Страница:
– Точно. А если очень хочется, поезжай в Америку. Совсем скоро, кстати, туда отправляется новенький, с иголочки, «Титаник». Рекомендую. В первом классе соберется шикарная публика. Один граф Астор чего стоит. Я где-то читал, что его красная вечерняя жилетка оценивается в пятнадцать тысяч долларов. Вот где можно набить карман, если ты действительно знаток блефа, стритов и флэшей.
– Саввушка, а тебе не будет без меня одиноко?
Как-то вечером они сидели в гостиной и молчали. Погода, как и предсказал накануне Каратаев, испортилась. За окном в кронах деревьев старого парка выл ветер, а по голой земле белесыми струями мела поземка.
Нижегородский безо всякого интереса просматривал книги из хозяйской библиотеки, одну за другой вяло отбрасывая их в сторону. Каратаев прихлебывал из стакана горячий чай и украдкой посматривал на товарища.
– Послушай, Вадим, – сказал он нерешительно, когда очередная книжка была отшвырнута на угол дивана. – В ту нашу первую встречу ты сказал про жену и детей… Ну, помнишь…
– Ну сказал, и что?
– Да нет… так. Меня это, конечно, не касается…
– Что, совесть мучает?
– Ну…
– Расслабься. Мои жены меня бросили. Обе. Сначала первая, потом вторая. А что касается детей, – Нижегородский рассеянно посмотрел в пол, – есть у меня сын. Ему восемь, и к моим женам он не имеет отношения.
– Как это? Впрочем, понял, – спохватился Каратаев. – А почему они тебя бросили?
Нижегородский вытянул ноги, положил раскинутые руки на спинку дивана и наморщил лоб.
– Сам не пойму. Первая – лет шесть назад. Меня тогда привезли с гор на носилках. Свалился в пропасть и повредил позвоночник. Так вот, она приходила в больницу и все сокрушалась: встану ли я на ноги и когда. Мне это надоело, и я подговорил санитара-практиканта. Он нацепил очки, повесил на шею фонендоскоп и в коридоре, приватно так, шепнул ей на ухо, что, мол, плохи мои дела. Скорбные вопросы с ее стороны моментально прекратились. Она просто перестала приходить, а когда я вернулся домой, ее и след простыл. В церкви мы не венчались и родственники Рубинштейна в нашу честь не голосили, так что все просто.
– А вторая?
– Вторая… Вторая в общем-то как бы и не ушла насовсем. Она сказала: отдашь долги, позвони. Я тогда влип в нехорошую историю. Потерял, понимаешь, бдительность и сел играть не за тот стол.
Вадим принялся раскуривать сигару, но Каратаев терпеливо ждал.
– Нас было шестеро, – продолжил Вадим, – я и пятеро тех, которые играли против меня одной командой. Вокруг плотной стеной стояла толпа, и миловидная девочка позади моего кресла семафорила мои карты сидящим за столом. То сережку в ухе потрогает, то челку поправит, то пуговку на кофточке потеребит. Первая сверху – у меня двойка, вторая – тройка, ну а если пятая – то, наверное, колер стрит. Это был шестой член их команды, Саввушка, о чем я догадался слишком поздно. Так что мою Реинкарнацию сюда кое-кто мог бы расценить как бегство от карточного долга.
В пятницу Нижегородский отправился в Мариендорф, как он заявил, на рекогносцировку. Вечером он приволок огромную корзину закусок и вина и попросил фрау Парсеваль сварганить праздничный ужин. Он наплел что-то про свои именины, и той ничего не оставалось, как немного подсуетиться. После Каратаев включил компаньону свой компьютер, и тот лично изучал опубликованные результаты будущих воскресных бегов.
Уже ночью, перетащив остатки закусок из столовой в гостиную и заперев двери, они при зажженных свечах пили вино и намечали план действий.
– Гамилькара нет в афишах, – говорил Нижегородский. – А по газетам он принимает участие в бегах и выигрывает в третьем забеге. Как тебе это нравится?
– Значит, объявят замену в день состязаний.
– Но букмекеры принимают ставки уже сейчас. Нет, Савва, это война ипподромного тотализатора, устроенного по системе «пари мютюэль», против букмекерства как явления.
– А нам-то что до этого? – не желая вдаваться в тонкости, лениво спросил Каратаев.
– Понимаешь, Август Максимилианович, если мы сыграем только в машинку Экберга и при этом на самых элементарных пулах, тупо поставив на всех по очереди известных нам победителей, то засветимся, как две рождественские елки. Нас мигом срисуют, и в следующий раз на нас станут показывать пальцами все шалопаи. И это при том, что выиграем мы не больше двадцати процентов от возможного. А то и меньше. Нет, тут надо действовать тонко, завуалированно и не игнорировать солидных букмекеров. Тащи бумагу и карандаш.
В назначенный день по случаю приближающегося Рождества ипподром Мариендорф был празднично украшен цветными флагами, гирляндами, перевязанными лентами валиками еловых лап, живописно свисавших с бортиков лож. И до отказа наполнен народом. Над трибуной натянули новые тенты из широких полос яркой ткани красного, желтого и черного цветов. Длинные дополнительные навесы установили по обе стороны трибуны вдоль ограждения, где располагались бесплатные стоячие места для публики. Трепещущие на слабом ветру края тентов спускались вниз цветными полукружиями, так что издали, на фоне полутора десятков национальных флагов империи, все это походило на средневековое рыцарское ристалище.
Было пасмурно, но тепло. В павильонах позади трибуны работали сразу несколько выездных рестораций. Играл духовой оркестр. В центральной ложе расположилась парочка прусских принцев – ценителей лошадей и заядлых игроков. Их окружала целая толпа друзей. Приехали гости из соседних королевств и герцогств, в связи с чем количество полиции вокруг ипподрома удвоили.
– Видишь того красавчика в ложе? – шепнул Каратаев Нижегородскому. – Это Чарльз Эдвард, чистокровный англичанин. Лет двенадцать назад его привезли из Англии пятнадцатилетним пацаном, чтобы усадить здесь на пустующий трон крохотного Кобургского герцогства. Он даже по-немецки не говорил, а теперь прусский принц крови. Его называют «седьмым сыном» кайзера. Между прочим, этот типчик первым из немецких принцев перейдет на сторону Гитлера и останется ярым нацистом до конца своих дней. А рядом с ним, – продолжал вполголоса рассказывать Савва, – Вилли Маленький – шестой сын Вильгельма И. Лихой наездник и сам часто участвует в скачках. С папашей у них по этому поводу постоянные ссоры. А вон тот с огромными усами, знаешь, кто это?..
– Не знаю, потом расскажешь, – отмахнулся Нижегородский. – Мы сюда не принцев разглядывать приехали. Пора.
