Страница:
самое.
В эту снежную ночь ничего не произошло.
В ту снежную ноябрьскую ночь действительно ничего особенного не
случилось. Все, что произошло, произошло потом.
Их путь продолжался еще четырнадцать дней. И все эти две недели они шли
пешком, лошади им больше нигде не удалось добыть, машины проносились мимо, с
десяток, может, проехало пустых, но не остановились. Один грузовик
притормозил, но ехал он в другую сторону. Машин вообще проезжало немного.
Два дня они отдыхали, так что, пока добрались до железной дороги, прошло
целых шестнадцать дней.
Завшивели. Не помогла и баня, которая то ли запоздала, как думал Сярг,
то ли ее устроили слишком рано, как утверждал Койт. Первым, через день после
бани, стал чесаться и тайком искать в белье паразитов Альберт Койт. Вскоре
зачесались уже все, но еще украдкой. Открытую войну объявил вшам Яннус, он
громогласно заявил братья и сестры, долой шутки, прекратим подпольную
вошебойню и начнем публичную планомерную борьбу. Койт углядел в этом один из
принципов освобождения от старых предрассудков и всей душой поддержал
Яннуса. С этих пор вшей искали совместно по утрам или по вечерам, а иногда и
после того, как вставали, и перед тем, как лечь спать. На первых порах
женщины отыскивали себе укромный уголок или просили мужчин удалиться,
позднее и они перестали стыдиться; Альберт Койт украдкой поглядывал на голые
плечи Дагмар и мучился из-за этого. Второй раз боцману Адаму уже не удалось
устроить баню. Женщины, правда, стирали свое белье, Юлиус Сярг добровольно
таскал им воду и добывал дрова, но и это особо не помогло. "На них только
кипяченье действует", -- говорила Мария Тихник, которой еще в тюрьме
пришлось натерпеться от вшей. Они искали и в голове друг у друга, -- к
счастью, там было чисто. Мария сказала, что бельевая вошь отличается от
головной. Дагмар в этом не разбиралась. Все были убеждены, что подцепили
вшей на полу в какой-нибудь сельской- избе, где спали в одежде все новые
люди. И они спали одетыми, другой возможности просто не было. Кто добрался
до Челябинска, тот освободился от вшей в тамошнем санпропускнике, где одежду
прожаривали в специальных камерах, а люди мылись зеленым мылом под горячим
душем; каждый приезжий обязан был иметь из санпропускника справку, без нее в
город не впускали. Койт подумал, что следовало бы изобрести особый душ и от
пережитков, чтобы он изнутри промывал человеческие души. После войны, в
середине пятидесятых годов, один из поэтов напишет даже стихотворение почти
на такую же тему.
Тифом никто из них не заболел. Альберт Копт на следующий год занедужил
в уральском военном лагере кровавым поносом, его даже свезли в палату, где
лежали умирающие, с неделю он дышал на ладан, но, к удивлению врачей, выжил.
От дизентерии там умерло немало эстонцев. И Маркус долгое время хворал,
желудки были у многих солдат расстроены, это откровенно подтверждали
"полевые уборные".
С едой, хотя и становилось все туже, кое-как обходились. Помогли сало и
сахар из Паша-Перевоза. У Вал-гепеа шпику хватило до самого Челябинска, в
день он съедал лишь по кусочку величиной с почтовую марку. До этого он с
такой же точностью делил масло. В некоторых сельских магазинах
эвакуированным продавали хлеб, по шестьсот граммов на* душу. Вначале
картошку они покупали у колхозников за деньги, потом с них начали требовать
вещи. Однажды на комбинацию Дагмар удалось выменять курицу. Курица была
крупной и жирной, супа хватило на всех. Маркус обменял купленную в
Ленинграде вельветовую куртку на муку -- потом из нее три дня готовили
густую подливку к картошке. Сярг время от времени пускал в оборот мыло, на
мыло он выменивал махорку и папиросы и никогда не забывал о пачке "Ориента"
-- всегда предлагал закурить Хель-муту и другим. Мясом разжиться им не
удавалось, за мясо требовали ручные или карманные часы, расставаться же со
своими хронометрами никто не хотел. Валгепеа заявил, что свою "Омегу" меньше
чем за полтеленка не отдаст, а телят режут по весне.
Боцман Адам натерпелся горя, добывая продукты, Койт пытался помогать
ему, с каждым днем его познания в русском языке расширялись, в день он
заучивал по тридцать новых слов из словаря, другие тридцать западали сами
собой в память, а она у него и впрямь была завидная. Только ничего
выторговать у крестьян ему не удавалось, он объяснялся слишком книжно,
изысканно, и люди сторонились его. Валгепеа справлялся лучше, -- он-то и
остался в помощниках Адама. Сярга интересовал только табак. Вечерами он
иногда пел, в основном шлягеры. Говорил: чтобы скоротать время и не забывать
Эстонию, -- на самом же деле для Дагмар, Никто об этом не догадывался, разве
что Дагмар, но виду не подавали. Даже Юлиусу Сяргу.
Целую неделю шли по местам, где жили соплеменники -- дорога веда через
деревни вепсов. Койт, к общему удивлению, знал множество вепских слов, но
его переводческие способности не понадобились. Вепский язык все более или
менее понимали, даже Валгепеа, голова которого, как он сам досадовал,
никакого чужого языка не принимала.
