Куусберг П.. Одна ночь

вокруг невысокого узкого здания кишмя кишели люди; подойдя ближе, они
увидели колоссальную очередь. Дагмар и Койт хотели сразу повернуть назад, но
боцман уговорил остаться. Кто знает, что их ждет завтра; если они ничего не
добудут, то сала и шоколада, которыми запаслись в Перевозе, хватит всего на
несколько дней. Как уже говорилось, сперва они все встали в очередь, а
спустя час догадались сменяться. Яннус с Адамом решили попытать счастья в
райкоме. Мария Тихник с ними не пошла, сказала, что ей никаких привилегий не
нужно, да и невезучая она, Яннус и Адам ни к кому из секретарей не попали,
зато снова угодили на председателя райисполкома, который, позевывая,
дожидался начала какого-то совещания. Долгого разговора не получилось, добро
хоть, что разрешили и предстоящую ночь провести в приемной исполкома,
председатель обещал уладить этот вопрос.
Валгепеа стал подбивать Юлиуса Сярга, чтобы тот воззвал к совести
здешних коллег, -- мол, у всемогущих блюстителей порядка наверняка есть
какой-нибудь транспорт. Сярг ответил, что в милиции считаются только с
документами, а у него, кроме эвакуационной справки, ничего нет. Этого мало.
Да и возможности районной милиции ограниченны. Если бы он был в форме и имел
при себе удостоверение, тогда стоило, попробовать.
-- Ну вот, бумага -- и сильнее человека, -- подначил Валгепеа лишь
затем, чтобы скоротать время.
-- А бумага и должна быть сильнее. Человека любой сопляк сотворит, а
документ может выдать только ответственное лицо, у которого в руках бланк и
печать. Запомни это до скончания века.
Валгепеа признательно свистнул, он не ожидал от Юлиуса такого
остроумного ответа.
-- Власть должна опираться на людей, а не на бумагу, -- больше по
инерции продолжал Хельмут.
-- А первоосновой власти и является печать с бланком.
-- Да, с точки зрения милиционера это чертовски здорово сказано, --
пробормотал Валгепеа.
-- После войны я больше в милицию не пойду, --_ неожиданно заявил Юлиус
Сярг.
-- Это почему же?
Валгепеа и в самом деле был удивлен.
-- Работы слишком много. Нет тебе покоя ни днем ни ночью. Все время на
ногах. Тут крадут, там жульничают, где-то подделывают документы. Обман на
обмане.
-- Я давно приметил, что ты смотришь на мир сквозь темные очки.
-- Я смотрю на него открытыми глазами.
-- Мир такой, каким его хотят видеть.
Так они спорили, острили, -- убивали время. По обыкновению, Юлиус Сярг
дошел до анекдотов. На этот раз он рассказал про Гитлера.
-- Значит, так: мазилка Шикльгрубер не был еще ни канцлером и вообще
никем, нацисты только рвались к власти. У Шикльгрубера -- Гитлера имелся
дом, и квартировал там еврей. Засорился у него однажды унитаз. Он, понятно,
к Гитлеру: дескать, господин хозяин, требуется ремонт. Гитлер и в ус не
дует, ясное дело почему, в беде-то ведь еврей. А того уже совсем беда
одолела, он снова к Гитлеру, и опять ничего. Как-то еврей видит на улице,
что некоторые встречные при виде Гитлера вскидывают руку -- сперва вверх, а
потом вперед. Гитлеру такая гимнастика вроде бы нравится. При первом же
случае, увидев Гитлера, еврей тоже тянет вверх руку -- у Гитлера рот даже до
ушей растянулся. Рад, что и евреи стали его почитать, и велел прочистить в
уборной у горемыки канализационную трубу. После этого любопытный и кичливый
Гитлер спрашивает у еврея: с чего это он приветствует его по обычаю
национал-социалистов, евреи этого вообще-то не делают. "А когда я вас так
приветствовал?" -- спрашивает удивленный еврей. "Позавчера, на улице", --
объясняет будущий фюреришка. Еврей в ответ: "Нет, господин хороший, я вас не
приветствовал, я показывал рукой, какая уже куча выросла".
