Куусберг П.. Одна ночь

науки" и собирался выпускать собственный журнал. Журнал, который был бы
независим от пятсовской политики, отличался свободомыслием, не терял
классового нюха возле мясных горшков и проницательности среди
пропагандистского чада. Бенно сознавал наивность своего замысла -- чтобы
издавать такой журнал, он должен прежде всего сам быть свободен от
материальной зависимости, но экономически независимый человек и не
заинтересован в подобном журнале. Поэтому Бенно посмеялся над собой, назвал
себя неудачником, который не претворит в жизнь ни одного своего начинания,
потому что его мозг рождает лишь бесплодные фантазии. Впоследствии, гораздо
позднее, в начале шестидесятых годов, Бернхард Юхансон назовет себя вечным
нонконформистом, но Дагмар этого уже не услышит. У Бенно никогда не было
денег, он жил взаймы, новым долгом погашал старый и свыкся с таким
положением. Угождай он своему дяде, не пришлось бы ему так перебиваться. Но
Бенно не собирался просить подачки у ново-мызника. Брат матери владел
большим хутором, фермой, как он похвалялся, наследников у него не было, и он
обещал передать хутор племяннику, если тот изучит сельское хозяйство и
поселится в усадьбе. Но Бенно к земле не тянуло, он пошел по стопам отца,
журналиста в небольшом городке, стал, как любил язвить дядя, таким же
ветрогоном. Об отце, вегетарианце, который в сорок восемь лет умер от рака,
Бенно говорил только хорошее, для дяди же у него были припасены одни
колкости. Яннус познакомился с Бенно на военной службе. Тот частенько сидел
в карцере за то, что вел себя свысока и вызывающе с унтер-офицерами, они
отплачивали тем, что назначали наряды и отсидки. Яннусу тоже выдались на
службе лихие денечки, но все больше из-за рук и ног, которые хотя и
отличались величиной, но хозяина как следует не слушались. Яннус не мог
выполнять повороты по уставу, а также выдерживать шаг и ползти, не попадал и
в мишень.
Бывая вместе с Бенно в кафе, Дагмар всегда платила за себя, а порой и
за него, это ей нравилось, так как она желала быть независимой. Недостатка в
поклонниках у Дагмар не было, многие готовы были оплачивать не только ее
кофе и пирожное, но и более дорогие ресторанные счета и поездки, но подобная
назойливость вызывала у нее неприязнь. При этом Дагмар вовсе не была
святошей, она с удовольствием танцевала, флиртовала и влюблена была. Бенно
не был первым мужчиной в ее жизни. Но никто не вызывал такого чувства, как
Бенно. Оно возникло еще до того, как Юхансон стал большим человеком. Бенно
был одним из тех, кто после июньского переворота совершил головокружительный
скачок: его распирала энергия и жажда деятельности, всюду он поспевал,
выступал на всесоюзных собраниях, в печати, по радио -- короче, стал
известным культурным деятелем. Явно благодаря Яннусу, который сразу же после
двадцать первого июня вовлек его в водоворот бурных общественных событий.
Бенно справлялся с любым делом. Перед самой войной его назначили директором
нового, с большими перспективами, издательства.
Активность Бенно даже пугала Дагмар. Она тоже сделала карьеру, как
иногда подшучивал над ней Бенно, только ее продвижение ни в какое сравнение
с взлетом Бенно не шло. Новый редактор -- человек широкого кругозора,
желавший понять людей и умевший их понимать, коммунист-подпольщик, который
работал долгие годы за границей, -- предложил Дагмар сотрудничать в газете.
Редакция поредела, некоторым работникам объявили, что в новых условиях
пользоваться их услугами не представляется больше возможным, кое-кто сам, с
поднятой головой и стиснутыми кулаками в карманах, покинул газету. Не будь
Яннуса и Бенно, возможно, и Дагмар ушла бы, она не хотела выглядеть в глазах
новой власти прилипалой, такие и без того плодились как грибы после дождя.
