И приводят к их столику на прослушивание некоего молодого человека, а
Сергею говорят:
-- Ты молчи!
И вот молодой человек рассказывает, как ехал он куда-то, и настроение
было соответствующее, и под это дело сочинил он песню, которую и хочет
представить:
-- Пошел от перрона паровоз!..
Тем временем приводят еще одного юношу, а Сергею снова говорят:
-- Только ты опять молчи!
И тот второй принимается излагать идентичную историю (первый же тем
временем начинает беспокоиться, предчувствуя, что куда-то влип), и плавно
переходит к той же песне.
Тут приводят еще одного соискателя, а Сергею снова говорят:
-- Потерпи еще немного!..
"Галич" -- как известно, псевдоним. Раньше считалось, что Александра
Гинзбурга. Теперь, выходит, не только.
Если взять в руки газету "Новые известия" за 2 февраля 1999 года,
раскрыть на 5-й полосе и в рубрике "Теленеделя с Еленой Кацюбой" начать
читать "Спросите Лившица", можно прочесть: "По крайней мере теперь в России
появилась новая поговорка. На все проклятые вопросы ответ один -- спросите
Лившица. Почти по Окуджаве: "Спрашивайте, зрители, спрашивайте, а вы,
Лившиц, ничего не приукрашивайте...".
Несколько ранее известный тележурналист Андрей Черкизов приписал Галичу
стихотворение другого псевдонима -- Наума Коржавина о том, как декабристы
разбудили Герцена.
А одна газета поместила заголовок: "В октябре багрянолистом 19-го дня"
(А.С.Пушкин)". Вот, небось, Юлий Черсанович гордился!
Или "Пушкин" теперь тоже псевдоним?
Рассказывает Берг.
-- Московский слет 1979 года. Поляна, где проходит главный концерт. Я
опоздал на него минут на пятнадцать, и сесть уже было совершенно некуда --
все забито публикой. А из первого ряда мне машет рукой фонотетчик киевского
КСП "Костер" Боря Шлеймович, мол, пробирайся сюда, я тебе местечко забил. И
действительно, рядом с ним -- пустой пенопластовый коврик. Идти "как
положено" -- значит, по ногам, головам и т.п. Но можно -- "как не положено",
то есть, через "мертвую зону" между первым рядом и сценой. Зона эта,
исполосованная кабелями микрофонов, колонок, питания, тщательно охраняется
"хунвейбинами", сидящими перед первым рядом метра через три один от другого.
Прорваться можно.
И вот я, выждав, когда отвыступает очередной участник, рванул из
кусточков около сцены через зону и плюхнулся на Борин коврик. Сижу, балдею.
Кончилась песня, подходят ко мне два "хунвейбина", один берет за руки,
другой за ноги и тем же путем относят в кусты и аккуратно складывают. Ну,
думаю, так мне и надо!
А тем временем к ним устремляется президент горклуба Игорь Каримов и
что-то кричит, эмоционально жестикулируя при этом. Слышу вроде бы свою
фамилию.
Тут закончилась очередная песня, подходят ко мне эти же двое ребят,
один берет все так же за руки, другой за ноги, проносят знакомым путем и
нежно укладывают на Борин коврик. Я ничего не понимаю.
Боря, видимо, тоже чего-то не понимает, но совсем не то, что я, ибо
спрашивает:
-- А почему, когда они несли тебя в первый раз, ты не сказал, что ты
Ланцберг?
-- Но они же делали то, что положено!
-- Странно: когда N-ского несли, он кричал: "Я N-ский, я N-ский!"
(Боря назвал фамилию какого-то очень известного автора, но, видимо, не
Городницкого, как мне почему-то запомнилось, -- не было Городницкого на этом
слете, -- а, возможно, Владимира Туриянского, который был, или кого-то еще.)
А мне интересно: они что, и вправду не знают, кого носят?
Рассказывает Сергей Анатольевич Михасев:
-- Дело происходит в феврале 1993 года. Ноги гудят от усталости. В
предвкушении спокойного сна заползаю в купейный вагон поезда
Москва-Петрозаводск. Так и есть: не толстая баба с орущим ребенком, так два
гитариста с пивом... надеюсь, играть не будут.
Надежды не оправдываются. Через час расчехляются гитары и начинается не
музыка, а какие-то непонятные синкопы. С воодушевлением что-то репетируют.