Валгепеа, смеясь, сказал, что эту историю он слышал и раньше, только
вместо Гитлера там фигурировал мызник, вместо еврея батрак, а вот
канализационной трубы и вскидывания рук не было. Сярг рассмеялся и хмыкал
еще какое-то время.
Мария Тихник сидела в приемной райисполкома, прислонясь коленями к еще
не раскалившейся печке, хотя топили ее с самого утра. Собственно,
раскаленная печка и не хорошо, умеренное тепло для суставов лучше. Об этрм и
врач говорил. Излишний жар может принести вред, суставы от него немеют.
Мария сидела и думала о том, какие человеку на этом свете приходится терпеть
беды, он бы должен быть куда выносливей. Чтобы ни жара, ни холод, ни сырость
и ни сушь не влияли. И устали он мог бы не знать, и еды не столько
требовать. Чтобы и пуля его не брала и бомба не разрывала. А перевелись бы
войны, если бы орудия смерти не могли уничтожать людей?
И тут Мария увидела газету, которая лежала на столе. Раньше она ее не
замечала, и другим газета не попалась на глаза, не то бы переходила уже из
рук в руки. Мария поднялась и взяла со стола забытую там "Правду", отыскала
очки в сумочке и, приткнувшись коленями к полутеплой печке, принялась
читать. Чем она дольше читала, тем печальнее становилась. Немцы по-прежнему
наступали, хотя и пришла зима. Мария надеялась, что холод и снега остановят
фашистов. Если уж ничто другое не поможет. Тому, что немцы подойдут к
Ленинграду и к Москве, Мария никогда бы не поверила. А теперь они уже там.
Немалое войско потребуется, чтобы отбросить фашистскую орду. Много сил
придется копить. Ей казалось добрым предзнаменованием, что столько людей
уходят на восток. Значит, не ослабел в народе дух сопротивления, хотя
фашисты и захватили огромные территории в европейской части Советского
Союза. Не говоря уже о Прибалтике, под их сапогом Белоруссия и пол-Украины.
И такие исконно русские города, как Новгород и Смоленск. Что бы сделали одни
коммунисты, если бы народ опустил руки? Мужики ругают очередь, в которой не
меньше тысячи ртов, -- хуже, если бы там никого не было. В предыдущем месте
у нее оттого и заныло сердце, что районный центр казался вымершим. Она не
стала говорить об этом своим товарищам, не хотелось портить им настроение.
Все радовались как малые дети и допытывались, отчего это она грустная, ей и
пришлось соврать, что не дают покоя больные колени. Только напрасно она
тревожилась, людской поток не иссяк, просто они отклонились в сторону от
общего русла. Найди Мария Тихник в газете хотя бы одно сообщение, хоть одну
строчку, которые говорили бы о приближении поворота, она бы чувствовала себя
сегодня совсем хорошо. Несмотря даже на ломоту в костях, которая
усиливалась. Только ниоткуда ничего подобного она вычитать не смогла.
Писалось об ожесточенных боях отдельных частей и соединений, были фотографии
героев, но это сообщалось и тогда, когда один за другим пали Брест, Каунас,
Вильнюс, Минск и другие города, которые находились далеко и были ей
неведомы.
Раздумья Марии, прервал Койт, который явился сказать, что пора идти в
столовую.
-- Через десять минут наши будут в дверях. Сярг, тот ухитрился пролезть
без очереди, сейчас придет. Не опаздывайте, я бегу назад.
В действительности Альберт Койт был недоволен товарищами. Тем, что они
добыли у какого-то спекулянта дополнительные талоны. Тот же спекулянт провел
Юлиуса Сярга в столовую через черный ход. Не знал Койт лишь того, сколько
Сярг заплатил.
-- Чем угодно могу поклясться, что мы идем не туда!-- кричал Юлиус Сярг
-- от возбуждения голос его потерял обычную басовитость.
