Куусберг П.. Одна ночь

вынет, тот от меча и сгинет -- еще в святом писании сказано. Матерь божья,
найди скорее меч, который срубил бы антихристу голову, чтобы мир не истек
кровью, чтобы все народы сохранились -- и большие и малые.
От Константина вестей больше нет, а он как-никак писал, Василий с
Никифором, те только родителям, а Константин и ее не забывал. Знать, нету
внучка времени; напирает антихрист, где уж там с мыслями собираться да
письма отписывать. И почта не как до войны работает, письма могут и
затеряться. Поезда бомбы разбивают, с неба аэропланы сшибают, машины в
канавы летят -- письма тысячами пропадают. Хорошо, что Константин в Эстонии
не остался, что полк ихний оттуда вывезли...
Тут мысли Глафиры Феоктистовны запнулись. Литва-то ведь куда ближе к
преисподней антихриста. Литва была первой, куда ступила его нога. Так хорошо
ли это, что полк Константина перевели в Литву? Нет, письмо от Константина
пришло в начале августа -- значит, в чужой далекой стороне не была еще
могила ему уготовлена. Председатель, тот думает, что Константин со своим
полком мог отступить в сторону Пскова, Новгорода, Великих Лук или Смоленска.
Под Смоленском долго шли тяжелые бои, сберегла ли матерь божья Константина?
В бога Константин не верил, крестом себя не осенял: когда мальцом был,
крестился, сама учила, а пошел в школу, то и стал называть слепотой бабкино
наставление. Защитит ли богородица неверующего? Да и сможет ли она? Молодые,
разве они знают, чего делают, они всех умнее, только школьная грамота еще не
разум. Понятливость только с годами приходит, матерь божья поймет это и
простит... Нет, не простит она, если б простила, то святая Русь не пылала бы
сейчас в страшном пламени. В их селе уже три бабы голосят, две по сыновьям,
одна по мужу -- всего прошлую зиму и сошлась-то. И четвертая такая же
несчастная, нет с начала войны о сыне ни слуху ни духу. Служил на румынской
границе, а румыны с антихристом, говорят, заодно. Война только началась, а
уже из села четырех мужиков не стало. Их деревенька небольшая, а вот в
Прутовск, туда каждый божий день похоронки приносят, что только от народа
останется... Но не может матерь божья наслать гибель на православную страну
и ее народ. Мало ли что церкви закрыты и ребятишек в школе учат, что историю
человеческую наперед определил не господь бог. Они смеются над иконами, но и
у них свои святые. Не пожелай господь, разве люди одни смогли бы сбросить
царя-батюшку Николая Второго и Распутина, который и силой-то обладал, чтобы
кровь останавливать. Видать, были у царя и придворных грехи тяжкие, такие,
за которые им была кара положена, так что и царское семейство, и великие
князья и графья жизнью поплатились или по свету раскиданы.
Говорят, целые полки в плен попали. Сергей Осипович, наш заведующий
избой-читальней и секретарь комсомольский, который из Белоруссии на прошлой
неделе приковылял на одной ноге, рассказал, что дивизию ихнюю окружили,
вырвалось не больше роты, других или поубивали, или в плен взяли. Если бы
матерь божья ненавидела так сильно комсомольцев, не позволила бы Сергею
Осиповичу домой вернуться, отдала бы душу его антихристу. Но душа у Сергея
Осиповича в прежнем виде, куражу полна. Навряд ли Сергей Осипович молил у
богородицы пощады. И Константин бы того не сделал. Молодые поклоняются своим
святым, только что крестом себя не осеняют... Беда, если Константин в плен
угодил, это страшнее всего. Храни его, всевышний, хоть и безбожник и
комсомолец он, но никому зла не сделал, своих родителей и меня, старую,
почитал. Не обманывал и не воровал. Одно, что на гармошке любил играть да
песни петь. Не какие-то частушки, а все старинные, от которых на сердце
будто легчало, яви ему милость свою.
