Куусберг П.. Одна ночь

протезу привыкнет. До пятьдесят третьего года верой и правдой будет он
служить рабочей республике, а затем его за пьянку исключат из партии. В
конце пятидесятых годов, уже порядком опустившийся, он в пылу ссоры изувечит
костылем сына, который заведет речь о куриной слепоте отцов и об
исторической ошибке copoкового года, -- за это Юлиус отсидит полгода в
тюрьме.
Но кто из них в ту ночь мог с такой точностью предвидеть свою судьбу!
Дагмар хотя и решила этой же ночью еще раз поговорить с Маркусом о
своем муже, потребовать, чтобы он выложил ей чистую правду, все, что знает,
до последней мелочи, без всякой утайки, но, шагая рядом с Маркусом, никак не
могла начать разговор. Что-то словно удерживало ее. Прежде всего, конечно,
то, что они уже не раз и не два говорили о Бенно. Впервые -- сразу, как
только выяснилось, что Маркус был вместе с ним. С самого Пыльтсамааского
сражения -- тогда они еще числились в истребительном батальоне, потом
совершали партизанский рейд -- их послали на территорию, занятую
противником, где они выясняли настроение жителей, собирали сведения о
передвижении войск и заминировали уцелевшую подстанцию. Дагмар напряженно, с
надеждой и страхом ловила каждое слово Маркуса, но так и не услышала того,
что больше всего хотела узнать. А именно -- что стало с Бенно. Маркус
рассказывал о Пыльтсамааском сражении, о том, как они ловили вражеских
парашютистов где-то в лесах между Ярвамаа и Харьюмаа, о партизанском рейде и
еще о том, что они вовремя не попали в Таллин из-за стычки с немецкими
разведчиками и автомобильной аварии. О том, что произошло после, Маркус
мямлил до того невнятно, что Дагмар страшно становилось.
На берегу Ладоги она вторично выпытывала его, и подозрение, что Маркус,
обычно прямой, даже до резкости откровенный, что-то скрывает, только
усилилось. Когда он рассказывал, как они пробивались от Таллина к Нарве, у,
него будто слов не хватало. Да, было очень трудно, да, приходилось
укрываться от немцев и "своих", которые очень уж рьяно взялись сотрудничать
с нацистскими властями. Всякого рода бывшие деятели, которые на время ушли в
кусты, разные кайтселийтчики и новоявленные "самозащитники", полицейские и
офицеры, взбесившиеся серые бароны, те, у кого обрезали земли, и прочие
готовые услужить фашистам мерзавцы шныряли вокруг: коммунистов, бойцов
истребительных батальонов и исполкомовских работников, даже простых
новоземельцев уничтожали без суда. Приходилось быть очень осторожным, десять
раз взвесить, прежде чем обратиться к кому-нибудь. Втроем они никуда не
заходили, один всегда оставался снаружи, с револьвером наготове. И по ночам
дежурили попеременно. До конца вместе не были. У реки Нарвы разошлись,
потеряли связь с Бернхардом Юхансоном. Нет, у Нарвы было спокойно, никто их
не преследовал, ни одной стычки. За ними охотились раньше, в уезде Ярвамаа и
в районе Йисаку. Что стало потом с Бернхардом Юхансоном, он сказать не
может, возле Нарвы был еще жив и здоров. Как они расстались? Во время войны,
в тылу врага, случаются самые неожиданные вещи, в темноте в незнакомом месте
легко заблудиться, -- по всей видимости, так и произошло с Юхансоном. Он,
Маркус, поплыл на другой берег разыскивать лодку, а когда вернулся, Юхансона
уже не было. Магнус, их товарищ, сказал, что Юхансон пошел вверх по реке, но
назад не возвратился...