Лишь в редких случаях приходилось прибегать к помощи русского, вепсы
по-русски говорили свободно -- и молодые и старики -- да и между собой в
большинстве объяснялись по-русски. Альберт Койт в каждом новом доме
произносил длинную речь об угро-финских народах. Говорил, что ученые все еще
спорят о том, где их прародина. В прошлом столетии высказывалось
предположение, что угро-финны относятся к монгольской расе и что их первые
поселения были в Алтайских горах. В новейшее время утверждают, что
угро-финны -- один из древнейших европейских народов и что их прародина в
Восточной Европе. Еще пять-шесть тысяч лет тому назад угро-финны жили на
берегах Волги и в бассейне ее притоков -- Камы и Оки, вплоть до самого
Урала, Первыми оттуда перекочевали на север ненцы, оставшиеся племена
разделились на две ветви: угорскую, представители которой мадьяры, или, как
их называют, венгры, перекочевали в Тисскую низменность и образовали там
Венгрию; остяки же и манси подались на восток, в Сибирь, на берега Оби,
Енисея и Иртыша. Все остальные отнесены к финско-пермской ветви, западное
ответвление которой, в поисках лучших охотничьих, рыболовных и земельных
угодий, постепенно дошло до Балтийского моря. Сюда относятся финны, эстонцы
и ижорцы. Некоторые ученые думают, что стронуться с места угро-фин-нов
вынудило переселение народов, продвижение славян с запада на волжские земли,
однако молодые ученые оспаривают это и утверждают, что перемещение
угро-финнов происходило медленно, столетиями, даже в течение нескольких
тысячелетий. Немецкий ученый Коссина и швед Алмгрен, в свою очередь,
заявляют, что угро-финны перекочевали на свои нынешние территории из
Западной Европы, из Франции. Но эта теория не выдерживает критики. Говорил
Койт еще о том, что угро-финские языки делятся на несколько групп:
балтийско-финские, волжские, пермские, угорские, отдельную группу образует
лапский язык. А всех языков шестнадцать; по данным тысяча девятьсот двадцать
шестого года, угро-финнов было девятнадцать миллионов. Вепсы относятся к
балтийско-финской ветви; по сведениям эстонской энциклопедии, их тридцать
три тысячи человек.
Хотя приходилось общаться с родственным народом и они вместе с вепсами
удивлялись обилию одинаковых слов, представители угро-финского племени были
не щедрее славян." Точнее говоря, вепсы перебивались так же, как и русские.
Валгепеа нигде не приметил амбаров с полными засеками зерна и муки и
подполов с кадками масла и развешанными копчеными окороками. На веревочках
висели только пучки табака и низки грибов, иногда встречалась еще сушеная
рыба. Валгепеа все примечал, находил случай сунуть нос в чужие закрома. Как
в русских, так и в вепских селах колхозники сетовали на одно: война подняла
нормы заготовок, себе почти ничего не остается; как свести концы с концами,
дожить до нового урожая, того и бригадиры с председателями не знают, чешут
затылки. Много хлеба осталось на полях -- трактористов, шоферов и всех, кто
помоложе, забрали в армию, а тут еще снег выпал раньше обычного. По крайней
мере, так понял Валгепеа, остальные меньше интересовались этим. В Сибири
Валгепеа, к удивлению своему, обнаружил, что хлеб обмолачивали еще в январе.
Вепсы спрашивали, как эстонцам жилось на родине, они отвечали, что так
же, как до войны ленинградцам. Люди сознательные, никто больше на эту тему
не распространялся, даже Юлиус Сярг, "Отсталое захолустье", -- решил Койт.
"Беда, видимо, в ведении колхозного дела", -- сказал Сярг. "Крупное
коллективное землепользование является передовой формой ведения хозяйства",
-- заявил Койт. "По утрам ходят по домам и выгоняют людей на работу", --
буркнул Сярг, Валге-пеа не спешил высказывать свою точку зрения, с-
бухты-барахты судить ни о чем нельзя. Мария Тихник винила во всем войну.
Яннус напомнил о высоких горках подушек на кроватях и широких лежанках.
Кровати и горки подушек они видели только через дверь, обычно пришельцев
помещали в передней. Дагмар сказала, что русские -- люди хорошие, куда
душевнее и приветливее, чем эстонцы, которые завидуют и чернят друг друга.
Маркус принял замечание об эстонцах на свой счет. Боцман согласился с Дагмар
и добавил: не забывайте, что эвакуированные, как саранча, объели все
деревни, что они наказание для жителей, которые вынуждены давать им приют, а
сами -- тесниться. Дагмар спросила: были бы эстонцы такими же
гостеприимными, если бы каждый день через их дворы тянулись полуголодные и
завшивевшие беженцы. Яннус принялся защищать Эстонию, сказал, что не стоит
представлять свой народ в таких черных красках. Койт заговорил о равенстве
наций. Потом, уже в Эстонии, узнали, что многие дорогие вещи и ценности,
даже мебель, перекочевали от горожан к зажиточным хуторянам, что меновая
торговля процветала на родине куда шире и цены были даже очень кусачими.
Они сдержали слово и не совершали ночных переходов. Но в снегопад шли
-- снега в том году вообще было в избытке, снега и холода. Пользовались
большаками, а счастья на машину все равно не было. Машины вообще проезжали
редко -- почему, они так и не поняли. Позже выяснилось, что наши войска
вернули Тихвин и эвакуировавшиеся ленинградцы уже не делали такой большой
круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга:
наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии? -- но
Сярга с ними в то время уже не было.
Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К
Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к
нему, ничего не спрашивала и, если случайно оказывались рядом, немедленно
отходила. Иногда Маркус ловил на себе ее взгляд, пытливый и словно
умоляющий, но он сразу же становился холодным и даже презрительным, когда
встречался с его взглядом. Все между собой говорили, что Дагмар оттаяла,
способна, во всяком случае, внешне не показывать своего горя. И только
Маркус молчал, ему казалось, что Дагмар близка к отчаянию. Хотя она ни на
что не жаловалась, курила, шутила и смеялась. Пудрилась и красила губы,
попросила у молодой вепчанки щипцы для завивки и накрутила себе локоны.
Юлиус Сярг искал общества Дагмар, почти два дневных перехода они прошли
рядом. Двадцать пять километров, семь-восемь часов. С Яннусом Дагмар
по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре; Койт рассказал
Маркусу, что Дагмар, оказывается,' прочла уйму художественной литературы --
на эстонском и английском языках. Койт продекламировал на память на
английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и
по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на английском?"
-- желчно спросил Маркус; Койт не понимал, какая муха укусила друга. На
всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.
Мария Тихник мучилась ногами все эти триста или четыреста километров,
которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что ей
становится все труднее и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи
палки -- боцман Адам вырезал для нее палку р красивой ручкой. Врачи потом
упрекали Марию, что вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну,
ни на тяжести эвакуации не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны
немного облегчили страдания, но до конца своей жизни от ломоты в костях она
так и не избавилась. Сильнее всего донимали и продолжали донимать колени.
Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию,
бывшая хозяйка называла теперь своего мужа только кобелем и кровопийцей, из
домовладелицы стала продавщицей большого, магазина, в первые послевоенные
годы сбывала знакомым из-под полы сахар. Приносила также Марии Тихник и
совала почти насильно, при этом всегда говорила о двух вещах: чудесных
георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.
