«Баронесса фон Либенфельс, – вспомнил он уже дома имя владелицы серого рысака. – Уж не родственница ли это Ланца фон Либенфельса, известного австрийского ариософа и пангерманиста, создателя ордена новых тамплиеров?»
   По пути домой он накупил всяких продуктов, включая колбасу, отличные сушеные фрукты, конфеты, кофе и бутылку французского вина, и теперь мечтал, сидя на своем диване.
   «Завтра же переговорю с хозяйкой на предмет столования. Не хватало тут еще язву заработать. Медицина-то не та, Савва Викторович: хирургия допотопная, антибиотики изобретут лет через тридцать, икс-лучи только-только открыли, но медицинских рентген-кабинетов наверняка еще нет и в помине…»
   Деньги он сложил в саквояж и запер в шкаф. Увидав на полу скомканную газету – ту, что подобрал на ипподроме, – поднял ее, разгладил и, усевшись на диван, стал просматривать.
   Это была «Берлинер тагеблатт». Начав, как обычно, с конца, Каратаев через некоторое время наткнулся на ту самую заметку о проигрыше Овчинникова. Сомнений не было – верстку этой страницы он хорошо запомнил на экране монитора. Только там она была желтого цвета, в коричневых пятнах, с неровными от ветхости краями. «Интересно», – подумал Савва и снова пробежал по тексту заметки глазами.
   «…Как и накануне, игра господина Овчинникова была в центре внимания. Стопки золотых стофранковиков то перемещались в сторону невозмутимого крупье, то возвращались к их первоначальному владельцу. Магнетизм этого движения настолько сковал взгляды зевак, что проигрыш остальных участников не вызывал у них уже никакой реакции. Так, рискованная ставка в двести талеров на стрейт, сделанная неким молодым человеком, которая в другой обстановке никак не могла бы остаться без внимания, оказалась совершенно не замеченной…»
   «Так это же обо мне! – оторопел от неожиданности Каратаев. – Ну точно, обо мне. Он только преувеличил размер ставки». Текст заметки Савва знал почти наизусть и точно помнил, что в исходном, так сказать, историческом его варианте никаких упоминаний о двухстах проигранных талерах не было. «Что ж, начинаю оставлять следы, – подумал он, еще не зная, как отнестись к данному факту. – Без году неделя, а уже попал в газету. Надеюсь, на ипподроме такого не случилось».
   В это самое время в дверь его комнаты постучали.
   – Не заперто!
   – К вам пришли, господин Флейтер. – Младшая дочь хозяйки квартиры, миловидная, но несколько пухлая Хельга, просунула свое розовощекое лицо в приоткрытую Щель.
   – Ко мне?
   Каратаев мгновенно забыл о газете и своем следе в истории. Кто здесь мог к нему прийти? Он лихорадочно стал припоминать всех своих берлинских знакомых, но кроме пары соседей, с которыми при встрече здоровался, да продавщицы из соседнего магазина не смог припомнить больше ни единой души. За шесть проведенных в Берлине дней он, конечно, со многими вступал в короткие уличные разговоры типа «простите… не подскажете…», но сознательно ни с кем старался не знакомиться. Неужели это из полиции или магистратуры, где он вынужден был отметить свое прибытие и оформить договор о найме жилплощади?
   – А кто? Что он сказал?
   – Он спросил господина Флейтера. Сегодня он приходит уже в третий раз.
   Каратаев накинул на плечи френч и вышел, пройдя мимо посторонившейся Хельги.
   Квартира была трехкомнатной с большой кухней, ванной, кладовкой и длинным темным коридором. Муж хозяйки, военный полковой врач, жил где-то по месту службы под Берлином и приезжал нечасто. Савва его еще не видел. Хозяйка, фрау Хохберг, и две ее дочери – старшая некрасивая Эва и восемнадцатилетняя (очень даже ничего) Хельга – занимали две комнаты в конце коридора, а постояльцам – непременно одиноким мужчинам – сдавали небольшую, но вполне прилично обставленную комнатку у самого входа, напротив кладовки.