Все плачет. Бессловно, бесслезно. Так и душа разорваться может.
Несчастное создание, разве она верует и молит, -- если бы верила и молила,
легче было бы. Молитвы ни мужа, ни жениха назад не вернут, но утешат. Хотя
есть такие, кому и молитвы не помогают. Евдокия Дмитриевна, самая тихая и
богобоязненная женщина в округе до самой Вологды, наложила на себя руки,
когда Михаила Сергеевича, прутовского попа, с которым она амурничала,
арестовали и по дороге в Сибирь отдал он богу душу.
А снег все валит и валит. Счастье, что не метет. И что Серка дали.
Серко не заведет в сугроб, чует дорогу. Умнее человека, хоть и не говорит.
Снега-то навалило, что горюшка на Россию. И с каждым днем и с каждым часом
полнится эта чаша горькая. Снег весной стает, а горе останется, апрельское
солнышко его не растопит. Весна-то придет, но будет она в скорби. А увидят
ли глаза мои еще весну в радости! Все-таки восемьдесят восемь, нет,
восемьдесят девять... Какая может быть радость у народа, если в каждой семье
панихиду справят. Если города и деревни разбомбят и спалят, мужей и сынов
убьют, если не пощадят ни детей малых, ни стариков хворых. Куда нога
антихриста ступает, оттуда страшные вести идут. Огонь и кровь, кровь и огонь
и мольба о помощи, которая давно бы уже должна до неба дойти.
Бонапарт вошел в Москву, но земля горела у него под ногами, и пришлось
ему с позором бежать, все войско его нашло в России себе могилу. Тогда
матерь божья помогла православным, неужто она теперь отвернулась от русских?
Говорят, патриарх всея Руси, отец Сергий, тоже сзывает народ на врага,
потому как нет греха в том, чтобы защищать свой дом и родину свою. Почему же
матерь божья тогда не слышит его гласа?
Куда держит путь эта женщина? Куда собираются идти эстонцы? Все на
восток, за Волгу, на Урал. И горе пойдет за ней следом, боль и кручина.
Матерь божья, дай ей силы стерпеть все, кто бы там она ни была --
безбожница, вроде Сергея Осиповича, или верующая. Понятно, не православная,
быть того не может, да и не след в беде великой делить людей по их вере. У
каждого человека -- душа, и она кричит, когда ее огнем жгут, а больней огня
тоска и скорбь. Пусть найдет она в новом месте новый дом и п; сть обретет
она там успокоение и размыкает горе. Пускай вернется в родные края и родит
детей, чтобы не опустела земля и продолжалось семя этого маленького народа.
Впереди еще долгий путь, в Прутовск, правда, попадут до света, но
дорога на том не кончится. Еще много дней и ночей придется им идти. Сумеет
ли та, постарше, что без конца трет колени, пройти все эти версты? Пути не
меньше, чем до самого Питера. Идет слух, что войско антихриста остановили
под Волховом и Свирью, дай-то бог. От Волхова и от Свири до их деревни рукой
подать, у антихриста полно всяких машин, автомобилей разных и ползущих
огнедышащих страшилищ -- если не остановить его, быстро покатится вперед.
Вдруг Глафира Феоктистовна словно бы очнулась. А разве снег, что в
нонешний год пошел так рано и который всю ночь валит, -- разве не указывает
он на то, что матерь божья все же не прокляла совсем народ, не определила
его на погибель? Танки и броневики антихриста завязнут в сугробах, холод
заледенит их кровушку. Мороз и Бонапарта подкосил, зима всегда была русским
союзницей. Русский человек не пришлый, он тут испокон веков, сживался со
снегом и с морозом. Антихрист знал это, разве иначе пошел бы со своим
войском в июне, собирался до зимы поставить на колени наш великий и святой
народ. Пусть снег идет, и в эту ночь, и во все другие дни и ночи, пусть
завалит всю землю, с севера до юга, и мороз пусть трещит, чтобы застыла
разбойная рать. А русскому человеку снега и морозы пускай лишь силы
прибавляют, русский человек с пеленок свыкся со стужей, он в метель лишь
смеется да подтанцовывает. Нет, матерь божья не совсем покинула их, если она
ниспослала снег, который завалит дороги и напустит морозу.