К железной дороге они вышли возле Борового. На карте Юлиуса Сярга
Боровое было обозначено кружочком, по размеру таким же, как обозначались
Эльва или Отепя; была ли это крупная железнодорожная станция, местечко или
городок -- так и оставалось неясным, хотя пришли они в Боровое днем, около
четырех часов, точнее -- в пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге"
Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны в Эстонии как самые точные в
мире часы. На таллинском стадионе на футбольных матчах время тоже
отсчитывала "Омега", но она всегда забегала вперед или отставала от
судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал
на все состязания и матчи, где выступали зарубежные команды. Латышские и
литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был
интереснейшим спортивным состязанием. Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута.
Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.
"Омега" Хельмута Валгепеа показывала 15.58, часы Юлиуса Сярга --15.52,
а хронометр Койта -- 16.04. Сярг и Койт заспорили -- историческое время было
зафиксировано по часам Валгепеа, -- Койт назвал про себя это типичным
центристским подходом. Было еще светло, и они могли бы вполне получить
представление о Боровом, но, во-первых, они были не в туристском походе,
которые лет через десять -- пятнадцать после войны войдут в моду, а
во-вторых, их повергло в уныние состояние станции Боровое. Городок почти
безлюдный. Еще километров за шесть-семь до железной дороги навстречу
потянулись бежавшие из Борового люди. Настоящее шоссе в Боровое не вело;
чтобы добраться до него, пришлось свернуть с магистрали, и вот на этой-то
третьеразрядной, если пользоваться прежними эстонскими терминами, дороге им
и встретились беженцы, которые пытались унести с собой кое-какой уцелевший
скарб. Кто на себе -- один узел спереди, другой перекинут мешком за спину,
кто тащил санки или нес вещи в руках. Попадались и на лошадях -- пожитки на
дровнях, орава несчастных женщин и детишек следом. Все торопились уйти
подальше от Борового -- уже две ночи немцы нещадно бомбили его.
Если бы они шли не так долго, если бы не надоело просить у чужих людей
пристанища (в действительности оно предоставлялось им всегда в первой же
избе, куда они стучались, -- поди, не оборванцы), если бы не вымаливать
картошку (они не вымаливали, а расплачивались рублями или выменивали на вещи
или мыло Сярга) и если бы не собирать с пола вшей (ими они одаривали и
любезных хозяев)! Но железная дорога казалась им землей обетованной,
долгожданным раем, и они решили в любом случае добраться до станции. Не
вняли и остерегающим возгласам, что станции нет, что от здания остались одни
развалины, пути разбиты, вместо насыпи огромные воронки, что сошедшие с
рельсов вагоны завалили дорогу, что идти туда -- значит заведомо искать
гибели. Немецкие самолеты могут прилететь и в эту ночь. Им посоветовали идти
по крайней мере в Кадунь, до которой около восьмидесяти километров.
Восемьдесят километров -- четыре дня. В три дня это расстояние из-за Марии
Тихник не пройти -- и они направились в городок, откуда все бежали. Двух
мнений у них не было. "Мы должны идти", -- сказал Юлиус Сярг. "У нас нет
другого выбора", -- подтвердил Альберт Койт. Русские смотрели на эстонцев
как на глупых, которые не слушают разумных людей, как на безумцев, ищущих
смерти.
Станция Боровое и в самом деле была сровнена с землей. Ни одного целого
строения. Правда, далеко от станции они тоже не отходили. Всего несколько
метров, да и то больше ради любопытства. Здания обвалились, сгорели,
накренились или были разворочены надвое, стояли с содранными крышами, без
окон и дверей. На месте отдельных домов зияли воронки, от других остался
только фундамент, Городок был весь в яминах, будто изрыт оспой. Ничего
подобного никто из них не видел. Когда Юлиусу Сяргу потом рассказывали о
мартовской бомбежке Таллина, ему всегда вспоминалось Боровое, а не Великие
Луки и не Нарва -- до фронта Сярг не дошел.
Сперва они просто бродили вокруг развалин станционного здания, оставив
санки с поклажей на перроне, словно с минуты на минуту должен был подойти из
Ленинграда скорый поезд на Сибирь. Ни одного железнодорожника здесь они не
встретили. Тогда боцман Адам, Валгепеа и -Маркус отправились на разведку,
всем разбредаться было нельзя. Издалека донесся гул самолета, Койт
почувствовал в желудке странную дрожь, но сохранил на лице обычное
выражение. Яннус встревожился, Юлиус Сярг принялся успокаивать женщин.
Уверял, что это наши самолеты, как воют "юнкер-сы" -- он еще в Финском
заливе основательно изучил, Койт не стал спорить с ним, хотя звуки и
показались ему зловещими. Гул усилился, но тут же притих, а потом и вовсе
прекратился. Самолеты могли быть и своими.
Когда стемнело, решили укрыться в вагоне. Пустых было сколько угодно.
Однако в первый попавшийся товарный вагон они не полезли, а выбрали тот,
который, по заверению боцмана Адама и Валгепеа, принадлежал эшелону
Кировского завода. "Кировцев повезут дальше в первую очередь, -- заверил
Валгепеа. -- Как только исправят дорогу -- сразу же отправят. Готов
собственную шапку съесть". Колею действительно ремонтировали, и занимались
этим железнодорожники, военные и гражданские лица -- рабочие Кировского
завода, как полагал Хельмут Валгепеа. Длинный эшелон явно принадлежал
кировцам, даже Койт убедился в этом, когда прошелся вдоль вагонов. В каждом
кто-то находился, так что поезд не был таким уж необитаемым, как это
показалось.
Вначале они просто сидели в пустом вагоне, словно не понимали полностью
своего нового положения. Сознание того, что цель достигнута, что наконец-то
они выбрались к железной дороге, что у них есть вагон, и вагон этот в
составе эшелона, который должен рано или поздно тронуться, вроде бы привело
их в растерянность. А также и то, что они, по сути, ничего толком не знали,
а лишь предполагали. Первыми пришли в себя Валгепеа и Маркус и стали
немедленно действовать. Разыскали в брошенном вагоне, который стоял на
соседнем пути, железную печурку, настоящую чугунную "буржуйку", как сказал
Валгепеа, и установили в своем вагоне. С этого момента они и впрямь стали
называть этот стылый товарный вагон "своим". Сярг помогал искать до-ски,и
они натаскали их столько, что всем хватило подсунуть под бок. Койт запасал
дрова, носил обрезки досок, чурбаки, ходил даже к развалинам присматривать
топлива, но угля, платформы с которым стояли на четвертом пути, взять не
догадался. За углем его послал боцман Адам, К полночи все было в порядке:
топилась печурка, Мария грела возле буржуйки колени, на досках были устроены
постели.
