Куусберг П.. Одна ночь

времена изменились, да и он сам изменился. В 1969 году Валгепеа, которого
Койт с прежней запальчивостью обвинит в том, что он прислужничает
проникающему из потребительского общества культу вещей, сразит его
заявлением, что человек прежде должен стать обладателем вещей, а пока он им
не стал, то и не сможет освободиться от страсти приобретательства. Новый
человек не родится на основе бедности и нищеты, а возникает на основе
достатка. К изобилию мы лишь приближаемся, и когда однажды придем к нему,
тогда и посмотрим, что делать дальше. "Развитие происходит через отрицание
отрицания, не забывай этого, философ". Именно так в будущем станет
выговаривать Койту Валгепеа.
Но в ту снежную ночь Койту не давал покоя Валгепеа, вернее, его
заплечный мешок. Койт думал и рассуждал, философствовал и мечтал -- все это
вперемежку.
Его больно задевало, когда он замечал у своих единомышленников
жадность, угодничество, стремление что-то урвать для себя, занять лучшие
позиции, сделать, карьеру, подсидеть и проявить другие человеческие пороки,
низость и алчность. Сам он старался быть выше этого. Не всегда это ему
удавалось, но у него хватало честности и смелости критически оценивать свои
поступки. Две велосипедные камеры до сих пор терзали его душу. Когда Маркус
и Сярг язвили тех, кто на борту ледокола "Суур Тылль" ни с того ни с сего
обретал двойные габариты, -- а делали они это частенько, -- Кой-ту казалось,
что смеются над ним. Он не мог подхихикивать им: во-первых, при плохой игре
чертовски трудно делать хорошую мину, а во-вторых, коммунист и не смеет так
поступить. Койта не столько тревожили трудности, которые им пришлось
претерпеть. Голод он переносил хорошо и высыпался на жесткой постели, не
пугала его и долгая дорога, худое тело егр оказалось на зависть выносливым.
После прибытия в Ленинград исчезло и чувство опасности, которое в последние
таллинские дни, и особенно на море, невольно закрадывалось в душу.
Мгновенное исчезновение миноносца под водой породило страх, еще больше он
испугался, когда следил за миной, рожки которой отчетливо виднелись в
волнах. В Ленинграде он почему-то больше не боялся, хотя немцы подступили и
к этому городу. Доказывая в спорах с Сяргом, что немцы никогда не завладеют
колыбелью -революции, он верил своим словам, и в победе Койт был твердо
убежден. Ему представлялось совершенно невозможным, чтобы фашизму удалось
повернуть ход истории. Юлиус Сярг называл его верующим, и это нисколько не
задевало Койта: человеку, который не убежден в победе коммунизма, не место в
партии. Его даже не столько заботил ход войны, как тревожили явления,
которые он вдруг обнаружил в поведении весьма сознательных людей. Пробковые
пояса и автомобильные камеры под одеждой известных всем деятелей, в том
числе и его две велосипедные камеры, набитый сахаром чемодан, раздавленный
пакет экспортного масла, паника в Шлиссельбурге, брошенная печать, слова
ответственных товарищей о том, что коммунисты не должны впадать в панику (а
сами бегут вместе со своими друзьями), -- все это угнетало Койта.
Совершенно не выносил он и Сярга. В первые же дни между ними возник
спор, и они наговорили друг другу резкостей. По мнению Койта, Сярг видел все
в черных красках. Любимым выражением милиционера было: "рыба начинает гнить
с головы", и он всегда им козырял. Он не давал втянуть себя в полемику
общего характера, а бил собранными на улице фактами. "Собранные на улице
факты" -- было определение Альберта Койта, которое он считал метким, но,
находясь с глазу на глаз с этими "уличными фактами", оказывался большей
частью в затруднении. Койт чувствовал себя куда тверже в области абстрактных
рассуждений, однако с милиционером спорить в привычной манере неудавалось,
тот. поднимал его философствования на смех, презрительно называя их книжной
премудростью. Юлиус Сярг казался Койту случайным попутчиком, который теперь,
в критические дни, сожалеет в душе, что связал свою судьбу с советской
властью. Чего стоят его анекдоты. Чувство юмора у Койта, начитанного,
обладавшего абсолютной памятью, было не очень-то развито.
