Курпатов Андрей. Дневник «Канатного плясуна»

   Синоним одиночества — страх. Переступить границы себя, избавить себя от границ — вот чего человек боится по-настоящему, вот от чего чувствует себя одиноким. Он подобен мертвецу, он исключен. Чего же бояться ему теперь? Страх ради страха — вот безумие одиночества. И чтобы оправдать бессмысленность своего страха, придумывает человек монстров, их он поселяет в себе, сам себя ими пугает, пугается и боится.
   Так я думал, и тем временем прошел мимо странного человека, сидящего на обочине дороги. Лишь его чернота, а он был весь в черном, зацепила мой глаз. Я остановился.
   «Он подобен камню — так он черен! Он скрыт в самом себе, он заключен в казематах слабости и страха. Каких-то демонов видит сейчас одинокий человек этот в своем забытьи?» — подумалось мне, когда я смотрел на это странное существо с одним глазом.
   — Милейший! — позвал я незнакомца, заглядывая ему в единственный глаз.
   Ответа не последовало, глаз недвижимо смотрел внутрь и видел, как мне показалось, что-то ужасное или, может быть, великое, что-то, вводящее в полное оцепенение.
   — Привет! А-у, я тут… — протянул я.
   В ответ единственный глаз незнакомца медленно пошевелился, но и только.
   — Все хорошо, опасность миновала, можно очнуться, — говорил я, как анестезиолог, приводя в сознание пациента, выходящего из наркоза после тяжелой операции.
   — А? Что? — растерянно, еле слышно прошептал одноглазый.
   — Я говорю: привет! Все хорошо…
   — Ааа! — заорал он вдруг, словно бы увидал что-то чудовищное, и отшатнулся, закрываясь от меня трясущимися руками.
   — Ну брат, довольно, — с утрированной серьезностью произнес я. — Давай, бери себя в руки, и хватит дурака валять. Ты кто?
   — Кто ты?! - продолжал вопить незнакомец.
   — Да, плохо дело…
   — Я — дающий благословение! — взбеленился вдруг мой очумелый собеседник.
   — Ничего себе! — я был потрясен, это точно. — Благословишь? — прагматично поинтересовался я.
   — Я больше не благословляю! — его голос зазвенел в удивительном раздражении, сбиваясь на высокую ноту.
   — Тогда ты уже «не дающий благословения», — спокойно резюмировал я.
   — Бог умер, я отпеваю Его.
   — Чего ради?
   Одноглазый рассерженно передернул плечами и, исполненный благородного негодования, сел ко мне боком, демонстративно обхватив руками колени, как трехлетний ребенок, которому не дали обещанной конфеты.
   — Умер Бог, которого не было, — сказал я, усевшись точно таким же образом. — Ты оплакиваешь себя, благословивший собственное горе.
   — Откуда ты знаешь? Ты друг этого безбожника Заратустры?!
   — Твой взгляд обращен внутрь тебя, но у тебя внутри нет ничего, кроме тебя самого. Что умерло в тебе, что бы мог ты оплакивать?
   — Умерла моя жизнь, — прошептал дающий благословение и расплакался.
   — Умирает в тебе человеческое, а жизнь твоя пока только поблескивает. Так не отчаивайся, человек: ты обретешь самого Себя! Пусть же умрет твой Бог, имя которому — одиночество.
   Одноглазый продолжал плакать, растирая грязь по стареющему лицу.
   — Эта дорога ведет к Заратустре? — спросил он тихо через несколько минут, в течение которых я сидел молча, рассматривая небо.
   — Все они… — сказал я в ответ, поднялся и отправился дальше.
 