Смеялись и болтали наперебой. Только Дагмар была серьезнее и
задумчивее, чем в предыдущие дни, перекинулась несколькими словами с
Яннусом, а так больше сидела молчком на краю лежака. Никто, кроме Маркуса,
не замечал происшедшей в ней перемены, все были возбуждены, полны ожидания.
Маркус не знал, как подойти к Дагмар, хотя и чувствовал, что рбязан это
сделать, -- рассчитывал на последующие дни, а потом упрекал себя. Боцман
Адам и Валгепеа время от времени ходили узнавать, что нового. Работы на
линии продолжались, несмотря на темноту, и это казалось добрым
предзнаменованием. Донеслись короткие паровозные свистки, через час ощутили
первый толчок, В два часа сорок семь минут в дверь постучали и спросили, кто
такие. "Эстонская республиканская актив", -- с достоинством ответил
Валгепеа. "Эстонский республиканский актив", -- поправил его Койт. В ответ
донеслось короткое деловое: "Хорошо". В этом вагоне они доехали до самого
Челябинска. На узловых станциях неоднократно проводились проверки, и они
всякий раз отвечали именно так, как это сделал впервые Валгепеа, и называли
свой конечный пункт -- Челябинск. Им верили на слово, и вагон всегда
прицепляли к составу, направлявшемуся в Челябинск. Это говорило об
оперативности и о том, что бумага -- не самое важное, но Альберт Койт не мог
доказать этого Юлиусу Сяргу, потому что его с ними уже не было Ни Юлиуса, ни
Дагмар.
Дагмар исчезла внезапно. Однажды утром ее не оказалось. Никто не мог
объяснить, что произошло. Чемодан стоял на месте, а шуба, ботики и сама она
-- исчезли.
Ночью Дагмар встала на "печную вахту" -- она возражала, чтобы женщин
освобождали от дежурства. А утром ее уже не было. Яннус был ошеломлен и
убит,
-- Она отстала, -- решил Валгепеа. -- Понадобилось сходить до ветру --
и не успела. Разве знаешь, когда поезд остановится или пойдет.
Валгепеа был прав -- этого никто не знал. Эшелоны с эвакуированными шли
безо всякого расписания и графика. Железная дорога была забита составами. В
первую очередь пропускали направлявшиеся на запад воинские эшелоны.
Отлучаться из вагона было рискованно. Особенно приходилось тяжко боцману
Адаму и Вал-гепеа, которые на каждой остановке уходили добывать хлеб. Возле
киосков, где эвакуированным отпускали его, всегда вилась очередь. Зачастую
они так и не успевали дождаться -- эшелон трогался. Хорошо, если поезд
останавливался на первом или на втором пути -- тогда благодать. Но даже если
оказывались на десятом пути -- за хлебом отправляться нужно было все равно.
Станции крупные, по десять и больше подъездных путей; кроме того,
сортировочные и бесконечные запасные.
Общее мнение склонялось к тому, что Дагмар не успела на поезд, который
неожиданно тронулся. Товарные вагоны были без подножек, даже мужчинам
приходилось помучиться, прежде чем удавалось вскарабкаться в движущийся
вагон, всегда втаскивали друг дружку за руки. А Дагмар слишком полагалась на
себя. Маркус в этом варианте сомневался, у него сразу возникло чувство, что
Дагмар отстала, находясь в душевном смятении. Оставленный чемодан действовал
на Маркуса удручающе.
-- Может, успела в какой-нибудь другой вагон, -- пытался Койт утешить
Яннуса. -- Вагоны товарные...
Эшелон, будто проклятый, все несся и несся без остановок. Станция за
станцией оставались позади. В любой другой раз они бы только радовались,
теперь нервничали.
Возле семафора, перед небольшим полустанком, поезд остановился. Юлиус
Сярг соскочил и крикнул, что пройдет по вагонам. И если не найдет Дагмар,
будет дожидаться здесь или вернется обратно. О нем пусть не беспокоятся, он
их догонит, как-никак в Ташкент собирается, И Дагмар прихватит, Яннус может
быть в нем уверен. Сярг не послушался трезвых увещеваний Валге-пеа, что
Дагмар может ехать следом, что пускай Юлиус просмотрит вагоны и
возвращается, дурить нечего.
Сярг все же поехал обратно. Вначале никто не знал, что стало с Юлиусом,
потому что нигде больше он не объявился. Лишь после войны, когда Маркус
случайно встретился с ним в Таллине, тот рассказал ему, что он тогда
вернулся. Поезд, на который он забрался силком, остановился только в
Вологде. Юлиус клялся, что видел Дагмар там. Она-де мелькнула между
вагонами, он крикнул, но Дагмар, наверное, не расслышала, хотя он и заорал
во все горло. Сярг полез под составами -- у длинных русских вагонов нет
тамбуров, чтобы можно было перебраться. Но туда, где между путями шла
Дагмар, он так и не добрался, вернее, добрался, но уже без левой ноги.
"Тогда я уже был не человек", -- говорил Сярг в их первую и во все
последующие встречи. Последний, третий эшелон, под которым он пролезал,
двинулся. Надо было спокойно лечь между рельсами, на-' вряд ли что случилось
бы, но он понадеялся, что проскочит. Колесо, как гильотина, отхватило ему
ниже колена левую ногу. Успел еще раз крикнуть "Дагмар!", больше ничего не
помнил. От боли и потери крови лишился сознания. Очнулся только в больнице.
Вот так и не получилось из него ни ташкентца, ни солдата. А может, и к
лучшему, что остался без ноги: под Великими Луками, на полуострове
Сырве-Сяяр и в Курляндии многие вообще лишились жизни. По мнению Маркуса,
Сярг лишь утешал себя. Спустя некоторое время, весной 1951 года, Юлиус Сярг
разыскал Маркуса и попросил взаймы двести рублей: мол, пришла телеграмма,
чтобы немедленно явился в Тарту за новым протезом, а тут случайно оказался
на бобах. Теперешний протез все равно что чурбак и страшно тяжелый. Сярг
задрал штанину и показал протез -- комбинацию из дерева, железа и кожаных
ремней, дескать, ни к черту не годится, вся надежда на новый. Маркус дал ему
В эту снежную ночь ничего не произошло.
