желая вдохнуть, я все-таки выдохнул, через силу. Хлынули слезы…
   Неистовствовавшие еще секунду назад псы вдруг, как последние трусы, поджав хвосты, бросились врассыпную, издавая жалостливые повизгивания, а змея злобно шикнула и тоже исчезла, скользнув черным, блестящим телом по мокрому асфальту.
   Я вдохнул, словно первый раз в жизни, словно только что родившись. Я вдохнул и закричал:
   — Зар! — кричал я, как может кричать только смех. — Зар!!!
   Призрак шевельнулся и пропал… совсем.
 

О блаженстве против воли

   Из круговерти суматошного сна меня вырвал звук проснувшегося в назначенный час магнитофона. Момент насильственного пробуждения застал врасплох мое беззаботно спящее сознание.
   Какое-то время, испуганный самим фактом неожиданности, я суетливо отыскивал обрывок безвозвратно канувшего в небытие сна: «Что мне снилось? Кажется, что-то очень важное. Но что?»
   После нескольких секунд безрезультатного поиска появилась мысль, которая прекратила вдруг возникшую душевную смуту: «Мне неинтересны мои сны — в них нет ничего, кроме меня самого, а я уже есть».
   Внутренняя уверенность подняла меня на ноги: «Надо жить дальше, будущее наступает, а если прошедшее не оставить в покое, то можно пропустить грядущее. Грядущее наступает!»
   Уже в давке метро утренний эпизод представился мне по-иному:
   «Нелепо бояться потерять то, чем не обладаешь: ты просто не имеешь того, что боишься потерять. А если действительно боишься потерять, то значит — точно не обладаешь: так стоит ли бояться потерять?
   Страх этот нелеп и абсурден, а потому, ибо он страх, он дважды бессмыслен. Мы не замечаем того, чем подлинно обладаем. Из-за ненасытности нашей смотрим мы вдаль, а потому видим лишь пустоту.
   Мы не можем бояться потерять то, чем обладаем, ибо мы не знаем того, чем обладаем. Попыткиобладания — вот признак слабости нашей, вот отчего говорит Заратустра: "Довольно!"
   Не отступление, но обретение звучит в заветном: "Довольно!"
   Обладаю ли я своим?
   Обладаю ли я своей одеждой? Разве уличная грязь не обладает ею больше меня? Разве гвоздь, нарочито торчащий из стены и готовый порвать мою куртку, не обладает ею больше меня?
   Куртка как куртка — лишь форма и бренна, как всякая форма. Обладать формой — значит ввериться смерти. Но и содержание — лишь форма бытия. Обладать содержанием то же, что обладать формой, — это признание прав смерти.
   Исходящее от меня перестает быть моим, я теряю в отношении исходящего статус обладателя. Скорее оно будет обладать мной, нежели я — им. Тот, кому адресовано мое, обладает моим много больше, чем я.
   Обладаю ли я Другим?.
   Только образом Другого — другимобладаю я, но нет в другом ничего от Другого, а Другим я не могу обладать. Но другой — это мое, я же не обладаю своим, скорее уж мое обладает мною!
   Нет ничего смешнее ревности, нет ничего смешнее попыток обладать желанием Другого. Желание обладать желанием Другого — вот, что снедает душу каждого, кто тешит себя надеждой быть любимым.
   Когда же нам не удается подчинить себе желание Другого (а как это может удастся?), то мы обманываем себя, воображая реальность нереального. Крушение этого мифа — крушение Вавилонской башни!
   Чем же я обладаю?…»
   Тут цепь моих рассуждений судорожно оборвалась и стала нервно пульсировать, словно росток, бьющийся о кожуру семени.
   Напряжение достигает своего предела, проснувшаяся река взламывает весенний лед, секунда взрыва: «Я обладаю лишь крошечной точкой внутри себя, крошечной — самим Собой!»
   «Обладать самим Собой — разве не обладать всем?» Испуг этого откровения, эта вспышка, яркая, как тысячи солнц, на мгновение ослепила меня. Я зажмурился, сжался, глаза, глаза заслезились.