Первый репортаж вместо нее написал Бенно, с этим он справился удивительно
быстро, второй Дагмар сочинила сама. Хорошо, что под репортажем и заметками
не ставили подписей -- вначале Дагмар очень стыдилась написанного.
Напечатанное казалось ей беспомощным и безликим, она думала, что у нее нет
никакого таланта. Боялась и сплетен, а злословили тогда о каждом, кто
работал с новыми редакторами. Сплетничали, бывшие однокашницы, знакомые по
кафе, соседи по квартире. Потом пришла уверенность, и Дагмар из чистого
упрямства ставила уже под некоторыми статьями свою подпись: Д. Пальм.
Если бы Дагмар не знала Бенно раньше, она бы никогда не стала его
женой. Хотя и была безумно в него-влюблена. В этом она призналась даже ему
самому.
-- Почему, дорогая? -- изумился Бенно.
-- Ты стал слишком большим человеком.
-- Ты говоришь неправду, -- посерьезнев, отозвался он. -- Наверное,
хотела сказать, что из меня слишком быстро вышел большой человек.
Она была поражена тем, что муж насквозь видит ее. Это потрясло Дагмар и
еще сильнее привязало к Бенно. Она ничего не ответила, лишь подставила губы
для по-: целуя.
-- Я и сам иногда смотрю на себя со стороны, -- словно исповедовался
Бенно, -- кто я, попутчик карьеристского толка или действительно захвачен
своим делом? Понять себя, Даг, чертовски трудно. Раньше только строил всякие
планы и. возводил воздушные замки. Помнишь мою "Победу Разума"? Независимый
журнал раскрепощенного духа! Я ничего не сделал, влезал в долги, пил кофе за
счет милых женщин и мудрствовал. Прислуживать пятсовской пропаганде не
желал, еще меньше хотел растить себе горб за какой-нибудь конторской
стойкой. Никому не был я нужен. И вдруг -- понадобился. Сказали: Бенно,
создавай, действуй, Бенно, организуй, и я действовал, я создавал,
организовывал, распоряжался. Хватаю все, как карьерист. Из кожи лезу вон,
чтобы скорее управиться. Меньше всего хотел стать большим человеком... Но
поди знай, Даг, поди знай... Между прочим, нет основания величать меня так.
Большие люди не носятся сломя голову. Большой человек поднимает палец и
говорит: исполняйте! И такие, как я, исполняют.
Воспоминание об этом приходило снова и снова. Вот Бенно стоит перед
зеркалом, по-детски выпятив трубочкой губы, -- длинный указательный палец
торчком уставился вверх -- и говорит: "Исполняйте! И такие, как я,
исполняют".
Бенно обладал удивительной способностью заражать своим настроением. Он
мог резвиться, как безрассудный мальчишка, смеяться над всеми, над собой,
мог дразнить ее, высмеивать ее предубеждения, ее застенчивость, мог сделать
и ее дурашливым большим ребенком.
Они стали жить вместе еще до свадьбы. В своей крошечной комнатке с
сервантом Дагмар чувствовала себя бесконечно счастливой. Никто из них не
торопился бежать в загс. Дагмар не обращала внимания ни на своих родителей,
которые осуждающе покачивали головой, ли на подружек, которые предостерегали
ее.
-- А если будет ребенок, тогда что? -- спросила мать.
Этот вопрос привел Дагмар в замешательство, но она скрыла свое
смущение, расхохоталась.
-- Дети при любой власти появляются на свет, -- корила мать. -- Сама ты
вправе кутить-гулять, баба взрослая, но подумай о ребенке, который может
родиться.
Это было сказано в сердцах и даже сверх того -- Дагмар обиделась и
ушла; картина эта тоже частенько вставала перед глазами, и Дагмар было
стыдно за себя.