В ту снежную ноябрьскую ночь действительно ничего особенного не
случилось. Все, что произошло, произошло потом.
Их путь продолжался еще четырнадцать дней. И все эти две недели они шли
пешком, лошади им больше нигде не удалось добыть, машины проносились мимо, с
десяток, может, проехало пустых, но не остановились. Один грузовик
притормозил, но ехал он в другую сторону. Машин вообще проезжало немного.
Два дня они отдыхали, так что, пока добрались до железной дороги, прошло
целых шестнадцать дней.
Завшивели. Не помогла и баня, которая то ли запоздала, как думал Сярг,
то ли ее устроили слишком рано, как утверждал Койт. Первым, через день после
бани, стал чесаться и тайком искать в белье паразитов Альберт Койт. Вскоре
зачесались уже все, но еще украдкой. Открытую войну объявил вшам Яннус, он
громогласно заявил братья и сестры, долой шутки, прекратим подпольную
вошебойню и начнем публичную планомерную борьбу. Койт углядел в этом один из
принципов освобождения от старых предрассудков и всей душой поддержал
Яннуса. С этих пор вшей искали совместно по утрам или по вечерам, а иногда и
после того, как вставали, и перед тем, как лечь спать. На первых порах
женщины отыскивали себе укромный уголок или просили мужчин удалиться,
позднее и они перестали стыдиться; Альберт Койт украдкой поглядывал на голые
плечи Дагмар и мучился из-за этого. Второй раз боцману Адаму уже не удалось
устроить баню. Женщины, правда, стирали свое белье, Юлиус Сярг добровольно
таскал им воду и добывал дрова, но и это особо не помогло. "На них только
кипяченье действует", -- говорила Мария Тихник, которой еще в тюрьме
пришлось натерпеться от вшей. Они искали и в голове друг у друга, -- к
счастью, там было чисто. Мария сказала, что бельевая вошь отличается от
головной. Дагмар в этом не разбиралась. Все были убеждены, что подцепили
вшей на полу в какой-нибудь сельской- избе, где спали в одежде все новые
люди. И они спали одетыми, другой возможности просто не было. Кто добрался
до Челябинска, тот освободился от вшей в тамошнем санпропускнике, где одежду
прожаривали в специальных камерах, а люди мылись зеленым мылом под горячим
душем; каждый приезжий обязан был иметь из санпропускника справку, без нее в
город не впускали. Койт подумал, что следовало бы изобрести особый душ и от
пережитков, чтобы он изнутри промывал человеческие души. После войны, в
середине пятидесятых годов, один из поэтов напишет даже стихотворение почти
на такую же тему.
Тифом никто из них не заболел. Альберт Копт на следующий год занедужил
в уральском военном лагере кровавым поносом, его даже свезли в палату, где
лежали умирающие, с неделю он дышал на ладан, но, к удивлению врачей, выжил.
От дизентерии там умерло немало эстонцев. И Маркус долгое время хворал,
желудки были у многих солдат расстроены, это откровенно подтверждали
"полевые уборные".
С едой, хотя и становилось все туже, кое-как обходились. Помогли сало и
сахар из Паша-Перевоза. У Вал-гепеа шпику хватило до самого Челябинска, в
день он съедал лишь по кусочку величиной с почтовую марку. До этого он с
такой же точностью делил масло. В некоторых сельских магазинах
эвакуированным продавали хлеб, по шестьсот граммов на* душу. Вначале
картошку они покупали у колхозников за деньги, потом с них начали требовать
вещи. Однажды на комбинацию Дагмар удалось выменять курицу. Курица была
крупной и жирной, супа хватило на всех. Маркус обменял купленную в
Ленинграде вельветовую куртку на муку -- потом из нее три дня готовили
густую подливку к картошке. Сярг время от времени пускал в оборот мыло, на
мыло он выменивал махорку и папиросы и никогда не забывал о пачке "Ориента"
-- всегда предлагал закурить Хель-муту и другим. Мясом разжиться им не
удавалось, за мясо требовали ручные или карманные часы, расставаться же со
своими хронометрами никто не хотел. Валгепеа заявил, что свою "Омегу" меньше
чем за полтеленка не отдаст, а телят режут по весне.
Боцман Адам натерпелся горя, добывая продукты, Койт пытался помогать
ему, с каждым днем его познания в русском языке расширялись, в день он
заучивал по тридцать новых слов из словаря, другие тридцать западали сами
собой в память, а она у него и впрямь была завидная. Только ничего
выторговать у крестьян ему не удавалось, он объяснялся слишком книжно,
изысканно, и люди сторонились его. Валгепеа справлялся лучше, -- он-то и
остался в помощниках Адама. Сярга интересовал только табак. Вечерами он
иногда пел, в основном шлягеры. Говорил: чтобы скоротать время и не забывать
Эстонию, -- на самом же деле для Дагмар, Никто об этом не догадывался, разве
что Дагмар, но виду не подавали. Даже Юлиусу Сяргу.
Целую неделю шли по местам, где жили соплеменники -- дорога веда через
деревни вепсов. Койт, к общему удивлению, знал множество вепских слов, но
его переводческие способности не понадобились. Вепский язык все более или
менее понимали, даже Валгепеа, голова которого, как он сам досадовал,
никакого чужого языка не принимала.