Самый безобразный человек

   Лес постепенно редел и вот внезапно совсем кончился, словно оборвался. Моему взору открылся другой, ужасающий, ландшафт: пустыня темно-красного песка дымилась зловонными испарениями. Множество змей, огромных ящериц и чудовищных насекомых кишело у меня под ногами. Но, как это ни странно, я не был сильно испуган. Каждый занят своим делом, а я не собираюсь никому мешать, так что на сердце у меня было легко и спокойно.
   Огромная насыпь одиноко возвышалась над этим морем пресмыкающихся, оттуда слышался мне крик о помощи, туда я и направился.
   — Туда ли пришел ты, куда хотел прийти? — спросил меня чей-то голос с вершины холма.
   — Я бы не мог быть там, где не хотел бы я быть, — крикнул я в ответ.
   — Смело! — расхохотался обладатель загадочного гортанного голоса. — Ты любишь загадки?
   — Нет.
   — Но, кажется, ты обладаешь пытливым умом? — удивился незнакомец.
   — Любые ответы ложны, а чужая правда — чужая правда. Зачем же хранить никчемное и покушаться на чужое? Яне вор и не скряга!
   — Ты друг Заратустры? — голос незнакомца дрогнул.
   — Ты знаешь? Покажись! — Я отвратителен.
   — Что ж поделать? Безобразное лучше несуществующего, а я не люблю лишь несуществующее.
   — Отчего же? — удивление незнакомца казалось неподдельным.
   Я рассмеялся:
   — Как же можно любить то, чего нет? — Я люблю то, чего нет!
   — Да? — настал и мой черед удивляться.
   — Я убил Бога, Его больше нет, но теперь я люблю Его больше, чем когда Он был жив. Мне были отвратительны его речи! Мне были не по нраву Его бессмысленные деяния! Он сострадал, не страдая! — за негодованием слов безобразнейшего мне слышались невыплаканные слезы.
   — Так, может быть, Он и не сострадал вовсе?
   — Неправда! — его голос дрогнул.
   — Ты сам себя водишь за нос! Думаешь ты, что убил Бога, но убил ты лишь то, что было о Нем сказано.
   — Откуда тебе знать?! - рассвирепел мой собеседник. — Мое страдание неизбывно, так может страдать лишь тот, кто посмел убить Бога!
   — Ты разрушил сказанное и оказался теперь в пустоте молчания. Ты чувствуешь себя одиноким, оттого и твое страдание. Но не потому страдаешь ты, что убил Бога, а просто молчание, обрушившееся на тебя, не по твоим плечам. Но знай, что и твоя пустота, и окружающая тебя пустота столь же иллюзорны, сколь и уничтоженные тобою о Нем песнопения.
   — Ты хочешь сказать: Его не было?! Ты думаешь, я его выдумал?! Ты что же, считаешь меня за обманщика и глупца?! - он появился из-за холма, его губы дрожали, он действительно был отвратителен, но не из-за внешности, а скорее, из-за вычурности своего негодования.
   — Погубить иллюзию — не значит обрести истинное.
   — Комедиант! Жалкий комедиант! — он тряс передо мной своими огромными кунаками, от чего свисающая с них, словно бы лишняя, кожа омерзительно дрожала.
   Я поборол неприязнь.
   — Перестань! Ты лучше меня знаешь, что никого не убивал!
   Безобразный человек разразился чудовищными рыданиями. Сотрясаясь от приступов плача, он схватил меня за полы одежды и, ударясь в мою грудь своей косматой головой, бессмысленно повторял странную фразу:
   — Неправда, неправда! Я убил! Убил! — казалось, он оправдывается.
   — Зачем тебе подвиг? Нельзя приобрести величие за счет чего-то, великим можно только быть. Твое одиночество — склеп, а великий мертвец — жалкое зрелище. Ничтожество останется ничтожеством, несмотря на его достижения. Хочешь быть великим — будь им, величие не придется доказывать, оно всегда очевидно.
   Этот странный, безобразный, по его словам, человек уже перестал плакать. Он лишь напряженно слушал, а когда я закончил говорить, то спросил:
   — Мне нужно искать Заратустру?
   — Ты хочешь его убить? — рассмеялся я.
   — Я хочу найти выход, ужасно быть в пустыне! Я устал! Неужели же ты не видишь! — он буквально молил меня.
   — Перестань искать, и ты найдешь, — тихо ответил я и добавил: — Иди же, уже этим вечером я встречу тебя в пещере моего друга.
   — Аминь! Да будет так! — сказал он.
   — Тьфу! — я рассердился. — Ты не в театре! У тебя же одна жизнь, одна! Слышишь?! Если ты будешь играть, как и играл ты прежде, то все потеряешь, все! Перестань юродствовать. Разве тебе нужна подать? У тебя же все есть, но ничего в самом Себе не замечаешь ты, страдательный сладострастник! Слишком ты любишь свое горе, слишком им восторгаешься! Он расплакался как дитя, закрыв руками лицо. Я погладил его по голове, песок проскользнул у меня под руками.
   — Все. Перестань себя жалеть, это глупо. Было бы что! Да и о чем вообще можно печалиться? Вот что скажу я тебе: если сможешь преодолеть ты свое одиночество — вот будет подвиг, которым ты сможешь гордиться!
   Так говорил я с человеком, который называл себя безобразным, но не видел слабости своей, которая делала его некрасивым: он слишком лукавил, когда называл себя отвратительным.
   Я последовал дальше.
 