   И во тьме слепоты открылась мне бездна, исполненная человеческими страданиями: на мириадах пылающих алтарей стенали и корчились от невыносимой боли души людей — жертв своего ненасытного желания обладать.
   Комочки слизи, распростертые на огненных помостах, бессильно содрогались от пароксизмов сковавшей их судороги. Их безголосый рев, подобный стону чудовищного камертона, пронзил все мое существо.
   От этого звука запредельной, немыслимой частоты у меня затрещали и, казалось, лопнули барабанные перепонки. Боль вытянула струной жилы, дрожь сотрясла тело. Я чудом удержался, чтобы не закричать.
   Ослепленный, но видящий, оглушенный, но слышащий, я уже не стоял, но, кажется, парил над этой кроваво-огненной бездной. Человеческие страдания — как они ничтожны! Они порождают сами себя, они собственные заложники, пленники, жертвы.
   «В одиночку мне не справиться с этим демоном — моим желанием обладать, ибо через него утверждает себя жизнь моя, утверждает, чтобы погибнуть, сгореть в домне своего обладания!
   Не нужна Жизни жизнь отдельная, Жизнь — охотница до золы жизни погибнувшей, и зола эта — пища для Жизни, а Жизнь есть нечто большее, чем жизнь».
   Двери вагона с шумом открылись, и толпа вынесла меня на платформу, полную неясного, протяжного гула. Я шел бессмысленно, не осознавая ни цели, ни побуждений, со всех сторон меня толкали снующие туда-сюда люди. Мир казался котлом, в котором варится обезличенная масса.
   «Мне нужно ощущать Другого, ибо он — единственное ограничение моего желания обладания, — так говорило мне мое сознание. — Мне нужно ощущать Другого как то, чем нельзя обладать.
   Мне нужно ощущать Другого, но не так, как делает это зверь, ощущая Другого как неизвестное. Мне необходимо ощущать Другого так, как могу я ощущать самого Себя».
   На эскалаторе анфилада уходящих вверх светильников приковала мой бессмысленно подергивающийся взгляд. Зрение теперь возвращалось, хотя и странным образом.
   «Но как ощутить мне самого Себя, если для этого мне нужен Другой? А Другой неощущаем мною до тех пор, пока не ощущаю я самого Себя. Мы должны созидать друг друга, чтобы Жить.
   Вот он, порочный круг, где Жизнь пожинает свою золу — мою жизнь, которой потому нет у меня. В одиночестве моем нет жизни, здесь сгорает она бессмысленно и бесследно.
   Ко мне приходит Другой, чтобы вернуть меня к Жизни через преодоление смерти, что настигла меня в сумраке внутреннего говорения. И затем он уходит, он уходит от меня, чтобы я ощутил самого Себя.
   "И когда вы откажетесь от меня, я приду к вам". Чтобы обрести Другого, должен я отказаться от своего обладания, должен я довериться. С Другим обретаю я Жизнь, которой отдаю я свою жизнь».
   «Заратустра ушел от меня, чтобы вернуть мне меня Самого и вернуться!» — так ошалевший, потерявшийся в своем забытьи, думал я на выходе из метро.
 

Перед восходом солнца

   Холодный утренний ветер приласкал мое онемевшее лицо. Перламутровое небо с тяжелыми облаками открывалось над коробками зданий. Я вдыхал слегка морозный воздух, я вдыхал небо.
   Во мне говорила радость, она говорила теперь: «Он вернется!» Я чувствовал сердце, я согревался его биением. А ноги несли меня дворами, где прошлым вечером я видел призрак моего друга.
   Наконец кончилась суматоха, охватившая меня в вагоне метро, я овладел собой и стал самим Собой для самой Жизни, я ощущал себя открытым. Козни одиночества пали, ибо мы одиноки только сами в себе.
   На секунду я замер в том месте у кирпичной стены, где вчера казался мне призрак Заратустры. Неоновый фонарь был уже выключен, а утренний свет величественно вступал в свои дарующие права.