-- Странно, что ты пошел с нами, -- услышал Альберт Койт над своим ухом
рокочущий бас Сярга. -- Тебе надо было пристать к финансистам. Они наверняка
добудут машину. Мелания сторожила бы твой сон и... Не пришлось бы месить в
темноте снег. Вы что, рассорились?
Койт оцепенел.
-- Меня просто завидки брали, -- продолжал Юлиус с наигранным участием.
-- Спали в обнимку, ну прямо два голубка. Баба пышная, а? Сам худоба, как
молока салачья, выбрал себе тушу...
Койт крепился изо всех сил. "Молчи, молчи, молчи!-- внушал он себе. --
Не подавай виду, не подавай виду, не подавай виду. -- Он вскинул голову,
чтобы снежинки падали на лицо и остужали. -- Спокойствие, спокойствие,
спокойствие".
В любом случае Койт вспыхнул бы; как бенгальский огонь, на этот раз он
сумел сдержать себя. Засунул глубже руки в карманы пальто и шел, не обращая
внимания на Сярга. Будто говорил тот на ветер. Словно Койт и не шел рядом с
ним. Не прибавил и не убавил шагу. Никак не отреагировал на слова
милиционера, который сейчас для него просто не "существовал.
Слова Сярга оскорбили Койта.
Да, он спал рядом с Меланией. Не одну, а несколько ночей кряду. Да, они
лежали бок о бок -- в объятиях, как говорил милиционер. Но где это
происходило? Не в полумраке, на гостиничной койке, а на полу в вагоне у всех
на виду. Они случайно оказались рядом, совершенно случайно. Сярг, эта
мелководная сорная рыбешка, которую даже море не приняло, должен бы
прекрасно все знать. Жалкая душонка... У него, Альберта Койта, и Мелании не
было другого выбора. Их свела неизбежность. Оба они смогли быть выше
предрассудков, оставаясь чистыми в мыслях и поступках своих. Койт гордился
собой и Меланией тоже, а тут является какой-то Сярг и все оскверняет...
Свинья, пена, которую история поднимает со дна... Или он забыл, как все
случилось? Рано утром они сели на Финляндском вокзале в поезд, чтобы уже в
третий раз отправиться к Ладоге. Все шутили, что три -- это закон, третий
раз должно повезти. А вечером их вагон стоял на том же месте, что и утром,
стоял целый состав, дожидались сотни людей. Их, эстонцев, было немного,
человек восемьдесят (во всяком случае, меньше ста или, самое большее, сто).
Одно время даже подогнали паровоз, но через час снова отцепили. Вечер
перешел в ночь, ожидание всех уморило, все было переговорено, и песни спеты,
люди сидели и дремали. Никто не знал, когда поезд тронется, людей призывали
к терпению. Именно тогда -- в одиннадцать или двенадцать ночи -- Койт и
сказал, что, если никто не возражает, он уляжется на пол отдохнуть, по
крайней мере кости расправить. Кто знает, сколько им еще оставаться здесь и
что их ждет! Валгепеа нашел его слова разумными, а Яннус еще и добавил, что
мужчинам и впрямь надо освободить для женщин лавки, Валгепеа вместе с Адамом
устроились рядом между сидений, одна освободившаяся лавка досталась Дагмар,
вторая -- Тихник. Вскоре и другие последовали их примеру. Кое-кто пытался
спать сидя, склонив головы друг другу на плечо. Койт считал таких людей
аристократами, для которых вагонный пол, видите ли, неподходящее место для
спанья. После долгого времени Койт снова был доволен собой. Тем, что
оказался выше всяких предрассудков и чувствовал внутренний долг улечься на
пол. Если бы Койт знал, кого он заполучит себе в соседи, может быть, и
подождал бы еще, взвесил бы все "за" и "против", потому что боялся женщин.