Третий раз говорили они о Бенно в Сясьстрое, Маркус твердил одно и то
же, ничего больше о судьбе Юхансона он не знает. Наконец Дагмар почти
поверила Маркусу, почти -- потому что где-то в глубине души теплилась
искорка сомнения. Не начни Маркус сегодня сам толковать о плохом, которое
надо представлять хорошим, может, и эта последняя искорка угасла бы. А потом
это странное видение -- Бенно с Маркусом лицом к лицу на дороге. Так
тревожно, как сейчас, Дагмар уже давно себя не чувствовала. Длинная исповедь
Юлиуса Сярга увела ее мысли в сторону, но при разговоре с Маркусом смятение
снова охватило ее, еще сильнее прежнего. Дагмар просто должна была
выговорить все, что лежало на душе.
Снежная ночь и впрямь действовала странно.
Маркус болтал о Ленинграде, признался, что никогда раньше ему не
приходилось жить в такой гостинице, как "Астория". Мрамор в вестибюле и в
ресторанных залах, хрустальные люстры и пушистые ковры под ногами, старинная
мебель в номерах, пуховые одеяла на кроватях, сверкающие кафелем уборные,
высоченные писсуары -- все это внушало нечто похожее на благоговение. Если
ты целым месяц скитался по лесам и болотам, спал в лучшем случае в копне
сена или сарае, а чаще всего -- где-нибудь под кустом, наломав себе под бок
веток, если полз между кочек, брел в ледяной воде и позабыл уже, что такое
тепло, матрац, подушка и одеяло, даже то, что может быть крыша над головой,
-- ты сумеешь полностью оценить уют, чистоту и сон в постели. Возможно,
поэтому "Астория" и произвела на него такое незабываемое впечатление. Что же
касается официантов, то вначале он даже не осмеливался заговорить с ними, их
лица и манера держаться напоминали ему старых русских аристократов из
кинофильмов. Молодых среди официантов не было -- они явно в армии, пожилые
же вели себя изысканно. И только когда ресторан "Астория" недели на две
оказался одним из немногих мест в Ленинграде, где еще можно было пообедать
без талонов, и когда очередь навивалась вокруг гигантского здания гостиницы,
а живущих в ней пропускали при предъявлении ключа от номера, солидные
официанты тоже несколько потеряли свое достоинство, стали неприветливы и
высокомерны. Потом, когда ресторан обслуживал только постояльцев, официанты
снова повели себя с прежним достоинством -- остановившись возле мраморных
колонн, ловили знак посетителя и тут же выполняли их желания. Каждый
официант напоминал Маркусу Магнуса, неважно, что по возрасту они годились
тому в отцы, -- именно поэтому Маркус и подмечал все. Но этого он не сказал
Дагмар. Жалел даже, что проболтался о том, как они спали под кустами и как
чавкало под ногами болото.
-- Ленинград отнесся к нам очень хорошо. Кто я такой, по сути дела?
Обыкновенный инструктор горкома партии. Много ли там было среди нас
депутатов Верховного Совета и народных комиссаров! Но в распоряжение
эстонского актива предоставили лучшую в городе гостиницу с лучшим
рестораном. А мы как себя вели? Возмущались, почему сразу же не повезли
дальше в спальных вагонах. Роптали, что не подают спецсамолетов. А что в это
время происходило с Ленинградом! Немцы зажали город в железное кольцо, без
конца атаковали, бомбили днем и ночью. Подожгли продовольственные склады. Мы
словно не желали или не умели понять всего этого.
Дагмар, собственно, и не слушала Маркуса. Вначале и она говорила о
Ленинграде, о том, что в первых числах сентября все было как в мирное время:
магазины полны товаров, рестораны полупустые, люди совершенно спокойны. О
войне напоминали лишь затемнение да огромные аэростаты, которые к ночи
поднимали в небо мешки с песком вокруг памятников, вырытые в парках окопы,
сумки с противогазом, которые носили через плечо многие горожане. Да еще
заклеенные полосками бумаги окна и сирены воздушной тревоги. Мерный темп
жизни рождал оптимизм, который она после Таллина совсем утратила. До сих пор
чувствует себя листком, сорванным с дерева, не багрово-красным кленовым
листком, что по осени расцвечивают лес, а общипанным, зашарпанным, поблекшим
ольховым листочком, который ветер швыряет с места на место, пока однажды не
затопчут его чьи-то ноги. Маркус пропустил мимо ушей это иносказание и
продолжал говорить о Ленинграде -- Дагмар не прерывала его. Она не знала,
как остановить Маркуса или как самой начать разговор. Наконец собралась с
духом:
-- Недавно, с час тому назад, произошло странное. Хотите верьте, хотите
нет, но я видела сегодня на дороге Бенно. В момент, когда вы о чем-то жарко
спорили. Мы возвращались с Марией, и я вдруг увидела: вы стоите с Бернхардом
друг против друга. Все было как наяву, так, будто муж мой и вправду стоял
посреди дороги. А через мгновение Бенно обернулся Юлиусом Сяргом.