   Старый двор был полон утренних звуков, еще хорошо различимых в нарастающем общегородском шуме. Люди спешат на работу, а вечно голодные собаки рыщут вокруг мусорных баков.
   На лавочках, словно на разбитом для привала биваке, сидят их завсегдатаи — бездомные, мечтающие об опохмелке алкаши и дворники, обслуживающие близлежащие подъезды.
   Эти колоритные личности, как всегда, курят папиросы, сочно матерятся и смеются своими беззубыми ртами. Я люблю наблюдать украдкой эту странную жизнь, что так подкупает своей незатейливостью.
   Всё как всегда.
   Но что-то нарушает привычную картину, что-то не так. Может быть, это следствие вчерашних треволнений? Я встряхиваю голову, потянувшись, оправляю пальто, зажмуриваю глаза, снова открываю.
   Странный человек, стоящий чуть поодаль, рослый, с длинными черными волосами, затянутыми в толстый пучок на затылке, в длинном ярко-рыжем фартуке и больших резиновых перчатках, поворачивается от мусорного бака, снимает с него ведро и, отвечая на реплику с «бивака», располагающе смеется. «Отдыхающие» отвечают ему тем же.
   Я прижимаясь спиною к стене, сползаю вниз. На устах у меня то, что называется дурацкой улыбкой, абсолютно дурацкой. Нежно-голубое небо весело подмигивает мне из петербургского колодца. Я плачу? Схожу с ума?
   Он замечает меня, ставит ведро, отряхивает фартук, снимает перчатки, секунду стоит в нерешительности, бросает какую-то фразу своим собеседникам и направляется ко мне.
    Заратустра.
   - Привет! — говорит Зар, усаживаясь передо мной на корточки.
   Я смотрю в его большие карие глаза, они полны плохо скрываемой радости. А я смотрю ему в глаза и молчу.
   — Не молчи, — просит он.
   Я улыбаюсь мокрыми глазами.
   — Не молчи, пожалуйста, не молчи. Я скучал…
   — И я…
   — Молчи, — говорит Заратустра, спасая меня от досужей необходимости искать невесть куда запропастившиеся слова.
   — Ну, и как это называется? — тоном шутливого назидания спрашиваю я после небольшой паузы.
   — Работаю, — якобы недоумевая, отвечает Зар.
   — Дворником?
   — Дворником.
   — И как?
   — Хорошо.
   — А письма?
   — Не хотел, чтобы ты забывал, — потупившись, отвечает он.
   — А Лондон?
   — В Лондоне я не был, — честно признается Заратустра и смотрит на меня исподлобья наигранно-виноватым взором.
   — Я тоже.
   — Ну вот!
   — Что «ну вот»? — я рассмеялся. — И все время тут?
   — Тут.
   — А почему я не видел?
   — Ты две недели был на больничном.
   — А еще две?
   — Ты был слишком грустен…
   — Логично.
   — Пойдем к заливу, а то мы пропустим восход.
   — Пойдем!
   Зар помог мне подняться, снял фартук, отнес его в подсобку и надел куртку. Мы вышли на Большой проспект, правда, на этот раз очень большой, и направились к заливу.
   Светало, мы шли медленно, молча. Я ощущал его рядом, я слушал его шаги, его дыхание. Он улыбался и смотрел себе под ноги. Он молчал. О чем он молчал? Обо мне, о себе?
   О чем молчит до бесцветности голубое небо, раскинувшись ободом вдоль всего этого проспекта, словно бы уходящего в горизонт? О себе, о нас, обо мне? Как можно сказать, о чем молчишь?
   Я думал:
   «Мне кажется, что Зар изменился, только кажется. Если кто из нас двоих и переменился — так это я, но от этого изменился и Зар. Какой же он на самом деле? Может быть, его нет?
   Иногда он шаркает ногами, он делает это специально, с игривой неловкостью, он пританцовывает, но так, чтобы никого не смущать. Сейчас он и сам смущен, он смущен мною. Как я могу знать об этом?