Пока под звуки танцевальной музыки по беговым дорожкам водили заявленных к продаже лошадей, Каратаев с Нижегородским прошли в кассовый зал. Вадим поставил по триста марок на дубль (пару победителей в двух первых забегах) и на две терции (три первые места в тех же забегах), игнорировав простые пулы на победителя.
– Теперь нужно действовать четко и слаженно, – в который раз наставлял он товарища. – После первого забега дуй в кассу, а лучше уже будь там поблизости и сразу получай выигрыш. Судя по количеству народа, мы сорвем тыщ двадцать на первом же пуле. Потом бегом тащи деньги вон туда. Я купил билет в ложу и предварительно договорился с Гаусманом – одним из самых известных букмекеров. Так что не подведи.
– Договорился о чем?
– О кварте – четверном экспрессе в третьем забеге. Состав участников самый темный: я не зря выбрал именно эту семерку лошадей. Как раз в ней Самсона меняют на Гамилькара. Когда я рассказал о своем предложении, Гаусман посмотрел на меня, словно перед ним круглый идиот, и обещал принять ставку пятьдесят к одному!
– Может, не надо так круто?
– Надо, Савва. Как раз в этой комбинации никто ничего не заподозрит. Можно подкупить одного, ну максимум двоих жокеев, но не четверых сразу. Да и в этом случае им еще нужно суметь распределиться в точной последовательности перед финишем. А это почти невозможно.
Объявили первых участников, и после удара колокола первые семь колесниц устремились вперед. Каратаев не стал смотреть. Кивнув напарнику, он протиснулся сквозь толпу и пошел к кассам. Потом он услыхал, как называют победителя и всех остальных, потом украдкой складывал в свой саквояж одиннадцать тысяч марок, выслушивая поздравления кассира, после чего выбрался из сгрудившейся возле касс толпы и в условленном месте разыскал Нижегородского.
– Сколько?
– Одиннадцать с копейками.
– Жулики! Ладно, давай. После второго забега получай по билетам за следующую терцию, а я получу за дубль. Билеты у меня. Встречаемся у флагштока с баварским флагом.
Нижегородский с саквояжем начал подниматься на трибуну. Каратаев вытер рукой взмокший лоб и снова стал выбираться из толпы…
Через несколько часов, даже не сняв пальто, они полулежали в креслах в своей гостиной. На полу между ними стоял раскрытый саквояж Каратаева, доверху набитый деньгами.
– Сколько тут? – обалдело спросил Савва.
– Почем я знаю, – тоже еще не вполне придя в себя от трехчасового ипподромного марафона, отвечал Нижегородский. – Сколько бы тут ни было, а Гаусман должен еще полмиллиона. Видел бы ты его рожу, когда объявляли призеров и четвертого! Гамилькар, Цезарь, Сарацин, Арго. По нему словно четыре раза ударили кувалдой. Это стоило лицезреть! Жаль, тебя не было.
– А он сможет расплатиться?
– Не беспокойся. Эта публика и не так прогорала. Попросил неделю после Рождества до открытия банков и выписал вексель. Те двое тоже выписали векселя, – Вадим похлопал себя по карману.
После третьего забега они поставили еще несколько раз на «машинку» и дважды воспользовались услугами ипподромных букмекеров, правда, уже не так жестоко. Играя на тотализаторе, Каратаев нарочно сделал много заведомо проигрышных ставок. На всякий случай. Получая пачки денег, он рвал на глазах кассиров эти билеты и со стороны выглядел скорее несчастным, чем довольным.
– Слушай, тут неделю пересчитывать, – сказал Савва, толкая носком ботинка саквояж.
– Отвезем в какой-нибудь банк. Там посчитают и поменяют. Откроем депозит и заодно положим на счет вдовы обещанные две тысячи. Завтра с утра – на Курфюрстендамм, во французский магазин, а сейчас скинемся на пальцах, кому бежать за коньяком и лимонами. Не посылать же нашу старуху. А в ресторан сегодня что-то не хочется.
Вечером следующего дня, когда смятение в их душах Улеглось и они, решив прогуляться по окрестностям, брели одной из тихих улочек Далема, Нижегородский спросил:
– Ну а теперь, Каратаев, ты можешь рассказать, что там у тебя в заначке?
– В какой еще заначке?
– Ну на чем ты собирался сделать свой первый трудовой миллиард? Не в казино же и не на бегах. Еще один такой фестиваль, и нас перестанут пускать на ипподром. Ни один букмекер не примет нашу ставку даже на самую распоследнюю клячу. Это ты, надеюсь, понимаешь? Мы, конечно, еще потанцуем, но уже скоро придется либо искать подставные лица, а это опасно, либо ехать на гастроли. У тебя есть данные по бегам и скачкам в Англии, например?.. Нет?.. Ах, еще не смотрел. Неплохо было бы побывать на настоящем дерби. Англичане знают толк в этом деле. Корабли, лошади и охота на лис – вот истинный дух империи.
Подул ветер, и они не сговариваясь подняли воротники своих новых теплых пальто. Нижегородский по-прежнему форсил в котелке, надев шерстяные наушники. Каратаев предпочел высокое кепи с меховыми отворотами.
– Есть одна идея, – сказал он шагов через двадцать. – Но это тебе не букмекеров опускать.
– Ты говори, а уж мы разберемся.
– Это произойдет в начале февраля. – Савва остановился и повернулся к соотечественнику, подчеркивая важность момента. – Буквально в течение нескольких часов нужно будет проделать одну биржевую операцию.
– С акциями?
– Да.
– Я так и думал. Какой намечается выхлоп?
– Чего? – не понял Каратаев.
– Ну, сколько мы на этом скосим капусты?
– Выражаясь по-игорному, ставка три к одному. Каждая вложенная марка должна вернуться с тремя подругами. И, главное, весь этот процесс не растянут на месяцы, что обычно происходит в таких случаях, а должен уложиться в несколько дней. Но скупку необходимо произвести за несколько часов.
– Кто-то здорово ухнет вниз, а потом поднимется?
– Точно.
– Кто?
– Одна пароходная компания.
Нижегородский ненадолго задумался.
– Мы назовем нашу первую коммерческую операцию «Дело пароходной компании». Она войдет в историю. А пока я присваиваю ей гриф «Секретно в высочайшей степени» и регистрационную литеру «альфа».
– Почему «альфа»?
– Потому что потом будут «бета», «гамма» и так далее до буквы «ять». Ладно, подробности дома, а сейчас посмотри, как прекрасен мир!
На следующий день Нижегородский затащил Каратаева в один из самых дорогих и престижных ресторанов столицы в отеле «Кайзерхоф».