Есть ли там у Константина и у Василия с Никифо-ром теплые валенки?
Фабричной-то валки всегда хватало и ватной одежды тоже. Даже арестанты,
которые в позапрошлом году возле Вологды строили аэродром, были в фабричных
валенках и ватниках. Неказистых, правда, но все же... Те, кто десять и
больше того лет назад копали здесь большой канал, чтоб суда из Балтийского
моря в Белое могли плавать, у тех одежонка была поплоше, и померзло их
немало. Но тогда ведь Россия сама была беднее. Не должна бы Красная Армия
терпеть нужду в валенках и ватниках, поди уж матерь божья позаботится о том.
Василий, ко всему, служит в моряках на Черном море, валенки ему и не
надобны. С Никифоров другое дело. На Дальнем Востоке, за японцем
поглядывает. Правду ли говорят, что Красную Армию с Дальнего Востока пошлют
с антихристом воевать? Сергей Осипович сказал, что в госпитале, где ему ногу
отрезали, -- мина в клочья разодрала, ничего другого не оставалось, --
главный врач будто говорил это. И тогда, мол, произойдет в войне поворот.
Сергей Осипович -- что он, горемыка, только с одной ногой делать станет,
придется обратно в избу-читальню; на трактор или автомашину одноногий разве
сгодится? -- сказал, что будь Гитлер хоть десять раз антихрист, пускай хоть
всей сатанинской силой владеет, Россия дух ему все равно выпустит.
Поднатужится -- и кол осиновый вгонит. Конюх Федор, вот он ждет антихриста,
он и еще Ольга Ефимовна -- ее муженька в Сибирь свезли, и, по слухам, копает
там свинец или медь. Ольга Ефимовна будто говорила Лукерье Архиповне, что
отец небесный послал на землю антихриста из-за колхозов, которые напрочь
замутили порядок, установленный господом. Ни одна беда без причины не
является, но что именно колхозы озлобили матерь божью -- того никто знать не
может. Люди брали грех на душу еще до колхозов и потом грешили, в самих
колхозах нет ничего, что могло бы так разгневать силы небесные -- народ
огнем и мечом карать. Господу должно быть все равно, как человек с землей
обходится -- в одиночку или артелью, главное, чтобы по правде жил, не
воровал бы и не врал, не пил бы и не распутничал, не впадал в гордыню и себя
бы над другими не ставил, чтобы не было в душе у него зависти, злобы и
жадности, чтобы никому он зла не желал, верил в бога и почитал его святых.
Обхождение людей с богом похудшело, и старших меньше почитают, в остальном
человек все тот же. И обманывает, и воровством промышляет, пьет и
распутничает. Злобу, зависть и жадность смертному, видно, трудно оставить.
Сергей Осипович говорит, что все плохое от темноты людской, через
десять-двенадцать лет, когда все грамоте обучатся и в другом-разном в
разумность и культурность войдут, тогда и люди обновеют. Тогда уже не будут
нарушать божьи заповеди, хотя и верующих не будет. Выходит, десять
заповедей, кроме первой, станут почитать, лишь когда люди культурными и
грамотными станут и когда коммунизм, или, как святое писание говорит, рай на
земле, образуется. Коммунизм будто и означает райскую жизнь, как заверяет
одноногий Сергей Осипович, который хоть и лишился ноги, но ни от одной своей
правды не отказался. То же самое он толковал и тогда, когда на двух ногах
стоял. Только поможет ли грамота людям? Заведующий школой в Питере
университет кончил, избрали человека в районный комитет, а он все шастает к
бабе заведующего маслобойней. Стоит муженьку налакаться и спать завалиться,
этот уже тут как тут -- a y самого жена и двое детей, сынок с дочкой, сынку
еще в пять годков очки на нос навесили. Так что жизнь, она куда
заковыристей. Из Сергея Осиповича вышел бы хороший поп, и голос у него,
будто из бочки гудит, а он комсомолец и готовится на своей одной ноге в
партию вступать.