Но ничего такого предположить он не мог. И если бы он стал ждать и
взвешивать -- это тем более выглядело бы предвзятостью. Ничего не поделаешь,
и сознательный человек не слособен в один присест освободиться от родимых
пятен. Впоследствии Койт радовался непроизвольности своего поступка.
Вскоре выяснилось, что всем женщинам лавок не хватает. Тогда Мелания
объявила, что тоже ляжет на пол. Но все было уже занято, и только рядом с
Койтом оставалось свободное место. Вот так и очутились они в "одной
постели". Не низменные свели их инстинкты, а неизбежность и преодоление
себя. А Сярг, эта мелководная, мелкодушная рыбешка...
Мелания не была Койту совершенно чужой, он знал ее несколько лет. Ему
нравились ее дружелюбие и подлинно товарищеское отношение к соратнику по
борьбе. Мелания не рисовалась и не кривлялась. Была всегда веселой и готовой
прийти на помощь, среди мужчин вела себя с присущей мужчинам прямотой. Ни
словом, ни взглядом никогда не давала повода думать, что ждет особой
галантности и внимания. Казалось, ей скорее нравилось, когда мужчины
относились к ней, как к себе подобным, безо всякой церемонности, с полной
непринужденностью. Мелания не кривлялась и не морщилась из-за того, что ей
приходится лечь на пол рядом с мужчиной. С чужим мужчиной, если подходить с
общепринятой меркой. Естественность Мелании помогла ему, Койту, освободиться
от неловкости. Окажись рядом с ним какая-нибудь озорная, вроде Эдит,
девушка, он бы, наверное, вообще не посмел лечь. Корчился бы ночь напролет в
тамбуре или ковылял возле вагонов, несмотря на сырость и ночной холодок.
Мелания уснула быстро. Койт вскоре так согрелся, словно лежал около
жарко натопленной печи. Мелания была полной женщиной, даже слишком полной,
будто ходила в женах у какого-нибудь толстосума и раздобрела от сытных
харчей и безделья. На самом же деле Мелания всегда трудилась, в буржуазное
время работала мелкой служащей в банке, кажется, в Тарту. И после переворота
осталась при денежных документах и расчетах, только теперь была уже
ответственным работником -- то ли наркомата финансов, то ли республиканской
конторы госбанка. Во всяком случае, имела дело с деньгами, крупными суммами
-- хоть и на бумаге. "Миллионы проходят через руки, но денег ты не видишь,
только цифры", -- говорила она перед тем, как заснуть. Сидячий образ жизни и
был причиной Меланииной полноты -- именно это, а не излишняя еда, нарушило в
ее организме обмен веществ. Ела Мелания мало, Койт это заметил. Сама она
любила шутить, что уж война-то снимет с нее лишний жир, иначе, мол, какая же
это война. Однако за два минувших месяца ни килограмма не убавила.
Хотя мягкое тело Меланин и было теплым, но Койт долго не мог уснуть.
Сперва судорожно следил, чтобы не коснуться Мелании, потом напряжение спало,
и он больше не отодвигался. Напряженность улеглась, исчезла отчужденность,
однако сон не шел. Он поправлял рюкзак под головой, устраивался удобнее --
ничего не помогало. То ли жестко было очень или по какой-то еще причине, но
глаза не смыкались. В школе на полу он спал как убитый, хотя и там под
боком, как и сейчас, была лишь пола пальто. Та же самая. Укрыт он был
Меланииным зимним пальто на ватной подкладке, с меховым воротником. Мелания,
правда, предлагала постелить свое пальто, но Койт отказался: слишком
красивое и новое, нечего мять на полу. Да и вряд ли тонкая ватная подкладка
сделала бы постель мягче и навеяла сон.
