Курылев Олег. Убить фюрера

   Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
   Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
   К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.
   Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…
   – В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, – заканчивал свой грустный рассказ Копытько. – Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.
   – Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, – язвительно заметил Каратаев. – Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.
   – Да?
   – Да, представьте. А следом за мной и Вадим. Так что зря вы приставали там к прохожим. – Савва насмешливо посмотрел на Копытько. – Неужели вы до сих пор еще не поняли, что я просто-напросто не вернулся? Не вернулся по доброй воле. Оказавшись там, возле Никольской церкви, я сразу же направился на вокзал и купил билет на ближайший берлинский поезд.
   – Вы хотите сказать, что даже не заходили в библиотеку и не пытались выполнить мое поручение?
   – Еще чего! И не думал. И в мыслях не держал!
   – Но это же преступление! – возмутился Копытько. – Вы преступник, Каратаев. Вы нарушили закон…
   – Какой закон? Который будет придуман через сто восемьдесят лет? Так его пока нет, господин доктор исторических наук.
   Возникла словесная перепалка. Копытько обвинял Каратаева во всех своих бедах, тот в ответ откровенно издевался над бздином (бывшим заслуженным доктором исторических наук), удивляясь, как такой умный профессор, гроза молодых ученых института, так мало достиг здесь за два года. «Чем давать в газеты дебильные объявления, лучше бы опубликовали вашу диссертацию о Жозефине, – упивался своим явным преимуществом Савва. – Глядишь, не пришлось бы орудовать метлой на старости лет».
   – Ну ладно, хватит. Замолчите оба! – прервал их Нижегородский. – Что сделано, то сделано. Надеюсь, следом за вами, Яков Борисович, никто больше не собирался лезть в окно?.. Нет? Ну и слава богу.
   В этот момент в дверь постучали. Вошла Нэлли и пригласила всех к обеденному столу.
   – Неплохое винцо. – сделав несколько глотков, похвалил Копытько Вадимов вермут. – Ро-р-ш-вир, – прочел он на этикетке. – Французское?
   – Пока немецкое.
   – Что значит «пока»?
   – Пока потому, что Эльзас, где производится этот вермут, еще некоторое время будет принадлежать Германскому рейху, – сухо пояснил Каратаев. – Кстати, Вадим Алексеевич мог бы пристроить вас там на своей винодельне. К примеру, тормошителем бутылок.
   – Ну, винодельня, положим, не моя, – поправил Нижегородский, – я всего лишь управляющий, но насчет работы для вас мог бы похлопотать. Тихая деревня, природа, воздух. Имеется общежитие для наемных рабочих с приличной столовой.
   – Да? – напрягся Яков Борисович. – И сколько же вы собираетесь мне платить?
   – Ну-у-у… работа очень несложная. Изо дня в день ходи себе по подвалам да крути бутылки. Десять тысяч бутылок за смену. – Нижегородский наморщил лоб. – Чтоб не соврать, марок шестьдесят… шестьдесят пять.
   – А вам не стыдно, молодые люди, насмехаться над пожилым человеком? – взвился Копытько. – По вашей милости я лишился семьи, карьеры, заслуженной пенсии, родного дома! И после всего этого вы предлагаете мне на вас же еще и гнуть спину за гроши?
   – Вы так говорите, господин бывший профессор, словно сейчас отправитесь строчить на нас жалобу, – хохотнул Каратаев.
   – Жалобу не жалобу, а кое-что похуже могу! У тебя ведь остался компьютер, Каратаев? Между прочим, казенный и очень дорогой. Теперь я понимаю, почему перед отправкой ты так усиленно интересовался немецкой периодикой начала этого века. Ты готовился заранее, и, судя по вашему домику с прислугой, твой план сработал. Я еще не знаю, как вы тут обстряпываете свои делишки, но уверен, что незаконно.
   Из стоявшей поблизости невзрачной бутылки Копытько до краев наполнил свой стакан остатками вермута. Хватив его содержимое одним махом и варварски закусив сорокалетний шато-икем пучком зеленого салата, он корректно отрыгнул и приготовился выслушать ответ оппонентов.
   – Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Нижегородский. – Каковы же ваши собственные планы на будущее? Как вы его видите? Раз уж мы действительно причастны к вашим злоключениям (хотя я-то тут совершенно ни при чем), то готовы обсудить размер компенсации. Итак?
   – Другое дело, – откинулся на спинку стула Яков Борисович. Ему и в голову не могло прийти, что он только что проглотил две свои потенциальные зарплаты. – А то шестьдесят марок! Я все-таки доктор наук, – вино давало о себе знать. – В конце концов, я могу быть вам полезен. С моим жизненным опытом… За одного битого двух небитых дают.
   – Ближе к делу. Что вам нужно? – не вытерпел Каратаев.
   – Спокойствие, молодой человек. На лишнее я не претендую. Вы возьмете меня в свою компанию, и мы станем работать вместе. Фифти-фифти, как говорится.
   Наступившая тишина длилась не более двух секунд.
   – А слона тебе в коробочке не надо?! – взревел Савва, опрокидывая на скатерть свою рюмку. – Сейчас вызову полицию и заявлю, что ты нас обворовал! Доказывай потом в кутузке на своем чешско-немецко-французском диалекте, что ты из светлого будущего!
   Через пять минут беседа продолжилась уже в гостиной.
   – А теперь, Яков Борисович, выслушайте наше предложение, – восстанавливая статус-кво, как можно более дипломатично начал излагать свою точку зрения Нижегородский. – Почему бы вам не переехать ну, скажем, в Америку? Нет, действительно, встретите старость в стране свободы и демократии, подальше от войн. С вашим, как бы это помягче выразиться, происхождением строить планы на будущее здесь, в Германии, опрометчиво. А мы оплатим ваш отъезд и дадим денег.
   Копытько подошел к сейфу, нарочито долго стоял, глядя на него, и наконец повернулся.
   – Сколько?
   – Пятьдесят тысяч.
   – Ха! Вы оцениваете мои страдания в пятьдесят тысяч? Ха! Ха! Да у вас только в этом ящике небось в десять раз больше.
   – Вам мало пятидесяти тысяч?
   – Я имею право на большее. Пятьдесят тысяч долларов не вернут мне любимой работы, коллектива и семьи. А Америка не заменит родины.
   – Вам не вернет всего этого и миллион, – возразил Вадим, уже понимая, что просто так от своего горе-спасателя ему не отделаться, тем более что он имел в виду вовсе не доллары, а немецкие марки. – Что ж, будем искать консенсус. Вы где остановились?
   – Я? – удивился Копытько. – У вас. Там в прихожей мой мешок с вещами…
   – Это не годится. Сейчас вас отвезут в уютную гостиницу, а завтра приходите часикам к шести. Вечера, разумеется.
   Нижегородский решительно вытолкал гостя в холл и крикнул Гебхарда. Они вместе надели на Копытько его шинель, красную, побитую молью феску и, сунув в руки мешок, сопроводили вниз.
   – Пауль отвезет вас в хорошее место. Вот, держите десять марок. До завтра.
   – Говорил я тебе не связываться с этим гадом. Теперь он из нас все жилы вытянет, – причитал Каратаев десять минут спустя. – Слушай, а может, его проще того, пристукнуть, и все дела? Помнишь Крысу с Маркизом? За сто марок они отца родного не пожалели бы. Нужно отыскать кого-нибудь из их компании.
   – Савва, ты этого не говорил, а я не слышал, – отрезал Нижегородский. – Придумаем что-нибудь.
 
   Выйдя в десять утра следующего дня за калитку, Нижегородский увидал стоявшего поодаль Копытько. Ночью Вадима терзала совесть: каковы бы ни были прежние отношения Каратаева и их третьего современника, а обошлись они с ним скверно. Он вспомнил себя самого в аналогичной ситуации, и ему стало стыдно за те десять марок, что он сунул вчера в руку выпроваживаемого старикана.