В снегопаде лицо Юлиуса было цвета вареной свеклы -- сейчас оно
казалось лиловым. Причину его раздражения было трудно понять, простой спор о
дороге не мог так вывести его из равновесия, -- видимо, перелилась через
край скопившаяся желчь.
-- Меня не проведешь, я воробей стреляный!
Он задыхался от злости н мог в любой момент потерять самообладание.
Боцман Адам пытался внести спокойствие:
-- Утром выяснится, куда пришли. Тогда и поговорим. А сейчас придется
идти дальше. Я верю старухе и ее коню. Старая при такой погоде еще может
оплошать, а животина -- ни за что.
Но Юлиус Сярг не успокаивался.
-- Я спрашиваю: где машины? Почему они нас не обгоняют и не едут
навстречу! Вы все время верили, как сосунки! Что вам предоставят спальные
вагоны! Что вас перевезут через фронт на самолетах! Что за Ладогой ждут
молочные реки и кисельные берега! Ждали-дожидались и к чему пришли! Я не о
себе говорю, я могу идти. У меня, если хотите знать, ноги выносливые.
Пробьюсь и по грудь в снегу. Но водить себя за нос не позволю.
Маркусу казалось, что другого выхода нет, как идти дальше. Не станут же
они разбивать лагерь посреди медвежьих угодий. Еще глупее поворачивать
оглобли. И почему вообще не доверять старухе и ее коню? Он пытался
образумить Сярга:
-- Никто тебя за нос водить и не собирается. И у меня ходули крепкие.
Думаю, что и у Валгепеа они не хуже. Боцман хоть и морская душа, а прет
словно танк по суше. Не жалуется и Койт на свои ноги, вроде бы служат ему
верой-правдой, Яннус тоже справится. Жен-шин везет лошадь. О ком ты
печешься? Кому нужно водить тебя за нос?
Альберт Койт колебался. С одной стороны, Сярг вроде бы прав -- ни одной
машины. Шоссе, по которому на восток уходят тысячи и десятки тысяч людей, не
должно быть таким пустым и заброшенным. Что-то здесь не так. В этом он
согласен с Сяргом, Но у Сярга нет права обвинять товарищей и называть их
сосунками. Да, они верили, но ведь им говорили: потерпите, как только Мга
начнет вновь принимать поезда, вам подадут вагоны. Но Мга не смогла
пропускать составы, немцы перерезала железную дорогу. Верили они и в то, что
их переправят по воздуху, чуточку уже и сомневались, но все же верили.
Вывезли же на самолетах из Ленинграда несколько десятков эстонцев, на всех
не хватило. Молочные реки и кисельные берега Сярг придумал. Кто все время
возвещал о райских кущ'ах Ташкента! Он же сам! Боцман проронил слово-другое
о Сибири, что там, может, будет попривольнее с хлебом, только и всего. Так
что самым верующим в этом деле остается Юлиус Сярг. И вера его -- Ташкент, а
за Ташкентом -- Индия.
И Койт разразился:
-- Если уж кто верил по-ребячьи, так это ты. У тебя ташкентская вера.
В душе Койта кипело еще и другое, однако он совладал с собой. Собрался
сказать, что не они прилепились к нему, а он пристал к их табору. Слова
вертелись на языке, но что-то удержало его. Не хотелось выглядеть мелочным.
Однажды он уже сорвался, а потом жалел. В Сясьстрое он резко возражал против
того, чтобы Юлиус Сярг шел с ними. Назвал его паникером, единственная мечта
которого улепетнуть через Ташкент в Индию, обозвал лицемерным попутчиком,
пробравшимся в партию ради карьеры, для кого революция и социализм гроша
ломаного не стоят. Человек, для которого коммунизм что-то значит, не станет
распространяться о гниющей с головы рыбе, не будет видеть во всем только
плохое. Обо всем этом Койт поведал Яннусу и Валгепеа -- Яннус уже было
согласился, но Валгепеа сказал, что пустопорожний карьеристишка не стал бы
эвакуироваться. Хельмута не убедили доводы Койта, что Сярг служил в милиции
и уже поэтому вынужден был бежать из Эстонии. Валгепеа рассмеялся и сказал,
что Койт крепко пересаливает, бывает, что больше всего мужик клянет бабу, в
которую втюрился. Слепая любовь ненамного лучше такого- отношения.