– Надо отметить удачу, Савва, и вообще, давай привыкать жить по средствам!
Они устроились в отдельном кабинете. Пустоту небольшого стола, накрытого простой льняной скатертью, нарушало присутствие двух подсвечников, двух бокалов и двух наборов разнокалиберных салфеток.
– Ты уже сделал заказ? – спросил Каратаев по прошествии нескольких минут. – Что-то они не торопятся.
– Терпение, Саввушка. – Вадим откинулся в полукресле и явно испытывал удовольствие, интригуя своего компаньона. – Ты ждешь, что сейчас тебе принесут бефстроганов, картошки и салат? Все это будет, но прежде мы прикоснемся к великому. К одному из тех достижений человечества, путь к которым идет не через озарение, когда можно заорать «Эврика!» и броситься голышом по улице. Это долгий путь десятков и сотен поколений, суммарный интеллект и опыт которых однажды рождает совершенство…
– А нельзя покороче? – прервал его Каратаев. – Ты притащил меня сюда обедать или слушать лекцию?
– Я просто хотел тебя подготовить, а то ты ни черта не поймешь, – буркнул Нижегородский и нажал кнопку вызова.
Через минуту дверь медленно отворилась и в нее осторожно вошел официант, сопровождаемый метрдотелем. Официант на вытянутых руках нес бутылку вина, установленную в специальном приспособлении, позволявшем извлечь пробку, не потревожив осадок. Почти черная бутылка, покрытая многолетней пылью погреба, походила на спелую виноградину с серым пушком на черно-синей кожице. Ее украшала невзрачная этикетка, мелкие надписи на которой из-за пыли совершенно не читались. Но никому бы и в голову не пришло протереть этот раритет тряпкой, дабы не нарушить ощущения подлинности.
Вадим кивнул, и пробка была аккуратно удалена. Он кивнул еще раз, и бокалы на четверть наполнились темным, пурпурно-красным вином. Метрдотель зажег свечи, справился, когда подавать закуски и горячее и, пожелав приятного вечера, удалился вместе со своим подчиненным.
– А теперь делай, как я, – скомандовал Нижегородский, осторожно, двумя пальцами взял хрустальную рюмку за тонкую ножку и стал взбалтывать ее содержимое, набрасывая жидкость на стенки. – Смотри, не пролей на себя.
– Чайные церемонии, – фыркнул Каратаев и схватился за хрусталь всей пятерней. – Прозит!
– Ты что?! – оторопел Вадим. – Это же тебе не коньяк. Прозит! Поставь рюмку на место, невежа! Нагреешь. У тебя в руках «Шато Марго» – великий кларет 1870 года! Сравниться с ним могло лишь бордо 1811-го, но оно состарилось и умерло еще в шестидесятые. – Он с благоговением посмотрел на свой бокал. – Перед первым глотком вино нужно декантировать, дать ему подышать, чтобы оно раскрыло свой букет. Прозит! – еще раз уничижительно буркнул Нижегородский. – Ладно, теперь небольшой глоток.
Каратаев покачал головой, вздохнул и осторожно пригубил.
– Ну?
– Баранки гну, – огрызнулся обиженный Савва. – Теперь я должен закатить глаза и застонать в экстазе?
– О господи! Хорошо, что я с этой тундрой в отдельном кабинете и нас никто не видит. – Нижегородский почмокал губами, прислушиваясь к послевкусию. – Ты ощути плодовый аромат. Ведь это бордо провело тридцать лет в бочке, а потом еще одиннадцать в бутылке! Оно старше нас, а сохранило свою первородную сущность, которую другие теряют уже через пару лет. Чувствуешь легкий ванильный привкус? Это наследие лимузенского дуба. А едва уловимую минеральную окраску с примесью серы оно получило от подземных источников Медока. Ну ладно, теперь глоток номер два.
Они снова выпили, и Вадим наполнил рюмки до половины.
– А теперь посмотри на его цвет. Между прочим, для этого тут и поставили свечи. Полюбуйся, что мы сливаем в свои желудки. К двадцатому году – к своему пятидесятилетию – это бордо будет провозглашено величайшим кларетом всех времен и народов. А ведь будучи молодым, оно казалось столь терпким и грубоватым, что под вопросом была даже его винтажность, то бишь простановка года урожая на этикетке. Только к его семилетнему возрасту люди постепенно начали осознавать, какая долгая, полная волшебных превращений жизнь уготована этому гадкому утенку.
Новоявленный полумиллионер, который еще несколько дней назад подносил чемоданы на Ангальтском вокзале, принялся рассматривать свой бокал на свет. Он хотел взять все от этой бутылки. Сделавшись знатоком и поклонником благородных вин еще в той, прежней жизни, Нижегородский впервые теперь мог прикоснуться к тем из них, о которых раньше только слышал легенды. Он мог говорить о них бесконечно, получая, пожалуй, даже большее удовольствия от рассуждений, нежели от непосредственного физического контакта с самим объектом своего поклонения.
– Великие вина, Саввушка, рождаются редко и требуют уважения. Запомни навеки: это не алкоголь и не винцо, которое нужно закусывать. Вот почему наш стол пуст. Никакие, даже самые изысканные фрукты и никакие блюда самой высокой кухни не смогут сочетаться с их царственным великолепием. Только ты, твой мозг, твой пустой желудок и маленький глоток совершенства. А после каждого глотка молчание, а потом, если, конечно, ты пьешь не в одиночку, непременный обмен мнениями. Как мусульманин, упомянув в разговоре имя Магомета, добавляет: «Да благословит его Аллах и приветствует», так и всякий, пригубивший этот напиток, должен выразить ему свое восхищение. А иначе он просто невежда и грубиян.
На следующий день дома по случаю католического Рождества их ожидал скромный праздничный ужин, состоявший из традиционного немецкого гуся, пудинга и красной капусты.
– Мда-а, – окинув взором стол, протянул Нижегородский. – Нет, Савва Августович, лично я с такой закуской категорически не согласен. Это вообще черт знает что такое! Где хваленая немецкая кровяная колбаса, где чесночная подливка к телятине, где ветчина, где потсдамский салат? Да у нас в институтской столовке…
Он сделал заказ в ресторане.
А потом настал последний день одиннадцатого года. Это было воскресенье. Бега они решили пропустить. С одной стороны, недостатка в деньгах компаньоны уже не испытывали, с другой же, Каратаев считал, что им необходимо делать передышки с целью релаксации. Он путанно объяснял Нижегородскому, что частые их присутствия на бегах могут привести к накоплению каких-то там факторов и сдвигу каких-то причинно-следственных полей, способных деформировать игровой процесс и… И так далее и тому подобное.
