* * *
 
   Солнце клонилось к закату. В его пологих лучах Темза уже не казалась мутной. Отраженный свет заставил поверхность реки искриться, а свежесть морского ветерка, развеявшего дымную пелену лондонского порта, добавила речному пейзажу чистоты.
   – Вы серьезно о сотрудничестве? В чем же вы видите свою выгоду, Пикарт? – фон Летцендорф не скрывал удивления неожиданному предложению.
   – Эльзасским винам, господин барон, чтобы они вышли на мировую арену, не хватает элементарной рекламы. О них просто мало известно широкому кругу. Обидно смотреть, как даже в наших ресторанах предпочитают французское столовое вино благородному отечественному. Но сперва нам предстоит потеснить рейнские рислинги и ваш вездесущий мюллер-торгау. – Нижегородский говорил так, словно уже был партнером старого аристократа. – Вот вы спрашиваете о выгоде, а у меня на первом плане интерес к самой проблеме. Интерес, подкрепленный некоторыми соображениями. Плюс ко всему имеются свободные деньги. Не очень много, но все же.
   – Что вы предлагаете конкретно? – В вопросе барона почувствовались нотки заинтересованности.
   – Конкретно? Извольте. Вы жаловались на недостаточную квалификацию ваших виноделов, поэтому первым делом мы наймем специалиста, настоящего профессора винификации. Некоторые из них все еще блуждают по миру после погрома, который устроила в Европе виноградная чума. У вас есть кто-нибудь на примете? Я, например, слыхал об одном из Вены. Его хвалят именно как знатока северных вин. Потом… Потом вы делегируете мне права вашего управляющего в Эльзасе, и я на месте посмотрю, что можно сделать в организационном плане. Только в организационном. Заверяю вас, что я не стану выкорчевывать старые лозы и вообще лезть туда, где ничего не смыслю.
   К сожалению, Вадим не мог сказать фон Летцендорфу главного: он знает о важных нюансах погоды этой осени, что может позволить им избежать грубых ошибок в самый ответственный момент. Но основной его расчет основывался на возможности получить прекрасный урожай тринадцатого года. Именно на этот, последний предвоенный год и следовало сделать основную ставку.
   – Ну а почему бы вам просто не купить эти или какие-нибудь другие виноградники? – спросил барон.
   Нижегородский замялся. Вопрос был резонным, и пришлось выкручиваться, призвав на помощь все свое красноречие.
   – Видите ли, я поклонник именно эльзасских сортов. С ароматом вашего гевюрцтраминера мало что может соперничать в рейхе. Этот цветочный настой, привкус мускуса и тончайших пряностей придают вину неповторимый шарм. А как великолепно он сочетается с эльзасским паштетом! Очень неплох и рислинг. Я слышал за столом, что в тех краях высадили и мускат…
   – Мускат-оттонель, – все более увлекаясь темой их разговора, барон взял Вадима под руку и повел в сторону от основной компании. – Да, вы знаете, десять лет назад – я тогда только что вернулся из Китая – мы с женой рискнули высадить этот гибрид, о чем я теперь не жалею. Сейчас лозы как раз набрали опыт и дают прекрасный результат. Но гевюрцтраминер безусловно остается моим основным сортом. А как вы относитесь к оксерруа? Впрочем, вы могли и не встретить его, если только недавно в Германии. Считается, что его купажи с пино-блан очень достойны…
   Постепенно они так увлеклись, что не заметили, как уединились в самой корме. Нижегородский рассказал о своем знакомстве с великим Шато-Марго, предрек этой осенью неудачи на юго-западе Франции, долго доказывал, что новая форма бутылки много значит для самого массового и неискушенного потребителя. При этом он постоянно сдерживал себя, чтобы не проговориться и не сказать такого, чего в 1912 году не мог знать никто.
   – Я подумаю над вашим предложением, Вацлав, – аристократ положил руку на предплечье Нижегородского, впервые назвав его по имени. – А сейчас пойдемте в кают-компанию. Становится прохладно.
   Барон предложил ему через неделю вернуться в Германию на своей «Каринде», но Вадим, сославшись на неотложные дела, отказался.
 
* * *
 
   В самом конце июня из Амстердама пришло письмо. Якоб ван Кейсер сообщал, что Союз ювелиров не видит препятствий для внесения имени владельца «Английского призрака» в Алмазный каталог. Он спрашивал, желает ли господин Пикарт сохранить инкогнито, а также предлагал приехать для решения дальнейшей судьбы алмаза.