Поженились они после того, как началась война, третьего июля. Жили уже
не в прежней комнатке с сервантом, а в Кадриорге, где Бенно получил новую
трехкомнатную квартиру. О ней Дагмар почти никогда не вспоминала, комнаты
эти так и остались для нее чужими. Может, потому, что в новой квартире им
вместе и жить-то не довелось, Бенно все время бывал в отъезде, выполняя
какие-то особые задания. Какие именно -- об этом он молчал. Дагмар и не
хотела перебираться на новую квартиру, хотя в старой и впрямь было тесно.
Неприятно было, что вселялись в квартиру, откуда прежнего жильца с семьей
сослали, на месте осталась и принадлежавшая бывшему высокому судейскому чину
мебель -- Бенно приобрел ее за цену, которую назначила официальная комиссия.
Он, правда, убеждал Дагмар, что не они выслали судью, и поэтому у них нет ни
малейшей причины для угрызений совести. Не они, так другие все равно бы
въехали в эту квартиру и купили оставленную мебель -- пустым жилье не
оставят, и мебель будет распродана. Это был один из немногих случаев, когда
Бенно не смог убедить ее
Торопливая и по-официальному сухая, бездушная ре-гистрация брака ничего
не прибавила к их совместной жизни И это событие Дагмар никогда не
вспоминала. В памяти всплывали первые встречи, то, как она в кафе "Фейшнер"
платила за Бенно, как он мечтал о собственном журнале и сам смеялся над
своей мечтой, как он впервые поцеловал ее и никак не хотел признаваться в
любви.
Вспомнились и их последние свидания. Она помнила любую мелочь, каждое
его слово, интонацию, выражение лица, то, как он сидел, торопился уйти и все
равно продолжал сидеть
Последний раз они виделись в редакции. Бенно вернулся из Вирумаа,
казался усталым и был серьезнее обычною Небритый, он так исколол ее своей
щетиной, что щека горела огнем, Дагчар до сих пор чувствовала это
прикосновение. Бенно сказал, что уедет недельки на две, а может, и на
дольше, мол, собирался провести эту ночь в городе, но возможности ему такой
не дали, и вынужден отправляться немедленно. Теперь он все равно что
военный, который не распоряжается собой. На вопрос Дагмар, куда его
посылают, Бенно ответил, что в центральную Эстонию, но кто знает наперед,
какие еще могут последовать указания. Пусть только Даг не очень беспокоится,
когда-нибудь все уладится Хотя слова были бодрыми, тон оставался грустным,
глаза тоже. То ли от длительного недосыпания и бесконечного ожидания
опаоности, то ли от чего другого, но взгляд его был рассеянным, скользил
мимо. Лишь на мгновение взглянул он на нее прежними глазами и тут же стал
другим. Знал он, что его ожидает, предчувствовал или даже боялся чего-то?
Дагмар жалела, что эвакуировалась. Не из-за лишений, которые ей
приходилось терпеть, не потому, что вынуждена была есть пропахшую псиной
картошку и мерзнуть на- дровнях. А потому, что не все до конца обсудили они
с Бенно, не решили, что же предпримут в критический момент. Уедут в Россию
или останутся в Таллине. Бенно высмеивал паникеров, которые еще в начале
июля драпанули в Нарву и откуда многих вернули назад. Когда первые эшелоны с
эвакуированными потянулись на восток, Бенно решил, что спешить некуда.
-- Если же уходить, то вместе с фронтом, -- сказал он тогда.
Они с Бенно и не представляли себе, что Таллин окажется в окружении.
Хотя Бенно и словом не возразил против эвакуации, он не сказал также
напрямик, как ей быть. Поэтому Дагмар и казалось, что она предала мужа.
Поступила как человек, который думает лишь о собственном благополучии. Нет,
не смела она уезжать, не узнав сперва, что стало с ним. Надеялась, что он
отошел с войсками через Нарву, успокаивала себя предположением, что сел на
какой-нибудь другой пароход, но ведь надеждами не следует обольщаться. А
что, если Бенно ранен или попал к немцам? Тогда она вообще не смела уезжать,
ни в коем случае. Если же Бенно погиб, какой смысл ей, подобно Агасферу,
скитаться по России? В Таллине -- останься она там -- ее наверняка бы, как
говорит Яннус, не погладили по головке. Ясно, что выгнали бы из редакции, а
то, глядишь, и арестовали, только что из того? Бежать исключительно ради
себя.