Добровольный нищий

   Он был одет в старое тряпье, он ходил между жующими коровами и призывно мычал. Коровы, видимо, пугались его крика и, отшатываясь, пыхтели.
   Я поздоровался с оборванцем:
   — Добрый день!
   — Не мешай! Ты что, не видишь: я разговариваю с коровами! — он рассердился моему появлению.
   — По-моему, ты их пугаешь.
   — Как может пугать их тот, кто не ест их мяса?! Я усомнился:
   — Их вряд ли заботит то, что будет с ними после смерти, но в жизни ты мешаешь их непритязательной трапезе. Так что вряд ли они питают к тебе благодарность.
   — Что ты понимаешь! Я думаю о их будущем! Я добровольный нищий! Я забочусь о них! — негодование моего нового собеседника достигло предела, он тыкал пальцем в спины беззаботно жующих коров.
   — Мне слышится в твоем голосе, что ты заботишься о себе, — честно признался я, хотя и не был уверен, что он меня услышит.
   — Ты хочешь меня обидеть?! - в его голосе звучало искреннее возмущение.
   — Нет, я лишь хотел с тобой поздороваться. Мое желание исполнено, так что я, пожалуй, пойду.
   Сказав это, я повернулся и уже было собирался идти дальше, но этот человек окрикнул меня:
   — Постой!
   Я остановился и ждал, ждал долго, поскольку окрикнувший меня погрузился в тягостные раздумья.
   — Ты что же, считаешь, что я заблуждаюсь? — сказал он наконец, перебарывая раздражение.
   — Я этого не сказал.
   — Ну, так подумал…
   — Я думаю, что тебе одиноко. Зачем ты пытаешься это скрыть? Разве в этом только и заключается твоя сила?
   Он снова медлил.
   — У меня есть выбор? — спросил он с подвохом.
   — У тебя нет выбора, — сказал я совершенно серьезно. На его глазах появились слезы. Были ли это слезы страха, или, может быть, слезы жалости к самому себе? Не знаю.
   — Легко так говорить тому, у кого за спиной Заратустра, — сказал он, сдерживая рыдания.
   — У меня за спиной только я сам, но ты прав, за это я благодарен ему, Заратустре, — в моем голосе скользнула металлическая нотка, я сам готов был расплакаться. — Теперь я предложил тебе руку, но не для того, чтобы стоять у тебя за спиной, но чтобы идти с Тобой Вместе дорогами Жизни. Я знаю, что ты Другой, и я не хочу тебе ничего навязывать. Вот моя рука, — я протянул ему руку. — И я повторяю: у тебя нет выбора.
   Секунду человек, считавший себя добровольным нищим, стоял в сильнейшем напряжении, и я видел, как трудно ему признать эту безальтернативность его выбора. Он отшатнулся, а потом, расталкивая коров, побежал ко мне. Мы обнялись.
   Он плакал, плакал, как ребенок, но теперь, кажется, он готов был стать взрослым. Я шепнул ему на ухо:
   — Иди к Заратустре, иди. Мы встретимся позже, мне осталось одно испытание. Пожелай мне удачи.
   Он отнял руки, посмотрел на меня заплаканными глазами и утвердительно качнул веками. Я улыбнулся в ответ и отправился дальше.
 