Мелания дышала ровно и спокойно, ее полные груди были такими же теплыми
и мягкими, как и живот. Постепенно Альберт Койт свыкся с ними, ничто его уже
не беспокоил_о. Или все же? Что-то тревожило, обычно сон был крепкий, как у
ребенка. Почему в ту первую ночь к нему никак не шел сон, Койт так и не мог
понять.
Когда Мелания перевернулась на другой бок, то же самое сделал и Койт. И
спина у нее была мягкой и теплой, Койту хотелось крепко прижаться к Мелании,
но он не сделал этого; чтобы не поддаться искушению, повернулся спиной, и
ему стало грустно, что поступил так. Наконец заснул. Он и впрямь чувствовал
себя рядом с Меланией маленьким и щупленьким; перед тем как сомкнулись веки,
представил себе, что он еще совсем ребенок и спит возле матери: во время
грозы она всегда брала его к себе.
На следующую ночь заснул куда быстрее, больше ему уже ничто не мешало.
Конечно, Мелания была женщиной пышной, но они спали рядом, как товарищи.
Койт до сих пор гордился этим. Такому, как Сярг, пошляку об этом не стоит и
говорить, все равно никогда не поймет.
А понимала ли Мелания?
У Альберта Койта было такое чувство, будто дьявол в лице Юлиуса Сярга
явился искушать его. В свое время и Койт от корки до корки проштудировал
Библию. В ту снежную ночь Койт начал презирать Сярга. Спустя полгода из этой
ненависти родилось заявление.
Яннус снова отстал. Маркус прибавил шагу и теперь шел впереди,
усталости у него будто и нет. И другие шли бодро, все, кроме него, Яннуса.
Он не понимал, почему отстает. Длины в ногах хватало, и ступней ни у кого
таких больше не было. Должен бы впереди всех вышагивать, даже лошади
показывать, на что способен человек. И, несмотря на такие богатырские
ходули, все же отставал. То и дело поскальзывался. Шел, чудно расставляя
руки и ноги, временами пытался бежать, чтобы не слишком отстать от
товарищей. Если смотреть сзади, можно было подумать, что человек пьян или
Страдает морской болезнью, идет, точно земля у него под ногами
раскачивается.
Последний раз Яннус перенес морскую болезнь всего неделю назад, когда
им наконец-то нашли место на пароходе. В Ленинграде пришлось дожидаться два
с половиной месяца, прежде чем выбрались оттуда. Их, правда, пытались
несколько раз вывезти, но каждый раз немецкие войска опережали: захватили
станцию Мга, вторглись в Шлиссельбург, перерезали возлe Тихвина Северную
железную дорогу. Поэтому им теперь и приходится тащиться пешком -- долго ли
еще и сколько сот километров, одному богу ведомо, но так как бога нет, думал
Яннус, то никто и не знает.
Дагмар жаловалась, что никогда не сможет забыть Таллина, который в огне
и дыму остался за морем. Бывает, что даже снится ей. огромная дымовая завеса
заволокла город, ни знакомых башен, ни труб уже не видать. И Яннусу было
тяжко расставаться с родным городом, но во сне он этого давящего чувства
вторично не переживал. Хуже всего чувствовал себя на Ладоге, хотя, казалось,
должен был радоваться, что наконец-то они вырвутся из этого заколдованного
круга. Сперва он и радовался, но потом навалилась морская болезнь, которую,
как говорят, человек испытывает лишь однажды в жизни, он же страдал ею
всякий раз, едва начинала раскачиваться под ногами палуба.