   – А! Яков Борисыч, – обрадовался Нижегородский, направляясь в его сторону. – Хорошо, что не стали ждать до вечера. Вчера все мы немного погорячились, уж извините. Вы завтракали?.. Тогда пойдемте. Сегодня на утро у нас овсянка, – приврал Нижегородский, – а тут неподалеку пивная, где можно хорошо перекусить.
   Через двадцать минут они сидели в небольшой столовой, отгороженной от общего зала пивной невысокой перегородкой, и Копытько, бросив на лавку свою шинель и феску, уплетал свиное жаркое под чесночным соусом.
   – Сейчас не нужно идти к нам, – объяснял ему Вадим, – Савва занят своими делами, а я ухожу по своим. А вот вечером непременно приходите. К шести. – Он вынул пухлый бумажник и вытащил деньги. – Держите, здесь пятьсот марок. Смените гардероб и вообще приведите себя в порядок. Как раз до вечера вам будет чем заняться.
   Копытько взял деньги и, шамкая набитым ртом, долго благодарил. За почти что два года, проведенные им в этом «сволочном мире», он заработал едва ли втрое больше. И все же от взгляда Нижегородского не ускользнул огонек злорадного удовлетворения, мелькнувший в зрачках наполеоноведа.
   – Зря ты дал ему столько, – ворчал позже Каратаев. – Пусть бы сначала поунижался.
   – Ровно столько же дал мне ты в первый день.
   – Ты – другое дело.
 
   – Не хочу ренту, – упрямо гнусавил Копытько, заявившись к ним снова в половине шестого. – Это унизительно. Я хочу работать и зарабатывать и имею право на те же условия, что и вы.
   Одет на этот раз он был значительно лучше, однако далеко не на полтысячи. «Ну ты, Борисыч, и выжига, – отметил про себя Нижегородский. – Нашел же где-то старьевщика. Марок четыреста точно сэкономил».
   – Как вы собираетесь зарабатывать? – едва сдерживал Себя Каратаев. – Как вы себе это представляете? Сидеть в кабинете и смотреть в потолок? Все наши активы вложены в акции, эти вложения долгосрочные и никакой суеты не требуют. И потом, вы же сами не далее как вчера плакались об утраченной пенсии! Мы предлагаем ему в десять раз больше, а он опять за свое.
   – Да? А телевизор я на эти деньги смогу купить? – парировал Копытько. – А нормальную машину, а средства связи, а посудомойку, а компьютер? Утрата качества жизни, какое мы имели там, Савва Викторович, не компенсируется лишней сотней в месяц.
   – А как у вас со здоровьем? – неожиданно спросил Нижегородский.
   – А что? – насторожился Копытько. – Уже прикидываете, во сколько обойдется вам моя рента?
   – Вовсе нет. Я просто хотел для начала предложить вам как следует отдохнуть. Съездить на курорт, расслабиться.
   – Это куда же?
   – Ну, например, в Висбаден, – Вадим посмотрел на Каратаева, как бы ища поддержки. – Я сам там частенько бываю и очень рекомендую. Погреетесь в источниках, попьете воду. В конце концов, пообщаетесь с соотечественниками, ведь там собирается много русских. Может быть, даже познакомитесь с какой-нибудь одинокой дамой и заведете курортный роман.
   Упоминание о соотечественниках и особенно о дамах Якову Борисовичу явно пришлось по душе. Выражение упрямого несогласия сползло с его морщинистого лица. Он даже заерзал на стуле.
   – Вы добрый человек, Вадим Алексеевич. Конечно, отдохнуть мне не помешает…
   – Ну и отлично! – хлопнул в ладоши Нижегородский, поднимаясь. – Завтра же и выезжаем. Я завезу вас в Висбаден, а сам поеду дальше на виноградники. В вашем распоряжении, о счастливчик, будет целый месяц. Тем временем я разберусь с делами в Эльзасе и Берлине, и ближе к декабрю мы снова вернемся к этому разговору и все решим.
   Вадим вызвал Пауля и велел ему отправляться на вокзал за билетами.
   – Полторы тысячи марок на месяц, думаю, вам хватит.