   Его образ во мне абсолютно разрушен. Чем? Он мне лгал о своих путешествиях, но ведь он не хотел обмануть. Что такое ложь? Ложь — это когда я хочу обмануть или когда я обманываю?
   Секундочку, когда же я не обманывал, если ни одно мое слово, ни одна моя мысль никогда не достигла другого, не будучи измененной (преломленной, интерпретированной, расшифрованной) им в нем самом?
   Не значит ли это, что я никогда не говорил того, что говорил? Формально мне лжет даже это небо, ибо оно не имеет ни цвета, ни пространственности — все это создано мною, моим мозгом, моими анализаторами.
   Что же со мной происходило прошлым вечером? Собаки — ладно, но змея, змея-то явно мне привиделась? Я болен? Кто вчера смотрел на меня, стоя у кирпичной стены, Зар или его призрак?
   Его образ во мне абсолютно разрушен. Заратустра кажется мне чужим, отдалившимся, неизвестным. Впрочем, нет. Сейчас он ближе ко мне, чем когда бы то ни было. Я ощущаю его живым, он Другой.
   Странно, но я действительно не думаю о том, как мне себя с ним вести. Но все-таки я сдерживаюсь, да, я сдерживаюсь. Мне хочется его беречь. Но разве могу я беречь Другого, не будучи самим Собой?
   Его образ абсолютно разрушен… Аллилуйя, а ведь это то, что доктор прописал!»
   В этот момент я остановился, повернулся и пристально посмотрел на Заратустру.
   Высокий лоб, миндалевидные глаза под густыми черными ресницами, явственно проступающие скулы, почти квадратный подбородок, словно резные воскообразные губы нежно-розового цвета, убранные назад волосы, широкие плечи, одетые в темную куртку…
   — Андрей, это я, — сказал он тихо, глядя мне прямо в глаза мгновенно намокшими глазами. Но мне казалось, что он не шептал, а кричал мне.
   — Не кричи, я знаю, — тихо и уверенно произнес я в ответ.
   Я открыл руки, и он обнял меня. Меня обнял этот большой человек, обнял, как маленький ребенок, истосковавшийся, напуганный, любящий. Он плакал, уткнувшись в мое плечо, Заратустра плакал.
   Я чувствовал тепло его рук, я смотрел на залив. Небо, раззолоченное просыпающимся солнцем, впускало в себя гордое светило, чтобы поблекнуть в его великолепии.
   Нет, небо не отказалось от себя для солнца, оно предоставило Себя — Ему, Оно ожило в этом предоставлении.
 

Об умаляющей добродетели

   На работу мы (то есть — я), конечно, припозднились. Мои пациенты уже озабоченно гудели в предбаннике кабинета групповой терапии. И радостные — «Будет! Будет!» — приветствовали наше появление.
   — Будет, будет! — шутливо повторил я, открыл кабинет, и все быстро расселись по своим местам.
   Впрочем, мест на всех, как это часто бывает, не хватило, но те, кому не досталось кресел, расположились кто на коленях у «товарищей по несчастью», кто на столе для заполнения бланков психологического тестирования.
   Зар устроился в углу на разваливающемся диванчике, так, что мне были едва видны миндали его глаз, что наполнились каким-то трепетным смущением.
   — Ну, что, дорогие мои, я обещал рассказать о депрессии?
   — О ней самой! — весело отвечали собравшиеся.
   — Вот и хорошо: о депрессии, так о депрессии. У всех депрессия?
   — У всех! — они смеялись.
   — Я тоже так думаю.
 

* * *

 
   Много видел я слез. Но скажите мне, о чем плакали эти люди, если не о себе? Я зову их плакальщиками на собственных похоронах, но не потому, что не люблю их, а потому, что не любят они себя Самих!
   Одиночества боится человек, одиночества боится он более всего на свете. Но разве возможно одиночество среди людей? Нет, не одиночеством зову я пустоту сердец человеческих, но пустотой!
   Пустота разъедает вас, и потому ищете вы опоры, но нет вам опоры, ибо все временно, кроме вас Самих, и все проходит, кроме вас Самих, ибо всему свое время, кроме вас Самих.