Демонстративно ложусь на вторую полку. Ноль внимания. Репетируют. Делаю
замечание недовольным тоном. Извините-извините, уходят репетировать в
тамбур.
Еще через час, когда я забылся в тишине, они забылись и вернулись в
купе. Громко, четко посылаю их по-русски на три буквы с угрозой вызвать
проводника. До Петрозаводска никто не беспокоит.
В Петрозаводске захожу к знакомым, а они мне говорят, мол, не вовремя
пришел, мы идем на концерт Ивасей (знаменитые барды ИВАщенко и ВАСИльев).
Предлагают и мне идти. У спекулянта при входе приобретаю билет (один
концерт, аншлаг). Ну, вы догадались, на сцене мои ночные мучители...
Михаил Савченко (Москва) вспоминает, что, когда он учился в МИСиСе,
весь институт страшно гордился тем, что в нем преподает Виктор Берковский.
Матерые старшекурсники даже водили новичков к этой достопримечательности. Но
поскольку заходить прямо к Виктору Семеновичу с экскурсионными целями было
как-то неудобно, экскурсантов обычно подводили к двери кафедры: вот, мол,
смотрите -- за этой дверью сидит живой Берковский.
Самому Михаилу повезло тогда несколько больше -- его приятель,
учившийся на этой кафедре, провел его внутрь до самой двери кабинета. Так
что ему удалось увидеть даже табличку с фамилией, а если бы дверь в этот
момент случайно открылась, то чем черт не шутит...
Рассказывает Вадим Мищук:
-- Казань, фестиваль "Барды 80-х". Концерт ведет Вероника Долина.
Готовясь объявить очередного участника, натыкается на незнакомую фамилию и,
не отходя от микрофона, говорит сама себе вслух:
-- Кто это такой? Я же всех хороших бардов знаю! Кто это?..
И уже громко:
-- Ну ладно, выходи!
(Борис Жуков и Виктор Байрак, правда, утверждают, что все было
несколько мягче -- готовясь объявить Андрея Ширяева Вероника произнесла:
-- Я ведущая, но этого человека вижу впервые в жизни.)
Своеобразный юмор Вероники некоторых иногда обескураживает. Вот что, по
словам Любови Лейбзон (Баку -- Иерусалим), произошло на Грушинском в 1979
году, через год после первого появления Долиной на этом фестивале.
-- Идем сдавать анкеты в жюри. Перейдя понтон, натыкаемся на Яшу Когана
(автора, в то время из Баку -- прим. сост.), беседующего прямо на тропе с
некоей юной особой в синей кепке с огромным козырьком, тем не менее, не
закрывающем носа... Стоим в некотором отдалении -- надо что-то уточнить у
Яши. За щелястым столиком рядом две девочки, явные школьницы, тоже заполняют
анкету. Одна из них поворачивается к собеседнице Когана и робко спрашивает:
-- А в какое жюри писать?
-- Ну, разумеется, в авторское! -- через плечо бросает та.
-- А как ваша фамилия? -- встревает вторая школьница. Юная леди в
кепочке на этот раз оборачивается почти в гневе:
-- Вероника Долина! Пора бы знать!!!
Рассказывает Берг:
-- Март 1998 года. Борис Гольдштейн ведет машину из Сан-Диего в
Лос-Анджелес с целью доставки меня к месту очередной "творческой встречи".
Не отрывая глаз от хайвэя, рассказывает всю свою московскую КСПшную
биографию от "хвоста" в конце 60-х -- начале 70-х до крутого кустового
командира. Живая история: первые слеты и все такое!..
Чтобы не отрывать его от драйва и в то же время поддерживать в нем
уверенность, что я еще не выпал и не отключился, поддерживаю положительную
обратную связь -- поддакиваю, подхмыкиваю.
Боря вдохновляется все больше:
-- А ведь это я -- тот человек, который привел Долину к Окуджаве!
Тут я замолкаю и впиваюсь взглядом в шоссе, будто не он меня везет, а
наоборот. На самом деле меня поглощают раздумья о, по крайней мере, десятке
достойных соперниц Вероники, которым не повезло с высочайшим благословением
и связанными с ним "паблисити" и зачислением в "обойму".
Борис, решив, что я, наконец, либо вывалился, либо помер, скашивает
глаз в мою сторону.
-- Гхм, да... Теперь-то чего уж!..
Рассказывает Петр Трубецкой (Москва).