Лишь в редких случаях приходилось прибегать к помощи русского, вепсы
по-русски говорили свободно -- и молодые и старики -- да и между собой в
большинстве объяснялись по-русски. Альберт Койт в каждом новом доме
произносил длинную речь об угро-финских народах. Говорил, что ученые все еще
спорят о том, где их прародина. В прошлом столетии высказывалось
предположение, что угро-финны относятся к монгольской расе и что их первые
поселения были в Алтайских горах. В новейшее время утверждают, что
угро-финны -- один из древнейших европейских народов и что их прародина в
Восточной Европе. Еще пять-шесть тысяч лет тому назад угро-финны жили на
берегах Волги и в бассейне ее притоков -- Камы и Оки, вплоть до самого
Урала, Первыми оттуда перекочевали на север ненцы, оставшиеся племена
разделились на две ветви: угорскую, представители которой мадьяры, или, как
их называют, венгры, перекочевали в Тисскую низменность и образовали там
Венгрию; остяки же и манси подались на восток, в Сибирь, на берега Оби,
Енисея и Иртыша. Все остальные отнесены к финско-пермской ветви, западное
ответвление которой, в поисках лучших охотничьих, рыболовных и земельных
угодий, постепенно дошло до Балтийского моря. Сюда относятся финны, эстонцы
и ижорцы. Некоторые ученые думают, что стронуться с места угро-фин-нов
вынудило переселение народов, продвижение славян с запада на волжские земли,
однако молодые ученые оспаривают это и утверждают, что перемещение
угро-финнов происходило медленно, столетиями, даже в течение нескольких
тысячелетий. Немецкий ученый Коссина и швед Алмгрен, в свою очередь,
заявляют, что угро-финны перекочевали на свои нынешние территории из
Западной Европы, из Франции. Но эта теория не выдерживает критики. Говорил
Койт еще о том, что угро-финские языки делятся на несколько групп:
балтийско-финские, волжские, пермские, угорские, отдельную группу образует
лапский язык. А всех языков шестнадцать; по данным тысяча девятьсот двадцать
шестого года, угро-финнов было девятнадцать миллионов. Вепсы относятся к
балтийско-финской ветви; по сведениям эстонской энциклопедии, их тридцать
три тысячи человек.
Хотя приходилось общаться с родственным народом и они вместе с вепсами
удивлялись обилию одинаковых слов, представители угро-финского племени были
не щедрее славян." Точнее говоря, вепсы перебивались так же, как и русские.
Валгепеа нигде не приметил амбаров с полными засеками зерна и муки и
подполов с кадками масла и развешанными копчеными окороками. На веревочках
висели только пучки табака и низки грибов, иногда встречалась еще сушеная
рыба. Валгепеа все примечал, находил случай сунуть нос в чужие закрома. Как
в русских, так и в вепских селах колхозники сетовали на одно: война подняла
нормы заготовок, себе почти ничего не остается; как свести концы с концами,
дожить до нового урожая, того и бригадиры с председателями не знают, чешут
затылки. Много хлеба осталось на полях -- трактористов, шоферов и всех, кто
помоложе, забрали в армию, а тут еще снег выпал раньше обычного. По крайней
мере, так понял Валгепеа, остальные меньше интересовались этим. В Сибири
Валгепеа, к удивлению своему, обнаружил, что хлеб обмолачивали еще в январе.
Вепсы спрашивали, как эстонцам жилось на родине, они отвечали, что так
же, как до войны ленинградцам. Люди сознательные, никто больше на эту тему
не распространялся, даже Юлиус Сярг, "Отсталое захолустье", -- решил Койт.
"Беда, видимо, в ведении колхозного дела", -- сказал Сярг. "Крупное
коллективное землепользование является передовой формой ведения хозяйства",
-- заявил Койт. "По утрам ходят по домам и выгоняют людей на работу", --
буркнул Сярг, Валге-пеа не спешил высказывать свою точку зрения, с-
бухты-барахты судить ни о чем нельзя. Мария Тихник винила во всем войну.
Яннус напомнил о высоких горках подушек на кроватях и широких лежанках.
Кровати и горки подушек они видели только через дверь, обычно пришельцев
помещали в передней. Дагмар сказала, что русские -- люди хорошие, куда
душевнее и приветливее, чем эстонцы, которые завидуют и чернят друг друга.
Маркус принял замечание об эстонцах на свой счет. Боцман согласился с Дагмар
и добавил: не забывайте, что эвакуированные, как саранча, объели все
деревни, что они наказание для жителей, которые вынуждены давать им приют, а
сами -- тесниться. Дагмар спросила: были бы эстонцы такими же
гостеприимными, если бы каждый день через их дворы тянулись полуголодные и
завшивевшие беженцы. Яннус принялся защищать Эстонию, сказал, что не стоит
представлять свой народ в таких черных красках. Койт заговорил о равенстве
наций. Потом, уже в Эстонии, узнали, что многие дорогие вещи и ценности,
даже мебель, перекочевали от горожан к зажиточным хуторянам, что меновая
торговля процветала на родине куда шире и цены были даже очень кусачими.
Они сдержали слово и не совершали ночных переходов. Но в снегопад шли
-- снега в том году вообще было в избытке, снега и холода. Пользовались
большаками, а счастья на машину все равно не было. Машины вообще проезжали
редко -- почему, они так и не поняли. Позже выяснилось, что наши войска
вернули Тихвин и эвакуировавшиеся ленинградцы уже не делали такой большой
круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга:
наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии? -- но
Сярга с ними в то время уже не было.
Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К
Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к
нему, ничего не спрашивала и, если случайно оказывались рядом, немедленно
отходила. Иногда Маркус ловил на себе ее взгляд, пытливый и словно
умоляющий, но он сразу же становился холодным и даже презрительным, когда
встречался с его взглядом. Все между собой говорили, что Дагмар оттаяла,
способна, во всяком случае, внешне не показывать своего горя. И только
Маркус молчал, ему казалось, что Дагмар близка к отчаянию. Хотя она ни на
что не жаловалась, курила, шутила и смеялась. Пудрилась и красила губы,
попросила у молодой вепчанки щипцы для завивки и накрутила себе локоны.
Юлиус Сярг искал общества Дагмар, почти два дневных перехода они прошли
рядом. Двадцать пять километров, семь-восемь часов. С Яннусом Дагмар
по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре; Койт рассказал
Маркусу, что Дагмар, оказывается,' прочла уйму художественной литературы --
на эстонском и английском языках. Койт продекламировал на память на
английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и
по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на английском?"
-- желчно спросил Маркус; Койт не понимал, какая муха укусила друга. На
всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.
Мария Тихник мучилась ногами все эти триста или четыреста километров,
которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что ей
становится все труднее и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи
палки -- боцман Адам вырезал для нее палку р красивой ручкой. Врачи потом
упрекали Марию, что вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну,
ни на тяжести эвакуации не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны
немного облегчили страдания, но до конца своей жизни от ломоты в костях она
так и не избавилась. Сильнее всего донимали и продолжали донимать колени.
Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию,
бывшая хозяйка называла теперь своего мужа только кобелем и кровопийцей, из
домовладелицы стала продавщицей большого, магазина, в первые послевоенные
годы сбывала знакомым из-под полы сахар. Приносила также Марии Тихник и
совала почти насильно, при этом всегда говорила о двух вещах: чудесных
георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.