– Вы в курсе, что сегодня в полночь наступит Новый год, фрау Парсеваль? – задал Нижегородский вопрос экономке, доедая обеденный суп. – Тридцать первое декабря, а мы с Августом не видим никаких праздничных приготовлений.
– Я вас не понимаю, господин Пикарт.
– Чего тут понимать? А впрочем, ладно, я опять сделаю заказ в ресторане, а вас попрошу быть столь любезной и часикам к одиннадцати сервировать нам стол в гостиной. Там уютнее.
– В гостиной? – снова удивилась экономка.
– Да. И поставьте, пожалуйста, пару дополнительных приборов: возможно, будут гости.
Нижегородский вальяжно откинулся на спинку стула и медленно, с долей какого-то жеманства вытер рот салфеткой. На нем был роскошный домашний халат, так густо расшитый золотыми и серебряными позументами, что однозначно определить его основной цвет не представлялось возможным. Широченные атласные отвороты и бархатные обшлага были окантованы многоцветным витым шнуром и прошиты золотой канителью, а на больших накладных карманах вытканы золотые грифоны. Туалет дополняла белая рубашка с пышным фиолетовым галстуком и золотой заколкой. Еще накануне вечером Каратаев заметил на безымянном пальце правой руки своего компаньона перстень с почти черным камнем, ограненным под бриллиант.
– Это траурное кольцо, Савва. Печальное напоминание о тех, кого я безвозвратно потерял, – пояснил Вадим.
«Когда он только все успевает, – глядя на современника, не переставал дивиться Каратаев. – Вчера утром привезли патефон, потом приволокли здоровенный сейф, который едва втащили на ремнях шестеро профессиональных грузчиков… Да! Что он там сказал про гостей?»
– Это две молодые особы, – раскуривая сигару, уже в гостиной прошепелявил Нижегородский. – Я познакомился с ними на Паризенплац. Кажется, вчера.
– Вчера? И сегодня они уже придут?
– А что, разве Новый год не достаточный повод посидеть в обществе двух очаровательных фройляйн? Ты, Савва, меня удивляешь. Сам, понимаешь ли, опять уткнешься в свой компьютер, а мне что прикажешь делать?
– И что ты им наплел? Как ты нас представил?
– Ну… ты известный в своих кругах публицист, историк, натура творческая. Одним словом, бездельник и прожигатель жизни. А я…
– Это я-то прожигатель жизни! – задохнулся от возмущения Каратаев.
– Ну хорошо, пускай мы оба прожигатели. Разве это принципиально?
– Да не хочу я быть… Слушай, Вадим, я все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно разные люди. Ты не можешь знать моих планов, я не желаю знать твоих. Давай договоримся – после операции, как там ты ее назвал, один из нас съедет на другую квартиру, где сможет делать все, что ему заблагорассудится.
Нижегородский напустил на лицо печаль и прижал ладонь с перстнем к сердцу.
– Что ж, воля твоя, Савва, но мне будет тебя не хватать.
– Закажешь второе траурное кольцо.
Очаровательные фройляйн оказались не столь уж и очаровательными. Обыкновенные девицы, недавно окончившие какую-то там гимназию в каком-то городке и приехавшие в столицу погостить на праздники. Нижегородский вызвал по телефону такси и велел шоферу забрать двух молодых дам в условленном месте. За час до того он отпустил фрау Парсеваль на два или три дня (вернее сказать, чуть ли не вытолкал), и та уехала к родственникам. В своем ридикюле она увезла конверт с «праздничным пособием», так что особенно и не обиделась. К этому времени старушка окончательно утвердилась во мнении, что постояльцы фрау Горслебен совершенные безбожники, не уважающие традиций (впрочем, по крайней мере, один из них и вовсе иностранец), а возможно, и франкмасоны, если не хуже.
Вадим усадил всех за стол и принял на себя обязанности тамады. Прослушав предварительно небольшую лекцию о том, почему шардоне более восприимчив к благородной плесени, нежели пино нуар, они пили белый эльзасский гевюрцтраминер и слушали футуристические анекдоты Нижегородского. Смысла многих из них девицы уловить не могли, но каждый раз, поняв, что анекдот окончен, весело смеялись. Потом, заведя патефон и поставив пластинку с вальсами Вальдтейфеля, Вадим стал учить их танцам будущего. Опять было много визга и веселья. Затем, дабы снова возбудить аппетит, уделили внимание вермутам: сначала пряному итальянскому пунт э месу, потом – для контраста – горькому французскому нолли прату, самому сухому вермуту в мире, если верить Нижегородскому. И наконец, чтобы побороть в отяжелевших желудках съеденное, в ход в качестве тяжелой артиллерии был пущен коньяк.
Часам к двум, видя, что Каратаев совсем засыпает, Вадим вызвал таксомотор, распихал по карманам пальто деньги и укатил вместе с фройляйн на всю оставшуюся ночь и на два последующих дня. На утро совершенно больной Савва не мог вспомнить ни имен обеих девушек, ни того, что ему, прощаясь, шептал на ухо пьяный Нижегородский.
– Ну ладно, Каратаев, давай выкладывай, что там нас ожидает в начале февраля. Праздники закончены, пора приниматься за дело.
Сидя в кресле и морщась от дыма торчащей изо рта сигары, Нижегородский подправлял пилкой ногти. Уже второй день он не прикасался к спиртному и был мрачен. Похмельный синдром, обостренный нахлынувшими воспоминаниями, терзал его душу то беспричинным страхом, то апатией, то чем-то вовсе не имеющим обозначения. Второй день он не выходил из дому. Иногда, уперевшись руками в подоконник и лбом в холодное стекло, он подолгу простаивал у окна, наблюдая за летящими с серого неба снежинками.
Каратаев за эти дни пересчитал оставшиеся деньги, разложив их аккуратными стопками на полках сейфа. Вышло 278 тысяч марок наличными. Кроме того, еще 510 тысяч должен был Гаусман и около пятидесяти – два других букмекера. Сколько они с Нижегородским потратили за эти дни, для него так и осталось тайной.
А что касается бегов, то в первое январское воскресенье они не состоялись из-за плохой погоды. Разумеется, компаньоны знали об этом заранее.
– Ты уверен, что пора? – спросил Савва.
– Пора, пора. Не тяни. В чем там суть? Может, еще лажа какая.
Каратаев уселся в кресло напротив и собрался с мыслями.
– В общем, так, – начал он, – некоторое время назад в Германии образовалась новая, не очень большая пароходная компания. Небольшая в сравнении с «Гамбург-Америка лайн» или «Норддрйчер Ллойд», но не такая уж и маленькая. Пока, правда, всего три судна во главе с флагманом – трехтрубным грузопассажирским пароходом «Кёльн». Конечно, это не «Дойчланд» или, скажем, «Кайзер Вильгельм Второй», но тоже не хухры-мухры. Три винта: центральный крутят поршневые машины, крайние – турбины отработанного пара. В общем, последнее слово техники.