   В прихожей стоял человек лет тридцати пяти в мятом пальто грязно-синего цвета с узким меховым воротником. Пальто походило на укороченную шинель чиновника. На голове человека была старая меховая шапка.
   – Вы ко мне?
   – Именно к вам.
   – Кто вы? Мы знакомы?
   – Нет, хотя могли видеться и даже наверняка встречались.
   Незнакомец говорил по-немецки со значительным акцентом. В его уверенном голосе Каратаев заподозрил неладное. Хельга притихла в нескольких шагах позади и вовсе не собиралась уходить.
   – Что ж, снимайте пальто и проходите.
   Когда пришелец уселся возле стола напротив Каратаева, тот разглядел его получше. Усталое, плохо выбритое лицо, лоснящиеся от жира светло-русые волосы, но в голубых глазах заметен блеск радостного нетерпения. Словно этот человек наконец-то нашел то, что так долго и безнадежно искал.
   – Так где мы могли встречаться? – настороженно спросил Савва. – Лично я вас вижу впервые.
   Незнакомец посмотрел на прикрытую дверь.
   – В нашем ИИИ, например, – произнес он по-русски. – И вообще в Новосибирске.
   Видя, что хозяин комнаты молчит и только таращит на него глаза, он закинул ногу на ногу и продолжил:
   – Не стану вас интриговать, Савва Викторович, но скажу: попадись вы мне неделю назад, убил бы вас на месте. Потом, вероятно, пожалел бы, но сначала убил. Причем жестоко.
   – За что? – совершенно механически и тоже по-русски спросил Каратаев.
   – За то самое, о котором ты прекрасно знаешь. – Гость протянул руку, взял" со стола нож и отрезал от лежавшей тут же колбасы толстый кусок. – Не бойся, теперь я уже перегорел.
   Колбаса стала быстро исчезать во рту пришельца.
   – Ну? Чего молчишь? – спросил он с набитым ртом. – Давай, начинай отпираться. Мол, никакой я не Савва, никакой не…
   – Так вы оттуда? – перебил его совершенно обалдевший Каратаев.
   – Оттуда, оттуда, – прошамкал незнакомец. – Твой современник и соотечественник Вадим Алексеевич Нижегородский. Уж не обессудь. И дай-ка чего-нибудь еще пожрать. Да принеси хоть чаю, что ли.
   Чувствуя себя одновременно разоблаченным шпионом, пойманным беглым каторжником и обнаруженным под кроватью голым любовником, Савва поплелся на кухню. В его голове словно основательно пошурудили половником.
   Хозяйская дочка как раз ставила на плиту чайник.
   – Послушай, Хельга, оказывается, это мой старый приятель. Мы давно не виделись. Я тут купил кофе, конфеты. Угощайся и угости фрау Хохберг.
   – Может быть, вам заварить кофе, господин Флейтер? Так вы скажите.
   – Было бы очень кстати. И не называй меня господин Флейтер. Зови просто Савва… то есть, тьфу ты черт, я хотел сказать, зови меня Август.
   – Август?
   – Да… Нет! Лучше Макс. Да, Макс. Так, пожалуй, проще.
 
   – Короче говоря, Саввушка, когда ты не соизволил вернуться к пяти пятнадцати, решено было кого-то послать, чтобы посмотреть, не валяешься ли ты там поблизости и не нужна ли тебе экстренная эвакуация. – Нижегородский деловито резал лук на той самой расстеленной на столе газетке с игорными новостями. – Тут я им и подвернулся. И дернуло же меня заинтересоваться, что там случилось, почему все нервничают. Шел себе мимо, так нет же. В общем, Вася Столбиков – ну, ты знаешь – предложил мне быстренько переодеться и реинкарнироваться минут на двадцать в Прагу. Хорошо хоть предупредили в последний момент, что там зима и прохладно, да сунули какие-то документы и деньги. Я в этой суматохе даже не понял в какое время инсталлируюсь: то ли в 2011-й год, то ли вовсе в 1811-й.