Яннус никогда бы не поверил, что на озере могут взыграть такие
высоченные волны. Он еще посмеялся про себя, когда матросы посоветовали им
убрать пожитки с палубы повыше, в укрытие, туда, куда приходилось взбираться
по железному трапу. А пассажиров, напротив, попросили спуститься вниз, в
кормовой салон, как сказал боцман Адам. Салон оказался просторным
помещением, где вдоль стен по кругу были привинчены обитые кожей скамьи,
посередине прикрепленный к полу стол, а вокруг него -- опять-таки обитые
лавки. Потеснившись, пассажиры уместились все, около ста человек. Однако
Яннус вскоре поднялся на палубу, это сделали и некоторые другие, решив, что
на свежем воздухе легче.
От небольшой пристани Ладожское Озеро они отчалили в сумерках, видимо
из-за немцев, так, по крайней мере, все предполагали. Погода была тихой,
волна слабой, и Яннус уже надеялся, что на этот раз морская болезнь минует
его. До сих пор его всегда начинало мутить, едва волна принималась
раскачивать судно. Во время поездки в Хельсинки и в Стокгольм он порядком
покормил рыб, на озере до такого лиха дойти не должно бы. Озеро не море, что
из того, что Ладога не уже Финского залива, а плыть придется в обход, чтобы
немецкие батареи не достали их своим огнем. Так, во всяком случае, подумал
Яннус, когда узнал, что рейс продлится целую ночь, и услышал, что судно идет
приличным ходом.
Они снова угодили на ледокол, и это всем показалось добрым
предзнаменованием, потому что "Суур Тылль" доставил их в Ленинград без
всяких злоключений. Выяснилось, что раньше ледокол принадлежал финнам.
"Скоро они его вернут себе", -- проворчал Юлиус Сярг, который в последнее
время ничему уже не верил, даже тому, что они когда-нибудь переберутся через
Ладогу.
Команда отнеслась к ним хорошо; увидев, какими волчьими глазами
смотрели они на дымящиеся тарелки с супом, матросы начали отдавать им свои
порции. А они и впрямь были голодные, потому что пришлось несколько дней
почти без еды дожидаться на берегу озера своей очереди. Из Ленинграда,
правда, прислали несколько буханок хлеба и круг сыра, однако на восемьдесят
человек это было каплей в море. Каждому досталось по ломтику сыра и
двухсотграммовому кусочку хлеба, свой сыр Яннус отдал Дагмар, уверяя, что оа
с детства не ест сыра. У кого же хватило предусмотрительности, те грызли
высушенные на батареях в гостинице сухари, нашлись и такие, кто тайком
уминал куски и пожирнее. Та самая особа, чью поклажу Валгепеа и Койт,
надрываясь, тащили при бегстве из Шлиссельбурга, угостила их салом, а они
разделили его с друзьями, хотя госпожа эта и советовала не показываться
перед другими со шпиком -- дескать, люди сейчас неразумные. Когда матросы
выходили из камбуза с мисками дымящегося горохового супа, в животе у Яннуса
урчало на все лады. Он стоял чуть в сторонке, прислонившись к стене камбуза,
и разговаривал с Койтом. Вдруг им подали по миске супа. Оставшимся в
кормовом салоне такой удачи не выпало, да у команды на всех еды и не хватило
бы. Яннус и Койт с аппетитом уплетали суп, он был густым, в нем щедро
плавали кусочки сала, и оба почувствовали себя куда лучше. Койт нахваливал
матросов, он бы с удовольствием помыл и миску с ложкой, но нигде не нашел
крана с водой, а в камбуз идти не хотел -- еще подумают, явился за новой
порцией. Тогда он еще не знал, что такое ходить за добавкой в матросский
камбуз или в солдатскую столовую, не знал еще многого из того, что узнал
позже и с чем свыкся.
Шторм разразился внезапно. Койт решил, что это даже хорошо, в шторм не
летают немецкие самолеты и не рыщут по озеру вражьи катера. Успели ли немцы
доставить сюда свои катера или другие какие суда, этого не знали, об этом
говорил Сярг, он, что называется, преклонялся перед немецкой
организованностью. Но Яннус пуще немцев боялся морской болезни, приближение
которой предвещал усиливавшийся ветер. Яннус, правда, держался середины
палубы, где раскачивало куда меньше, чем на корме и носу. Он смерил глазами
длину ледокола и встал там, где, по его мнению, должен был находиться центр
судна.