– Саввушка, а тебе не будет без меня одиноко?
Как-то вечером они сидели в гостиной и молчали. Погода, как и предсказал накануне Каратаев, испортилась. За окном в кронах деревьев старого парка выл ветер, а по голой земле белесыми струями мела поземка.
Нижегородский безо всякого интереса просматривал книги из хозяйской библиотеки, одну за другой вяло отбрасывая их в сторону. Каратаев прихлебывал из стакана горячий чай и украдкой посматривал на товарища.
– Послушай, Вадим, – сказал он нерешительно, когда очередная книжка была отшвырнута на угол дивана. – В ту нашу первую встречу ты сказал про жену и детей… Ну, помнишь…
– Ну сказал, и что?
– Да нет… так. Меня это, конечно, не касается…
– Что, совесть мучает?
– Ну…
– Расслабься. Мои жены меня бросили. Обе. Сначала первая, потом вторая. А что касается детей, – Нижегородский рассеянно посмотрел в пол, – есть у меня сын. Ему восемь, и к моим женам он не имеет отношения.
– Как это? Впрочем, понял, – спохватился Каратаев. – А почему они тебя бросили?
Нижегородский вытянул ноги, положил раскинутые руки на спинку дивана и наморщил лоб.
– Сам не пойму. Первая – лет шесть назад. Меня тогда привезли с гор на носилках. Свалился в пропасть и повредил позвоночник. Так вот, она приходила в больницу и все сокрушалась: встану ли я на ноги и когда. Мне это надоело, и я подговорил санитара-практиканта. Он нацепил очки, повесил на шею фонендоскоп и в коридоре, приватно так, шепнул ей на ухо, что, мол, плохи мои дела. Скорбные вопросы с ее стороны моментально прекратились. Она просто перестала приходить, а когда я вернулся домой, ее и след простыл. В церкви мы не венчались и родственники Рубинштейна в нашу честь не голосили, так что все просто.
– А вторая?
– Вторая… Вторая в общем-то как бы и не ушла насовсем. Она сказала: отдашь долги, позвони. Я тогда влип в нехорошую историю. Потерял, понимаешь, бдительность и сел играть не за тот стол.
Вадим принялся раскуривать сигару, но Каратаев терпеливо ждал.
– Нас было шестеро, – продолжил Вадим, – я и пятеро тех, которые играли против меня одной командой. Вокруг плотной стеной стояла толпа, и миловидная девочка позади моего кресла семафорила мои карты сидящим за столом. То сережку в ухе потрогает, то челку поправит, то пуговку на кофточке потеребит. Первая сверху – у меня двойка, вторая – тройка, ну а если пятая – то, наверное, колер стрит. Это был шестой член их команды, Саввушка, о чем я догадался слишком поздно. Так что мою Реинкарнацию сюда кое-кто мог бы расценить как бегство от карточного долга.
В пятницу Нижегородский отправился в Мариендорф, как он заявил, на рекогносцировку. Вечером он приволок огромную корзину закусок и вина и попросил фрау Парсеваль сварганить праздничный ужин. Он наплел что-то про свои именины, и той ничего не оставалось, как немного подсуетиться. После Каратаев включил компаньону свой компьютер, и тот лично изучал опубликованные результаты будущих воскресных бегов.
Уже ночью, перетащив остатки закусок из столовой в гостиную и заперев двери, они при зажженных свечах пили вино и намечали план действий.
– Гамилькара нет в афишах, – говорил Нижегородский. – А по газетам он принимает участие в бегах и выигрывает в третьем забеге. Как тебе это нравится?
– Значит, объявят замену в день состязаний.
– Но букмекеры принимают ставки уже сейчас. Нет, Савва, это война ипподромного тотализатора, устроенного по системе «пари мютюэль», против букмекерства как явления.
– А нам-то что до этого? – не желая вдаваться в тонкости, лениво спросил Каратаев.
– Понимаешь, Август Максимилианович, если мы сыграем только в машинку Экберга и при этом на самых элементарных пулах, тупо поставив на всех по очереди известных нам победителей, то засветимся, как две рождественские елки. Нас мигом срисуют, и в следующий раз на нас станут показывать пальцами все шалопаи. И это при том, что выиграем мы не больше двадцати процентов от возможного. А то и меньше. Нет, тут надо действовать тонко, завуалированно и не игнорировать солидных букмекеров. Тащи бумагу и карандаш.
В назначенный день по случаю приближающегося Рождества ипподром Мариендорф был празднично украшен цветными флагами, гирляндами, перевязанными лентами валиками еловых лап, живописно свисавших с бортиков лож. И до отказа наполнен народом. Над трибуной натянули новые тенты из широких полос яркой ткани красного, желтого и черного цветов. Длинные дополнительные навесы установили по обе стороны трибуны вдоль ограждения, где располагались бесплатные стоячие места для публики. Трепещущие на слабом ветру края тентов спускались вниз цветными полукружиями, так что издали, на фоне полутора десятков национальных флагов империи, все это походило на средневековое рыцарское ристалище.
Было пасмурно, но тепло. В павильонах позади трибуны работали сразу несколько выездных рестораций. Играл духовой оркестр. В центральной ложе расположилась парочка прусских принцев – ценителей лошадей и заядлых игроков. Их окружала целая толпа друзей. Приехали гости из соседних королевств и герцогств, в связи с чем количество полиции вокруг ипподрома удвоили.
– Видишь того красавчика в ложе? – шепнул Каратаев Нижегородскому. – Это Чарльз Эдвард, чистокровный англичанин. Лет двенадцать назад его привезли из Англии пятнадцатилетним пацаном, чтобы усадить здесь на пустующий трон крохотного Кобургского герцогства. Он даже по-немецки не говорил, а теперь прусский принц крови. Его называют «седьмым сыном» кайзера. Между прочим, этот типчик первым из немецких принцев перейдет на сторону Гитлера и останется ярым нацистом до конца своих дней. А рядом с ним, – продолжал вполголоса рассказывать Савва, – Вилли Маленький – шестой сын Вильгельма И. Лихой наездник и сам часто участвует в скачках. С папашей у них по этому поводу постоянные ссоры. А вон тот с огромными усами, знаешь, кто это?..
– Не знаю, потом расскажешь, – отмахнулся Нижегородский. – Мы сюда не принцев разглядывать приехали. Пора.
Пока под звуки танцевальной музыки по беговым дорожкам водили заявленных к продаже лошадей, Каратаев с Нижегородским прошли в кассовый зал. Вадим поставил по триста марок на дубль (пару победителей в двух первых забегах) и на две терции (три первые места в тех же забегах), игнорировав простые пулы на победителя.