   – Что ж, собирайся, нужно доводить дело до конца, – прочитав письмо, распорядился Каратаев. – Огранка займет не менее двух лет, поэтому, чем раньше начнем, тем лучше.
   Он достал из сейфа кипу листов и стал раскладывать их на столе.
   – Вот та самая схема раскроя «Призрака», что должна была бы получить в будущем первое место. Предложишь ее голландцу. А будет артачиться, пригрозишь отдать заказ другому. Я более чем уверен – ван Кейсер уже прикипел сердцем к нашему камушку и подчинится. А я тем временем займусь раскруткой «Призрака». Мы сделаем из него супер-алмаз, фетиш, который затмит все другие исторические камни.
   Нижегородский скептически покачал головой и усмехнулся:
   – Савва, ты только не перемудри. На кой ляд нам его раскручивать и делать всякие там фетиши? Камушки, что наделают из нашего «Призрака», и так будут стоить ого-го!
   Каратаев недовольно поморщился.
   – Вадим, давай условимся: ты делаешь свое дело, я делаю свое. Помнится, мы договаривались, что алмазную тему веду я. – Он пошарил взглядом по комнате и показал пальцем на возившегося под креслом Густава. – Даже у твоего глупого мопса есть родословная. Ты просто мало читал и не знаешь, что камень с историей стоит гораздо дороже равноценного, но неизвестного. У таких камней и дефекты приобретают особую ценность. В восемьдесят шестом году парижский Лувр выкупил «Регент» за шесть миллионов франков! За что, думаешь, музейщики и правительство отвалили такие бабки? За жалкие сто тридцать шесть каратов и огранку сомнительного качества? Как бы не так – за его великую историю! Его теряли короли, находили шпионы, его выкупали и закладывали русским купцам, чтобы на вырученные деньги оснастить армию. Потом он был вставлен в эфес шпаги Наполеона Бонапарта и после Ватерлоо снова пропал. Вот почему французы, почитавшие «Регент», как свое национальное достояние, не пожалели сорока четырех тысяч франков за каждый его карат.
 
   Через два дня на письменный стол Якоба ван Кейсера лег лист бумаги с красивым, выполненным в цвете чертежом. В свое время постарался Каратаев. Он закупил необходимые реактивы и приготовил проявитель. На пропитанную таким раствором обычную бумагу (правда, очень хорошего качества) экспонировалось изображение голографического монитора, переведенного в особый режим по контрасту и цветопередаче. Технология была проста. Изображение, предварительно совмещенное с плоскостью письменного стола, выключалось, на это место укладывался влажный лист активированной бумаги, монитор включался на несколько секунд, после чего лист обрабатывался в фиксаже, высушивался и разглаживался.
   Ювелир ван Кейсер увидел увеличенное аксонометрическое изображение «Английского призрака», выполненное тончайшими линиями в прозрачно-каркасной манере. Внутри он был плотно заполнен как бы уже обработанными бриллиантами. В промежутках между четырьмя крупными камнями располагались камни поменьше, а совсем маленькие пустоты занимали трех-, двух– и однокаратники. От главного чертежа в стороны отходили полупрозрачные стрелки, указывающие на вынесенные и еще более увеличенные изображения крупных и средних бриллиантов. Рядом были проставлены их веса в каратах, основные размеры, название типов огранки, а также числа граней на коронках и павильонах.
   Ван Кейсер открыл было рот, но ничего не сказал. Он долго разглядывал рисунок, каждый элемент которого был для него настоящим открытием. Никогда, ни в чертежах, ни в готовых изделиях он еще не видал такого необычного расположения граней.
   – Не спрашивайте, откуда у меня этот проект, – предупреждая неизбежные вопросы, произнес Вадим. – Этот человек умер две недели назад. Перед смертью он взял с меня слово найти лучшего гранильщика и исполнить его мечту.
   – Но нарисовать, еще не означает сделать, – возразил удивленный и раздосадованный ювелир. – Камень прежде всего необходимо разделить на части…
   – И очень точно разделить, – согласился Нижегородский, вынимая из большой папки, в каких ученики музыкальных училищ носят ноты, второй лист. – Вот схема первой серии надрезов. Здесь же показана форма ножей и углы их заточки. Я слыхал, что у вас неплохая мастерская, где ваши инструментальщики изготавливают все необходимые приспособления. Здесь нет ничего сложного. Вот тут, – на стол лег следующий лист, – показана конструкция оправки и схема крепления алмаза для первого скола. Ударить нужно вот сюда, а вот эта рычажная система передаст импульс одновременно на три вот этих клина. На первом этапе, я полагаю, этим и стоит ограничиться. Начнем с самого большого бриллианта – с «Фараона». Обратите внимание на нечетное число фацетов в каждом круге и на их взаимное расположение. Для точного соблюдения размеров необходимо использовать вот эти приспособления.