-- Поверить трудно, -- буркнул Маркус.
-- Я не придумываю, так было, -- заверила Дагмар. -- Раньше мне никогда
ничего подобного не мерещилось.
-- Вы все время думаете о своем муже.
Дагмар почувствовала, что Маркус опять, стоит лишь заговорить о Бенно,
уходит в свою скорлупу. Ведь только что болтал о люстрах, аристократическом
обличье официантов в "Астории". Чтобы отрезать и ему и себе самой все пути,
она выпалила:
-- Товарищ Маркус, простите, но я не могу иначе, я должна поговорить с
вами о моем муже. Не скрывайте от меня ничего. Мне кажется, что вы не были
со мной до конца откровенны. Не обижайтесь, это не упрек -- вы хотели
пощадить меня. Еще раз прошу, расскажите все, что знаете. Все. Я выдержу и
самое худшее. Я смогу... смогу представить плохое хорошим.
Маркус ничего на это не сказал.
Дагмар вздохнула:
-- Я места себе не нахожу.
-- Вам не нужно столько думать о своем муже.
-- Помогите мне, -- она повернулась к Маркусу, даже заступила ему
дорогу, и они остановились.
Альберту Койту, который в этот момент обернулся, показалось, что Маркус
и Дагмар целуются, и он мрачно подумал, что в каждой бабе живет потаскуха.
Скорбит по мужу так, словно он уже в землю зарыт, и тут же навязывается
другому. Маркус -- кобель, который ни о чем не думает. Койт засомневался: а
можно ли все отрицательные человеческие свойства относить к пережиткам
капитализма? Являются ли неверность и сладострастие пережитками, или они
издревле присущи человеческой натуре?
-- Помогите мне, -- повторила Дагмар. -- Вы это можете. Отвечайте
искренне на мои вопросы. Не щадите меня, как вы делали до сих пор.
Поклянитесь, что будете говорить правду...
Хотя была ночь и шел снег, Маркус видел большие, темные глаза Дагмар,
она стояла совсем близко к нему, и у него возникло желание обнять Дагмар. Но
он не сделал этого.
-- Посмотрите мне в глаза и поклянитесь. Маркус посмотрел, не отвел
взгляда. И снова у него
возникло желание прижать к себе Дагмар, и снова что-то удержало его.
-- Поклянитесь!
Маркус положил руки на плечи Дагмар и с полушутливой торжественностью
произнес:
-- Клянусь!
И понял, что исполнит обещание.
Одновременно он почувствовал, как плечи Дагмар слегка вздрогнули, ему
даже показалось, что она прижалась к нему, и он нежно сжал ее плечи. Дагмар
посторонилась, и они пошли дальше. Маркус ощущал на своих ладонях
прикосновение грубой козлиной шерсти, словно он продолжал держать Дагмар за
плечи. И решение -- все сказать -- на самом деле утвердилось.
-- Я не знаю, что страшнее -- смерть или плен, -- говорила Дагмар. Она
чувствовала на своих плечах руки Маркуса, его сильные руки, которые с такой
легкостью подняли ее в кузов. -- Иногда думаю: пусть в плену, лишь бы жил.
Потом: нет, лучше бы умер. Тюрьма или лагерь только продлили бы страдания,
фашисты ни за что не оставят его в живых.
-- Смерть он обошел и в плен не попал, -- произнес Маркус, его ладони
по-прежнему ощущали жесткость ее шубы и вздрогнувшие плечи. -- С таким же
успехом он может где-нибудь скрываться, в какой-нибудь глуши.
