Курылев Олег. Убить фюрера

   Начало было положено. Как и предполагал Каратаев, журналисты с радостью ухватились за эту тему. Очень скоро история с рассказом муссировалась во всех крупных газетах и журналах. Автора просили откликнуться, рассказать о себе и открыть наконец источник своих знаний. Поскольку этого не произошло, многие газеты и журналы, посчитав, что авторское право не может принадлежать невидимке, перепечатали «Проклятие долины». Появился рассказ и в виде отдельной книжки с иллюстрациями. Лондонская «Таймс» выразила протест, к которому присоединился и «Прусский путешественник». Возник скандал. Первоиздатели доказывали, что в отсутствие A.F. только они имеют права на его труд и даже обязаны блюсти его законные интересы. Кто-то пустил слух, что A.F. в далеком путешествии, потому и не отвечает, а один газетчик прямо заявил, что видел, как еще в прошлом году этот самый A.F. отправлялся с Лионского вокзала в тибетскую экспедицию.
   И все же главная загадка так и оставалась неразгаданной: откуда, кто бы он ни был, мог знать о гробнице и ее содержимом? Словно осенние листья, на головы читателей сыпались версии одна сенсационнее другой: «Гробницу вскрывали год назад и потом снова запечатали!»; «Экспедиция Дэвиса нашла Тутанхамона уже давно и скрывала этот факт от общественности! С какой целью?»; «Сотрудники Каирского музея и Департамента древностей в сговоре с археологами!»; «Адам Травиранус вовсе не литературный персонаж, он жив, хотя и продал много лет назад свою душу дьяволу». И, наконец: «Алмаз. Феруамон никакая не выдумка – это не что иное, как «Английский призрак», и находится он сейчас в Амстердаме».
   Теодору Дэвису ничего не оставалось, как выступить с большой статьей, в которой он «пришел к убеждению», что автор сенсационного рассказа действительно что-то прочел на каких-то табличках, которые и сейчас, несмотря на все старания властей, продаются на базарах Каира, Александрии, Иерусалима и даже на черном рынке Парижа. Кто только не побывал в эль-Амарне и в Царском ущелье за последние сто лет. Тысячи глиняных табличек были найдены там местными жителями и проданы падким до таких вещей иностранцам. Вполне возможно, что ритуал погребения Тутанхамона был описан кем-то из жрецов и хранился в одном из храмов. Спустя тысячелетия это описание оказалось, к примеру, на Каирском рынке Хан эль-Халили и было куплено там знающим в этом толк европейцем. Во всяком случае, все должно иметь свое объяснение. В заключение Дэвис вполне допустил, что описанный в рассказе алмаз Феруамон мог существовать в действительности.
   Каратаев с нескрываемым удовольствием следил за всей этой шумихой.
   – Наконец-то добрались и до алмаза, – потирал он руки, после прочтения очередной газеты. – По количеству истраченной бумаги эта история уже переплюнула «Титаник». И что особенно радует, Нижегородский: как я и предполагал, все это никак не сказывается на политической ситуации.
   Прошло какое-то время, и газеты запестрели другими материалами. Новостей хватало, они скоро вытеснили с первых полос споры о Тутанхамоне и тайнах его гробницы. Тем временем одни специалисты продолжали работы в усыпальнице, другие – в Париже – готовились к распеленанию мумии, в Каирском музее сооружали стенды для новых экспонатов, а Управление по делам Египетских древностей – институт, основы которого заложил еще генерал Бонапарт, – решало щекотливые вопросы о распределении части найденных сокровищ по музеям мира.
 
   Однажды, когда Каратаев уже готовился ко сну, в его комнату постучали. Это был Нижегородский. В руке он держал скомканную газету и молчал.
   – Ну? – спросил Каратаев. – Что такое?
   – Сядь, – Вадим указал на стул. – Сейчас ты очумеешь.
   – Ну? – Савва сел. – Опять не совпала котировка акций? Я тебя предупреждал…
   – Да погоди ты со своей котировкой. Вот слушай, что я только что прочитал в разделе объявлений: «Разыскивается человек, потерявший в Праге возле церкви Святого Николая наручные часы «Кайзер» на семнадцати камнях. Время обнаружения 10 декабря 1911 года».