Мелочность ни к чему, все одинаково без родины. Последнее утверждение Койт
тут же опроверг, сказав, что без родины никто из ннх не остался. Советский
Союз для них не вторая, а такая же первая родина, что границы теперешнего
отечества простерлись до Тихого океана, -- но все равно что-то грызло его.
Ведь мелочность порождается эгоизмом, а быть выше эгоизма Койт стремился во
что бы то ни стало. Поэтому он и' не выложил сейчас всего, что вертелось на
языке. Чем дольше Койт жил на свете, тем яснее было ему, что легче говорить
о пережитках капитализма, чем побороть их в себе.
-- Мальчишка! -- орал Сярг. -- Сопляк! Он окончательно вышел из себя.
Валгепеа оттащил Койта в сторону!
-- Помоги снять рюкзак.
Он ухватил Койта за рукав и не отпускал его; а тому было вовсе не до
рюкзака, в ушах гудело и шумело -- пиликали скрипки и громыхали барабаны.
Койт пытался высвободить руку, чувствовал только одно, что должен что-то
сделать, смазать Сярга по физиономии сейчас, не медля, не теряя ни секунды.
Никогда раньше ничего подобного он не испытал. Но Валгепеа не отпускал его.
Маркус придвинулся к Юлиусу Сяргу. Он был чуточку ниже, но такой же
плечистый, что особенно бросалось в глаза, когда они стояли друг против
друга.
-- Чего орешь? -- процедил сквозь зубы. И у него в ушах загудело.
-- Прочь!
Голос Сярга напряжен до предела. Теперь его обступили Яннус и боцман.
Сярг почувствовал, что его берут в тиски
-- Что вам от меня надо?
-- Ничего. Приди в себя. Это сказал Яннус.
Маркус в свою очередь отрезал:
-- Катись куда хочешь. Один'
А снег все падал и падал. Размеренно, густо. Без снега, без снегопада,
наверно, была бы кромешная тьма.
Койт держал рюкзак Хельмута Валгепеа, а тот копался в нем. Койт не
задумывался над тем, почему Валгепеа именно сейчас полез в свой вещмешок. Но
рюкзак он держал, и держал так, как велел Хельчут. Аккуратно и крепко, чтобы
не свалился в снег. При этом он смотрел через плечо в сторону спутников. В
ушах по-прежнему гудело и шумело, но жажда действий поугасла, он уже не
пытался возражать Хельмуту: может, еще не отдавал себе в этом отчета, но уже
слушался Хельмута.
Валгепеа что-то выудил из рюкзака, сунул в карман, затянул покрепче
горловину и попросил Койта, чтобы тот помог ему снова закинуть ношу на
спину. При этом уже не было надобности держать друга за руку. Койт никуда и
не рвался, деловито поднял рюкзак и потом, когда приладил его на спине
Хельмута, стряхнул и снег.
Валгепеа подошел к товарищам, которые по-прежнему сгрудились, вокруг
Сярга. Тот тупо оглядывал их, Хельмут не видел его глаз, снег все же не
развеял темноту. За слетавшими вниз хлопьями казалось, что лицо Сярга
мрачно, он явно еще не остыл.
Хельмут отстранил друзей, теперь и он стоял прямо перед Юлиусом и тоже
был ниже его, но такой же коренастый. Никто не обмолвился ни словом, будто
все были немыми. Валгепеа выхватил из кармана пачку папирос, ту самую, что
достал из рюкзака, и стал открывать ее. Ногтем большого пальца он разрезал
по шву крышечку и предложил закурить.
-- "Ориент"! Настоящий "Ориент"! -- удивился Маркус.
-- Ляфермовский "Ориент", -- уточнил Валгепеа. Он сунул пачку под нос
Сяргу: -- Закуривай.
Сярг взял папиросы. Руки его дрожали.
-- Хм, "Ориент", ну да.