-- Вы утешаете меня. Скажите, что вы действительно' думаете. Самое
тяжелое я уже пережила. Не представляла, что вообще приду в себя, но, как
видите, ожила. Можете осудить меня за это, Маркус.
-- Наоборот, буду рад, если это на самом деле так.
-- Неужели я плохая жена, что не в состоянии уже плакать?
-- Глупости. Вам не за что упрекать себя. Решение Маркуса ничего не
скрывать окончательно созрело.
Они прошли несколько шагов молча. Затем Дагмар спросила:
-- Он умер?
-- По-моему, нет. -- Маркус сказал это с легким сердцем.
-- Почему вы сказали "по-моему"? Он был ранен?
-- Об этом я ничего не знаю. Был ли он ранен или погиб.
-- А что значит "по-моему"?
-- Только то, что я не знаю, что с ним могло потом быть. Последний раз
я видел его в третью неделю сентября, точнее сказать не могу. Тогда все дни
смешались.
-- Вы недоговариваете, Маркус.
-- В таком случае посмотрите мне в глаза.
Дагмар повернула голову, сквозь летящие хлопья снега она видела лишь
то, что глаза Маркуса обращены к ней, больше ничего.
-- Он попал в плен?
-- Дорогая Дагмар, я вынужден снова ответить: не знаю. Или: по-моему,
не попал. Я не могу сказать -- нет, он не угодил в лапы немцев, или -- да,
он попал к ним в руки, я просто не знаю, что с ним произошло потом. Если же
вы хотите знать не факты, а то, что я предполагаю, то и тут я свою клятву
сдержу. Думаю, что он на свободе. В той степени, в какой эта свобода сейчас
возможна в Эстонии.
Впереди засветилось зарево. Оно то появлялось, то исчезало. Через
некоторое время послышался гул мотора. Хотя все увеличивающийся сноп света и
нарастающий гул возвещал о приближении автомашин, грузовик возник перед ними
неожиданно. Козырьки, прикрывавшие фары, прижимали свет к земле, а
покрашенные в синее стекла придавали ему неестественный отблеск. За первой
машиной проследовала другая, потом третья -- все груженные тяжелыми мешками
с хлебом.
Когда машины проехали, Дагмар еле слышно спросила:
-- Почему вы так думаете?
Теперь в ее голосе слышалась уже тревога, но Маркус этого не заметил. А
если и заметил, то постарался обратить в шутку.
-- Не хватайтесь за каждое слово. Не то я буду вынужден нарушить
клятву.
-- Раньше я только чувствовала, а теперь убеждена, что вы не говорите
мне всего, что знаете и думаете о Бенно.
Маркусу, который всегда говорил правду и прямо высказывал свое мнение,
сейчас было нелегко. Дагмар ошибается, оплакивая своего мужа как героя или
добровольную жертву, убивается больше, чем нужно. Если бы она все знала, то
сама выкинула бы Бернхарда Юхансона из своего сердца. Маркус не сомневался,
что Юхансон отстал намеренно, он не хотел идти дальше. То ли потерял веру в
будущее, то ли испугали трудности, которые подстерегали их, страшил риск, на
который они шли. С каждым днем он становился все равнодушнее и все чаще
заговаривал о возможности остаться в Эстонии. Мол, почему они думают, что
трудно укрыться, у него есть в деревне родич, который их всех приютит. Чем
ближе к фронту, тем проще нарваться на немцев. Эстонец покажется в России в
десять раз подозрительнее, чем у себя дома. Нет ни малейшего сомнения:
Юхансон отстал намеренно и прячется сейчас где-нибудь -- возможно, у своего
же дяди. Но сказать все это ему было трудно. Вздрогнувшие плечи Дагмар
словно удерживали его.
Она спросила:
-- Он что... перебежал?
Только потом, когда они уже ехали в поезде, на восток, Маркус понял,
что в глубине души Дагмар допускала и такую возможность. Но в ту ночь он об
этом не подумал. Ему показалось, что своим вопросом Дагмар лишь провоцирует
ответ.