– Теперь нужно действовать четко и слаженно, – в который раз наставлял он товарища. – После первого забега дуй в кассу, а лучше уже будь там поблизости и сразу получай выигрыш. Судя по количеству народа, мы сорвем тыщ двадцать на первом же пуле. Потом бегом тащи деньги вон туда. Я купил билет в ложу и предварительно договорился с Гаусманом – одним из самых известных букмекеров. Так что не подведи.
– Договорился о чем?
– О кварте – четверном экспрессе в третьем забеге. Состав участников самый темный: я не зря выбрал именно эту семерку лошадей. Как раз в ней Самсона меняют на Гамилькара. Когда я рассказал о своем предложении, Гаусман посмотрел на меня, словно перед ним круглый идиот, и обещал принять ставку пятьдесят к одному!
– Может, не надо так круто?
– Надо, Савва. Как раз в этой комбинации никто ничего не заподозрит. Можно подкупить одного, ну максимум двоих жокеев, но не четверых сразу. Да и в этом случае им еще нужно суметь распределиться в точной последовательности перед финишем. А это почти невозможно.
Объявили первых участников, и после удара колокола первые семь колесниц устремились вперед. Каратаев не стал смотреть. Кивнув напарнику, он протиснулся сквозь толпу и пошел к кассам. Потом он услыхал, как называют победителя и всех остальных, потом украдкой складывал в свой саквояж одиннадцать тысяч марок, выслушивая поздравления кассира, после чего выбрался из сгрудившейся возле касс толпы и в условленном месте разыскал Нижегородского.
– Сколько?
– Одиннадцать с копейками.
– Жулики! Ладно, давай. После второго забега получай по билетам за следующую терцию, а я получу за дубль. Билеты у меня. Встречаемся у флагштока с баварским флагом.
Нижегородский с саквояжем начал подниматься на трибуну. Каратаев вытер рукой взмокший лоб и снова стал выбираться из толпы…
Через несколько часов, даже не сняв пальто, они полулежали в креслах в своей гостиной. На полу между ними стоял раскрытый саквояж Каратаева, доверху набитый деньгами.
– Сколько тут? – обалдело спросил Савва.
– Почем я знаю, – тоже еще не вполне придя в себя от трехчасового ипподромного марафона, отвечал Нижегородский. – Сколько бы тут ни было, а Гаусман должен еще полмиллиона. Видел бы ты его рожу, когда объявляли призеров и четвертого! Гамилькар, Цезарь, Сарацин, Арго. По нему словно четыре раза ударили кувалдой. Это стоило лицезреть! Жаль, тебя не было.
– А он сможет расплатиться?
– Не беспокойся. Эта публика и не так прогорала. Попросил неделю после Рождества до открытия банков и выписал вексель. Те двое тоже выписали векселя, – Вадим похлопал себя по карману.
После третьего забега они поставили еще несколько раз на «машинку» и дважды воспользовались услугами ипподромных букмекеров, правда, уже не так жестоко. Играя на тотализаторе, Каратаев нарочно сделал много заведомо проигрышных ставок. На всякий случай. Получая пачки денег, он рвал на глазах кассиров эти билеты и со стороны выглядел скорее несчастным, чем довольным.
– Слушай, тут неделю пересчитывать, – сказал Савва, толкая носком ботинка саквояж.
– Отвезем в какой-нибудь банк. Там посчитают и поменяют. Откроем депозит и заодно положим на счет вдовы обещанные две тысячи. Завтра с утра – на Курфюрстендамм, во французский магазин, а сейчас скинемся на пальцах, кому бежать за коньяком и лимонами. Не посылать же нашу старуху. А в ресторан сегодня что-то не хочется.
Вечером следующего дня, когда смятение в их душах Улеглось и они, решив прогуляться по окрестностям, брели одной из тихих улочек Далема, Нижегородский спросил:
– Ну а теперь, Каратаев, ты можешь рассказать, что там у тебя в заначке?
– В какой еще заначке?
– Ну на чем ты собирался сделать свой первый трудовой миллиард? Не в казино же и не на бегах. Еще один такой фестиваль, и нас перестанут пускать на ипподром. Ни один букмекер не примет нашу ставку даже на самую распоследнюю клячу. Это ты, надеюсь, понимаешь? Мы, конечно, еще потанцуем, но уже скоро придется либо искать подставные лица, а это опасно, либо ехать на гастроли. У тебя есть данные по бегам и скачкам в Англии, например?.. Нет?.. Ах, еще не смотрел. Неплохо было бы побывать на настоящем дерби. Англичане знают толк в этом деле. Корабли, лошади и охота на лис – вот истинный дух империи.
Подул ветер, и они не сговариваясь подняли воротники своих новых теплых пальто. Нижегородский по-прежнему форсил в котелке, надев шерстяные наушники. Каратаев предпочел высокое кепи с меховыми отворотами.
– Есть одна идея, – сказал он шагов через двадцать. – Но это тебе не букмекеров опускать.
– Ты говори, а уж мы разберемся.
– Это произойдет в начале февраля. – Савва остановился и повернулся к соотечественнику, подчеркивая важность момента. – Буквально в течение нескольких часов нужно будет проделать одну биржевую операцию.
– С акциями?
– Да.
– Я так и думал. Какой намечается выхлоп?
– Чего? – не понял Каратаев.
– Ну, сколько мы на этом скосим капусты?
– Выражаясь по-игорному, ставка три к одному. Каждая вложенная марка должна вернуться с тремя подругами. И, главное, весь этот процесс не растянут на месяцы, что обычно происходит в таких случаях, а должен уложиться в несколько дней. Но скупку необходимо произвести за несколько часов.
– Кто-то здорово ухнет вниз, а потом поднимется?
– Точно.
– Кто?
– Одна пароходная компания.
Нижегородский ненадолго задумался.
– Мы назовем нашу первую коммерческую операцию «Дело пароходной компании». Она войдет в историю. А пока я присваиваю ей гриф «Секретно в высочайшей степени» и регистрационную литеру «альфа».
– Почему «альфа»?
– Потому что потом будут «бета», «гамма» и так далее до буквы «ять». Ладно, подробности дома, а сейчас посмотри, как прекрасен мир!
На следующий день Нижегородский затащил Каратаева в один из самых дорогих и престижных ресторанов столицы в отеле «Кайзерхоф».
– Надо отметить удачу, Савва, и вообще, давай привыкать жить по средствам!
Они устроились в отдельном кабинете. Пустоту небольшого стола, накрытого простой льняной скатертью, нарушало присутствие двух подсвечников, двух бокалов и двух наборов разнокалиберных салфеток.