Слова Яннуса, что она, как опытная советская журналистка, понадобится в
будущем, что любого убежденного активиста нужно беречь, ибо их и без того
слишком много погибло в боях и в море-- и еще больше гибнет сейчас в
Эстонии, где буржуи и серые бароны снова почувствовали себя на коне, сводят
свои кровавые счеты, что поэтому Дагмар не может смотреть на жизнь только со
своей колокольни, а должна считаться с завтрашней судьбой всего маленького
народа, -- слова эти Дагмар не убеждали.
-- Знаешь ли, мой школьный товарищ, -- Дагмар и Яннус учились вместе в
начальной школе, только он на два класса старше, -- что я думала, когда
слушала тебя?-- сказала она Яннусу на берегу Ладоги, --Может, ты и прав, но
сердце не отзывается на твои слова. Вроде бы надо согласиться с тобой, разум
подсказывает, что ты прав, а не могу. Если и соглашусь, то в глубине души
все равно останусь неубежденной.
Дагмар думала, как остаться в Ленинграде. Отсюда до Эстонии рукой
подать. Если немцы и захватят Ленинград -- в чем она сомневалась, хотя
возможности такой полностью не исключала, -- то что с ней станется? Кто ее в
Ленинграде знает? Всех же фашисты не убьют и в концлагерь не отправят. Тут
она будет ближе к Бенно, где бы он ни был -- на свободе, в подполье, в
тюрьме или... убит... Но хотя Дагмар и думала так, в Ленинграде она не
осталась. И не могла бы, ей сказали, что нужно ехать. Это было не
пожеланием, а распоряжением, которое требовалось выполнить. Не помогла н
просьба оставить ее в редакции эстонской газеты, которая должна выходить в
Ленинграде. Дагмар ответили, что сотрудники редакции уже подобраны, -- все
бывалые журналисты и мужчины, которые смогут лучше перенести тяготы жизни
фронтового города. А она пусть спокойно перебирается через Ладогу, в
Челябинске вопрос о ее назначении решится. Яннус все это предвидел и
отсоветовал обращаться к секретарю ЦК.
Сейчас, в снегопаде, Дагмар еще острее чувствовала себя сорванным с
дерева листком, который ветер безжалостно швыряет с места на место. Ее
желание уже ничего не значит, ее просто затягивает движущийся поток. С того
самого момента, когда Яннус явился к ней и увел с собой. В ее собственных
интересах, в интересах Бенно, в интересах народа... Боже мой, какие высокие
слова...
А чувствуют ли себя и другие влекомыми ветром листьями? Яннус, тот,
конечно, нет, у него голова забита планами, которые он будет осуществлять,
когда они доберутся до места. Там он организует какой-то профсоюзный комитет
и поставит его на ноги, у него ясная цель, он займется делом, которое ему по
душе и которое он находит важным. Мария Тихник твердо убеждена, что
эвакуация единственно возможный шаг, она, правда, не представляет себе с
такой ясностью, как Яннус, чем будет заниматься, но считает своим долгом
проти-востоять любым трудностям, чтобы через год или два вернуться в Эстонию
и продолжить работу, насильственно прерванную фашистами. И Койт тоже ни в
чем не сомневается, вера его в будущее настолько велика, что он словно бы
встал над нынешними бедами, нет, он не может чувствовать себя гонимым с
места на место листком. Боцман Адам, наверное, так же давным-давно сросся с
коммунизмом и относится ко всему, что с ним сейчас происходит, как к
неизбежности. Валгепеа -- человек практического склада и вживается в любые
обстоятельства с каким-то необъяснимым, само собой разумеющимся оптимизмом.