   – А это не слишком? – воскликнул Каратаев, когда Копытько удалился. – Я о полутора тысячах. Обычный человек зарабатывает столько за полтора года.
   – Не будь жмотом, Саввыч. За эти деньги целый месяц тебе никто не будет здесь мешать и ты наконец начнешь писать свою книгу. Ты не забыл о нашем плане? Бестселлер должен быть готов к будущей весне, так что давай пошевеливайся – война не за горами.
 
   – Так вы принципиальный противник азартных игр? – спрашивал Нижегородский Якова Борисовича уже в поезде. – Жаль, я хотел дать вам выигрышный номер.
   Копытько возлежал на мягком диване. Он блаженствовал. Еще неделю назад он был изгоем, и вот теперь его везут в мягком «пульмане» на какие-то там воды и источники. Ко всему прочему он откуда-то узнал, что в некоторых висбаденских термах мужчины и женщины ходят голышом. При упоминании же об игорных домах он сморщил лицо и выразил свое презрение игрокам всех мастей.
   – Выигрышный номер, вы сказали? Это в рулетку, что ли? Откуда вы можете знать выигрышный номер?
   – Из газеты. – Вадим извлек из кармана небольшой блокнот и вырвал из него листок. – Вот тут я все записал. Через четыре дня, двадцать шестого, в небольшом казино на привокзальной площади должен произойти один эпизод, который на следующий день будет описан в тамошней газете. Так вас это интересует?
   Далее Нижегородский пересказал содержание газетной заметки о том, как один почтенный юнкер из Восточной Пруссии устроит в игровом зале скандал. Он потребует заменить крупье, которого обвинит в жульничестве. Крупье заменят, разгоряченный юнкер поставит все свои деньги на красный цвет, а выпадет черный. И не просто черный, а номер «17», о чем автор заметки не поленится сообщить.
   – И что дальше? – заинтересовался Копытько.
   – Дальше? Вам хочется знать, что было, то есть будет, дальше? – удивился Вадим. – А зачем? Главное во всей этой истории – информация о выигрышном номере и предшествующей его выпадению ситуации. А что будет дальше, я не помню. У вас есть возможность прийти и лично пронаблюдать за дальнейшими событиями, если интересно.
   До Копытько наконец дошел смысл сказанного. Он взял из рук соотечественника бумажку и помахал ею в воздухе.
   – Это уже не азартная игра, Вадим Алексеич, это точный расчет. И много у вас таких историй в активе?
   – Нет, да и эта не дает стопроцентной гарантии.
   – Как так?
   – Очень просто: мы здесь уже почти два года, и каждая секунда нашего пребывания чревата нарушением исторической последовательности. Но, если описанный скандал все же состоится, есть резон поставить на «17» марок сто.
   – Почему же только сто?
   – Чтобы не спугнуть удачу.
 
   Двадцать четвертого октября Нижегородский снова приехал в Эльзас. Здесь повсюду кипела работа, и слова оберуправляющего о том, что урожай тринадцатого года войдет в историю, похоже, имели под собой основание. Но в историю входили не только удачи виноделов.
   Двадцать восьмого октября Вадим заехал по делам в расположенный в тридцати пяти километрах на северо-запад от Страсбург Цаберн. Уже под вечер он шел по центральной улице городка и вдруг понял, что что-то не так. В нескольких местах он увидал скопления людей, которые размахивали руками и что-то живо обсуждали. Вадим подошел к одной из групп и прислушался. Он скоро понял, что местные жители ругают пруссаков, немцев вообще и в особенности немецких солдат, которых они обзывали самыми обидными прозвищами.
   – Простите, что случилось? – спросил он стоявшего в стороне пожилого человека, который, услышав вопрос, с явным недоверием посмотрел на Нижегородского. – Я чех, – поспешил заверить Вадим на намеренно корявом немецком. – Вацлав Пикарт. – Он дотронулся до козырька своей кепки. – Я тут проездом…
   – Чех – это хорошо, – сразу подобрел горожанин. – А то от бошей совсем житья не стало, они считают нас людьми третьего сорта, а сами все как один бетшиссеры^[33].