– Ты уже сделал заказ? – спросил Каратаев по прошествии нескольких минут. – Что-то они не торопятся.
– Терпение, Саввушка. – Вадим откинулся в полукресле и явно испытывал удовольствие, интригуя своего компаньона. – Ты ждешь, что сейчас тебе принесут бефстроганов, картошки и салат? Все это будет, но прежде мы прикоснемся к великому. К одному из тех достижений человечества, путь к которым идет не через озарение, когда можно заорать «Эврика!» и броситься голышом по улице. Это долгий путь десятков и сотен поколений, суммарный интеллект и опыт которых однажды рождает совершенство…
– А нельзя покороче? – прервал его Каратаев. – Ты притащил меня сюда обедать или слушать лекцию?
– Я просто хотел тебя подготовить, а то ты ни черта не поймешь, – буркнул Нижегородский и нажал кнопку вызова.
Через минуту дверь медленно отворилась и в нее осторожно вошел официант, сопровождаемый метрдотелем. Официант на вытянутых руках нес бутылку вина, установленную в специальном приспособлении, позволявшем извлечь пробку, не потревожив осадок. Почти черная бутылка, покрытая многолетней пылью погреба, походила на спелую виноградину с серым пушком на черно-синей кожице. Ее украшала невзрачная этикетка, мелкие надписи на которой из-за пыли совершенно не читались. Но никому бы и в голову не пришло протереть этот раритет тряпкой, дабы не нарушить ощущения подлинности.
Вадим кивнул, и пробка была аккуратно удалена. Он кивнул еще раз, и бокалы на четверть наполнились темным, пурпурно-красным вином. Метрдотель зажег свечи, справился, когда подавать закуски и горячее и, пожелав приятного вечера, удалился вместе со своим подчиненным.
– А теперь делай, как я, – скомандовал Нижегородский, осторожно, двумя пальцами взял хрустальную рюмку за тонкую ножку и стал взбалтывать ее содержимое, набрасывая жидкость на стенки. – Смотри, не пролей на себя.
– Чайные церемонии, – фыркнул Каратаев и схватился за хрусталь всей пятерней. – Прозит!
– Ты что?! – оторопел Вадим. – Это же тебе не коньяк. Прозит! Поставь рюмку на место, невежа! Нагреешь. У тебя в руках «Шато Марго» – великий кларет 1870 года! Сравниться с ним могло лишь бордо 1811-го, но оно состарилось и умерло еще в шестидесятые. – Он с благоговением посмотрел на свой бокал. – Перед первым глотком вино нужно декантировать, дать ему подышать, чтобы оно раскрыло свой букет. Прозит! – еще раз уничижительно буркнул Нижегородский. – Ладно, теперь небольшой глоток.
Каратаев покачал головой, вздохнул и осторожно пригубил.
– Ну?
– Баранки гну, – огрызнулся обиженный Савва. – Теперь я должен закатить глаза и застонать в экстазе?
– О господи! Хорошо, что я с этой тундрой в отдельном кабинете и нас никто не видит. – Нижегородский почмокал губами, прислушиваясь к послевкусию. – Ты ощути плодовый аромат. Ведь это бордо провело тридцать лет в бочке, а потом еще одиннадцать в бутылке! Оно старше нас, а сохранило свою первородную сущность, которую другие теряют уже через пару лет. Чувствуешь легкий ванильный привкус? Это наследие лимузенского дуба. А едва уловимую минеральную окраску с примесью серы оно получило от подземных источников Медока. Ну ладно, теперь глоток номер два.
Они снова выпили, и Вадим наполнил рюмки до половины.
– А теперь посмотри на его цвет. Между прочим, для этого тут и поставили свечи. Полюбуйся, что мы сливаем в свои желудки. К двадцатому году – к своему пятидесятилетию – это бордо будет провозглашено величайшим кларетом всех времен и народов. А ведь будучи молодым, оно казалось столь терпким и грубоватым, что под вопросом была даже его винтажность, то бишь простановка года урожая на этикетке. Только к его семилетнему возрасту люди постепенно начали осознавать, какая долгая, полная волшебных превращений жизнь уготована этому гадкому утенку.
Новоявленный полумиллионер, который еще несколько дней назад подносил чемоданы на Ангальтском вокзале, принялся рассматривать свой бокал на свет. Он хотел взять все от этой бутылки. Сделавшись знатоком и поклонником благородных вин еще в той, прежней жизни, Нижегородский впервые теперь мог прикоснуться к тем из них, о которых раньше только слышал легенды. Он мог говорить о них бесконечно, получая, пожалуй, даже большее удовольствия от рассуждений, нежели от непосредственного физического контакта с самим объектом своего поклонения.
– Великие вина, Саввушка, рождаются редко и требуют уважения. Запомни навеки: это не алкоголь и не винцо, которое нужно закусывать. Вот почему наш стол пуст. Никакие, даже самые изысканные фрукты и никакие блюда самой высокой кухни не смогут сочетаться с их царственным великолепием. Только ты, твой мозг, твой пустой желудок и маленький глоток совершенства. А после каждого глотка молчание, а потом, если, конечно, ты пьешь не в одиночку, непременный обмен мнениями. Как мусульманин, упомянув в разговоре имя Магомета, добавляет: «Да благословит его Аллах и приветствует», так и всякий, пригубивший этот напиток, должен выразить ему свое восхищение. А иначе он просто невежда и грубиян.
На следующий день дома по случаю католического Рождества их ожидал скромный праздничный ужин, состоявший из традиционного немецкого гуся, пудинга и красной капусты.
– Мда-а, – окинув взором стол, протянул Нижегородский. – Нет, Савва Августович, лично я с такой закуской категорически не согласен. Это вообще черт знает что такое! Где хваленая немецкая кровяная колбаса, где чесночная подливка к телятине, где ветчина, где потсдамский салат? Да у нас в институтской столовке…
Он сделал заказ в ресторане.
А потом настал последний день одиннадцатого года. Это было воскресенье. Бега они решили пропустить. С одной стороны, недостатка в деньгах компаньоны уже не испытывали, с другой же, Каратаев считал, что им необходимо делать передышки с целью релаксации. Он путанно объяснял Нижегородскому, что частые их присутствия на бегах могут привести к накоплению каких-то там факторов и сдвигу каких-то причинно-следственных полей, способных деформировать игровой процесс и… И так далее и тому подобное.
– Вы в курсе, что сегодня в полночь наступит Новый год, фрау Парсеваль? – задал Нижегородский вопрос экономке, доедая обеденный суп. – Тридцать первое декабря, а мы с Августом не видим никаких праздничных приготовлений.
– Я вас не понимаю, господин Пикарт.