-- Нет. Оставшиеся в Эстонии вовсе не перебежчики, -- сказал Маркус.
-- Что у вас произошло на реке Нарве? Маркус отважился:
-- Там выяснилось, что ваш муж решил остаться в Эстонии.
-- Он сказал, что остается?
-- Нет. Он предпочел исчезнуть тайком.
-- Вы лжете! -- возбужденно бросила Дагмар.
-- Выслушайте спокойно. Чтобы добраться до реки Нарвы, понадобилось три
недели. Я уже говорил вам, что Магнус, который шел с нами, был ранен, и это
замедляло движение. В Ярвамаа и в Алутагуских лесах мы несколько дней
проплутали, пока нашли дорогу. Возле Йизаку напоролись на какую-то немецкую
часть, нас два дня преследовали. На берегу Нарвы набрели на тихое безлюдное
место, где-то между Кунингакюла и Криушами, точно не знаю. Поискали лодку,
но не нашли, место от деревень было отдаленное. Я решил переплыть реку,
подумал, что, может, на том берегу повезет больше. Хотя рука у Магнуса и
поджила, но действовала еще плохо, мышцы были задеты или нервы, Юхансон
отговаривался, что он никудышный пловец, поэтому пришлось переплывать мне.
Течение вынесло прямо туда, где под ветвями была спрятана плоскодонка. Ваш
супруг должен был видеть, что я возвращаюсь на лодке. Магнус, во всяком
случае, видел, хотя была ночь и на реке стоял легкий туман Магнус дожидался,
а ваш благоверный точно сквозь землю провалился. Магнус искал его, пока я
выжимал белье -- плыть в белье было теплее, вода была холодная. Потом и я
ходил вдоль берега. Искали и ждали, пока не занялась заря. Переправились без
него, ждать дольше было невозможно. Он ушел от нас тайком.
Дагмар, которая внимательно слушала Маркуса, крикнула:
-- Вы бросили его! Вы и ваш Магнус! Маркус отрубил:
-- Вы хотели знать правду. Можете винить меня, но Магнуса не троньте.
-- Вы ненавидите моего мужа! Маркус уже не сдерживался:
-- После Нарвы я стал его презирать.
-- Вы ненавидите его, -- повторила Дагмар.
-- У меня к вам один вопрос. Почему вы не эвакуировались раньше?
-- А что? И во мне видите... предателя? Бенно вы им уже считаете.
-- Извините.
Теперь, когда они замолчали, Маркус, уже в который раз за эту ночь,
услышал собственные шаги и шаги Дагмар. Ему стало жаль ее, он понял, почему
Яннус велел ему держать язык за зубами.
Дагмар прервала молчание, голос ее звучал спокойнее:
-- Почему я не эвакуировалась... Венно не терпел паникеров. Он сказал,
что если уходить, то вместе с фронтом. Кто из нас думал, что Таллин так
быстро падет? А вы все предвидели?
Маркус уловил в словах Дагмар скрытую насмешку.
-- Нет, не все. Но уже в конце июля было совершенно ясно, что Эстонию
не смогут отстоять. И ваш супруг это отлично понимал, мы не раз говорили об
этом.
-- Бенно мне никогда не рассказывал, чем он занимается. Говорил о
Пыльтсамааском сражении, о каком-то прочесывании, больше ни о чем.
-- Это делает ему честь. Мы ходили в разведку по вражеским тылам и в
одном месте прятали оружие и боеприпасы для будущих партизан.
Дагмар снова вспыхнула. Вопрос Маркуса задел ее за живое. Когда
кто-нибудь из редакции или знакомые собирались эвакуироваться, она
спрашивала себя: а почему Бенно не предлагает ей уехать? Не потому, что она
хотела покинуть родину или боялась немцев. Она уже придумала доводы, чтобы
отказаться от эвакуации, если Бенно станет убеждать ее. Но Бенно об этом и
не заговаривал. Всякий раз, когда Дагмар спрашивала себя, почему он молчит,
-- сразу же находила ответ: Бенно любит ее. Хочет, чтобы они были до конца
вместе.