К железной дороге они вышли возле Борового. На карте Юлиуса Сярга
Боровое было обозначено кружочком, по размеру таким же, как обозначались
Эльва или Отепя; была ли это крупная железнодорожная станция, местечко или
городок -- так и оставалось неясным, хотя пришли они в Боровое днем, около
четырех часов, точнее -- в пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге"
Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны в Эстонии как самые точные в
мире часы. На таллинском стадионе на футбольных матчах время тоже
отсчитывала "Омега", но она всегда забегала вперед или отставала от
судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал
на все состязания и матчи, где выступали зарубежные команды. Латышские и
литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был
интереснейшим спортивным состязанием. Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута.
Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.
"Омега" Хельмута Валгепеа показывала 15.58, часы Юлиуса Сярга --15.52,
а хронометр Койта -- 16.04. Сярг и Койт заспорили -- историческое время было
зафиксировано по часам Валгепеа, -- Койт назвал про себя это типичным
центристским подходом. Было еще светло, и они могли бы вполне получить
представление о Боровом, но, во-первых, они были не в туристском походе,
которые лет через десять -- пятнадцать после войны войдут в моду, а
во-вторых, их повергло в уныние состояние станции Боровое. Городок почти
безлюдный. Еще километров за шесть-семь до железной дороги навстречу
потянулись бежавшие из Борового люди. Настоящее шоссе в Боровое не вело;
чтобы добраться до него, пришлось свернуть с магистрали, и вот на этой-то
третьеразрядной, если пользоваться прежними эстонскими терминами, дороге им
и встретились беженцы, которые пытались унести с собой кое-какой уцелевший
скарб. Кто на себе -- один узел спереди, другой перекинут мешком за спину,
кто тащил санки или нес вещи в руках. Попадались и на лошадях -- пожитки на
дровнях, орава несчастных женщин и детишек следом. Все торопились уйти
подальше от Борового -- уже две ночи немцы нещадно бомбили его.
Если бы они шли не так долго, если бы не надоело просить у чужих людей
пристанища (в действительности оно предоставлялось им всегда в первой же
избе, куда они стучались, -- поди, не оборванцы), если бы не вымаливать
картошку (они не вымаливали, а расплачивались рублями или выменивали на вещи
или мыло Сярга) и если бы не собирать с пола вшей (ими они одаривали и
любезных хозяев)! Но железная дорога казалась им землей обетованной,
долгожданным раем, и они решили в любом случае добраться до станции. Не
вняли и остерегающим возгласам, что станции нет, что от здания остались одни
развалины, пути разбиты, вместо насыпи огромные воронки, что сошедшие с
рельсов вагоны завалили дорогу, что идти туда -- значит заведомо искать
гибели. Немецкие самолеты могут прилететь и в эту ночь. Им посоветовали идти
по крайней мере в Кадунь, до которой около восьмидесяти километров.
Восемьдесят километров -- четыре дня. В три дня это расстояние из-за Марии
Тихник не пройти -- и они направились в городок, откуда все бежали. Двух
мнений у них не было. "Мы должны идти", -- сказал Юлиус Сярг. "У нас нет
другого выбора", -- подтвердил Альберт Койт. Русские смотрели на эстонцев
как на глупых, которые не слушают разумных людей, как на безумцев, ищущих
смерти.
Станция Боровое и в самом деле была сровнена с землей. Ни одного целого
строения. Правда, далеко от станции они тоже не отходили. Всего несколько
метров, да и то больше ради любопытства. Здания обвалились, сгорели,
накренились или были разворочены надвое, стояли с содранными крышами, без
окон и дверей. На месте отдельных домов зияли воронки, от других остался
только фундамент, Городок был весь в яминах, будто изрыт оспой. Ничего
подобного никто из них не видел. Когда Юлиусу Сяргу потом рассказывали о
мартовской бомбежке Таллина, ему всегда вспоминалось Боровое, а не Великие
Луки и не Нарва -- до фронта Сярг не дошел.
Сперва они просто бродили вокруг развалин станционного здания, оставив
санки с поклажей на перроне, словно с минуты на минуту должен был подойти из
Ленинграда скорый поезд на Сибирь. Ни одного железнодорожника здесь они не
встретили. Тогда боцман Адам, Валгепеа и -Маркус отправились на разведку,
всем разбредаться было нельзя. Издалека донесся гул самолета, Койт
почувствовал в желудке странную дрожь, но сохранил на лице обычное
выражение. Яннус встревожился, Юлиус Сярг принялся успокаивать женщин.
Уверял, что это наши самолеты, как воют "юнкер-сы" -- он еще в Финском
заливе основательно изучил, Койт не стал спорить с ним, хотя звуки и
показались ему зловещими. Гул усилился, но тут же притих, а потом и вовсе
прекратился. Самолеты могли быть и своими.
Когда стемнело, решили укрыться в вагоне. Пустых было сколько угодно.
Однако в первый попавшийся товарный вагон они не полезли, а выбрали тот,
который, по заверению боцмана Адама и Валгепеа, принадлежал эшелону
Кировского завода. "Кировцев повезут дальше в первую очередь, -- заверил
Валгепеа. -- Как только исправят дорогу -- сразу же отправят. Готов
собственную шапку съесть". Колею действительно ремонтировали, и занимались
этим железнодорожники, военные и гражданские лица -- рабочие Кировского
завода, как полагал Хельмут Валгепеа. Длинный эшелон явно принадлежал
кировцам, даже Койт убедился в этом, когда прошелся вдоль вагонов. В каждом
кто-то находился, так что поезд не был таким уж необитаемым, как это
показалось.
Вначале они просто сидели в пустом вагоне, словно не понимали полностью
своего нового положения. Сознание того, что цель достигнута, что наконец-то
они выбрались к железной дороге, что у них есть вагон, и вагон этот в
составе эшелона, который должен рано или поздно тронуться, вроде бы привело
их в растерянность. А также и то, что они, по сути, ничего толком не знали,
а лишь предполагали. Первыми пришли в себя Валгепеа и Маркус и стали
немедленно действовать. Разыскали в брошенном вагоне, который стоял на
соседнем пути, железную печурку, настоящую чугунную "буржуйку", как сказал
Валгепеа, и установили в своем вагоне. С этого момента они и впрямь стали
называть этот стылый товарный вагон "своим". Сярг помогал искать до-ски,и
они натаскали их столько, что всем хватило подсунуть под бок. Койт запасал
дрова, носил обрезки досок, чурбаки, ходил даже к развалинам присматривать
топлива, но угля, платформы с которым стояли на четвертом пути, взять не
догадался. За углем его послал боцман Адам, К полночи все было в порядке:
топилась печурка, Мария грела возле буржуйки колени, на досках были устроены
постели.