– Чего тут понимать? А впрочем, ладно, я опять сделаю заказ в ресторане, а вас попрошу быть столь любезной и часикам к одиннадцати сервировать нам стол в гостиной. Там уютнее.
– В гостиной? – снова удивилась экономка.
– Да. И поставьте, пожалуйста, пару дополнительных приборов: возможно, будут гости.
Нижегородский вальяжно откинулся на спинку стула и медленно, с долей какого-то жеманства вытер рот салфеткой. На нем был роскошный домашний халат, так густо расшитый золотыми и серебряными позументами, что однозначно определить его основной цвет не представлялось возможным. Широченные атласные отвороты и бархатные обшлага были окантованы многоцветным витым шнуром и прошиты золотой канителью, а на больших накладных карманах вытканы золотые грифоны. Туалет дополняла белая рубашка с пышным фиолетовым галстуком и золотой заколкой. Еще накануне вечером Каратаев заметил на безымянном пальце правой руки своего компаньона перстень с почти черным камнем, ограненным под бриллиант.
– Это траурное кольцо, Савва. Печальное напоминание о тех, кого я безвозвратно потерял, – пояснил Вадим.
«Когда он только все успевает, – глядя на современника, не переставал дивиться Каратаев. – Вчера утром привезли патефон, потом приволокли здоровенный сейф, который едва втащили на ремнях шестеро профессиональных грузчиков… Да! Что он там сказал про гостей?»
– Это две молодые особы, – раскуривая сигару, уже в гостиной прошепелявил Нижегородский. – Я познакомился с ними на Паризенплац. Кажется, вчера.
– Вчера? И сегодня они уже придут?
– А что, разве Новый год не достаточный повод посидеть в обществе двух очаровательных фройляйн? Ты, Савва, меня удивляешь. Сам, понимаешь ли, опять уткнешься в свой компьютер, а мне что прикажешь делать?
– И что ты им наплел? Как ты нас представил?
– Ну… ты известный в своих кругах публицист, историк, натура творческая. Одним словом, бездельник и прожигатель жизни. А я…
– Это я-то прожигатель жизни! – задохнулся от возмущения Каратаев.
– Ну хорошо, пускай мы оба прожигатели. Разве это принципиально?
– Да не хочу я быть… Слушай, Вадим, я все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно разные люди. Ты не можешь знать моих планов, я не желаю знать твоих. Давай договоримся – после операции, как там ты ее назвал, один из нас съедет на другую квартиру, где сможет делать все, что ему заблагорассудится.
Нижегородский напустил на лицо печаль и прижал ладонь с перстнем к сердцу.
– Что ж, воля твоя, Савва, но мне будет тебя не хватать.
– Закажешь второе траурное кольцо.
Очаровательные фройляйн оказались не столь уж и очаровательными. Обыкновенные девицы, недавно окончившие какую-то там гимназию в каком-то городке и приехавшие в столицу погостить на праздники. Нижегородский вызвал по телефону такси и велел шоферу забрать двух молодых дам в условленном месте. За час до того он отпустил фрау Парсеваль на два или три дня (вернее сказать, чуть ли не вытолкал), и та уехала к родственникам. В своем ридикюле она увезла конверт с «праздничным пособием», так что особенно и не обиделась. К этому времени старушка окончательно утвердилась во мнении, что постояльцы фрау Горслебен совершенные безбожники, не уважающие традиций (впрочем, по крайней мере, один из них и вовсе иностранец), а возможно, и франкмасоны, если не хуже.
Вадим усадил всех за стол и принял на себя обязанности тамады. Прослушав предварительно небольшую лекцию о том, почему шардоне более восприимчив к благородной плесени, нежели пино нуар, они пили белый эльзасский гевюрцтраминер и слушали футуристические анекдоты Нижегородского. Смысла многих из них девицы уловить не могли, но каждый раз, поняв, что анекдот окончен, весело смеялись. Потом, заведя патефон и поставив пластинку с вальсами Вальдтейфеля, Вадим стал учить их танцам будущего. Опять было много визга и веселья. Затем, дабы снова возбудить аппетит, уделили внимание вермутам: сначала пряному итальянскому пунт э месу, потом – для контраста – горькому французскому нолли прату, самому сухому вермуту в мире, если верить Нижегородскому. И наконец, чтобы побороть в отяжелевших желудках съеденное, в ход в качестве тяжелой артиллерии был пущен коньяк.
Часам к двум, видя, что Каратаев совсем засыпает, Вадим вызвал таксомотор, распихал по карманам пальто деньги и укатил вместе с фройляйн на всю оставшуюся ночь и на два последующих дня. На утро совершенно больной Савва не мог вспомнить ни имен обеих девушек, ни того, что ему, прощаясь, шептал на ухо пьяный Нижегородский.
* * *
– Ну ладно, Каратаев, давай выкладывай, что там нас ожидает в начале февраля. Праздники закончены, пора приниматься за дело.
Сидя в кресле и морщась от дыма торчащей изо рта сигары, Нижегородский подправлял пилкой ногти. Уже второй день он не прикасался к спиртному и был мрачен. Похмельный синдром, обостренный нахлынувшими воспоминаниями, терзал его душу то беспричинным страхом, то апатией, то чем-то вовсе не имеющим обозначения. Второй день он не выходил из дому. Иногда, уперевшись руками в подоконник и лбом в холодное стекло, он подолгу простаивал у окна, наблюдая за летящими с серого неба снежинками.
Каратаев за эти дни пересчитал оставшиеся деньги, разложив их аккуратными стопками на полках сейфа. Вышло 278 тысяч марок наличными. Кроме того, еще 510 тысяч должен был Гаусман и около пятидесяти – два других букмекера. Сколько они с Нижегородским потратили за эти дни, для него так и осталось тайной.
А что касается бегов, то в первое январское воскресенье они не состоялись из-за плохой погоды. Разумеется, компаньоны знали об этом заранее.
– Ты уверен, что пора? – спросил Савва.
– Пора, пора. Не тяни. В чем там суть? Может, еще лажа какая.
Каратаев уселся в кресло напротив и собрался с мыслями.
– В общем, так, – начал он, – некоторое время назад в Германии образовалась новая, не очень большая пароходная компания. Небольшая в сравнении с «Гамбург-Америка лайн» или «Норддрйчер Ллойд», но не такая уж и маленькая. Пока, правда, всего три судна во главе с флагманом – трехтрубным грузопассажирским пароходом «Кёльн». Конечно, это не «Дойчланд» или, скажем, «Кайзер Вильгельм Второй», но тоже не хухры-мухры. Три винта: центральный крутят поршневые машины, крайние – турбины отработанного пара. В общем, последнее слово техники.