   Нижегородский протянул газету компаньону.
   – Вот, прочти сам. «Саксишер беобахтер» за вчерашнее число.
   – Ничего не понимаю, – прочитав несколько обведенных строк, пробормотал Каратаев. – При чем тут какие-то часы?
   – А указанное место и, главное, дата тебя не удивляют?
   – А часы?
   – Вот заладил! – поразился Нижегородский тугодумию соотечественника. – Ты со своими отклонениями, акциями и процентами скоро свихнешься. До тебя что, не доходит? Это же наше время и наше место! Святой Николай в ста метрах от твоего «окна», а «Кайзер» – это мои часы с пеленгатором. Они лежат сейчас в сейфе. Ну что, всосал наконец?
   На следующий день утром Нижегородский поджидал секретаря в его рабочей комнате, доверху заваленной немецкой периодикой.
   – Посмотри, как освободишься, в разделах объявлений что-нибудь о пропаже часов, – велел он Паулю, когда тот явился с новой порцией газет. – Вот, наподобие этого.
   Он положил на стол «Саксонский обозреватель», ткнул в отмеченное место пальцем, после чего сам взял кипу первых попавшихся газет, уселся тут же на свободный стул и продолжил поиски.
   – Точно такое же объявление я уже где-то видел, – задумчиво произнес секретарь. – И не один раз.
   – И там речь тоже шла о Праге, «Кайзере» и декабре?
   – Вроде да, герр Вацлав.
   – Вспомни где. Или нет, бросай все и найди. Лучше если сразу в нескольких разных газетах.
   Через два часа компаньоны, запершись в кабинете Каратаева, держали совет.
   – Мы нашли еще пять таких же объявлений в трех различных изданиях, – говорил Нижегородский. – Самое старое опубликовано три месяца назад, но это не факт. Просто более ранних газет у нас не осталось.
   – Ты думаешь, что…
   – Я думаю, что нас или, по крайней мере, меня кто-то разыскивает. Возможно, с того самого дня. Помнишь, как я искал тебя?
   – Этого не может быть, – убежденно и уже не в первый раз запротестовал Савва.
   – Слушай, Каратаев, не бубни без конца одно и то же. Не заставляй меня доказывать очевидное, пусть и невероятное: это уже есть! Давай лучше рассуждать. Я принимаю только конструктивные предложения. – Нижегородский мерил шагами небольшую комнату. – Лично у меня в голове единственное объяснение: следом за мной в «окно» пролез еще кто-то.
   – Не может… То есть я хочу сказать, что… других объяснений тоже не вижу.
   – Ладно, – Вадим решительно направился к двери, – попробую связаться с редакцией «Саксишер беобахтер» по телефону. Их объявление самое свежее. Та-а-ак, какой там номер…
   – А может, плюнуть на все это? – засеменил следом Каратаев. – Вдруг это какая-то ловушка?
   – А если нашему современнику и, заметь, соотечественнику нужна помощь? – Нижегородский прижал к уху слуховой рожок и стал набирать номер. – Ты не был в моей шкуре, Савва, когда я целую неделю жил, словно подзаборная собака, разыскивая тебя. Это может быть сигналом бедствия, SOS. Неважно, что прошло больше полутора лет… Алло! Междугородний коммутатор, пожалуйста!
 

* * *

 
   Человек, дававший объявления, жил в Праге. Если догадка Нижегородского о третьем была верна, то складывалось впечатление, что этот третий так и не уезжал оттуда с самого первого дня.
   – Я еду в Эльзас, – говорил Нижегородский, собирая чемоданы. – Вернусь и отправлюсь в Прагу разбираться с тем типом.
   Вадим знал заранее, что урожай этого года будет отменным. Будучи уверенным в погоде, он решил выждать несколько дней и объявил дату сбора: двадцать третье сентября.
   – Пускай сморщатся и немного подсохнут, – говорил он папаше Латуру. – Чем слаще, тем лучше. Большую часть пустим на премьер. В бочки на выдержку зальем процентов двадцать.
   Француз только качал головой: пускать на молодое вино виноград такого удачного года! Нет, он отказывался понимать логику этого чеха.