Смеялись и болтали наперебой. Только Дагмар была серьезнее и
задумчивее, чем в предыдущие дни, перекинулась несколькими словами с
Яннусом, а так больше сидела молчком на краю лежака. Никто, кроме Маркуса,
не замечал происшедшей в ней перемены, все были возбуждены, полны ожидания.
Маркус не знал, как подойти к Дагмар, хотя и чувствовал, что рбязан это
сделать, -- рассчитывал на последующие дни, а потом упрекал себя. Боцман
Адам и Валгепеа время от времени ходили узнавать, что нового. Работы на
линии продолжались, несмотря на темноту, и это казалось добрым
предзнаменованием. Донеслись короткие паровозные свистки, через час ощутили
первый толчок, В два часа сорок семь минут в дверь постучали и спросили, кто
такие. "Эстонская республиканская актив", -- с достоинством ответил
Валгепеа. "Эстонский республиканский актив", -- поправил его Койт. В ответ
донеслось короткое деловое: "Хорошо". В этом вагоне они доехали до самого
Челябинска. На узловых станциях неоднократно проводились проверки, и они
всякий раз отвечали именно так, как это сделал впервые Валгепеа, и называли
свой конечный пункт -- Челябинск. Им верили на слово, и вагон всегда
прицепляли к составу, направлявшемуся в Челябинск. Это говорило об
оперативности и о том, что бумага -- не самое важное, но Альберт Койт не мог
доказать этого Юлиусу Сяргу, потому что его с ними уже не было Ни Юлиуса, ни
Дагмар.
Дагмар исчезла внезапно. Однажды утром ее не оказалось. Никто не мог
объяснить, что произошло. Чемодан стоял на месте, а шуба, ботики и сама она
-- исчезли.
Ночью Дагмар встала на "печную вахту" -- она возражала, чтобы женщин
освобождали от дежурства. А утром ее уже не было. Яннус был ошеломлен и
убит,
-- Она отстала, -- решил Валгепеа. -- Понадобилось сходить до ветру --
и не успела. Разве знаешь, когда поезд остановится или пойдет.
Валгепеа был прав -- этого никто не знал. Эшелоны с эвакуированными шли
безо всякого расписания и графика. Железная дорога была забита составами. В
первую очередь пропускали направлявшиеся на запад воинские эшелоны.
Отлучаться из вагона было рискованно. Особенно приходилось тяжко боцману
Адаму и Вал-гепеа, которые на каждой остановке уходили добывать хлеб. Возле
киосков, где эвакуированным отпускали его, всегда вилась очередь. Зачастую
они так и не успевали дождаться -- эшелон трогался. Хорошо, если поезд
останавливался на первом или на втором пути -- тогда благодать. Но даже если
оказывались на десятом пути -- за хлебом отправляться нужно было все равно.
Станции крупные, по десять и больше подъездных путей; кроме того,
сортировочные и бесконечные запасные.
Общее мнение склонялось к тому, что Дагмар не успела на поезд, который
неожиданно тронулся. Товарные вагоны были без подножек, даже мужчинам
приходилось помучиться, прежде чем удавалось вскарабкаться в движущийся
вагон, всегда втаскивали друг дружку за руки. А Дагмар слишком полагалась на
себя. Маркус в этом варианте сомневался, у него сразу возникло чувство, что
Дагмар отстала, находясь в душевном смятении. Оставленный чемодан действовал
на Маркуса удручающе.
-- Может, успела в какой-нибудь другой вагон, -- пытался Койт утешить
Яннуса. -- Вагоны товарные...
Эшелон, будто проклятый, все несся и несся без остановок. Станция за
станцией оставались позади. В любой другой раз они бы только радовались,
теперь нервничали.
Возле семафора, перед небольшим полустанком, поезд остановился. Юлиус
Сярг соскочил и крикнул, что пройдет по вагонам. И если не найдет Дагмар,
будет дожидаться здесь или вернется обратно. О нем пусть не беспокоятся, он
их догонит, как-никак в Ташкент собирается, И Дагмар прихватит, Яннус может
быть в нем уверен. Сярг не послушался трезвых увещеваний Валге-пеа, что
Дагмар может ехать следом, что пускай Юлиус просмотрит вагоны и
возвращается, дурить нечего.
Сярг все же поехал обратно. Вначале никто не знал, что стало с Юлиусом,
потому что нигде больше он не объявился. Лишь после войны, когда Маркус
случайно встретился с ним в Таллине, тот рассказал ему, что он тогда
вернулся. Поезд, на который он забрался силком, остановился только в
Вологде. Юлиус клялся, что видел Дагмар там. Она-де мелькнула между
вагонами, он крикнул, но Дагмар, наверное, не расслышала, хотя он и заорал
во все горло. Сярг полез под составами -- у длинных русских вагонов нет
тамбуров, чтобы можно было перебраться. Но туда, где между путями шла
Дагмар, он так и не добрался, вернее, добрался, но уже без левой ноги.
"Тогда я уже был не человек", -- говорил Сярг в их первую и во все
последующие встречи. Последний, третий эшелон, под которым он пролезал,
двинулся. Надо было спокойно лечь между рельсами, на-' вряд ли что случилось
бы, но он понадеялся, что проскочит. Колесо, как гильотина, отхватило ему
ниже колена левую ногу. Успел еще раз крикнуть "Дагмар!", больше ничего не
помнил. От боли и потери крови лишился сознания. Очнулся только в больнице.
Вот так и не получилось из него ни ташкентца, ни солдата. А может, и к
лучшему, что остался без ноги: под Великими Луками, на полуострове
Сырве-Сяяр и в Курляндии многие вообще лишились жизни. По мнению Маркуса,
Сярг лишь утешал себя. Спустя некоторое время, весной 1951 года, Юлиус Сярг
разыскал Маркуса и попросил взаймы двести рублей: мол, пришла телеграмма,
чтобы немедленно явился в Тарту за новым протезом, а тут случайно оказался
на бобах. Теперешний протез все равно что чурбак и страшно тяжелый. Сярг
задрал штанину и показал протез -- комбинацию из дерева, железа и кожаных
ремней, дескать, ни к черту не годится, вся надежда на новый. Маркус дал ему