Если, как заверяет Ольга Ефимовна, грешат одни коммунисты, то почему
весь народ страдать обязан? У муженька той же Ольги Ефимовны руки были куда
как загребущими, при нэпе еще обдирал любого-каждо-го, так что пришлось
бежать от гнева мирского. Или взять конюха Федора! Разве он не жульничает
овсом, не требует взятки за коня или не в одной шайке с самогонщиками? Куда
больше грешат и те, кто клянет коммунистов. Хороших и плохих хватает и у
верующих и у безбожников. Антихрист -- это розги в руках господних,
наказание за грехи содеянные, да все ли понимают? Председатель говорит, что
это империализм породил фашистов, а фашисты развязали войну, только он
повторяет и то, что ему скажут. Сергей Осипович тоже так заверяет, и это уже
истинней, потому как Сергей Осипович хотя и молодой и теперь уже все равно
что калека, но говорит только то, что велит сердце. Из него мог угодник
божий выйти, душа у него апостольская и язык пророческий, лишь бы не запил,
-- говорят, что Верка уже отступается от него. Грехи там или империализм --
империализм, он тоже за прегрешения, и ничто другое.
Все еще плачет. Ох ты горюшко горькое. Хороший, видно, был человек, по
плохому так долго не изводятся. И caмa, бедняжка, все равно что бездомная.
Сегодня спит на полу у одних, завтра у других в сенях приткнется. Конюх
Федор дал понять, чтобы с каждого по червонцу взяла. Сатана бы его побрал,
жадюгу такого, отродье волчье.
А вдруг дите у бедняжки под сердцем? Хотя нет, видно было бы, должно бы
на пятом или седьмом месяце. Сколько этой боли и горя, которые теперь
созданье человеческое сносить обязано? Особо женщины, матери, жены и
невесты. Облегчи им душу, царица небесная, пошли на голову антихриста снег и
нагони на него стужу, всели сынам и мужикам нашим десятикратную силу, чтобы
смогли они одолеть ворога.
Глафира Феоктистовна обняла Дагмар за плечи и прижала к себе. Из глаз
Дагмар хлынули слезы, она всхлипывала, как малый ребенок. Повлажнели в
глубоких морщинах глаза и у Глафиры Феоктистовны, хотя и была она очень
старой и многое на веку своем повидала.
Альберт Койт и Хельмут Валгепеа шагали рядом. Время от времени Валгепеа
встряхивал рюкзак и подтягивал ремни, удивляясь про себя, как это он не
находит своей котомке удобного места и ре\:ням нужной длины. То подтягивает
слишком высоко, на самые лопатки, то опускает так, что рюкзак бьет по заду и
ремни натирают под мышками. Возись тут с ним, как потаскуха с ребенком. Мог
бы и в самом деле на дровни положить, что с этими папиросами станется.
Пристроить хорошенько на узлы, поверх чемоданов, и не сомнутся. Глупо,
конечно, если от папирос останется труха, страшно глупо. Ладно, посмотрим в
следующий раз, а сейчас не годится. Подумают, что силы кончились и дух вон.
Надо иметь упорство и упрямство. Говорят, упрямство -- от бога и главная
особенность эстонцев. Ерунда. Упрямые есть у каждого народа. Без упрямства
люди бы до сих пор жили на деревьях. Любопытство с упрямством и двигают
прогресс.
Хельмут Валгепеа знал точно, что у него осталось двадцать семь пачек
"Ориента" и десять "Манона". "Манонов" он пока не трогал. "Ориента" вначале
было тридцать. Последний раз он пересчитал пачки в "Асто-рии", когда Маркус
пошел на свидание к Эдит. Сам Валгепеа курил "Ахто", тогда они еще были.