Боцман полез в карман за спичками.
Снег падал на пачку, никто не обращал на это внимания.
Хельмут словно и пе замечал, что папиросы могуг намокнуть.
Даже Койт курил. После того как на его глазах затонул миноносец, он
тоже сосал сигарету. Тогда, на борту ледокола, Валгепеа подсмеивался,
смотрите, мол, у кота во рту свеча, сейчас он и слова не проронил.
Дагмар была последней, кому Валгепеа предложил закурить Раньше он этого
не мог сделать. Дагмар только что подошла. Хорошо, что при стычке женщин не
было. Когда Маркус остановил лошадь, Мария и Дагмар прошли не задерживаясь,
будто были недовольны остановкой. Вскоре ночь и снегопад скрыли их из глаз.
Возвращаясь, Мария с Дагмар услышали громкий голос Сярга, потом сквозь снег
увидели темневшие фигуры, которые вначале вроде бы маячили каждая отдельно,
а потом вдруг сбились в кучу. "Что бы это значило?" -- тревожно подумала
Мария. "Что там случилось!" -- Дагмар вообще перепугалась. Ей померещилось,
будто на дороге лицом к лицу с Маркусом стоит Бенно. Именно с Маркусом, она
узнала его по ватнику. Правда, и у Валгепеа был ватник, но у того бросался в
глаза горб, создаваемый рюкзаком. Почему Дагмар приняла Юлиуса Сярга за
Бенно, этого она потом объяснить не могла. Причиной тому были, наверное,
ночь и снегопад, а больше всего она сама, потому что все время думала о
муже. Ни фигура, ни голос Юлиуса Сярга не имели ничего общего с Бенно. Разве
что рост -- и Бенно был только чуточку ниже Яннуса, зато осанка другая --
стройнее и не сутулился, да и руки не такие длинные. И все же Сярг вдруг так
напомнил Бенно, что дух захватило. В следующий миг Бенно исчез, среди
мужиков стоял Сярг, которому Валгепеа что-то предлагал. Теперь Дагмар не
могла бы поклясться даже в том, что Бенно стоял лицом к лицу именно с
Маркусом, так как, подойдя ближе, увидела, что Маркус находился дальше всех
от Сярга и разговаривал с Адамом.
Дагмар взяла папиросу, боцман Адам, у которого спички зажигались при
любой погоде и любом ветре, чиркнул, и она глубоко затянулась. Дагмар все
еще находилась под впечатлением мелькнувшего перед ней видения и
вглядывалась попеременно то в Юлиуса Сярга, то в Маркуса, стараясь понять,
что же это наваждение означало.
Лошадь фыркнула, словно подавала знак, что пора трогаться.
-- Вперед! -- скомандовал боцман Адам.
Дагмар уселась на дровни. Мария Тихник сказала, что, если ноги хоть
немного позволят, она пойдет пешком, чтобы согреться. Одна лишь возчица
вроде и не шевельнулась, так, по крайней мере, показалось Дагмар. В
действительности Глафира Феоктистовна, услышав, что мужские голоса
становятся все громче и злее, какое-то время зыркала через плечо, благо
эстонки не видели этого, и подумала, что горе и муки ожесточают людей,
делают их недобрыми. Бывает, что мужики играючи схватят друг дружку за
грудки, не всегда ведь должна злоба в душе сидеть, только какая теперь у
кого, радость и потеха? Сейчас вся Россия полна боли да муки, а горя все
подливают, у людей во сто крат должно быть терпения больше прежнего. К тому
времени, когда Мария и Дагмар подошли к дровням, Глафира Феоктистовна опять
сидела в прежней позе, потому что возгласы и крики разом оборвались. Старая
была рада, что не случилось ничего, эстонцы эти и впрямь народ выдержанный,
как писал Константин. Что вот только стало с внучком?