   «Скоро нам перекроют все рынки сбыта, – думал про себя Нижегородский, – и в первую очередь отпадут англичане, давнишние и не очень взыскательные потребители немецких вин еще со времен Шекспира. Да и пища здесь настолько оскудеет, что будет не до изысков».
   Сбор урожая тринадцатого года прошел успешно. На этот раз папаша Латур не спорил с оберуправляющим, да и не было для того особой причины – погода по всему Эльзасу стояла самая что ни на есть подходящая.
   – Вот увидите, господа, урожай тринадцатого войдет в историю, – сказал на прощание своим подчиненным Вадим.
   В середине октября Нижегородский заехал в Мюнхен.
   – Ну, а теперь займемся тем типом, если он еще жив, конечно.
   – Жив, можешь не волноваться, – Каратаев показал очередную газету с объявлением.
   Он по-прежнему считал, что не следует дезавуировать себя и что в их дружной компании третий явно лишний. Его действия могут быть непредсказуемы и потому крайне опасны.
   – Не вступай сразу в контакт, – наставлял он Нижегородского. – Выясни все, что сможешь, и потихоньку возвращайся.
 
   – Ничего не понимаю, – рассказывал Вадим через два дня. – Какой-то Ярослав Копытман, шестидесяти лет, работает на машиностроительном заводе уборщиком мусора, живет на Малостранской окраине. Ты слыхал о таком?
   – Я не знаю никаких Ярославов, кроме Гашека. А как он выглядит? Ты его видел?
   – Со стороны. Худой, как оживший скелет, судя по всему, еврей, длинный нос, пухлые губы. Нижняя оттопырена так, словно его кто-то только что обидел. Уши тоже торчком, а голос скрипучий и такой неторопливый…
   – Копытько! – заорал Каратаев.
   – Какая капытька?
   – Копытько! Яков Борисович Копытько, доктор исторических наук и отменная сволочь!
   – Постой, постой. Тот самый? Из вашего околотка?
   – Ага. – Каратаев сжал ладони коленками и тихонько захихикал. – Обиженный, говоришь? Уши торчком, и скрипит, словно несмазанная арба? Тогда это он, Копыто, Яшка-француз, чтоб мне треснуть! Этот гад написал на мою диссертацию такую лепнину, что ее мигом задинамили. Даже не разобрались, умники. А ведь он вовсе не германолог, даром что доктор наук.
   – А почему француз? – спросил Нижегородский. – Потому что еврей?
   – Потому что он великий специалист по наполеоновской Франции. – Каратаев произнес эти слова с тихим презрением. – Знаешь, как называлась его докторская? «Влияние Жозефины Богарне на агрессивность внешней политики Наполеона». Он там такого понаписал! Два студента-практиканта, работавшие у него на подхвате, месяц перед защитой правили имена и даты. Ну-ка еще раз поподробнее опиши его.
   Сомнений не оставалось: автором объявлений был сослуживец компаньонов по институту, доктор наук Яков Борисович Копытько. Нижегородский не был с ним лично знаком, хотя и знал в бытность свою работником ИИИ о существовании некоего Копытько, начальника одного из многочисленных отделов. За заносчивость и вредность характера сослуживцы явно не жаловали Якова Борисовича. Однако об этом он вряд ли догадывался. Одни лебезили перед ним, перед другими лебезил он сам, считая такой порядок вещей одной из законных сторон субординации.
   – Когда тебя готовили к запуску, он был там рядом? – пытался прояснить ситуацию почти двухгодичной давности Вадим.
   – А ты как думаешь! Мое главное задание как раз касалось темы его группы: какие-то письма нашего Александра к Наполеону. Если бы ты только знал, как мне хотелось дать этому типу в морду на прощанье. И вот теперь он тут. Невероятно!
   От возбуждения Каратаев то вскакивал, то снова садился.
   – Да ты успокойся, Саввыч. – Нижегородский впервые наблюдал товарища в таком состоянии. – Сколько уже времени прошло. Лучше скажи, что будем делать?
   – Ни-че-го! – ответил Каратаев с расстановкой. – Пускай себе работает на заводе. Как ты сказал?.. Уборщиком мусора?.. Вот-вот, там ему самое место.