-- Он любил меня.
Обо всем, что Маркус наговорил ей после этого, он жалел до конца своей
жизни. Но тогда он слов не выбирал.
-- В Пяяскюласком болоте мы два дня решали, что предпринять. В ночь на
тридцать первое августа я пошел в Таллин. Юхансон дал мне ваш кадриоргский
адрес, я звонил, стучался к вам, естественно, что дверь была на замке.
Вашего супруга это известие потрясло: мне так показалось. Я...
Дагмар прервала его:
-- Он подумал, что со мной что-нибудь случилось. Боялся ареста.
-- Я сказал ему, что вы .. эвакуировались.
-- Нет, нет, нет! Вы не знаете Бенно. Я не сомневаюсь -- это из-за меня
он остался в Эстонии.
Следующие слова Маркус произнес очень медленно, так, чтобы они
непременно дошли до сознания Дагмар, не остались без ответа:
-- Вы просили, чтобы я был до конца откровенен, взяли с меня клятву.
Так знайте -- о том, что вы эвакуировались, я узнал от ваших соседей по
квартире. И сказал об этом ему.
Дагмар остановилась и выпалила:
-- Это ложь! Вы не имеете права говорить так! Маркус хотел было взять
Дагмар за руку, но она вырвалась. Он буркнул:
-- Вы просили, чтобы я ничего не скрывал.
-- Ну почему вы так говорите?
Маркус все же подхватил Дагмар под руку. Койт и это заметил, и снова
подумал о них плохо. Дагмар же была в замешательстве. И хотя все восставало
против слов Маркуса и она ощущала желание освободиться от него, человека,
который говорил такие чудовищные вещи, ненавидел Бенно и ее самое, -- она
продолжала идти рядом.
-- Он говорил о каком-то родственнике, который смог бы всех нас
приютить и укрыть. По-моему, ваш супруг сейчас у него прячется.
Дагмар резко мотнула головой:
-- У своего дяди? Никогда. Он не ладил с ним и ничего от него не
принимал. Дядя с радостью оплатил бы его учебу в университете, но Бенно
хотел быть неза-писимым. Он называл дядю и Мяртом Могри*, и Гобсеком, и
Шейлоком. Между ними нет ничего общего.
-- А нам он говорил о нем другое.
Дагмар чувствовала, как все вокруг рушится.
Она крикнула:
-- Я ничего больше не хочу слышать от вас!
-- Где у этого дядюшки усадьба -- Юхансон называл ее фермой?
-- Оставьте меня в покое.
-- Не оставлю, пока вы не поверите мне.
-- Вы ненавидите моего мужа, наговариваете на него. Вам и в голову не
приходит, что его могли схватить у реки, может, вы не дождались его,
поспешили до рассвета перебраться на другой берег. Зачем ему надо было идти
с вами до самой Нарвы, он мог и раньше отстать! Хутор находится в северной
части Тартумаа, в районе Тормы.
Маркус старался сохранить спокойствие.
-- Вы, конечно, лучше знаете своего мужа. Мы с Магнусом тоже гадали,
почему он не отстал раньше. Видимо, не пришел к окончательному решению.
Возле Йисаку мы едва спаслись от преследователей, мы двое суток только и
делали, что уходили от погони, -- возможно, и это подействовало. Впереди
ждали новые опасности. Он, вероятно, решил больше не рисковать. Подумал, что
в Эстонии, у дяди или еще где, безопаснее... Кто знает, как бы с ним вышло.
Магнуса убили... Магнус погиб именно при переходе фронта, когда все было уже
позади.
* Мярт Могри -- главный герой пьесы выдающегося эстонского
драматурга-реалиста Аугуста Китцберга (1855--1927) "Бог мошны".

Последние слова Маркус произнес тихо, обвинительные ноты в его голосе
исчезли. Но именно эти тихо произнесенные слова подействовали сильнее всех
предыдущих.
Дорога повернула вправо, затем снова влево. Почти с километр они шли
молча, руку Дагмар Маркус уже давно отпустил.