Курильщиком настоящим он не слыл, мог и без курева обходиться. Выдавались
дни, когда ни одной папироски не выкуривал. В компании, особенно за вином,
дымил больше. А на улице, на свежем воздухе, желания сосать папиросу не
появлялось. Валгепеа считал себя невосприимчивым к никотину. Он вообще не
втягивал дыма в легкие, просто попыхивал -- мол, так курят сигары.
Початую пачку "Ориента" Валгепеа отдал Сяргу. И теперь жалел об этом.
Тому один черт, "Ориент" или труха какая. Сярг не знает удержу, а человек --
та же автомашина, без исправных тормозов далеко не уедешь.
Или, как Койт говорил, по Павлову, -- чтобы возбуждение и торможение
находились в равновесии. О том, что выудил из рюкзака пачку "Ориента",
Валгепеа не жалел. Когда шарил, под руку почему-то все попадались "Маноны",
хотя их было в три раза меньше. Рюкзак приходилось держать так, чтобы внутрь
не попал снег, и искать было трудно. "Манонов" доставать ему не хотелось,
все десять пачек должны были в целости и сохранности добраться до Урала.
"Маноны" были по размеру чуть меньше и словно бы круглей, у "Ориента" --
пачка побольше и углы острее. Но спутников своих он должен был угостить
папиросами, и такими, чтобы удивить и отвлечь. "Ориент" заменял тормоза. Не
то хоть в драку влезай. А кого ты тут станешь защищать и кого бить, все свои
ребята. Будто птенцы бесперые, у кого и разума-то полного нет.
Раскраснелись, кулаки наготове, и было бы из-за чего. Сярг все равно что бык
перед красной тряпкой. И Койт, как шавка, готов всякую секунду за пятки
цапнуть. В споре нельзя взвинчивать себя до потери сознания. Валгепеа не
жалел, что вытащил из рюкзака папиросы, "Ориент" сработал превосходно,
пожалел лишь, что оставил пачку у Сярга. К утру их в помине не будет, а у
него хватило бы на весь завтрашний день. Дошли до места -- получай по одной;
перед тем как двинуться дальше -- снова каждому папироска, остальные --
вечером перед сном. Надо думать, что больше по ночам они маршировать не
станут, только зря изводишься. Трижды шесть -- восемнадцать, ровно на три
закура. Всякое дело надо продумывать -- сломя голову к цели не придешь.
Во время споров между Сяргом и Койтом, в которые зачастую бывали
втянуты все, кроме Дагмар, у Валгепеа иногда появлялось чувство, что они
похожи на изуверов: каждый считает справедливым лишь собственное понимание
Отца, Сына и Святого духа и искупления святого таинства и церковных обрядов
и объявляет еретиком другого, который в чем-то, пусть даже в самой малости,
мыслит иначе. Мало ли католики и протестанты колошматили друг друга, войны и
размолвки между христианами унесли тысячи жизней. Жуткая вещь фанатизм, он
ослепляет человека; у коммунистов должны быть зоркие и ясные глаза, чтобы не
походить на тех верующих, кто отрицает то, что каждый нормальный человек
может рукой пощупать, И Валгепеа высказал вслух эту мысль, за которую его
как следует пробрали. Чего и следовало ожидать.
Валгепеа оставил Койта наедине со своими мыслями, Хельмуту казалось,
что сей ученый муж внутри все еще кипит. После того как они снова тронулись
в путь, Койт пытался пошутить над ним. Мол, теперь ему ясно, какую ценность
кое-кто на спине тащит, -- если нагрузиться маслом или мылом, можно так и
горб нарастить, а папиросы, они легкие, да и в цене с каждым днем
поднимаются. Допытывался Койт и о том, сколько пачек "Ориента" осталось, и
не поверил, что двадцать семь. Мог поверить в сто и в двести, даже в
двадцать и тридцать, точное же количество обычно вызывает подозрение.