   В конце концов Вадим узнал, что в местном гарнизоне один из прусских офицеров назвал солдата из здешних «лягушатником», что делать в Эльзасе категорически запрещалось. Солдат пожаловался своим знакомым. Узнав о недовольстве туземцев, тот самый лейтенант – барон фон Форстнер – то ли спьяну, то ли от врожденного слабоумия заявил, что ежели что, он выведет свою роту на улицы и прикажет стрелять. А тут еще выяснилось, что этот самый лейтенант после крепких возлияний действительно имел обыкновение мочиться по ночам под себя. Узнав, что его обзывают бетшиссером, он совсем озверел. А поскольку последние сорок три года в Эльзасе была расквартирована шестая часть всей прусской армии, то не пристало немецкому солдату уступать здесь каким-то лягушатникам. В итоге к ночи весь город пришел в неповиновение, и власти не придумали ничего лучшего, как арестовать десять или пятнадцать наиболее крикливых цабернцев.
   «А Савва ни о чем таком не говорил, – недоумевал Нижегородский. – Неужели этого нет в сценарии? Уж не от моего ли «Роршвира» у лейтенанта случилось расстройство мочеиспускания? Бедняга впал в депрессию и разнервничался. Во дела!»
   Через сутки Нижегородский был уже в Берлине. К этому времени все газеты рейха обсуждали «Цабернский инцидент». Полковник цабернского гарнизона, чтобы разрядить обстановку, подал в отставку, однако кайзер ее не принял, дав понять всем, что прусская армия есть личная армия императора и ни одна собака не смеет на нее тявкать. Канцлер Бетман-Гольвег сначала потребовал отставки полковника и чистки всего офицерского корпуса группы войск в Эльзасе, однако, получив высочайший отлуп, развернулся на 180 градусов и принял сторону монарха. Кончилось тем, что парламент вынес канцлеру вотум недоверия (который не мог иметь никакого практического значения) и на том все успокоилось. Нижегородский позвонил Каратаеву.
   – Савва, ты в курсе последних событий?
   – Ну.
   – Я имею в виду эту бучу в Эльзасе.
   – Я так и понял, и что?
   – Как что? Ты хочешь сказать, что так и должно быть?
   – Разумеется.
   – Тогда какого лешего ты меня не предупредил? – возмутился Вадим. – То ты подмечаешь всякие мелочи, вроде очередного воспаления императорского уха, а тут чуть ли не революция, да еще в зоне наших коммерческих интересов, а я узнаю о готовящемся вместе со всеми, как последний идиот!
   – Я разве не говорил? Извини. Ты лучше скажи, зачем ты надоумил этого болвана Копытмана играть в рулетку? Ты знаешь, что он уже давным-давно в Мюнхене?
   – Давным-давно? – удивился Нижегородский.
   – Да. Этот дурак проиграл все деньги на третий же день, стащил у кого-то не то талер, не то гульден, был пойман с поличным и посажен в участок. Там он наплел, что является компаньоном знаменитого винодела Нижегородского (он так и сказал – Нижегородского!) и назвал наш адрес Пришлось посылать в Висбаден Пауля и везти этого профессора сюда, пока он снова не влип в какую-нибудь историю. Теперь он целыми днями торчит здесь и обвиняет во всем тебя. Мне ничего не оставалось, как выделить ему кладовку и засадить за обработку биржевых ведомостей. Так что давай приезжай, а я уеду куда-нибудь подальше от всех вас. Теперь моя очередь.
   По возвращении Нижегородский нашел Якова Борисовича сидящим на лавочке возле дома. День был не по-ноябрьски теплым. Рядом, в ворохе собранных Гебхардом опавших листьев, деловито копался Густав.
   – Быстро же вы обернулись, – сказал Вадим неудачливому курортнику. – Вам не понравилось тамошнее общество? Я слыхал, что нынче в Висбадене была великая княгиня…
   – К черту княгинь и к черту этот ваш Висбаден с его водами и рулетками! – обиженно заговорил Копытько. – Вы дали мне неверный номер, Нижегородский.