Легче коню оттого, что Мария не села на дровни, не было. Все равно
пришлось везти трех человек. На дровнях, правда, сидели двое, третий, Яннус,
пристроился верхом на санки, которые были привязаны сзади. До этого санки
отплясывали налегке, скользили то вправо, то влево. Теперь полозья их
вдавливались в снег, глубже дровней. Там же, где ветер наметал пласты снега,
санки вообще не скользили, а тащились на брюхе, чего, впрочем, ни лошадь, ни
Яннус не замечали -- первая потому, что была сильным, тягловым конем, а
второй оттого, что санки по-прежнему двигались дальше, на полозьях там или
на брюхе.
Яннус почему-то и теперь махал руками, будто его конечности не могли
пребывать в покое. Санки были, конечно, узкими для его внушительной фигуры;
чтобы сохранить равновесие, ему и приходилось прибегать к помощи рук и ног.
Смотреть сзади на все это было забавно, даже Мария Тихник улыбалась.
Валгепеа и Маркус, те вообще закатывались, но Яннус на них внимания не
обращал. Себя и свои ноги он знал лучше других.
Дагмар все еще думала о наваждении. Что бы это значило? Почему ей вдруг
привиделся в ночном снегопаде муж? Он словно явился ей. Дагмар всегда
считала себя трезвым, рациональным человеком, мистика была ей чужда. Она не
верила в переселение душ -- ни живых, ни усопших -- и снам никогда значения
не придавала. Школьницей, правда, пыталась вызвать духов: сидели вшестером
за трехногим столиком, положив цепочкой руки на край столешницы. Но столик
не сдвинулся, хотя комнату и освещала большая свеча и все они со священным
трепетом ждали чуда. Потом подружки решили, что виной всему столик, в
котором не должно быть ни одного гвоздика и вообще ничего металлического --
никакого скрытого шурупа или шипа они просто не обнаружили, или виновата
Дагмар, которая ни во что не верит. Ни в бога, ни в черта, ни в духов.
Дагмар, правда, уверяла, что в тот миг она верила, во всяком случае изо всех
сил старалась, и все равно вина легла на нее, на нее и на столик -- в равной
степени. Духи являются только тем, кто не сомневается, они не дадут провести
себя, видят притворщиков насквозь. Дагмар считала спиритизм шарлатанством,
никогда ни к одной гадалке или хиромантке не ходила. В душе ее не было места
мистике, Бенно любил по этому поводу поддразнивать ее. Он считал, что
женщины должны оставаться чуточку суеверными или набожными, одно из двух,
Они не смеют воспринимать окружающее по-мужски, только разумом. Женское
восприятие обычно тоньше мужского, в таинственности скрывается наибольшее
очарование женщины. Женщина, которая в своих действиях подчинена
исключительно разуму, возможно, и выскочит быстрее замуж, может даже
любовника завести, но мужчины к такого рода особам скоро остывают. Дагмар
пыталась убедить Бенно, что не такая уж она безнадежно рациональная, что
временами вроде бы даже в бога верит. Конечно, на девяносто девять целых и
девяносто девять сотых процента не верит, но на одну сотую или одну
тысячную, может, все-таки верит. Бенно начал философствовать о боге и
материи, говорил, что материалисты назвали своего бога материей, но разве в
конце концов не все равно, во что верить -- в абсолютный дух, то есть в
бога, или в вечную и бесконечно развивающуюся материю? По Библии, господь
бог изрек: да будет свет -- и свет возник; признанные космологи заверяют,
что началом всего послужил мощный толчок или мощный взрыв; обе стороны -- и
идеалисты и материалисты -- не могут обойтись без начального толчка, так что
между ними, по существу, никакой разницы. Только в словах и терминах, больше
ни в чем. Бенно любил жонглировать словами, он без конца подчеркивал, что к
любому делу и к любой теории следует подходить критически, в каждой
доктрине, в каждой концепции нужно сомневаться, над всяким явлением и
учением иметь мужество посмеяться, иначе нельзя встать выше их, иначе можно
оказаться в положении полуграмотной деревенской бабки, которая принимает
любые пророчества баптистского проповедника за непререкаемую истину.