В 1984 году песни Михаила Щербакова были уже хорошо известны, но все
ценители знали только имя и голос. Самого автора живьем почти никто не
видел. Немногие могли похвастаться и способностью спеть эти песни -- их
музыкальная сторона выходила далеко за пределы умений среднего КСПшного
исполнителя. В результате Александр Костромин -- один из немногих, кто пел
песни юного мэтра -- часто на больших слетах слышал за спиной шепоток:
-- Гляди, гляди, Щербаков пошел...
Рассказывает Андрей Янишевский (Санкт-Петербург):
-- Некий народ (я так и не понял, кто) сделал объявление о концерте
Володи Ильина и попытался продавать билеты, уж не помню, где... Но, по
крайней мере, не в зале зоопарка, с этим все в порядке. (Для тех, кто не
знает, -- в питерском зоопарке проводятся концерты авторской песни -- прим.
сост.) Все обрадовались, полезли в карман за деньгами.
Тут приходит Володя. У народа некоторое оживление, его начинают
допрашивать о предстоящем концерте. Выясняется, что Володя ничего не знает.
После некоторого обсуждения и анализа выясняется правда: Оказывается тот
В.Ильин -- из Москвы. Кто такой, что такое -- никто не в курсе...
В общем, товарищи, будьте бдительны!
Излагает Борис Жуков:
-- В 1995 году во время очередного приезда Ланцберга в Москву его
познакомили с известным поэтом и журналистом Дмитрием Быковым. И первое, что
услышал от своего нового знакомого Берг, было:
-- А Вы знаете, что Вы -- самый ненавистный мне бард?
Оказывается, во время Диминой службы в армии его начальник-сержант,
отправив его в очередной раз чистить гальюн, сам садился на соседнее очко и,
что называется, стоя над душой в столь странной позе, пел под гитару песни
Ланцберга, перемежая их репликами типа: "Никогда тебе, сука, такого не
написать!"
Рассказывает Георгий Мурый (Москва):
-- Я океанолог, работаю инженером во ВНИИ рыбного хозяйства и
океанографии (ВНИРО). В этом году я был в экспедиции на Дальнем Востоке,
выполнял работы на небольшом рыболовном судне.
В один прекрасный момент, когда все стояли на палубе в робах и
готовились к работе с очередным за день "порядком" (есть такой вид
рыболовной снасти), стармех спросил у меня, знаю ли я такую песню -- и стал
напевать "А волна до небес раскачала МРС". Я ему ответил, что, мол, только
песен Кима мне сейчас и не хватает -- настроение у меня было нехорошее.
-- Это какого еще Кима?
Когда я пояснил, он стал орать, что, мол, эту песню он здесь слышал еще
до Кима, что она местная, курильская, что никакой москвич ее написать не
сможет, только настоящий курильчанин, что написал ее такой-то с Шикотана, а
он поет только свои песни, и что если я еще раз выскажу подобное, он меня за
борт выкинет на месте.
Положение спас боцман, который подтвердил, что эту песню написал Ким --
он когда-то смотрел передачу по ТВ с его участием.
Аналогичный случай произошел и с составителем этого сборника.
Где-то в середине 80-х по TV прошла очередная передача "Товарищ Песня"
с участием бойцов студенческих стройотрядов. И в ней Лев Лещенко (эстрадный
певец из Москвы) пел мою песню "Пора в дорогу, старина...", а стройотрядовцы
подпевали. Сам я эту передачу не видел, но многие рассказывали.
И вот в далеком украинском городе Нежине приходит на следующее утро на
работу в свой "Нежсельмаш" мой свояк и повествует коллегам об этом событии.
Многие, конечно, передачу видели.
-- А кто он, твой родственник? -- спрашивает один из работяг.
-- Инженер.
-- Скажи ему, что он не инженер, а...
Не буду уточнять, в кого меня переквалифицировал этот правдоискатель,
но дело в том, что, по его сведениям, эту песню создал кто-то из знакомых
его флотских товарищей.
-- Никогда сухопутная крыса не сумеет такую вещь родить!
Рассказывает Сергей Данилов, питерский автор.
Середина 90-х. Константин Тарасов пытается проникнуть в московский ДК
"Меридиан" на свой же концерт со служебного входа. С ним -- два молодых
человека суперменской внешности и две юных дамы, по виду -- топ-модели.
Задача Константина -- провести их без билетов. Вахтер -- хранитель турникета
-- останавливает шествие вопросом:
-- Вы кто такие?