Молчание Дагмар пугало. Маркус попытался смягчить свои слова:
-- Я могу и ошибиться. Поэтому молчал. Фактов у меня нет, больше --
предположения. Но поверьте, мы его не бросили. Остальное -- всего лишь
догадки. Примите и вы их как... мое личное мнение, которое может быть
полностью ошибочным.
Говоря это, он чувствовал себя отвратительно. Дагмар сказала неожиданно
спокойно и сухо:
-- Я не благодарю вас, товарищ Кангаспуу. Мне не следовало надоедать
вам. Ваши слова я и приму... только за предположение. Извините, я пойду
быстрее.
Почти бегом Дагмар бросилась Еслед за идущими в снегопаде товарищами.
Маркусу казалось, что она убегает от него, оставляя на ладонях ощущение
вздрогнувших плеч и жесткость козлиной шерсти.
Глафире Феоктистовне почудилось, что сидевшая рядом с ней молодая
эстонка плачет. Плачет безмолвно, бесслезно, но плачет. Хотя на Глафире
Феоктистовне и было две шубы с поддевкой, а поверх всего еще и свободный, до
пят тулуп, она чувствовала, как едва заметно вздрагивает эта молодая
женщина. Старуха подвинулась к соседке ближе н окончательно убедилась:
плачет.
Глафира Феоктистовна замечала все, даже когда вроде бы дремала. В
магазине и на собраниях не глядела по сторонам и все же подмечала больше
других, кто без конца пялился, выпытывал, прислушивался и перешептывался.
Глафира Феоктистовна точно знала, когда сошла с дровней пожилая эстонка. Она
до этого растирала колени и что-то говорила по-своему, только потом сползла.
На ее место устроилась молодая, села вначале, как всегда, спокойно,
по-девичьи подобрав под себя ноги. И тут будто охнула или глубоко вздохнула,
после чего Глафира Феоктистовна и поняла, что стряслось неладное. Видно,
поприпомнилось что-то молодой эсто-ночке, ночью оно всегда все перед глазами
встает. Ночами человеку спать положено, только этой бабенке сейчас не до
сна, даже если бы она и улеглась на перину возле теплой печки и положила
голову на пуховые подушки. Видать, потеряла мужа или милого, теперь многие
бабы остаются вдовами, а невесты без суженых. А эта еще молодая, может,
найдет себе нового. Только кто знает, иная до гроба плачет, другая до того
кручинится, что сама следом в гроб ложится. Люди всякие, только не всем дано
одинаковое терпение. Чтобы сносить муки и одолеть, страдание. Страшно, когда
ломит кости, но сердечная боль и того страшней. В муках родится на свет
человек, в муках он и живет. Бабы -- по крайности. Умирают мужья -- жены
глаза выплакивают, гибнут сыновья -- матери задыхаются от боли. У того, кто
молчком плачет, -- двойная боль, человек должен навзрыд кричать, не в себя
уходить. Только тут не своя воля, душу, что вдохнул господь, смертный
изменить не в силах.
Глафира Феоктистовна перекрестилась.
У старшей, у той душа, наверно, окаменела от горя вселенского, или не
прошлись по ней еще самые лихие беды войны. Только одно уже то, что пришлось
оставить кров родной, разве не горе? Еще какое. Глафира Феоктистовна решила
про себя, что уж свой-то очаг она никогда не покинет, пускай антихрист хоть
всю деревню своими танками сомнет. Что на роду написано, от того спасения
нет. Последний ее покой будет рядом с Агафоном -- как в слезах и поклялась
она на его могиле.
Война -- страшная кара, в войнах гибли целые народы. В войну малый
народ должен ближе к большому держаться, не то раскидают его на все четыре
стороны. Большой народ, такой, как русский, никому не уничтожить, все, кто
ни шел на него, в конце сам погибал. И татары и Бонапарт. Эстонцам, так
писал Константин, пришлось быть под многими народами, теперь они с нами, с
русскими, в союзе, только будет ли им спасение? Эти тут, в горе и муках,
идут на восток, а что делают другие, что у себя остались? Кто меч из ножен