Волны вздымались все выше, ветер завывал все громче, и нос судна
зарывался все глубже и задирался все круче.
Прошло немного времени, как внутри у Яннуса все перевернулось. Его
сопротивление окончательно сломила прокатившаяся по всему судну огромнейшая
волна, палуба сразу стала гигантскими качелями, -- полускользя, странными
полупрыжками Яннус домчался до поручней; левая рука инстинктивно обвила
металлическую стойку, которая поддерживала капитанский мостик, правая
вцепилась б перекрестие поручня, и он всем телом перегнулся через борт; в
какой-то миг ему показалось, что он летит вниз, новая волна окатила с
головой -- тут же его стошнило.
Вода все время перехлестывала через борт, у Яннуса мелькнула мысль, что
надо бы укрыться, но с места не тронулся -- судороги все еще сводили
желудок. Заметил, что рядом мутит кого-то и что человек этот может запачкать
его, вроде бы и ветер с той стороны, но сразу же забыл, вернее, ему было все
равно. Лишь бы успокоилось внутри; удивительно, откуда что берется, съел-то
всего миску супа, а выдал самое малое десять. Потом пошла одна жгучая желчь,
наконец и ее не стало. Яннус бросил взгляд в сторону и узнал друга --
Альберт Койт икал, как ребенок.
Только в этот момент Яннус вспомнил о Дагмар и подумал, что надо бы
сходить проведать свою подопечную, хотя боцман и обещал позаботиться о
вдове. Боцман начал за глаза называть Дагмар вдовой, Альберт Койт считал это
бездушием, так как отсутствовали факты о смерти мужа Дагмар. Подумать Яннус
подумал, но попытки спуститься в "салон" не сделал, дождался, пока палуба
выровнялась, дотащился до трапа, который вел вверх к какому-то помещению,
где были сложены их вещи. Перед этим он прокричал Койту в ухо, чтобы тот
спускался вниз, они насквозь промокли, на ветру можно было легко
простудиться. Сам он спускаться не хотел, боялся нового приступа, по пути в
Хельсинки он "травил" несколько часов подряд. А море тогда было куда тише,
волны не перекидывались через борт, и судно раскачивалось значительно
меньше. Покрытые брызгами железные поручни трапа были как лед холодные.
Яннус втащился наверх, обнаружил за люком стенку; которая могла укрыть от
ветра, и, усевшись на люк, прислонился к ней спиной. Отсюда он хорошо видел,
как волны перекидывались через борт -- с той и другой стороны. Их вещи, будь
они на палубе, давно бы уже смыло. Сюда волны не доставали, долетали только
брызги, словно шел странный, с минутными перерывами, дождь. Насколько можно
было разглядеть в темноте, Яннус видел лишь, как вздымались и проваливались
мрачные пенистые валы, -- если следить за ними, то снова кружилась голова.
Поэтому он отвел взгляд и уставился перед собой на люк грузового трюма;
ощутив дрожь, поднял воротник так, что и глаза прикрыл, и, чтобы согреться,
скрючил свое долговязое тело.
Но становилось все холоднее, дольше торчать наверху было невмоготу. К
удивлению, Яннус обнаружил тут же, на люке, и Койта, который, также
скорчившись и прижавшись к стенке, дремал. Яннус встряхнул друга и
прокричал, что, если они не хотят схватить воспаление легких, надо найти
место потеплее. И стал спускаться. Койт послушно следовал за ним. Они хотели
пойти в кормовой салон, и дверцу отыскали, которая вела туда, и даже в салон
протиснулись, но тут же попятились назад. Бежать оттуда их заставил резкий
запах и мертвенно-бледные лица дремлющих в тусклом свете людей. Яннус и Койт
толкались во многие двери, но то ли они были заперты изнутри, то ли оба не
умели открыть их. Наконец одна дверь поддалась, и в лицо им пахнуло теплом.