   – Да ну! – Вадим отдал чемодан ожидавшему Гебхарду и присел рядом.
   – Я вам говорю. Вместо семнадцати выпала пятерка. Красная пятерка. Тот тип выиграл, а я по вашей милости проиграл.
   – А сколько вы поставили?
   – Тысячу, конечно! Не десять же марок.
   – Действительно, – согласился Нижегородский, – десять марок – это не по-нашему. А как вы сделали ставку?
   – Обыкновенно.
   – И все же? Опишите в деталях.
   Копытько задумался.
   – Ну… сначала я поинтересовался, могу ли поставить тысячу…
   – У кого поинтересовались?
   – У нового крупье, разумеется. Правда, Анна Григорьевна меня отговаривала… Чего вы смотрите? Я был не один. Когда я сказал, что сейчас этот тип учинит свару… ну… тот самый толстяк, о котором написано в заметке, мне, понятное дело, не поверили…
   – Кто? Анна Григорьевна?
   – И она, и ее племянник, как бишь там его звали?.. – Копытько наморщил и без того морщинистый лоб. – Ну, неважно…
   – Так вы там еще и сеанс угадывания мыслей устроили?
   – А что такого? Я же не сказал им всей правды…
   Из дальнейшего разговора выяснилось, что, проиграв тысячу марок и придя через полчаса в себя, Яков Борисович вознамерился отыграться. У него еще оставалось марок четыреста. Их хватило часа на полтора, после чего противник азартных игр возненавидел их еще больше.
   – Говорят, вы теперь при деле? – желая сменить грустную тему, спросил Вадим. – В чем состоит ваша задача?
   Оказалось, что Савва поручил Копытько выписывать из определенного набора газет данные котировок акций около пятисот германских и иностранных компаний и фирм. Эта работа не требовала особого владения языком. Нужно было отыскивать в большой, разлинованной Паулем тетради строку с названием фирмы и вписывать в нужные клетки соответствующие этой фирме данные. Раз в неделю Каратаев заносил тысячи цифр из тетради в компьютер, и специальная статистическая программа осуществляла их обработку. Полученные результаты сравнивались с точно такими же, но рассчитанными по архивным (историческим) данным, на основании чего делались выводы о произошедших отклонениях. Все это, по утверждению Каратаева, позволяло отслеживать «перекосы», «сдвиги», «растяжки», «перетоки» и прочие деформации, которые, к великому сожалению компаньонов, неуклонно увеличивались.
 
   Наступила зима. Каратаев действительно сдержал свое слово и уехал. Он решил провести недели три в Вене и забрал с собой Пауля.
   В сочельник Савва возвратился без предварительного звонка или телеграммы. Он прошел в гостиную и, не снимая пальто, на воротнике которого капельками воды поблескивали растаявшие снежинки, с шумом плюхнулся на диван.
   – Я вернулся!
   Нижегородский сидел возле растопленного камина с ворохом бумаг. Он что-то помечал в них химическим карандашом и беззвучно шептал украшенными синим пятном губами.
   – Я вернулся, ты слышишь?
   – Да, да. И вижу тоже. – Вадим поднял с пола одну из газет и ткнул в нее пальцем. – Акции Сименса падают вторую неделю. Сильно падают. Американцы подняли пошлины на ввоз немецкой электротехники и химии. Социалисты мутят воду в Рейхстаге, а саарские углекопы опять грозят забастовкой. Ничего подобного в твоих выписках нет.
   Каратаев, вздохнул, поднялся и вышел в холл. Вернувшись уже без пальто, он подошел к камину и протянул руки к огню.
   – Начнется война, и все постепенно выправится.
   – Ты думаешь?
   – Мировая война мобилизует не только армии, но и общества, и их экономики. Она заставит всех подчиняться своим объективным законам. Это как шторм, который быстро восстанавливает дисциплину в разболтанной команде. Наш Вилли издаст несколько драконовских законов против стачек и партий, а взлет национального патриотизма ему поможет. Когда же американцы станут нашими открытыми противниками, все их пошлины потеряют всякий смысл.