   Перед ошарашенным ювелиром появилось еще несколько чертежей.
   – Кстати, – продолжал Нижегородский, – в немецкой Восточной Африке у меня есть хороший приятель. Он разводит страусов. Отныне у вас не будет недостатка в страусиных когтях.
   – В когтях?
   – Ну да. Вы разве не применяете порошок из толченого страусиного когтя для полировки алмазов?.. Нет? Ну что вы! Это первое дело. – Нижегородский завязал тесемки на своей папке и поднялся. – Я не хочу вас торопить и зайду через два дня. Подумайте. По поводу оплаты, я полагаю, договоримся. В конечном счете меня интересуют только четыре крупных бриллианта и два-три средних. Все остальное можете оставить себе. До свидания.
   Через несколько дней Нижегородский и Якоб ван Кейсер подписали договор. Ювелир затребовал на огранку первого бриллианта два года. Во-первых, необходимо было изготовить кучу новых приспособлений для обдирки, шлифовки и полировки. Во-вторых, ван Кейсер намеревался сначала потренироваться на стеклянных стразах и копиях из таких близких по твердости к алмазу минералов, как совсем недавно открытый муассонит.
   – А что вы намерены делать с «Фараоном», если все получится? – спросил он на прощание.
   – Уж конечно, не стану держать его в сундуке, – ответил Нижегородский. – Я выставлю его на каком-нибудь аукционе, так что ваше искусство увидит весь мир.
 
   – Между прочим, я тут тоже на печи не валялся, – сказал как-то по возвращении Нижегородского Каратаев и достал из ящика своего секретера двойной лист плотной белой бумаги с легким кремовым оттенком. – Вот, посмотри. Да гляди, чернила пальцами не размажь.
   – Что это?
   – Это сертификат, выданный Августу Максимилиану Флейтеру и свидетельствующий о том, что означенный господин прошел расовое тестирование в клинике профессора Бюргера-Вилингена.
   Нижегородский с недоумением взял в руки бумагу и стал разглядывать. Это был большой бланк довольно замысловатой формы, сложностью узорной рамки и других аксессуаров несколько напоминавший ценную бумагу или акцию какой-нибудь угледобывающей компании. Вадим даже посмотрел его на просвет – нет ли водяных знаков. В верхней части, под штриховым изображением аллегорической женской фигуры в боевом шлеме (она олицетворяла Германию), располагались графы, заполненные данными исследуемого. Имя, пол, возраст, рост, вес, группа крови. Далее шло семейное положение, где стояли одни прочерки. Ниже мелким почерком были вписаны многочисленные антропометрические данные: цвет кожи, волос, зрачков, губ, языка, размеры кистей рук, ступней и тому подобное. В особой графе на другой половине бланка, над которой было напечатано изображение человеческого черепа в профиль, шло перечисление каких-то многочисленных параметров с применением латинской терминологии. Внизу находились росписи и большая печать с руническими знаками. В центре печати Вадим разглядел знак свастики красного цвета.
   – Это что, какое-то медицинское обследование?
   – Это сертификат, удостоверяющий семьдесят шесть процентов расовой чистоты.
   – Чьей? Твоей, что ли?
   – Ну да. Роберт Бюргер-Вилинген изобрел знаменитый пластометр. Это целый комплекс инструментов для обмеров человеческого черепа. Некоторые из них похожи на обыкновенные штанген– или кронциркули. Но главное в том, что он разработал методику обработки этих данных, на основе которой и делает свои выводы о проценте чистоты.
   – Погоди, погоди, – прервал его совсем сбитый с толку Нижегородский, – до нацистов, если я не ошибаюсь, еще лет двадцать, так?.. Так. А тут что, уже черепа меряют?