   – Так вас хронопортировали через мое окно?
   – А ты еще не понял? Конечно, через твое. Иначе как бы я тебя тут нашел?
   «Нехорошо вышло», – подумал Каратаев. Этого он в свое время никак не предвидел.
   – Ну, и дальше что? Только прошу вас, говорите по-немецки.
   В это время вошла Хельга. Она принесла небольшой поднос с чашками и кофейником.
   – Что-нибудь еще, герр Макс?
   – Нет, спасибо.
   – Неплохо устроился, – сказал Нижегородский, глядя на закрывшуюся за ушедшей девушкой дверь. – А я по твоей милости последние трое суток ночую на вокзале.
   – При чем же тут я? – вяло возразил Каратаев.
   – При том, что все из-за тебя. Кто-то в суматохе сунул мне не австрийские, а норвежские кроны, да еще какого-то старого образца. Намучился же я с ними! Никто не хочет менять, курс неизвестен, ни билет на вокзале купить, ни жратву в буфете. Того и гляди позовут полицию. Кстати, знаешь, кто я по документам? Вацлав Пикарт, чех. Ты встречал чеха, живущего в Праге и не знающего родного языка? У-у-у, дебилы!
   «Да ты и по-немецки-то говоришь кое-как», – подумал Каратаев.
   – Почему же вы назад-то не вернулись?
   Нижегородский посмотрел на Савву тяжелым взглядом.
   – По кочану. Налей-ка лучше вина.
   Они выпили.
   – Vin de table[3], – почмокал губами нежданый гость. – Ну, ладно. Когда я им попался, а ваш лысый знал, что недавно я побывал в Праге и должен там ориентироваться, так вот, они спросили, знаю ли я церковь Святого Николая? Знаю, говорю. А Клементинум? Знаю и Клементинум. Совсем недалеко. Отлично, говорят, там, где-то между ними, потерялся наш человек, будь другом, посмотри. Короче говоря, когда я, облазив все прилегающие закоулки, вернулся назад, мой датчик уже мигал. – Он похлопал себя по наручным часам. – Окно стало опасным. Я подождал в надежде, что стабильность восстановится, а когда окно вовсе исчезло, понял, что никогда уже не увижу ни жену, ни детей. Твое счастье, что в тот момент тебя не оказалось рядом. Наливай!
   Они снова выпили, и Нижегородский продолжил:
   – Наверное, с час я приходил в себя. Потом вернулся к Национальной библиотеке и стал показывать привратнику твою фотографию. Вот эту, – он швырнул на стол черно-белый снимок с фигурно обрезанными краями, как было модно в старину. – Ни он, ни кто другой тебя не видел. Я было подумал, что Столбиков запустил меня через другое окно, тогда все бессмысленно. Потом стал анализировать. Если ты удрал по своей воле, значит, у тебя есть заранее заготовленный план. По документам ты немец, музейный работник из Берлина. Мне еще в институте объяснили, что ты владеешь немецким и английским, но по-чешски не говоришь. Логично предположить, что устраивать свои дела ты рванешь в Вену, Берлин или куда-нибудь еще, и я отправился на вокзал.
   Он вдруг замолчал и стушевался.
   – Слушай, а у тебя тут ванная есть? Как думаешь, если я помоюсь?.. Нет?.. Неудобно? Ладно, обойдусь. В общем, на вокзале мне сказали, что только что отбыл проходящий скорый на Берлин. Я пошел к кассам и без всякой надежды на успех стал показывать твою фотокарточку. Ты покупал билет у такой толстой-претолстой тетки с барсучьими щеками? Вот она-то тебя и опознала. К моему счастью, она понимала по-немецки, и я наврал ей что-то про жениха сестры, который нас обманул и бросил.