И все ж она видела Бенно. Маркус и Бенно стояли лицом к лицу, на их
головы и на плечи падал снег, по обе стороны дороги высились заснеженные
ели. Это продолжалось десятую или даже сотую долю секунды, но убедить себя в
том, что всего этого не было, Дагмар уже не могла. Хотя и пыталась, собрав
всю свою волю. Старалась изо всех сил, как некогда школьницей ждала, чтобы
сдвинулся с места трехногий столик. Правда, тогда она хотела, чтоб
свершилось что-нибудь сверхъестественное, теперь же -- избавиться от того,
что уже произошло наяву. Она внушала себе, что ей пригрезилось то, что она,
сама не сознавая, все время, все эти три месяца жаждала увидеть. Это
призрачное видение и возникло из ее собственных чувств и желаний, ночь и
снегопад способствовали тому.
Дагмар вспомнились рассказы о передаче мыслей на расстояние, об этом
писали и ученые-психологи, а не какие-нибудь там спиритические чудодеи.
Может, Бенно тоже думал в тот момент о ней? И мысли его просто передались
ей. Хотя когда перед ней возник образ его, мысли ее в ту минуту были совсем
о другом. О вещи сугубо прозаической, о снеге, забившемся в ботики, -- он
попал туда потому, что она нечаянно ступила в глубокий сугроб, когда вместе
с Марией ходили в кусты. В подсознании ее Бенно, конечно, всегда был рядом,
но, возвращаясь к дровням, она особо ни о чем не думала, скорее вбирала в
себя внешние проявления жизни, отмечала то, что регистрировало сознание, --
что снегопад, наверное, не перестанет до утра. Что надо бы снять ботики и
выскрести снег -- мокрые ноги могут замерзнуть. Думала о том, что возчица
сидит как изваяние и что в такую промозглую погоду в тулупе до пят никогда
не продрогнешь. Или что мужики заспорили, и, судя по голосу, Юлиус Сярг не
на шутку разошелся. Если бы в тот миг мысли ее сосредоточились на Бенно,
тогда легко было бы объяснить все, но так не было. А если Бенно думал о ней,
думал со всей силой своей любви? Почему бы тогда его мыслям не передаться
ей?
Усевшись на дровни, Дагмар подобрала под себя ноги, прижалась боком к
старухе, спиной -- к чемоданам. Лошадь шла размеренным шагом, дровни мягко
скользили, и Дагмар могла спокойно думать. Падавший снег тоже не мешал,
может только вначале, но теперь она свыклась с ним. По правде сказать,
Дагмар и не замечала его, она уже думала о Бенно. Не доискивалась, почему он
привиделся или явился ей, думала только о нем самом. Чтобы и ее мысли дошли
до него, где бы он ни находился, В подполье, скрываясь у какого-нибудь друга
или томясь в концлагере, за семью запорами и решетками, под надзором
охранников. Чтобы и Бенно увидел ее с такой же ясностью, как увидела его она
в ночной мгле, за пеленой снега.
Прости, Бенно, что я уехала из Таллина. Я не видела тебя уже двадцать
дней и никакой весточки не получила. Никто не знал, что с тобой. Ты сказал,
что мы уйдем вместе с фронтом, но когда наши войска оставляли Таллин, тебя
не было. Я не хотела уходить. С тобой ушла бы с радостью, но тебя не было,
Бен. До сих пор не знаю, верно я поступила или нет. Когда однажды после
обеда пришел за мной Ян, я знала это еще меньше. Была в полном
замешательстве. Твоя разумная и трезвая Даг действовала, как безмозглая
курица. Чувствовала, что должна остаться и что обязана уехать. Хотела
поступить так, как счел бы ты правильным. Ян сказал, что ты мог уйти в
Россию через Нарву. Немцы перерезали Эстонию надвое, ты это знаешь. Когда Ян
говорил, все казалось мне возможным. Он уверял, что если я не эвакуируюсь,
то предам тебя, тебя и твои идеалы. И заверял, что тебе, Бен, будет в тысячу
раз легче, если будешь знать, что я в безопасности. Я не хотела предать
тебя, ни за что на свете. Теперь я знаю, что через Нарву ты не ушел. Скажи,