   – А ты как думал? – с нотками превосходства в голосе принялся разъяснять Каратаев. – Что все это изобрели после тридцать третьего? Нацисты, чтоб ты знал, пришли на все готовенькое. Это я тебе как специалист по данной теме говорю. Им только оставалось что-то выбрать и развить, а что-то отбросить. Ты вот вступил в общество «Любителей мопсов». Так туда записывают всех, у кого есть собака соответствующей породы. А, например, в «Германский орден» тебя на порог не пустят без такого вот сертификата, удостоверяющего твою собственную породу.
   – А мне туда и не надо.
   – Это сейчас не надо. А потом… Впрочем, потом их разгонят те же национал-социалисты. Но это не важно: теория Вилингена и много чего другого, что есть уже сейчас, останется.
   – Я так понял, Каратаев, ты запасаешься справками на будущее? – спросил с иронией Вадим, возвращая сертификат.
   – Зря смеешься. Как бы потом оказалось не до смеха. Годы идут быстро, Вадим. К началу тридцатых нам еще не будет и пятидесяти. Самый возраст…
   – Да ты чего, Каратаев, серьезно? Решил прислониться к нацистам? Не проще ли уехать отсюда к чертовой матери, чем собирать бумажки? И потом… – Нижегородский прищурился. – Что-то не очень ты похож на чистокровку. Помесь чалой с пегой.
   – Ну… – Савва положил драгоценный сертификат в ящик секретера и запер его на ключ. – Тут ты прав. Пришлось немного заплатить. Со мной работал не сам профессор (тот, говорят, мужик принципиальный), а один из его ассистентов. У него получилось как раз все наоборот.
   – Что наоборот? – не понял Нижегородский.
   – Проценты наоборот. Двадцать четыре нордических, остальные – всяких там динарских, альпинских и прочих. С такими показателями в ордене новых тамплиеров, например, можно рассчитывать только на самый низший разряд слуг, да и то вряд ли. Для того, чтобы стать полноправным неофитом, нужно не менее пятидесяти процентов расовой чистоты. Такой впоследствии может сделаться и мастером, если докажет свою полезность новым рыцарям Храма. С моими же показателями я могу претендовать на статус каноника, а в теории даже пресвитера. Стопроцентных же арийцев, Вадим, теперь не сыщешь и среди германских принцев.
   – Савва, ты только успокойся, – придвинув стул, сел рядом Нижегородский. – Выпей воды. Принести? Ты ответь: у тебя крышу повредило еще там или уже здесь, после всех этих свалившихся на нас миллионов и алмазов? Какие, к чертям свинячьим, тамплиеры? Их разогнали еще в четырнадцатом веке за то, что они неприлично разбогатели. Какие «Германские ордена»? Когда я говорил, что неплохо бы куда-нибудь вступить, я же не имел в виду всякие секты и ложи. Ну что, тебе мало простых человеческих организаций? Вот Общество трезвости, например. Уверяю тебя, никто не станет там мерить твой череп и подсчитывать проценты. Или вот Немецкая лига фрезеровщиков. Там, наверное, очень интересно. А что ты скажешь насчет Земледельческого союза Верхней Баварии? Я читал на днях об их учредительном съезде. Давай вступим. Купим немного земли, сдадим в аренду, станем латифундистами и уважаемыми бюргерами. Будем жить на природе. А еще лучше: засадим нашу землю виноградом! – Нижегородский от этой мысли даже подскочил. – Черт возьми, Савва, ты только представь: старинный каменный дом под красной черепицей в окружении лесов и полей, рядом ветряная мельница, река, пастухи гонят коров. Август, вечер, жужжат стрекозы, летают шмели. На каменистых склонах под тяжестью гроздьев уже клонятся лозы. Мы выкатываем на берег речушки бочонок прошлогоднего рислинга. Костер, удочка, жареный поросенок. А на праздники в Мюнхен или в Нюрнберг. Знаешь, что такое «нюрнбергский товар»? Игрушки! В этом городе испокон века делают игрушки. А в Дрездене – фарфоровую посуду, а в Мюнхене варят пиво. Как насчет пары кружечек «Левенброя», господин Флейтер? А ты: «каноники», «пресвитеры», «нордическая кровь»…
   – Через два года, Нижегородский, начнется Первая мировая война, – буркнул Каратаев. – Слыхал о такой?
   – Ну и что?
   – А то! – Савва встал и направился промочить горло. Его голос глухо доносился из столовой. – Еще через год твоих коров съедят, а пастухов отправят на Марну и под Верден. Те, кто вернутся оттуда, будут злыми и никому не нужными. Тем временем сочинят Версальский договор, и все тут будут словно пыльным мешком стукнутые. Инфляции, революции, контрреволюции. А потом, пока ты будешь сидеть и пить мюнхенское пиво из дрезденской кружки, придут штурмовики и нацисты. И тебя – чеха Вацлава Пикарта, если ты им так и останешься, – они вышвырнут вон.