   Нижегородский надолго задумался. Веки его начали опускаться, но он встрепенулся, взял себя в руки и налил полную чашку кофе.
   – Тогда я понимал одно – мне во что бы то ни стало нужно разыскать тебя. У тебя была наша палочка-выручалочка, наш походный несессер, память которого ты наверняка забил всем необходимым. У меня же не было ничего, кроме пеленгатора точки хронопортации, а мои знания о начале двадцатого века ограничивались программой университетского курса. Ты имел план, иначе не решился бы на побег, а то, что ты невозвращенец, я уже понял. На следующий день мне удалось обменять часть моих денег на местные копейки, которых хватило только на кусок деревянной лавки в общем вагоне и только до Дрездена. Хорошо, что в моем паспорте оказалась какая-то бумажка, позволявшая подданному Австро-Венгрии без лишней волокиты пересечь германскую границу. Дальше я путешествовал зайцем. Один раз меня вышвырнули из тамбура, другой раз самому пришлось выпрыгнуть, чтобы не попасть в лапы дорожной полиции. Остаток пути проделал обозом, везшим в Берлин к Рождеству бочки с пивом откуда-то из Ютеборга. Только четырнадцатого числа я добрался до здешнего предместья и заночевал в каком-то трактире.
   Каратаев на этот раз сам разлил остатки вина в стаканы и предложил выпить. Он определенно чувствовал себя виновным в том, что случилось с Нижегородским, и уже ломал голову, как же им быть дальше. Однако в его планы никак не входило иметь под боком человека, знавшего тайну Августа Флейтера.
   – На следующий день мне повезло: в том же трактире я наткнулся на подвыпившего датчанина, который согласился купить остаток моих норвежских крон (а может, как раз датских – я так и не понял) за тридцать две немецкие марки. Мне подсказали, где найти приличную ночлежку, и я впервые нормально отоспался. Вообще-то это была не совсем ночлежка, а скорее что-то напоминающее общежитие для приезжих торговцев и требующее хоть и небольшой, но все же оплаты. Бес меня попутал уплатить только за три дня, потому что наутро я обнаружил, что меня обокрали. Осталась пятерка, до которой воры не смогли добраться. Вот так… Не буду рассказывать всех дальнейших подробностей, – продолжил он после некоторой паузы, – а то заплачешь. Я, Вадик Нижегородский, чемпион института по покеру, кандидат в мастера по спортивному бриджу, археолог и альпинист со стажем, старший научный сотрудник, наконец, чистил снег у Ангальтского вокзала, таскал чемоданы, выбивал пыльные ковровые дорожки из пульмановских вагонов. И, несмотря на все это, три последние ночи ночевал там же на вокзале в компании с двумя бездомными. А вчера под вечер я вдруг наткнулся на тебя в двух шагах отсюда на набережной.
   – Вчера? Как же ты меня узнал?
   – Как, как. Запеленговал твой определитель окна. Он ведь у тебя тоже в наручных часах? – Нижегородский вздохнул. – Да. Это знак судьбы, Каратаев. Я проследил, куда ты пойдешь, но решил нанести визит сегодня утром. Соваться сразу сюда с моей небритой физиономией было бы нетактично. – Нижегородский несколько секунд помолчал. – А теперь ответь, Савва Викторович: у тебя хоть деньги есть?
   – Сегодня я выиграл на бегах, – простодушно сознался Каратаев. – Могу предложить… ну, скажем… двести марок… для начала.
   – Не откажусь. А сколько выиграл-то? Да не таись ты. Грех таиться от современника. Я ведь не собираюсь тянуть с тебя, как попрошайка или шантажист. Я предлагаю себя в компаньоны. Твоя база данных дорогого стоит, но и верный соратник в этом чуждом нам мире не лишний. С кем ты еще сможешь поделиться сокровенным? Так сколько выиграл-то?