Прямо под ногами, где-то в бездонной глубине, сгибались и разгибались голые
мускулистые спины, снизу несло удушливым зноем, который и остановил их.
Возле задней стенки котельной, под потолком, были укреплены металлические
мостки, на которых Яннус с Койтом и очутились. Они больше ни о чем не
думали, даже о том, что могут оказаться у кого-то под ногами, и сразу
улеглись. Нисколько не мешало, что под боком нет ровной поверхности, их уже
ничто не трогало.
"Будто салака на вертеле", -- только и подумал Яннус,
Тогда они сушились, подобно салаке, на решетках, а теперь, словно шут
какой, -- руки-ноги растопырены.
Яннус все больше и больше отставал, он сердился на себя и пытался
подчинить себе свои ноги. Протрусил несколько десятков шагов, от бега
захватило дух -- спортом он никогда не занимался. Хотя Яннус кончил
ремесленное училище, знаменитое Усоисооское заведение, фабричного человека
из него так и не вышло. Он не нравился хозяевам, а те в свою очередь были
ему противны; нотому-то он нигде долго и не засиживался. Тем упорнее Яннус
работал в профсоюзных объединениях, все больше проникался интересом к
книгам, театру и музыке. Был статистом в нескольких постановках Рабочего
театра, организовывал утренники а вечера культуры, занимался совсем не тем
делом, которому обучался.
Его ноги-ходули явно привередничали от недостаточ ной тренированности,
так думал Яннус теперь, на снегопаде, где-то в неведомых просторах
необъятной Россия.
Впереди сквозь снег завиднелась человеческая фигура. Яннус подумал, что
это Маркус, который решил подгонять его. И только когда их разделял какой-то
десяток шагов, узнал Койта. Маркус куда плечистее и плотнее. Щуплый и хилый
Альберт шагал шустро, сейчас Яннус завидовал ему, как всякому другому, кого
слушались ноги.
Койт отстал из-за милиционера. Пошлого циника, у которого нет ничего
святого.
Сперва они толковали о том о сем. Койт выговаривал другу за то, что тот
ленится идти быстрее. Яннус предложил поменяться ногами, и это развеселило
Койта. Затем разговор принял деловой характер.
-- Надо взять на учет весь профсоюзный актив, -- сказал Яннус. --
Придется пройти по всем районам, куда эвакуировали эстонцев. В приволжских
поселениях, в Челябинской области и в других местах. В Челябинске находится
Совнарком нашей республики, они должны знать, куда расселили людей.
О намерении организовать в Челябинске или Свердловске центр эстонских
профсоюзов Яннус говорил и раньше. Мысль эту, мол, поддерживает и Каротамм*.
Яннус не сомневался, что и Центральный совет профсоюзов одобрит эту идею. Он
предложил Койту работать в этом организуемом комитете или представительстве,
и Койт согласился. Его привлекало сразу же по прибытии в Челябинск запрячься
в работу. Тем более что где-то поблизости должны были находиться мать и
сестра. От матери он получил две открытки, одну из Ленинграда, другая была
опущена в Казани. В последней мать сообщала, что вместо Поволжья их
направляют в За- . уралье, в Челябинскую область. В Таллине разговор шел о
Поволжье. Койт не сомневался, что мать и сестра удачно добрались до места.
Он знал, что Челябинск находится за Уралом, что большая часть области
примыкает к Сибири, там не должно быть такой нужды, как здесь, в
непосредственной близости от фронта. Знал, между прочим, Койт и то, что у
железных дорог, ведущих в Сибирь, стоят путевые столбы с указателями, на
одном конце которых написано "Европа", на другом -- "Азия". Койт решил