   – Я же сказал, что уеду.
   – Куда? С языками у тебя туго. Только немецкий, и тот с грехом пополам, да русский. Поедешь к дяде Сталину? Вот там уж точно никакие справки не помогут. Так что не ерепенься и отправляйся завтра же к этому Вилингену. Я сам тебя провожу. Документы можно не показывать, назовешься любым немецким именем, а фамилия у тебя и так подходящая. Про то же, что по паспорту ты чех, мы, понятное дело, не скажем. Потом со временем сделаем тебе генеалогическое дерево согласно родословной, а с произношением за двадцать-то лет, я думаю, сам управишься. И не надо никуда эмигрировать.
   Нижегородский смотрел на Каратаева и думал, на полном ли серьезе он все это говорит и какие у него истинные планы на будущее. Неужели тот и впрямь собрался жить при нацистах в то время, как те будут изводить здесь евреев и цыган и готовить новую мировую войну? Уж не в этом ли главный замысел его невозвращения? Не собрался ли Каратаев сделать карьеру в рейхе под номером три, стать каким-нибудь группенфюрером или гауляйтером и таким образом удовлетворить свое самолюбие и амбиции?
   – А вот это… твое гинекологическое дерево тоже обязательно? – намеренно искажая термин, спросил он задумчиво и растворил окно, словно желая впустить свежий воздух в затхлую атмосферу их непонимания.
   – Желательно. Даже у твоего глупого мопса есть родословная. – Уже не впервые Каратаев ставил в пример абрикосовую собачку. – Тебе же самому будет потом проще и спокойнее.
   Чушь, решил Нижегородский, сейчас только двенадцатый год. Еще целых двадцать лет. Не стоит ломать копья. Да и вряд ли уже через десять лет все будет идти по написанному. Особенно после того, что он, Вадик Нижегородский, сделал в начале апреля. И правильно, что сделал.
 
* * *
 
   Тогда, ранним утром пятого апреля – это была пятница – Нижегородский вызвал такси, попрощался с компаньоном и поехал на вокзал. Билет на поезд был им куплен еще накануне. Вернее, накануне он купил сразу два билета. Один с вечера лежал на виду на столике в прихожей. Конечным пунктом назначения в нем значился город Висбаден. Другой билет был спрятан во внутреннем кармане его походного клетчатого пиджака. На вокзале Вадим воспользовался именно этим, вторым билетом. Пришлось, правда, прождать еще три часа до отправления поезда, который шел не на запад, а на юго-восток: через Дрезден, Прагу и Вену на Рим.
   Пасмурным субботним вечером Нижегородский стоял на Ротентурмштрассе – одной из центральных улиц австрийской столицы. Он остановился в роскошном отеле «Империаль», сняв номер на четыре дня. Его пребывание в Вене после десятого апреля уже не имело смысла.
   Час назад Нижегородский побывал на Мельдеманштрассе в районе Бригиттенау, где ему с трудом удалось разыскать мужское общежитие. Некоторое время с противоположной стороны улицы он наблюдал за входом в невзрачное здание, присматриваясь к его обитателям В этом районе не было рассыльных – молодых людей в красных шапочках, торчащих по двое-трое на центральных перекрестках, возле гостиниц и вокзала и готовых за крону выполнить любое поручение по доставке корреспонденции или посылки по указанному адресу. Поэтому Вадим остановил пробегавшего мимо мальчишку лет десяти.
   – Хочешь заработать две кроны?
   – А то!
   – Пойди в этот дом, – Вадим показал на общежитие, – разыщи там человека по имени Адольф Гитлер и передай этот конверт. – Он вытащил из кармана пальто запечатанный конверт и протянул венскому гаврошу. – Передай лично в руки и потребуй расписаться в получении вот тут. – Нижегородский вырвал из блокнота листок бумаги и вместе с монетой в одну крону отдал пареньку. – Вернешься, отдашь расписку, получишь вторую крону. Давай, шуруй.
   Посыльный вернулся минут через пятнадцать и разочарованно протянул конверт своему работодателю.
   – Нету вашего Гитлера. Говорят, он как ушел с утра, так еще не возвращался.