   – А тебе не кажется, что рано или поздно он нас найдет? – возразил Вадим. – А если не найдет сам, то привлечет внимание других своими идиотскими объявлениями. Я вообще удивляюсь, как ими еще не заинтересовались в контрразведке. Два года по всему рейху посредством газетных объявлений разыскивается один и тот же человек, потерявший какие-то паршивые часы. А не шпионский ли это пароль? Нет, Савва, чтобы в дальнейшем жить спокойно, мы должны встретиться с ним и все выяснить.
   Они спорили еще около часа, и Каратаев наконец уступил. Главным образом его подмывало желание лично позлорадствовать над ненавистным Копытько, а сделать это по-настоящему, не раскрывшись самому, было невозможно.
   В тот же день с мюнхенского главпочтамта в Прагу отправилась телеграмма: «ПРЕКРАТИТЕ СТРОЧИТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ ТЧК ИНТЕРЕСУЮЩИЙ ВАС ЧЕЛОВЕК ПРОЖИВАЕТ…»
 
   Через несколько дней у калитки, ведущей в их маленький парк, остановился высокий человек в очках. Несмотря на теплый октябрьский день, на нем была длинная австрийская шинель, старые солдатские ботинки, а голову украшала красная турецкая феска с черной кисточкой. Плечо незнакомца оттягивал тяжелый вещевой мешок. В руках он держал мятую бумажку, вероятно сверяя адрес.
   Случайно подошедший к окну Нижегородский увидел странного субъекта и крикнул Каратаева.
   – Вроде он, – сказал тот.
   Они. вдвоем стали наблюдать за человеком, не предпринимая никаких действий.
   Подошел Гебхард. Ровно пять минут он силился понять, чего хочет этот размахивающий телеграммой иностранец. И только когда ухо садовника выудило из невообразимой смеси немецких, чешских и каких-то еще слов имя «Савва», не раз слышанное им в разговоре своих хозяев, он предложил незнакомцу пройти во двор.
   – Ка-ка-каратаев! – выдохнул визитер, когда забравший шинель Гебхард проводил его в гостиную. Он бросился к отшатнувшемуся в испуге Каратаеву и обхватил бывшего сослуживца своими длинными руками. – Я знал, что разыщу тебя!
   Савва стоял, опустив руки по швам, и безуспешно пытался уклониться головой от лица своего бывшего рецензента.
   – Ну Каратаев, Каратаев, что из того? – отталкивал он расчувствовавшегося Копытько. – Хватит, садитесь вон на стул.
   Развалившийся в стороне на диване Нижегородский молча наблюдал за этой трогательной сценой. На нем, как обычно, был его любимый византийский халат с огромными рукавами, на коленях лежал толстый оранжевый мопс, а в пальцах правой руки, украшенных новым траурным перстнем, в длиннющем янтарном мундштуке дымилась папироса.
   – Позвольте, любезный, – обратился он к наполеоноведу, когда Каратаеву удалось высвободиться из его объятий, – вы ведь, кажется, разыскивали меня?
   Вопрос прозвучал по-немецки, и было видно, что смысл его не вполне дошел до адресата. Возникла пауза.
   – Позвольте представиться, – перешел на русский Нижегородский, – Вадим Алексеевич Нижегородский. Четвертый этаж, корпус «Е».
   – И вы тут? Ну слава богу! – обрадовался бывший дин – доктор исторических наук.
   – А вы, если не ошибаюсь, Копытман?
   – Да, Ярослав Копытман, – подтвердил «третий». – В миру Копытько, Яков Борисович.
   – В каком таком миру?
   – В том, из которого все мы родом, – всхлипнул Копытько, и под стеклами очков на глазах его навернулись слезы. – В том, в котором остались наши дети и внуки.
   Он сел наконец на стул и вытащил из кармана длинного мышиного сюртука грязный платок.
   – Надеюсь, вы не торопитесь и попьете с нами чаю? – любезно предложил Нижегородский. – Август, распорядись, пожалуйста.
   – Тороплюсь? – удивился Копытько. – Я же только что приехал. Приехал к вам!