   – Семь с половиной тысяч.
   – Неплохо. Но ты, конечно, знал все результаты? Сколько было забегов?
   – Восемь.
   – Восемь? Восемь… восемь, – повторил задумчиво Нижегородский. – А что ж так мало выиграл? Знать все результаты и не прийти с ипподрома миллионером! Это что, из скромности?
   – Ничего себе мало! Я начинал с тридцатки и ставил всего два раза.
   – В восьми забегах ставил два раза? – искренне удивился Нижегородский. – А-а-а, понимаю, тебе было неловко перед остальными, теми, кто играл честно!
   – Слушай, а не пошел бы ты! – Савва наконец-то перешел на «ты». – Я уже раз перед тем продулся вчистую и больше не хотел рисковать.
   – Где продулся?
   – Опять станешь умничать? В казино.
   Каратаев рассказал, как было дело.
   – Понятно, – на этот раз Вадим не стал смеяться. – Тебе повезло, что спасать твою задницу послали именно меня. Я научу как играть. Мы оставим их без штанов, лошадей и даже без игорных столов. Помнишь у Высоцкого? Останутся у них в домах игорных… – запел он. – Ладно, давай деньги. Да уж не двести, а хотя бы пятьсот. Надо срочно сменить часть гардероба, в первую очередь нательное белье. Но сначала в баню.
   В прихожей, уже одевшись, он взял Каратаева за пуговицу рубахи и по-русски негромко сказал:
   – Завтра, ровно в пять пополудни жду тебя здесь внизу. Подниматься не буду. Вздумаешь слинять – заявлю в полицию, что Август Флейтер – русский шпион. Тебя мигом найдут и посадят в кутузку. Пока.
   Он стал спускаться по лестнице
   – …Останутся у них в домах игорных одни хваленые зеленые столы… – доносилось до Саввы пение его слегка захмелевшего современника.
 
   Линять Савва не собирался. Он понимал, что нужен Нижегородскому, причем нужен настолько, что тот должен пылинки с него сдувать. Ведь та самая палочка-выручалочка, о которой упомянул Вадим, была залогом и его будущего. Воспользоваться же ею, кроме законного владельца, не смог бы при всем желании никто на свете: старый очешник признавал только Саввины пальцы, причем живые, кожа которых заключает в себе пот определенного химического состава и питается живой кровью достаточно редкой четвертой группы.
   Каратаев прибрал на столе, сел и задумался. Нижегородский конечно не прав: для первого раза деньги он выиграл вполне приличные. И хоть в пересчете на доллары его 7650 марок составляли 1822 бакса, а в английской валюте и вовсе смешную сумму – 374 фунта стерлингов, эти деньги позволяли одному человеку худо-бедно просуществовать лет восемь в комнатушке типа этой, или снять года на два приличную квартиру. И все же для начала крупной биржевой операции необходима сумма другого порядка. Значит, придется еще несколько раз засветиться в казино или на ипподромах. А вдвоем, да еще с таким знатоком игры, как описал себя Нижегородский (если, конечно, он не врет), сделать это будет гораздо сподручнее.
   Каратаев так и не определился окончательно, сколько Денег ему необходимо для удовлетворения своих потребностей. Он вовсе не собирался становиться миллиардером и нуворишем. Просто хотел жить в большом хорошем доме, быть экономически и во всех остальных отношениях совершенно независимым, заниматься любимым делом и стать известным, уважаемым человеком вовсе не благодаря богатству. Как там у Достоевского: корысть – это сотня франков на обед и любовницу, а миллион – это уже идея. Это свобода, возможность посвятить себя не зарабатыванию на жизнь, а творчеству. Ведь смысл человеческой жизни – это творчество.