Он пребывает в своем времени, время живет в нем, сомнения и шатания такой
натуре чужды. И Валгепеа знает свое место и свою цель, плыть против течения
не собирается, оно несет его в направлении, которое он хотя бы
подсознательно считает верным. Вот Сярг, который все и вся клянет, но видит
перед собой сверкающий в ярких лучах город, видит верблюдов и виноградники,
он-то может ощутить себя гонимым листочком -- куда ветер его подбросит и
швырнет, там он и останется. Но стоит тому же С.яргу пробиться на
ташкентский поезд, и он сразу почувствует себя хорошо. Впрочем, как знать...
Маркус? Мужчина с сильными руками, в которого влюбилась Эдит и который,
видимо, тоже влюбился в нее. Вероятно, и он человек типа Яннуса и Койта, чья
судьба безраздельно связана с судьбой революции, так что и в хаосе они не
теряют цели, которой себя посвятили. То, что он упрямо, невзирая ни на что,
пробирался к линии фронта и вышел к своим, -- вызывает уважение.
Но если другие не чувствуют себя гонимыми ветром листками, то почему
это чувствует она? Неужели только из-за Бенно? А если бы он шагал рядом и
держал ее под руку, было бы у нее такое ощущение? Испытывала бы она то же
самое, что и сейчас?
Ответа Дагмар не находила.
И тут же возник новый вопрос: а что бы чувствовал сейчас Бенно? То же,
что Яннус и крепкорукий Маркус, или то, что она и, может быть, Сярг? А вдруг
Бенно уже в их последнюю встречу испытывал то, что испытывает теперь она?
Почему он был такой убитый, грустный, сам не в себе? И только она ничего не
понимала. Бенно приходил и уходил туда, куда его посылали, он уже не
располагал собой. Ни на что не жаловался -- может, просто не хотел портить
ей настроение. Тогда Дагмар не ощущала себя еще бесцельно влекомым листком,
о нет, тогда бы ей и в голову не пришла такая мысль. Но Бенно уже знал, что
значит война, и понимал, что она превращает людей в сорванные с дерева
листочки.
Почему же ни Яннус, ни Мария, ни Альберт и ни Маркус не чувствуют себя
так? Разве война не оторвала их от родного дерева и не погнала с котомкой за
плечами скитаться по свету? Почему одни чувствуют, а другие нет? И почему
она об одних думает, что они это чувствуют, а о других так не думает?
И тут Дагмар обнаружила, что идет рядом с Маркусом.
Маркус уже некоторое время назад приметил, что впереди Дагмар, боцман
Адам отстал и шел сзади. Маркус не прибавил шагу, чтобы догнать Дагмар,
продолжал идти прежним ходом. Подумал: если она снова заведет разговор о
муже, он ей все выложит. Пускай Ян-нус ломает комедию, а с него хватит.
Однако, поравнявшись с Дагмар, отказался от своего намерения и произнес
первую пришедшую на ум фразу:
-- Погодка рождественская. Как в наших краях.
-- Здесь больше снега, -- сказала Дагмар. -- Куда больше.
-- Я горожанин, -- продолжал Мapкyc, -- по правде сказать, и не знаю,
как там в деревне на рождество. По-моему, должен снег идти. Такой же густой,
пушистый. Запорошенные ели, снегопад и санная езда-- это и есть настоящее
деревенское рождество.
Маркус поймал себя на том, что говорит слишком книжно, подобранными
словами, и рассердился: с какой стати он лезет из кожи вон?
-- Снежное рождество, по-моему, тоже красивее, -- согласилась Дагмар.
Хотя Маркус и был себе противен, он продолжал в прежнем духе:
-- В Таллине на рождество нередко тает и сля-,коть, -- бывает, что
улицы совсем без снега. Настоящего
рождественского настроения тогда и в помине нет.
-- В эту зиму и снег бы, наверное, не обрадовал, -- сказала Дагмар.
-- Пожалуй. Снег -- это декорация. А одной декорации мало.