   – Ах да! Вы писали что-то там про часы, – растягивая слова и пуская дым, произнес Вадим. – Но я их не терял.
   – Да часы – это предлог, – принялся живо объяснять несколько обескураженный гость. – Это чтобы привлечь ваше внимание. Мне сказали, что ваш пеленгатор в часах «Кайзер». Это все, что я знал, вот и придумал. И, как видите, сработало!
   – Ну понятно, понятно. А скажите, Яков… э-э-э… Борисыч, как вас-то угораздило пролезть в «окно»? Вас-то что заставило?
   Копытько внезапно преобразился и, спрятав платок в карман, торжественно произнес:
   – Пролезть, как вы выразились, в окно хронопортации меня заставил мой человеческий долг перед коллегой. Минут через пять после того, как туда пролезли вы, Столбиков заорал, что падает напряжение и он включает блок резервного питания. Институт просрочил с оплатой за электроэнергию, и нас отключили.
   – Да что вы? – искренне удивился Нижегородский.
   – Вот вам и что. А резервника хватает максимум на полчаса, поэтому нужно было срочно кому-то бежать следом за вами и звать обратно.
   «Черт, – подумал Вадим, – если он не врет, то зря мы так с мужиком. Ведь, в конечном счете, он пострадал из-за нас».
   – Ну а почему именно вы? И что было дальше? Хотя нет, сначала мы попьем чаю, потом вы примете ванну, после чего расскажете все поподробнее.
   …История Копытько была драматичной и одновременно поучительной.
   Как в случае с донором, когда требуется срочное переливание крови, да еще редкой группы, ищут подходящего человека, так и при экстренном запуске в прошлое, когда аппаратура настроена на определенные параметры «командированного», тоже подходит не всякий доброволец. Если при хорошем напряжении допускаются значительные отклонения (как в первый раз, когда по следам Каратаева отправился Нижегородский), то при критическом разброс отклонений резко сужается. Перенастройка оборудования займет часы, в то время как на счету каждая минута.
   Столбиков вывел на экран монитора физико-химические и прочие характеристики всех сотрудников института, когда-либо побывавших или еще только готовившихся побывать в прошлом. Он дал команду программе выбрать из них наиболее подходящих и на экране высветилось единственное имя – Якова Борисовича Копытько, как раз показушно суетившегося тут же поблизости.
   Все молча повернулись в его сторону. И особенно в его сторону повернулся лысый замдиректора.
   – Давай, Яков, забирайся в кресло. Дело пустяковое… Неважно, что давно не был в Праге… Догонишь Нижегородского, и оба мигом назад… Неважно, что незнаком. Он в зеленом пальто с меховым воротником и в шляпе В крайнем случае просто кричи по-русски. И учти: в твоем распоряжении десять минут.
   С оторопевшего доктора наук стащили лабораторный халат, нацепили ему на руку пеленгатор окна, накинули на плечи какую-то фуфайку, всунув в ее карман первые попавшиеся в архиве документы. Его усадили в кресло, подключили провода и закрыли дверь камеры.
   – Десять минут, – звучало в ушах Якова Борисовича. – Нижегородский, его зовут Нижегородский. Он должен был направиться в сторону Влтавы к мосту Короля Карла, к Клементинуму…
   …Яков Борисович свалился в снег между стеной какого-то строения и стволом дерева. С криком в сторону метнулась черная кошка. В лицо пахнуло холодом позднего зимнего вечера. Он поднялся и стал озираться кругом.
   Узкий переулок, чуть в стороне сбоку колокольня большой церкви, метрах в двадцати прямо перед ним широкая улица с редкими прохожими. «Сволочи, – решил наконец Яков Борисович. – Ну я этого так не оставлю. Экономят они, понимаешь ли, на энергии и дублерах…» Он посмотрел на пеленгатор – норма – запахнулся и потрусил в сторону улицы.
   «Через восемь минут я должен быть на месте, – повторял про себя Яков Борисович. – Раньше нельзя: решат, что и не искал. Хотя наплевать, что они там решат». Выбежав на большую улицу, он остановился: она шла в обе стороны. Ну и куда теперь? Где река, где мост? В это время ему показалось, что метрах в пятидесяти от себя он разглядел удаляющуюся фигуру в шляпе и пальто. Цвет пальто вроде бы зеленый. Если это Нижегородский, то можно сразу и возвращаться.