   Только вы и будете с собою Самими всегда — от рождения и до смерти — каждый миг, пока длится время. На кого же полагаться вам, как не на самих Себя? Но именно на самих Себя и не хотите вы полагаться!
   Были вы от рождения детьми и остались ими, ибо, как и прежде, боитесь вы темноты. Но тьма в вас! Так не себя ли Самих боитесь вы более всего на свете? Не от того ли вы одиноки, что боитесь сами Себя?
   Смотрите вы на других людей, словно бы созданы те для удовлетворения желаний ваших, но была таковой вам мать ваша, и никто другой не будет вам матерью, кроме нее самой. Что ж ждете вы от Других?
   Не ищете вы Другого, но в другом ищете вы свою мать и живете потому в мире призраков. Плачете вы слезами детскими, а взрослых слез не знаете вы, ибо нет слез взрослых, но только детские.
   Так и я жил, так и я страдал, так и я ждал, что придет ко мне мама моя и даст мне то, чего недостает мне, пока не понял я, что вырос уже из пеленок и не матери своей должен я ждать, а жить в мире Других.
   Да, одиноки вы, ибо нет в мире вашем Других. Измучены вы, ибо устали кричать во тьме спален холодных ваших, призывая мать. Нет, не желание свое должны вы пестовать, а самих Себя!
   Тщетны усилия ваши себя обрести в другом, ибо как пустоту найти в пустоте? Но склоню я колена свои и боготворить буду всякого, кто поможет другому Другим быть через самого Себя!
   Нет, не к жертве призываю я вас, но к Жизни! Жертву прославили добродетели наши, но ничтожны они, ибо ничтожна жертва. Жертвовать желание — значит ничем не жертвовать!
   Кажется вам, что велика жертва ваша. Кабы жертвовали вы сами Собой, то была бы Жертва! Но никто не примет от вас жертвы этой, ибо она непомерна, и потому нечего вам бояться!
   За жизнь свою пережил я тысячи жизней — то были жизни моих желаний. И рождались они, чтобы погибнуть, и гибли они, чтобы в гибели своей созидать Жизнь, ибо то Жизнь, что созидается!
   Гибли желания мои, и расточал я благовония на похоронах их, ибо гибель желаний дает больше, чем желание могло бы взять: жертвуя иллюзией, ничего не теряю я, но лишь обретаю, и обретаю я самого Себя!
   Не знаю я, кого именуют «маленьким человеком», ибо известно мне, что человек или есть, или нет его. А вы есть! — это знаю я точно, ибо не ощущаю себя одиноким, и потому говорю вам: "Вы Есть!"
   Но не хотите вы самих Себя, а хотите другого,"бегством от одиночества" называете вы это безумие. Но разве есть у одиночества противоположность, к которой стремитесь вы?
   Каким именем могли бы назвать вы противоположность одиночества вашего: любовью, взаимностью, дружбой? Нет, все не то! Ибо нет у одиночества противоположности, кроме иллюзии, которой нет.
   Кто же даст вам большее, когда и того, что есть у вас, не цените вы? Кого жалеете вы слезами вашими: казнокрадов и лихоимцев? Кого позволяете вы жалеть, когда жалеют вас? Казнокрадов и лихоимцев!
   И поскольку разграбили вы сами себя, не успев еще и стать-то самими Собою, то нет среди вас ни мужчин, ни женщин, а только тени да игры теней. В мире теней пребываете вы!
   Самим Собою должны вы стать, а не представителем пола. Пол дан был вам от рождения, но вы и его растеряли, ибо не ценили вам данного! Чего ж желаете вы теперь?
   Воистину, вас Самих умалили добродетели ваши! Не мужчину ищу я и не женщину, но ищу Человека! А с женщиной не могу не ощущать я себя мужчиной и с мужчиной тоже!
   Не знаю я, что есть «счастье маленькое». Спросите у слепого, что смог прозреть, спросите у глухого, что снова способность обрел слышать, спросите у безногого, что снова ходить стал, — каково счастье его?