-- Здесь куда больше снега, -- повторила Дагмар.
-- И в наших внутренних районах снега всегда больше. Даже в Нымме*
покров толще. -- Напряжение в нем стало спадать.
-- В центре города снег убирают, -- может, поэтому.
-- Вы где жили?
-- В Юхкентале, -- Дагмар назвала свою старую улицу и быстро
поправилась: -- В Кадриорге.
-- Я жил по Вана-Каламая, -- сказал Маркус и подумал, что наконец-то
заговорил по-человечески.
-- В Таллине, наверное, снега еще нет.
-- Помню, учился я в первом или во втором классе, -- в ноябре выпал
снег -- и остался. А обычно так не бывает.
Какое-то время они шли молча. К Маркусу вернулась уравновешенность. Он
обнаружил, что Дагмар шла почти таким же, как он, широким шагом. Сзади
доносился скрипучий бас Юлиуса Сярга и слышался койтов-ский тенорок. По
мнению Маркуса, у Койта был носовой тенор. Слова разобрать невозможно, но по
тону казалось, что они, как обычно, спррят.
-- Могли вы себе когда-нибудь представить, что попадете сюда? Далеко за
Ладогу, в северную Россию? -- прервала Дагмар молчание.
-- Нет, -- призвался Маркус. -- Я многого не мог себе представить.
Война висела в воздухе, это чувствовалось уже несколько лет, но то, что она
так быстро придет в Эстонию, я и подумать не мог.
-- Для меня все невероятно, -- сказала Дагмар. -- Не могу освободиться
от чувства, что мы предали свой край. Ведь народ остался... там. Разве мы не
должны были разделить его судьбу? А вместо этого все бежим и бежим...
* Нымме -- пригород Таллина.

Слова Дагмар поразили Маркуса. Поразили потому, что и он временами
думал так. Еще когда пробирались по лесным дорогам на восток, предпочитая
сумерки и ночную темноту дневному свету. В иные минуты, когда охватывала
безысходность и цель представлялась недостижимой, он будто чувствовал себя
виновным в том, что голова у него занята лишь мыслями о своем спасении.
Тогда он казался себе беглецом, который спасает собственную шкуру. Но и
позже, когда на Финляндском вокзале дожидался отправления эшелона, на душе
был горький осадок. Никто, с кем он вместе садился в поезд, не говорил о
бегстве, все произносили нейтральное и извиняющее слово-- эвакуация. Они не
бежали, они покидали Ленинград, который стал фронтовым городом, как покидали
недавно свои родные края, -- хотя нет, не покидали, а эвакуировались. Все
происходило по решению вышестоящих органов. Эвакуационная комиссия Эстонской
ССР вручила ему эвакуационную справку и объявила, что при первой же
возможности его отправят из Ленинграда. Из Эстонии он выбирался на свой
страх и риск, там он метался подобно зверю в западне, сейчас все в порядке и
все на месте. В "Астории" он встретил двух секретарей ЦК, встречал народных
комиссаров, работников райкомов и исполкомов, руководящих деятелей
профсоюзов, народных депутатов, ученых, писателей и служителей искусства,
хозяйственников и широкоизвестных стахановцев. И спросил себя: разве они
должны были оставаться в Эстонии? Хотя он и считал ребячеством эти мысли,
которые приходили порою в голову, -- ибо судьба народа была бы не легче,
если бы весь актив оказался в Эстонии и был уничтожен, -- тем не менее
полностью погасить это чувство вины Маркус не мог. Он сказал:
-- Вы правы -- без конца драпаем. К сожалению, у нас нет другого
выбора.
Маркус чуть не добавил: а какой смысл было жертвовать собой -- фашистам
очень бы даже понравилось, будь они в Эстонии, сейчас вряд ли бы кто из них
был на свободе, большинство уже давно поставлено было бы к стенке, -- но
вовремя удержался. Дагмар могла сказать, что кое-кого все же оставили, и при
этом обязательно подумала бы о своем муже, есть у нее такая навязчивая идея.