   Копытько бросился вслед за фигурой.
   Однако тот человек шел очень быстро. «Торопится – значит, точно он, – решил Яков Борисович и прибавил. – Хорошо, хоть не так холодно. Эх, жена не поверит, что я сегодня на пару минут заскакивал в Прагу, да еще на двести лет назад».
   Фигура в пальто и шляпе неожиданно пропала. Свернула во двор или в переулок. Копытько побежал что есть силы, стараясь не поскользнуться и не столкнуться с каким-нибудь прохожим. Вот переулок, но он совершенно пуст. Вот двор – тоже никого.
   – Э-э-э, послушайте, тут не проходил сейчас человек… А, черт! Они же ни черта не понимают.
   Он заглянул еще в пару дворов и решил: баста. Пора возвращаться. При нажатии на кнопку пеленгатор показывал секундной стрелкой нужное направление и одновременно успокаивал зеленым огоньком – окно стабильно. Копытько побежал в сторону, куда указала стрелка, но скоро уткнулся в стену. Тупик! Непроходной двор. Ошарашенно он отскочил назад и стал вертеть головой. Где та колокольня? Проще сориентироваться по ней. Однако, отбежав назад и оглядевшись, он увидел очертания сразу нескольких средневековых башен, размытых серой пеленой. Он бросился прочь со двора и снова выбежал на улицу.
   Куда теперь: направо или налево? Налево до первого перекрестка. Но перекрестка все не было. Он бежал и бежал, заглядывая во дворы, но не рисковал углубляться, опасаясь новых тупиков. Вот наконец поворот. Однако кривая улочка пошла куда-то в сторону, продолжая уводить его все дальше от единственной спасительной точки этого мира.
   Яков Борисович взмок и запыхался. Он в двадцатый раз посмотрел на часы и с ужасом заметил, что зеленый огонек стал менять цвет, становясь из изумрудного травянистым, а потом желтоватым. Десять минут! Уже прошло десять минут. Его прошиб пот, а ноги стали ватными и не слушались, словно во время погони во сне. Яков Борисович заметался, бросился в обратную сторону, повинуясь стрелке, заскочил в подворотню. Ура! Есть проход! Какие-то узкие проулки, более похожие на коридоры, новый двор, высокая ограда… Он лезет наверх, срывая кожу на ладонях. Свист, чей-то крик, его тянут за ногу. Все…
   Свалившись на снег возле мусорной кучи, он в последний раз нажимает кнопку наручных часов. Секундная стрелка чуть дрогнула, поболталась и, забыв о своей главной функции, вернулась к отсчету секунд. Первых безнадежных секунд его жизни в этом проклятом мире.
 
   – Мне понятно ваше состояние, господин Копытько, – вставил сочувственную реплику Нижегородский. – В эти минуты мы были с вами в одинаковом положении. Я подбежал к окну, когда датчик уже мигал красным крысиным глазком. Между прочим, там я простоял довольно долго. Почему же вы не подошли? Мы бы встретились, и, кто знает, ваша дальнейшая судьба могла сложиться иначе.
   Яков Борисович вздохнул. Он обвел взглядом интерьер гостиной, скользнул по богатой обивке кресел и диванов, по книжным полкам, картинам. Не в первый раз взгляд его задержался на большом сейфе, стоявшем в промежутке между книжными стеллажами.
   – Да-а-а, – произнес он задумчиво. – Но меня задержал дворник или кто-то еще. Он свистком вызвал полицейского, и они вдвоем отвели меня в участок. Вероятно, я что-то кричал, пытался вырваться и произвел на них впечатление сумасшедшего. Да я им и был.
 
   Вызванный в полицию врач после осмотра задержанного заявил, что он обыкновенный лгун и фантазер. Попытки Якова Борисовича на ломаном английском и еще более скверном французском рассказать о приключившейся с ним невероятной истории не произвели на заспанного лекаря ни малейшего впечатления. Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.
   К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.
   Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой – совсем еще молодой человек – всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
   Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.