   А впрочем, большие деньги открывают новые возможности и соблазны, которые, пока ты этих денег не имеешь, кажутся тебе неинтересными, чуждыми твоей природе. Ты даже смеешься над ними, но стоит ощутить в себе неведомое ранее финансовое могущество, как скромные мечты о трудолюбивом творчестве поблекнут, уступая место тому, что когда-то считалось тобой глупой прихотью богатеев.
 
   На следующий день, когда мутное солнце уже опускалось в серую пелену над крышами Шенеберга, Каратаев прогуливался по набережной Шпрее, неподалеку от дома. Без четверти пять он вернулся на Фридрихштрассе и остановился напротив своего подъезда. Через несколько минут со стороны центра подъехал крытый экипаж. Савва скользнул по нему взглядом и хотел уже было отвернуться, но дверца кареты отворилась и послышался свист.
   – Каратаев! Давай сюда!
   Это был Нижегородский. Чисто выбритый, в новеньком котелке из черного фетра, белом кашне и вчерашнем, но вычищенном и отглаженном пальто. Он протянул руку, обтянутую темно-серой замшей.
   – Здесь не принято снимать перчатку, когда здороваешься.
   – Слушай, прекрати называть меня старым именем и вообще перестань говорить по-русски, – пробурчал Савва, забираясь в экипаж. – Я Август Максимилиан Флейтер. Запомни, наконец.
   – Трогай, – Нижегородский стукнул кулаком в переднюю стенку кареты.
   – Куда ты меня везешь?
   – В новую жизнь, Августейший Максимилиан Флейтерович. Деньги с тобой?
   – Ну взял две тысячи. А ты, я вижу, уже все спустил.
   – Как видишь, даже на новое пальто не хватило На жалкие пятьсот марок на Курфюрстендамм не оденешься. К тому же были и другие расходы.
   Сейчас Савва дал бы Нижегородскому не более тридцати. Тот был коротко подстрижен, благоухал одеколоном и имел, оказывается, достаточно аристократическую внешность. Нос с небольшой горбинкой и приплюснутыми ноздрями, тонкие, бледные, плотно сжатые губы с полоской усиков сверху, немного впалые щеки и несколько выступающий вперед подбородок. Кожа лица еще сохраняла летний загар, делая светло-голубые глаза еще более светлыми, а едва заметный шрам на верхней губе придавал сходство с каким-то известным киноартистом. «Наверное, тот еще ловелас», – подумал Каратаев.
   Они переехали по мосту на другую сторону Шпрее.
   – Так куда мы едем?
   – Смотреть квартиру. Тут недалеко, в лесопарковой зоне на юго-западе. Район Далем. Или ты вечно собрался жить в своей комнатушке?
   – Погоди, – возмутился Каратаев, – а ты чего, собственно говоря, раскомандовался? Я просил тебя о квартире? Может быть, ты возомнил себя моим покровителем или, того лучше, боссом? Я согласен тебе помочь, но не более того. Давай уж сразу расставим все точки над «i».
   – Давай сначала посмотрим хату, а уж потом расставим точки, – как можно мягче сказал Нижегородский. – Вот увидишь, тебе понравится. Я что, зря зафрахтовал этот роскошный экипаж?
   – Ладно, что за квартира? – смилостивился Каратаев. – Ты хочешь, чтобы мы поселились вместе?
   – Я же не склоняю тебя к сожительству, – с наигранной обидой в голосе произнес Вадим. – А квартирка, судя по описанию, очень уютная. Две вместительные комнаты, соединенные с большой общей гостиной, столовая, кухня, ванная, помещеньице для прислуги. А вокруг! Парки, тишина. Между прочим, это престижный район. Наймем старушку-экономку, этакую миссис Хадсон. Кстати, есть телефон.
   – Ну, не знаю…
   – Если вас интересует цена, сэр, то готов лично оплачивать наши апартаменты из своего скромного трудового заработка. Ты только мне результаты забегов вовремя давай.