И тут же Маркус понял, что Дагмар до тех пор не освободится от чувства,
будто она кого-то предала, пока не узнает всю правду о Юхансоне. Пока будет
думать, что Бенно -- один из тех, кто остался в Эстонии организовывать
сопротивление-
-- Как бы я хотела, чтобы все это было оном, -- сказала Дагмар.
' Маркусу казалось, что он понимает ее. Дагмар, которая до сих пор была
для него существом далеким, несчастным, но все же далеким, вдруг стала
ближе. Он сказал"
-- Представьте себе, что мы сейчас идем по Эстонии. Там много таких же
лесов и дорог.
-- Я этого не могу представить.
-- Да и я не совсем. Но разве это не здорово, если суметь? Если бы мы
могли плохое вообразить хорошим. Плохое-то мы умеем еще худшим представить,
даже о хорошем думаем как о плохом, так часто бывает. А должно быть
наоборот.
Дагмар не согласилась:
-- Плохое нельзя принимать за хорошее.
-- Вы правы: с плохим нельзя уживаться, тем более обращать в хорошее,
воображать хорошим.
Неожиданно Дагмар переменила разговор:
-- Вы не должны были покидать Эдит. Слова эти ошеломили Маркуса.
-- Вы не должны были покидать Эдит, -- повторила Дагмар. -- В трудное
время людям надо держаться вместе. Не то их начнет швырять ветром, и
почувствуют ли они когда-нибудь под ногами твердую почву, об этом сами они
знают меньше всего...
-- То,'что Эдит осталась в Ленинграде, от меня не зависело, -- возразил
Маркус. -- Я ее не оставлял. -- И тут же почувствовал фальшь в своих словах.
-- Это, наверно, и от нее не зависело.
-- Может быть. Но не от меня -- уж точно.
-- Она бы с радостью пошла с нами. Мне казалось, что ради вас...
-- Почему вы так думаете?
-- Боже, какой вы слепой.
Маркус все больше и больше терялся. Он буркнул:
-- В военное время человек не волен делать то, что ему хочется.
-- Разве всегда непременно нужно отступаться от себя?
-- Эдит никто не принуждал отступаться. Да ее, по-моему, и невозможно
заставить.
-- В последний вечер Эдит плакала. Я пыталась ее утешить, как она меня
всегда утешала.
-- Она бы все равно не пошла с нами, если бы я ее и позвал. Даже если
бы и хотела пойти ради меня, как
вы сказали...
Произнеся это, Маркус почувствовал себя виноватым в чем-то очень
существенном.
-- А вы разве не позвали ее?
-- Мне и в голову не пришло, -- честно признался Маркус и сконфуженно
добавил: -- Она бы не смогла пойти.
-- А вдруг. Может, она как раз и дожидалась вашего слова?
-- Даже зная, что она ждет моего слова, я бы все равно не посмел звать
ее с собой. И это прозвучало фальшиво.
-- Почему?
-- Я бы только затруднил ее решение. Разве я должен был это сделать?
. -- Думаю, что да.
-- Теперь мой черед спросить -- почему?
-- Если бы вы позвали -- это придало бы ей силы. Пусть на то, чтобы
остаться. Это значило бы для нее очень много.
Маркус вздохнул!
-- Если вы правы, то я глупец. Дагмар стало жаль его.
Снегопад продолжался. Дорога по-прежнему петляла в высоком ельнике.
Теперь, когда они молчали, Мар-кус отчетливо слышал шаги -- свои и Дагмар. В
самом деле, они шли почти в ногу. Сзади временами слышался говорок. Впереди
было тихо, сквозь мерно падавшие хлопья проглядывали две человеческие
фигуры. Валге-пеа и боцман Адам. Голосов слышно не была -- дело известное,
боцман не говорун.
Дагмар снова прервала молчание:
-- Эдит не говорила, почему она остается в Ленинграде. Сказала только,
что не может поехать с нами.