Тень

   3емля подо мной качнулась, пейзаж переменился, но я не двигался с места.
   — Ты здесь? — тихо спросил я. — Ты здесь, моя тень? Здесь ли ты, отброшенный мною страх?
   Моя тень показалась и обошла меня кругом. Я оцепенел.
   — Что? Что еще? — снова спросил я. — Что ты хочешь сказать мне? Ты тоже просишь меня о помощи? Ты хочешь, чтобы я не гнал тебя прочь?
   В ответ тень только дрогнула.
   — Я не хочу отбрасывать тени.
   — Для этого ты должен стать светом, — загадочно пропела моя тень.
   — Зачем ты обманываешь меня? Ты не хуже меня знаешь, что светом нельзя стать.К чему искушать, к чему эти игры? Я устал от тебя бегать, этого больше не будет! У меня не осталось больше времени. Скоро, очень скоро ты оставишь меня, ибо скоро меня не будет.
   — Ты хочешь освободиться от меня раньше времени? — ехидничая, пропела моя тень.
   - Ты снова играешь в игры! Бремя — это только слово, — сурово ответил я своей тени.
   — Всё в этом мире — слова. Ибо имя суть кожа.
   — Формы переменчивы, это самая большая игра. Я устал играть в игры. Это ни к чему.
   — Тогда наступи на меня, наступи! Может быть, можно меня раздавить? — она читала мои мысли, она искушала меня.
   — Это снова формы, только формы, — я разгадывал ее козни.
   — Я твой вечный спутник, — зло прошипела тень. — Я твое одиночество! Ты можешь оторваться от меня, если попытаешься взлететь, но ты не можешь уничтожить меня, негласно я буду преследовать тебя всюду! Цепи одиночества едины для всех!
   — Знаешь, а я ведь не боюсь тебя, — это было странное ощущение. — Нет.
   Тень задрожала.
   — Ты дрожишь? Тебе холодно? — мне становилось смешно. — А мне тепло, я чувствую тепло!
   — Ты не сможешь, не сможешь! — приступы ее негодования были вызваны нарастающей с каждой секундой слабостью. — Ты не сможешь преодолеть свое одиночество! Не сможешь!!!
   — Это ведь тоже слова, слова! — я начинал смеяться. — Это тоже игра! — я хохотал. — Я больше не играю! Не играю! — смех распирал меня изнутри, мощным потоком света он шел из меня, вырывался наружу, и, сотрясаемый смехом, я становился невесомым. — Танец! — крикнул я наконец, став самим звуком, и сотую долю секунды я наблюдал взрыв, вспышка яркого света раздвинула и мгновенно поглотила пространство.
 

* * *

 
   Распластавшись, я лежал на полу, мышцы вытянули мой позвоночник, словно огромный лук. Спазм, стягивающий каждую частицу моего существа, мгновенно разжался…
   Я открыл глаза и увидел над собой Заратустру.
   — Плясун стал Танцором? — утвердительно прошептал Заратустра.
   — Да, — еле слышно ответил я.
   Мои веки отяжелели, я сжал в своей руке его руку, и спокойный сон поглотил меня без остатка.
 