   Вадим забрал конверт, посмотрел на расстроенного паренька и достал кошелек.
   – Держи. Точно его нету? Ты с кем разговаривал?
   – Да точно. Его там знают. Дадите еще монету – схожу снова.
   – Подгребай сюда через час, можешь понадобиться.
   Мальчуган убежал, сияя от радости. Нижегородский перешел через улицу и стал прохаживаться вдоль тротуара неподалеку от входа в общежитие. Он сильно разволновался и не мог, как ни старался, унять это волнение.
   «Как же он сейчас выглядит? – в который раз задавал Нижегородский себе этот вопрос. – Узнаю ли я его? Двадцать два года, худой и очень бедный. Но таких здесь много». Он чертыхнулся. Ситуация напоминала ту, что была в казино Висбадена, когда Вадим разыскивал француза Моризо. Тогда был известный в кругах богемы драматург, теперь – обнищавший венский художник из местной ночлежки.
 
   И вдруг Нижегородский узнал его. Он шел навстречу: низкорослый, щуплый, в длинном неопрятном пальто на узких покатых плечах. Лицо заросло черной бородой, но главной его деталью были пронзительные влажные глаза, несколько выпученные и напряженные, как при длительной головной боли.
   На вид ему было лет двадцать пять – двадцать семь. Видавший виды котелок, из-под которого торчали сальные волосы, похоже, служил своему владельцу и зимой и летом. Шея была обмотана не то полотенцем, не то женским платком. В одной руке солдатская сухарная сумка, вероятно с продуктами, в другой кусок хлеба, от которого он откусывал на ходу.
   Нижегородский шагнул навстречу.
   – Вы Адольф Гитлер?
   – Да, – ответил парень, отшатнувшись.
   Он закашлялся и стал недоверчиво оглядывать щегольски одетого господина, преградившего ему путь.
   – Девичья фамилия вашей матушки Пецль?
   – Да, – протянул он удивленно, – Клара Пецль. А в чем дело? Кто вы такой?
   – Позвольте представиться: Вацлав Пикарт, адвокат.
   Гитлер поморщился. То ли ему не понравилось славянское имя, то ли он не ждал добра от адвокатов и не любил эту братию.
   – Чему обязан? – глухо спросил парень.
   – Вас разыскивает ваш американский родственник Отто Лидбитер, двоюродный брат вашего деда Георга. Он уехал в Америку задолго до вашего рождения.
   – Насколько я знаю, у меня нет никаких родственников в Америке, – неуверенно пробормотал Гитлер.
   – Но вы сын Алоиза Гитлера, урожденного Шикльгрубера? Родились двадцатого апреля восемьдесят девятого года в Браунау-на-Инне?
   – Да, – парень явно был ошеломлен свалившимся на него известием.
   – Тогда все верно. Именно вас мне и поручено разыскать.
   – Кем поручено?
   – Я выполняю поручение берлинской адвокатской конторы «Прецше и Штайн». Вот моя визитка. – Вадим протянул изящно оформленную карточку на тонком мелованном картоне. – Отто Лидбитер сейчас очень нездоров. Узнав о вашем существовании, он пожелал связаться с вами. Между прочим, он достаточно состоятельный человек. Сейчас уже поздно, а завтра в десять я был бы рад видеть вас в моей конторе на Шенлатернгассе. Знаете эту кривую улочку с церковью Иезуитов?
   – Конечно.
   – Дом номер два, вход через парадное, второй этаж, направо. Обязательно приходите. Это в ваших же интересах. До свидания.
   Нижегородский дотронулся до шляпы и неспешно направился в сторону центра. Он спиной чувствовал пронзительный взгляд ошарашенного молодого человека и ожидал, что тот догонит его и начнет расспрашивать. Но Гитлер проявил выдержку. Он смотрел вслед удаляющемуся адвокату, пока тот не скрылся за поворотом.
 
   Вернувшись на трамвае в центр, Нижегородский стоял теперь на Ротентурмштрассе и обдумывал план дальнейших действий. Завтра, седьмого апреля 1912 года, он должен повернуть ход истории в другое русло. Каким оно будет, не имело особого значения. Да и сам поворот этот станет заметен посвященным лишь через двенадцать-пятнадцать лет, когда из сценария европейской истории начнут выпадать некоторые ее еще не очень значительные эпизоды. Ближайшие полтора десятилетия этой истории с Первой мировой войной, русской революцией и последующими годами разрухи не претерпят ни малейшего изменения.