   И скажет он вам, что счастье его огромно! Так неужели же должны вы ослепнуть, оглохнуть и ног лишиться, чтобы узнать наконец, сколь многое дано вам и сколь неблагодарны вы в спесивой жадности вашей!
   Не знает эгоист печали, не знает уныния он и слабости, ибо знает эгоист Жизнь! Но трусите вы, добродетельные, ибо даже эгоизм измеряете вы через отношение ваше к другому, а не к самому Себе!
   По отношению к самим Себе должны вы быть эгоистами, ибо супы готовятся не для тарелок, а для желудка, и одежду шьют не для вешалки, а для тела!
   Вот почему одиночество ваше — не трагедия, а посредственность ума и слабость сердца!»
 

* * *

 
   Загадкой, наверное, звучали мои слова для слушающих, однако они не прерывали меня и не сетовали, а плакали, ибо есть в мире вещи, которые понятны без слов, — это горе и радость.
   «С горя и радости начинается наша жизнь, — думал я, глядя на слезы их и улыбки, — но лишь от нас одних и зависит то, чем она завершится.
   Кто не созидал, но брал и тратил, тот будет плакать, ибо накопил мусор. Кто привык слушать горе, только о горе и будет слышать, ибо горе нуждается в проговаривании!
   Что скажут они о жизни своей, если бы теперь в ней ставилась точка? Как я жил? Многое сделал я, но разве же травинка, что родилась и погибла, отдав все, что имела, и все, что взяла, сделала не больше меня?
   Во времени сгорят мои тексты, ибо даже если были бы они нетленны, разве же нетленно время? Дела мои и работа моя — лишь то, что не мог я не сделать, могу ли я похваляться делами своими?
   Нет, эти весы играют против меня. Не в оценке деяний своих следует искать человеку ценность жизни своей, а в радости. Если радовался я, то не мог не радовать, а разве есть больше этого?
   Вот скажите мне: "Завтра ты умрешь". О чем буду думать я? Судорожно подводить итоги? Составлять смету моего добра? Припоминать свои добродетели? Как смешны были бы эти попытки!
   Нет, я, верно, оглянусь назад, ибо пришло мое время к своему концу, и придут ко мне радости мои, сколько их есть у меня. Глупец назовет их воспоминаниями, я же зову их Жизнью, ибо такова Жизнь.
   "Нежна ли радость моя?" — вот о чем я спрошу себя в последний свой миг. И если увижу я на своих веках закрытых улыбки и смех, если увижу танец, что танцевал я с Другими, тогда и скажу я себе: "Нежна!"
   Нет смирения во мне, нет, не смирился я и не проповедник смирения! Ибо утверждаю я радость в мире, что средь людей зовется страданием и великой скорбью. Нет, нету в мире этом бунтаря большего, чем радующийся!
   Смирение есть в страдании, смирение кровоточит в разрушении, но если утверждаю я радость — я Танцую! Кто ж осмелится назвать мой Танец смирением? Лишь тот, кто путает его с пляской!
   Пусть скажут мне, что я безбожник, пусть скажут мне, что язычник я, пусть скажут даже, что я нигилист, пусть отступником меня назовут — сильнее рассмешить меня будет трудно, а я рад смеху!
   Пусть скажут мне, что я все потерял и ничего не имел, пусть скажут мне, будто бы то я творил, что нельзя создать! И теперь я буду смеяться, ибо назвали обличители мои то, что для меня пусто!
   Пусть скажут мне, что нет правил; пусть скажут, что есть истина; пусть скажут, что всё тлен — я буду плакать от смеха! Пусть говорят! Ветер скажет мне больше, чем все эти иллюзии скопом!»
   Смотрел я теперь на слезы слушателей моих, обводил я их взглядом и видел, что лишь Заратустра не плачет, но смеется. И захотелось мне, чтобы все смеялись, ибо нет ничего, кроме радости!
   «У каждого из вас своя жизнь, и она одна, — так говорил я к собравшимся. — Зачем же слушать вам мои речи? Не слушайте никого, не торопитесь, а сядьте в тишине, закройте глаза и к самим Себе прислушайтесь.