Валгепеа потому и назвал точную цифру, чтобы Койт не поверил и никто не
узнал про его табачные запасы. Про "Маноны" Валгепеа вообще не заикнулся. По
той же причине. Лучше всего, если решат, что пустил по кругу единственную
пачку, -- может, оставят в покое. Только вряд ли. Теперь станут клянчить. В
деревенских лавках курева нет, за махорку и папиросы запрашивают все дороже.
За деньги и не отдают. Его же "Ориенты" и "Маноны" должны добраться до
Урала, до конечного пункта. Вот тогда он и пустит их в раскур, сам будет
дымить и друзьям даст, пока не выкурят все -- и шут с ними. Но две пачки
вернутся в Эстонию, даже если придется полжизни таскать их с собой. Причуда,
конечно, только должна же быть у человека чудинка, не то он превратится в
машину. Таскать их будет не так уж трудно, две пачки места не занимают,
только вернутся ли они сами обратно? Кто знает, что ждет их впереди. И чем
они станут заниматься в Челябинске или еще где. Разве что Яннус, у которого
голова забита планами создания центра республиканских профсоюзов. Яннус
организатор до мозга костей, он еще в Ленинграде сумел склонить на свою
сторону Каротам-ма. И он, конечно, наладит работу оргкомитета, только
оставят ли в покое таких молодых, как Яннус, Койт и сам он? Фронт пожирает
людей, словно солому, рано или поздно всякого, кто в силах держать винтовку,
отправят туда. По совести, так папиросы свои он должен сберечь до отправки
на фронт. Чтобы оставалось что-нибудь эстонское, кроме бритвы и брючного
ремня, нечто священное.
Странно, что в Ленинграде так мало знали о судьбе мобилизованных.
Маркус не нашел следов брата, хотя ходил в военный комиссариат и обращался к
разным официальным лицам. Ему говорили про учебные лагеря и трудовые
батальоны, попробуй докопаться, как оно там на самом деле. Эстонец, конечно,
трудолюбив, а работать нужно и в военное время, но тогда людей следует
распределять по специальностям. Если же согнать всех в одну кучу -- токарей
и слесарей, шоферов, сварщиков, пекарей, гончаров и землепашцев, то они
превратятся в обычных разнорабочих, годных лишь ковырять лопатой. Эстонцев
всегда считали хорошими солдатами, эстонские красные полки били Колчака и
Врангеля, и сейчас эстонцу следовало дать в руки винтовку и послать против
фашистов. С немцами каждый эстонец будет биться как полагается. Валгепеа
никак не мог взять в толк, почему мобилизованные эстонцы не сражаются на
фронте. Или сражаются, только в Ленинграде об этом не знают?
Встречные машины перемесили снег. Три тяжелых грузовика, -- значит,
дорога все же не ведет в тартарары. Боцман не из тех, кто прет наобум. Сярг
горячится как мальчишка. Снега здорово накидало -- скоро до полколена
достанет. Ничего удивительного, уже четвертый час подряд валит.
Высокий ельник, прекрасный строевой лес. В России лесов полным-полно.
Эстония половину лесов вывезла в Англию. Масло, бекон и лес были главными
статьями экспорта. И целлюлоза, а целлюлоза -- то же дерево.
Койт забил себе голову думами, идет, словно язык проглотил. Ходок он
что надо, куда крепче Яннуса, который опять отстал, хотя и машет руками,
словно ветряная мельница крыльями. Яннус в армию не годится, из Койта же
вышел бы хороший батальонный или полковой писарь. Хулить писарскую должность
в армии нечего, штабной писарь в полку, может, и поважнее пехотного офицера
в роте. Дали бы выбирать, подался бы в артиллерию: пушки и лошади, служба
вроде знакомая.
В армии Валгепеа служил на зенитной батарее.
Потом начал думать о том, кто из них вернется в Эстонию. Чудно,
конечно, переть на восток, все дальше и дальше от Эстонии, и мечтать при
этом о возвращении. Если немцы сегодня-завтра не возьмут Москву и Ленинград,
то им уже никогда этих городов не видать.