В полдень

   Операция назначена была на полдень. В одиннадцать мне сделали премедикацию, одели, как полагается, — во все чистое. Дурман повязал сознание, происходящее казалось мне рисунками замедленной киноленты.
   Действия персонала размеренны, все спокойны и неторопливы — обычное дело. На каталке меня перевезли в операционную. Яркий свет гелиевых ламп нежил глаза. Хотелось спать.
   Анестезиологи говорят со мной на плохом английском, который я понимаю еще хуже. Впрочем, им незачем себя утруждать, я и так помню необходимое из академического курса. Все эти манипуляции, которые кажутся несведущему человеку мистическим действом, мне не в новинку, даже заурядны в каком-то смысле.
   Хирургическая бригада моется, на столе поблескивают инструменты. Всполохи разворачиваемых простыней нежно-голубого цвета подобны ритуальному «танцу с покрывалами». Моей голове предстоит исполнить роль спелого кокоса из рекламного ролика. Мерное жужжание электрического сверла…
   Говорят, я пережил клиническую смерть. К смерти, конечно, это не имеет никакого отношения. Просто остановилось сердце — великое дело! Но мозг, мой поврежденный мозг был еще жив. Больной, изуродованный, он непреклонно и отчаянно цеплялся за жизнь.
   Да, вся наша жизнь, вся без остатка сосредоточена в этой странной, по сути, совершенно бездушной машине рефлексов. А ведь любая травинка, любой стебелек с легкостью обходится без этого сложнейшего приспособления, без этого никчемного посредника. Их жизнь непринужденна в самом своем основании, она безусловна. Свобода не в выборе, а как раз в этой абсолютной безусловности.
   Воля — не есть ли она проявление высшей слабости? Не является ли она тем наростом, той шероховатостью, той опухолью, что препятствует естественному движению, движению шара по приготовленному для него желобу? За свои страдания мы виним ухабистую, дурную дорогу, не замечая, что это наши собственные наросты создают возмущающее нас сопротивление.
   Пассивность — это отказ, потому воля, как бы ни превозносили ее теоретики человеческого, отнюдь не активность, а только еще одна форма пассивности — агрессивная пассивность.
   В нас все перепуталось: пустое обрело форму и вес, фактическое — потерялось. Мы заложники досадной ошибки, мы заложники своего.У богатого плохой сон, мы сторожим пустоту, мы стражники пустоты.
   Мысль — это фетиш, заслоняющий реальное от реального. Мир словно пронизан мыслью, но ее нет в Нем, она же упраздняет Его. Посредством мысли воля обретает форму. Мысль отрицает, ее созидание — лишь обман восприятия.
   Мы сбились с пути, нам кажется, что мы ходим по кругу, но этому не стоит удивляться. Звучный лейбл «вечности» оправдывает нашу ошибку. Непризнание ошибки делает ошибку ошибкой.
   На операционном столе я ощущал свое сознание, как нечто самостоятельное, отделенное, что-то очень малое, что-то, трепещущее в своей никчемной замкнутости. Между мной и моим сознанием возникла и четко определилась некая дистанция, но этот разрыв не был утратой, он стал обретением, обретением утраченного.
   Я ощутил себя телом — мясистым, тяжелым, даже грузным, разваливающимся, как спелая гроздь в руках виноградаря. Мгновение пробуждения было телесным.
   Души не существует. Есть лишь тело, одухотворенное жизнью; одухотворенное от слова «дышать».
   Очень хотелось пить, но мне лишь смачивали влажной салфеткой губы. Капля росы, капля-линза, преломляющая свет на качающейся травинке.
   Я не стал ощущать себя малым, отнюдь. Напротив, теперь я больше, чем когда бы то ни было, больше, чем я мог бы себе представить.
   Граница утрачена с обретением тела, а не благодаря вычурному пафосу души. Все встало на свои места.
 