   В пустоту я предлагаю вам прыгнуть, ибо знаю, что в пустоте вашей найдется Свет, которого нет дороже. Много Света в сердцах ваших, да слишком много зеркал, оттого и захирел Он, тысячи раз отраженный.
   Там, в пустоте вашей, увидите вы зеркала свои и будете глядеться в них, завороженные, ко глядите лучше! — чужие лица смотрят на вас. Когда же поймете это, то идите дальше. И снова зеркала, и снова лица чужие. Идите дальше!
   Разобидится на вас пустота за небрежение ваше к зеркалам ее и будет говорить вам о смерти, желая запугать своих обличителей.
   И когда она скажет, что умрете вы, если не будете смотреть в зеркала ее, пожмите плечами и ответьте: "Я уже умер!" Ответьте и следуйте дальше.
   И тогда возопит пустота ваша в гневе бессилия своего: "Смирись! Смирись, не то пожалеешь!" Но не бойтесь вы злобы ее, а говорите ей: "Мертвый смирится!"
   Тогда станет она ластиться к вам, усмиряя гнев свой, лебезя: "Так ищи же опору, ищи опору себе!" А вы отвечайте ей: "Хочу я пасть!"
   И тогда предстанет она в облике страшного паука с огромными клешнями и крестом на спине. Испугаетесь вы образа ее, ибо знает она, чем пугать, — она пугает вас будущим.
   Но и тогда вида не подавайте, будто боитесь, а пощекочите пауку брюхо его, ибо он боится щекотки. И тогда смеяться будет паук страшный, проясняя свое бессилие! Смейтесь же и вы с ним, ибо не страшится смеющийся!
   Тут-то и смотрите, пока корчится в судорогах паук страха вашего: сейчас вы увидите Свет. Будет Он маленьким и бессильным, затерянным в пустоте паутины. Вы же возьмите Его в руки свои и накройте всем телом.
   Далее произойдет страшное: все вокруг начнет грохотать и сотрясаться, зеркала образов разобьются и посыплются на вас ранящими осколками, корни мнимых опор ваших начнут жаться к вам, словно злобные псы, в миг подобревшие, паутина пустоты вашей душить будет вас, страхи ваши копошиться в телах ваших будут, как навозные мухи и черви трупные…
   Но не бойтесь! Испугаетесь — предадите Свет! Бойтесь предательства своего, ибо не другого, но самого Себя предаете вы, предавая! Сжимайтесь, терпите и кричите во всю свою мощь заветное: "Нет!!!"
   И когда достигнет нечисть ваша пика безумия своего, то услышите вы заветное: "Да!" То говорит Свет ваш, спасенный вами от страха вашего! А теперь должны вы сказать: "Довольно!"
   И отступят тогда страхи ваши, и рассеются, как дым, иллюзии ваши, и станете вы нагими, ибо заново рождены вы, и рождены к Жизни, а не к смерти. Вставайте же, избранные, и идите!
   Теперь увидите вы людей, что живут рядом с вами, но которых не знали вы. Здоровайтесь с ними и, что бы ни говорили они, отвечайте им: "Да!"
   Чужими казаться будут вам люди эти, потому что они Другие, и страхи ваши поднимут отрубленные свои головы, поднимут и зашипят, вы же говорите им: "Нет!"
   Тогда обратятся к вам люди эти, завидев силу вашу, и скажут вам: "Возлюби нас, как самого себя!"
   "Так я и люблю вас, да только сами вы Себя так не любите! Оттого-то и не видите вы любви моей, оттого-то и просите о любви", — так скажете вы.
   И зашевелят отрубленными хвостами своими иллюзии ваши, и захотят они создать свое новое царство в сердцах ваших.
   Скажут они вам: "Ты теперь сильный, отчего же не потакаешь ты страхам людским нами, если любишь ты их? Ведь главное — радость, так порадуй же детей сих, скажи им, что ничего они не боятся и всё правильно делают!"