Паршивее всего, если война завершится так, что Эстония снова окажется
буферным государством. Тогда и не возвращайся, лучше сразу оставайся в
России, как остались там в свое время бойцы из красных полков.
Левый ремень режет плечо, -- дрянной рюкзак, больше ничего. Или сам
никудышный, не умеет рюкзак носить. Скоро надо бы сделать новый перекур.
По первопутку хорошо бы поохотиться. На свежем снегу легко находить
следы. Читай, как по книге.
Валгепеа хотел что-то сказать Койту -- сколько можно идти молчком, --
но передумал. Пускай еще сам с собой поразмыслит. Может, в том и беда наша,
что слишком мало остаемся наедине со своими мыслями, Без конца решаем
мировые проблемы.
Альберт Койт и впрямь старался разобраться в себе. В своих мыслях Сярга
он вообще не клял. С ним у него были ясные счеты. Как только снова заживут
нормальной жизнью, поставит перед партийными органами вопрос о Сярге.
Коммунист даже в самые критические моменты должен оставаться коммунистом.
Разумеется, если он вообще коммунист. Критическое обстоятельство -- это
лакмусовая бумага, которая проявляет сущность человека: имеем мы дело с
убежденным марксистом или с конъюнктурщиком. Лишь классово чуждый элемент,
закоснелый враг или обманувшийся карьерист может говорить, что "рыба
загнивает с головы". Он, Койт, потребует, чтобы все сказали перед партийным
судом, что они думают о Юлиусе Сярге. И Яннус, и Маркус, боцман Адам,
умудренная жизнью Мария Тих-ник и центрист Валгепеа. Дагмар Пальм не в счет,
она беспартийная.
Альберт Койт сдержал свое слово. Он хотел написать заявление еще в
Челябинске и отослать его в Центральный Комитет Компартии Эстонии, но Сярг
все никак не объявлялся в Челябинске. Лишь в мае 1942 года Койт написал
заявление и попросил Маркуса отослать его прямо в ЦК ВКП(б). Из свидетелей
он просил выслушать Яннуса Таальберга (члена партии с сентября 1939 года),
Маркуса Кангаспуу, Хельмута Валгепеа и Адама Пяртеля (членов партии с июля
1940 года), а также Марию Тихник (члена партии с 1921 года). О
местонахождении Юлиуса Сярга он все еще ничего не знал, поэтому и адресовал
заявление в самый высший партийный орган. Эстонскому ЦК было бы трудно
заниматься делами афериста, который кружит где-нибудь в Ташкенте. Так думал
Альберт Койт. В это время он лежал в дивизионном изоляторе с сорокаградусной
температурой, мучился кровавым поносом, едва держал в руках карандаш, но
считал своим долгом перед смертью предупредить партию. Писалось заявление
медленно, он не находил самых точных слов для характеристики Сярга. Дважды
переписал, хотел еще и в третий раз, но потерял сознание. А когда очнулся,
то не обнаружил заявления и, подозревая, что враждебно настроенные элементы
украли его, потребовал к себе комиссара медсанбата; тем временем санитар
нашел его заявление под нарами. Койт попросил передать заявление Маркусу,
который пришел справиться о его здоровье, и санитар отдал. У комиссара Койт
попросил извинения, что зря потревожил, и опять оказался в бреду. Маркус
прочел заявление, но не отослал его, Койту же велел передать, что все в
порядке.
Позднее, в 1966 году, Койт пожалел, что написал; когда он исповедался в
этом Маркусу, тот сказал, что заявление осталось неотосланным. Этого Койт
Маркусу не простил, хотя не упрекнул, даже поблагодарил его.
Шагая в ночном снегопаде рядом с Валгепеа, Койт думал не о Юлиусе
Сярге, а о себе, был недоволен сво< им поведением. Стыдно вспомнить, как он