Приветствие

   Я проснулся поздним вечером. В палате совершенно темно. Заратустра стоит у окна, прижавшись лицом к тонкой оконной раме, глядя в ночное небо. Окно огромно, он стоит в окружении звезд. Тихо.
   Млечный Путь виден нам на плоскости и только поэтому кажется нам дорогой. Мы знаем, что это обман, но мы настойчиво повторяем: «Путь. Путь. Путь». Нас, потерявших собственное основание, гонит тревога, а мы ищем пути и дороги, чтобы облагородить и оправдать собственную слепоту.
   Звезды хороши сами по себе. Они тоже движутся, но не спешат. Им тоже отведен свой срок, но они не стенают. Они тоже светят и светятся, но делают это непринужденно. Их не теснит иллюзия. Как вообще иллюзия может теснить? Спросите у человека… Тихо.
   — Зар, — тихо позвал я.
   Он встрепенулся, взглянул в мою сторону и через секунду был уже рядом.
   — Я здесь, здесь, — в его голосе звучали робкая нежность и обнимающая меня забота.
   — Привет! — я улыбнулся губами.
   — Тихо, тихо. Ничего не говори. Спи.
   Я провалился в сон и снова увидел Заратустру. Он стоял на вершине холма, как всегда величественный и простой, в окружении звезд, мерцающих короткими вспышками. Он ждал моего возвращения.
   — Все собрались, — сказал он.
   — И что они?
   — Ждут, — печально протянул Заратустра.
   — Чего? — спросил я с легкомысленным удивлением.
   — Это знают только они, — сказал он устало.
   — Еще я знаю, — провозгласил я с напускной гордостью.
   — Чего? — Заратустра удивился по-настоящему.
   — Пустоту!
   Заратустра весело рассмеялся.
   — Всегда можно найти способ посмеяться над жизнью, но нет способа заставить смеяться жизнь, ибо она непринуждаема. Пойдем же! — сказал Заратустра и повел меня в пещеру, где ждали нас прорицатель, два короля, совестливый духом, чародей, дающий благословение, добровольный нищий, безобразнейший, тень и двуглавый осел.
   В высокой, как готический собор, пещере, освещенной ярким пламенем костра, полукругом сидели собеседники моего забытья. Всю эту братию возглавлял безобразнейший, что мрачно восседал на камне посреди шепчущихся. И только осел бесцельно блуждал по пещере и забавлялся сам с собою иногда шутливыми, иногда почти серьезными перебранками, благо, его анатомия делала его вполне самодостаточным для подобного рода развлечений.
   — Привет! — сказал я собравшимся и осекся.
   Присутствующие, исполненные невыразимого внутреннего благородства, медленно поднялись со своих мест и приветствовали нас стоя.
   — Мы ждем от тебя слова, о Заратустра — всеведущий и откровенный! — с внутренним напряжением титана провозгласил безобразнейший.
   Я заметил улыбку, скользнувшую по лицу Заратустры, но отвечал он с серьезностью, на которую был только способен:
   — Одиночество!
   Возникла глупейшая пауза. Присутствующие выждали какое-то мгновение, полагая, что Заратустра пояснит свою мысль, но Заратустра принял вид человека, которому нечего больше сказать. Они стали перешептываться, а у безобразнейшего даже отвисла нижняя челюсть, он выглядел обескураженным.
   — Ты хочешь унизить нас своим странным ответом? — промолвил он наконец дрожащим голосом.
   — Одиночество! — повторил Заратустра. Присутствующие зашумели:
   «Что он себе позволяет?!» «Он нас унижает!» «За кого он нас принимает!» «Что он себе думает?!»
   «Это возмутительно!»
   — Одиночество! — крикнул Заратустра, и эхо этого слова тысячекратно огласило пещеру.
   Все стихли, испуганные.
   — Я произнес вам слово, многое ли вы поняли? — сказал Заратустра серьезно и, дав мне знак следовать за ним, вышел из пещеры.
   Окруженный сиянием звезд, он обратился ко мне:
   — В странную пещеру превратили они мой дом! Одна пещера стала многими, одно эхо стало множественным, — он выглядел бесстрастным.
   Сказав это, Заратустра лег на землю, и взор его утонул в ночном небе. Я поступил так же. Земля была теплой, казалось, она дышала, а купол неба спадал на меня шелковым покрывалом.
   — Унижение и возвышение — вот чем занят человек — игрой глупости и чванства. Самые страдающие собрались в этом кругу и ждут от меня сострадания. Но сострадать можно только страданию, и нельзя сострадать страху, глупости или боли. Но где же вы видели страдание, свободное от страха, глупости или боли?
 