   Нижегородский не соврал. Трехэтажный особняк был окружен высокими деревьями. Савва представил, как осенью эти благородные дубы и вязы должны устелить еще зеленую траву вокруг золотым ковром, расшив его красно-оранжевым узором. Неподалеку монотонно звонил колокол лютеранской церкви.
   Квартира на третьем этаже вполне соответствовала строгому и одновременно парадному экстерьеру здания начала Второй империи. В большой гостиной не хватало только камина. Если к двум ее окнам встать лицом, то в стене по левую руку находились двери двух достаточно просторных спален, а по правую – вход в столовую, из которой, в свою очередь, одна дверь вела на кухню, а две другие в комнату для прислуги и в прихожую. Стена напротив окон была прорезана высокой двустворчатой дверью и увешана несколькими картинами в вычурных рамах. За дверью располагалась прихожая, далее ванная и туалет и, наконец, глухая персональная лестница до самого цоколя, не связанная с квартирами нижних этажей.
   Хозяйка, пожилая вдова, уезжавшая на лечение за границу, попросила не портить мебель и не трогать картин. Но главным ее условием было дальнейшее пребывание здесь ее экономки (почти подруги) с ежемесячной оплатой в шестьдесят марок, так что вопрос о «миссис Хадсон» решился сам собой.
   – Старая грымза будет за нами шпионить и обо всем ей докладывать, – шепнул Савве на ухо Нижегородский и тут же, обращаясь уже к хозяйке, подытожил все ранее сказанное и увиденное: – Итак, фрау Горслебен, завтра к десяти я приеду с нотариусом, мы все подпишем, и вы можете спокойно отправляться на Лазурный Берег.
   – Я еду в Давос, – сухо прогнусавила вдова, – и мне нужна оплата за год вперед.
   – Полгода, фрау Горслебен. Вторая половина сразу после Рождества.
   – Но…
   – Вы просите триста? Ведь так? Так вот, второе полугодие мы оплатим из расчета по триста пятьдесят!
 
   Когда они оказались на улице, Каратаев набросился на своего чересчур активного современника:
   – Тысяча восемьсот марок за полгода! Ты должен был сначала посоветоваться со мной!
   – Двадцать четвертого числа мы купим весь этот дом, – распахивая перед Саввой дверцу экипажа, заверил его Нижегородский. – Все три этажа! Что ты считаешь без конца свои паршивые деньги? Успокойся и поехали к тебе. Нужно поменять мятые бумажки на приличные купюры или звонкую монету, а то вдова обидится. А потом прощайся со своей Гретхен и готовься к переезду.
   – С какой еще Гретхен? – не понял Каратаев.
   – С той розовощекой девицей, что называет тебя «герр Макс».
 
   Через день они действительно переехали в тихий Далем. Вещей у них практически не было, и этот факт неприятно удивил подозрительную фрау Парсеваль, их кухарку и экономку.
   Они поделили комнаты, впервые цивилизованно поужинали, сидя друг напротив друга по дальним сторонам большого стола, и наутро каждый занялся своими делами.
   Нижегородский, выпросив еще триста марок, умотал куда-то на весь день. Савва заперся у себя, включил компьютер и стал просматривать ближайшие газеты, те, что еще только выйдут в последние дни года.
   Вернувшись вечером, Вадим рассказывал:
   – Представляешь, какая незадача, у них тут почти никто не играет в покер! Я потусовался в паре мест, кстати, и в «Фортуне» тоже. Нет, кое-кто, конечно, поигрывает, но большинство предпочитает тратить попусту время за всякими скатами и преферансами, корча из себя игроков.
   – Покер, Вадим Алексеевич, вернется в Европу с американской армией в конце Первой мировой войны, – поучительно заметил Каратаев. Накануне он навел справки об этой игре с помощью своей компьютерной энциклопедии. – Так что придется подождать лет семь-восемь.
   – Да ну?