Тайная вечеря

   А в это время в пещере спорили собравшиеся:
   — Будущее темно, мы должны готовиться к смерти! — говорил прорицатель и нервно стучал сухими пальцами по круглому колену.
   — Мир погибает, нам следует погибнуть, чтобы спасти его! — срываясь, кричал совестливый духом.
   — Глупости! Мы просто должны научиться его языку, мы должны уметь разговаривать с миром. Мы сможем договориться! — перебивая совестливого духом, раздраженно вопил добровольный нищий.
   — Прежде мы должны определиться с тем, кому мы поручим выводить нас из тупика! — настаивал король справа.
   — Он должен взять на себя всю полноту ответственности! — визжал король слева. — Нам нужны гарантии!
   — Безумцы, куда вы собрались идти?! Прежде нам следует найти основание! Но где же его искать? — сокрушался чародей.
   — Покаяние, покаяние! Вот чего недостает нам, собратья! Начать нужно с покаяния, нужно признать все наши прегрешения! Искупления, вот чего недостает нам — искупления! — вопил, никого не слыша, дающий благословение.
   Безликая тень колыхалась по стенам пещеры:
   — Все пусто, все тлен, все бессмысленно! — доносилось, словно со дна колодца. — Все ваши усилия тщетны! Вам следует переступить через самих себя, вы должны умереть — вот ваш единственный путь!
   — Неправда! — громогласно ответствовал ей безобразнейший. — Ты лжешь! Мы обмануты, но мы не бессильны! Мы способны на все! Мы должны только захотеть! Да, человек должен умереть, но для того, чтобы жил сверхчеловек!
   Перепуганные ослиные головы наперебой кричали: «И-а!», «И-а!» Постепенно этот отчаянный крик стал напоминать металлический скрежет пилы. Это ужасное, чудовищное лязганье, резкое и однообразное, пронзительно грубое, вырвавшись из пещеры, заставило меня вскочить на ноги. Меня словно обожгло, обдало жаром, я стал задыхаться.
   «Черт, опять приступ! Опять это удушье!» — все мое существо, измученное, усталое, застигнутое врасплох, металось, рвалось от отчаяния, от безысходности. Проступили слезы, тоска накатила, ударила.
   Превозмогая эту предательскую тяжесть, что так бессовестно, так гадко, так подло сдавила мне грудь, я зарыдал, зарыдал из последних сил. «Господи, даже на этотеперь требуются силы!»
   Слезы градом катились по моему лицу, и, наконец, боль, тупая до остроты, пронзила меня, как вертел, как кол в руках заправского палача, пронзила и безжалостно выдавила из меня мучительный стон, крик, шепот, шипение…
   Начиналась судорога — эта отвратительная, ни с чем не сравнимая физическая немота.
   Я умирал. Но вдруг, вдруг перед моим искореженным судорогой лицом, перед моими глазами, что непроизвольно, как полоумные, как загнанные в клетку хорьки, бились о стенки костных орбит, проскользнула тень, нет, даже не тень, ладонь, да, широкая ладонь, рука Заратустры!
   Я закашлялся, словно нечаянно поперхнувшийся, осел на траву и задышал. Приступ прервался.
   — Все хорошо. Ничего не бойся. Ты же умеешь ничего не бояться, — шепнул мне на ухо Заратустра, подхватил мое непослушное тело на руки, отнес его в пещеру и положил поближе к огню — мне было холодно.
 

О высшем человеке

   Спорившие замолчали и с удивлением смотрели на Заратустру, он же выглядел совершенно спокойным и размеренно начал свою речь:
   «Вы хотели быть великими людьми, но кто же сумел из вас прежде быть просто человеком? Не перепрыгнули вы через голову, нет, вы сломали себе шею! Опершись на пустоту, упали вы в пропасть».