-- Я? Константин Тарасов, -- отвечает Костя.
Вахтер смотрит длинный список, кого пропускать, находит его фамилию...
-- Ну да, ну да. А эти? -- на его спутников.
-- Это мой телохранитель, шофер, массажистка и повар.
-- А Вы кто? -- снова спрашивает Тарасова слегка обалдевший страж.
-- Я -- Тарасов, -- терпеливо повторяет Костя.
Вахтер снова ныряет в список, ищет, находит:
-- Ну ладно, проходите!
Уточнение Константина Тарасова.
Концерт был их совместный с Олегом Митяевым.
Вахтер фамилию Кости в списке не нашел и сказал, что сегодня выступает
Митяев. На что Константин ответил:
-- Ничего, я тоже выступлю!
Тогда вахтер осведомился на предмет, кто эти четверо молодых людей и
получил ответ, совпадающий с предыдущей версией. Профессионально оценив
взглядом всю пятерку, он понимающе мотнул Тарасову головой -- мол, все ясно,
проходите!
Рассказывает Берг:
-- Март 1974 года, два моих, совместных с Александром Дольским,
концерта в Казани, в ДК КАИ. Менеджер -- известный исполнитель Владимир
Муравьев.
Пытаюсь войти в зал. Билета у меня, естественно, нет. Время,
собственно, начинать концерт. Первое отделение -- мое. А контролеры, ребята,
вскормленные по книге о вкусной и здоровой пище, без билета не пускают.
-- Но я -- Ланцберг!
-- Не надо! Мы знаем Ланцберга!
-- Ну, хотите, он паспорт покажет? -- улыбаются сопровождающие меня
девчонки из чебоксарского университетского турклуба "Улап".
Охрана понимает, что над ней издеваются в особо изощренной форме.
-- Слушайте, ребята, позовите Муравьева! -- предлагаю я.
Это их взвинчивает до последней степени, и они начинают обсуждать
вопрос, не спустить ли меня с лестницы.
В это время выходит встревоженный моим отсутствием Муравей, на чем
сеанс театра абсурда и заканчивается. На самом интересном месте.
Рассказывают Николай Адаменко (Харьков) и Сергей Данилов (Петербург).
Конец 80-х. Таллин. Концерт Гейнца и Данилова.
После концерта к ним подходят молодые ребята из КСП "Капля" с вопросом:
-- А "Перевал" -- чья песня?
-- Наша.
-- Правда? А мы думали, ее автор давно умер...
Неоднократно "умирал" Александр Городницкий. Помимо случая, когда одна
девочка после концерта в Ленинграде зачислила его в мертвые классики как
автора песни "Снег", знакомой ей с раннего детства, широко известен другой,
о котором он сам рассказывает в своих воспоминаниях. Приводим весь фрагмент
из книги, несмотря на внушительный объем (в нем содержатся еще несколько
эпизодов по теме).
-- ...В этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными
песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто
слышали, и все". Говорилось еще и так: "Слова народные, автора скоро
выпустят". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером
у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо
присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя,
неспешно вдумываясь в поющиеся слова. Незримая общность того, о чем
говорилось в песне, объединяла поющих, и возникало подобие разговора и того
странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах.
Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением
общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
Стихи здесь не котировались -- они считались проявлением слабости,
сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно было петь везде
и всегда. В Арктике песни пели все: рабочие после тяжелой работы на
лесоповале под комарами и в жаре, летчики после утомительных дневных или
ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, пели геологи после
изнурительного маршрута, глядя, не мигая, в желтое пламя вечернего костра.
Песни все были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие
бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но
всегда искренних слов, -- были неизменны.
Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал
придумывать какие-то нехитрые мотивы на. собственные стихи и петь их у
костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать
песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие,
например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись".
История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в
Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых
наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на
следующий год во время полевых работ после какого-то сабантуя наши рабочие,
среди которых бывшие зеки составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали
петь "старые лагерные" песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку
был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве.
Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в
ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится,
может быть сведено к лаконичной форме: "Еще раз скажешь, что твоя --
пришьем". Угроза была вовсе нешуточной -- народ в тех краях подбирался
серьезный. "Да за такую песню, -- кричали они мне, -- надо всю жизнь
страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша
песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые
"собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
Через много лет я снова встретился со своей песней в повести
безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева
"Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке, в
районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит
"последний караван", жители собираются на берег прощаться е уходящим
северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от
Мурманска, в поселке Заполярный, куда я приезжал в командировку на первую в
мире скважину сверхглубокого бурения, начальником которой был Давид
Миронович Губерман, старший брат моего друга поэта Игоря Губермана, в
местной гостинице я познакомился с молодыми специалистами-врачами,
работавшими здесь около года. Узнав, что я геолог и интересуюсь песнями,
написанными на Севере, они неожиданно, предложили мне показать могилу
"человека, который написал песню "На материк". Я очень удивился, но,
конечно, немедленно согласился. На следующий день они раздобыли небольшой
"уазик", и мы отправились в тундру. Примерно через час езды по трудной
дороге мы прибыли в расположение бывшей "зоны" -- несколько бараков,
обнесенных уже сгнившим от сырых баренцевоморских ветров частоколом с
покосившимися пулеметными вышками на углах. Эти "типовые" архитектурные
сооружения мне доводилось встречать уже неоднократно в Туруханском крае и на
Колыме. Неподалеку притулилось небольшое кладбище: два-три покосившихся
креста и несколько безымянных камней. Подойдя к одному из камней, один из
моих спутников, сняв шапку, произнес: "Ну вот, тут он и лежит. Он прямо в
зоне эту песню придумал, здесь его и прикончили". "За что?" -- наивно
спросил я. "Как это -- за что? За песню, конечно. Ну что ж, надо помянуть".
С этими словами он вытянул из внутреннего кармана своей меховой куртки
пол-литру "Московской" и стопку. "Подождите, -- смутился я, -- а вы уверены,
что здесь похоронен именно автор этой песни?" "А разве не Городницкий эту
песню написал?" -- спросили на этот раз уже они у меня. "Да вроде
Городницкий". "Ну вот видишь, -- а ты сомневаешься". Мы наполнили стопку и
поочередно помянули безвременно погибшего автора. Потом сели в машину и
уехали обратно в Заполярный. Моей фамилии никто, конечно, не спросил.
Весной девяносто второго года любимый мною артист Зиновий Гердт
исполнил эту песню по российскому радио в передаче, посвященной народным
песням, написанным неизвестными авторами, и тоже очень удивился, узнав о
моем авторстве, несмотря на наше давнее знакомство. А несколько лет назад
мое авторство этой песни было признано как раз представителями того самого
контингента, который когда-то его оспаривал. Я получил письмо из лагеря,
расположенного в Ленинградской области, где-то под Дугой. Письмо было
подписано "членами общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, --
было написано в письме, -- мы любим ваши песни, особенно песню "От злой
тоски", которую считаем своей". Затем шли стандартные пожелания творческих
успехов и счастья в личной жизни. А в конце написано главное: "А ежели что
-- примем как родного".
А однажды Городницкому пришлось отдуваться за покойника, о чем он тоже
рассказывает сам:
-- В начале семидесятых годов меня как-то пригласили выступать в
Московский педагогический институт имени Крупской. Аудитория сплошь состояла
из девиц, весьма, кстати, привлекательных. Роскошного вида ведущая вышла на
сцену и торжественно объявила:
-- Дорогие друзья, у нас в гостях поэт Городецкий.
Раздались жидкие хлопки, что мне было делать? Выйдя на сцену, я сказал:
-- К сожалению, я должен вас расстроить, -- поэт Городецкий умер.
Давайте почтим его память вставанием.
Все огорченно поднялись со своих мест, полагая, что вечер отменяется.
-- Садитесь, пожалуйста, -- продолжил я. -- Дело в том, что умер он,
прожив восемьдесят три года, уже стариком. Был одним из организаторов
знаменитого "Цеха поэтов" в начале века, известным акмеистом, современником
Блока и Гумилева. А моя фамилия -- Городницкий, и я жив.
Обрадованная аудитория долго хлопала, и вечер вошел в колею.
Кстати о покойниках: немало их еще ходит среди нас. Году в 94-м Олегу
Митяеву показали самарскую газету для осужденных -- "Тюрьма и воля", где под
названием "Больничка" была опубликована его песня "Сестра милосердия". А
рядом такой текст: "Об авторе этого чудесного романса нам почти ничего не
известно. Мы только знаем, что родом он из города Жигулевска. Его жизнь
оборвалась в 1978 году. Срок отбывал в ИТК-6. Если кто-либо располагает
какими-нибудь сведениями об этом несомненно талантливом человеке, очень
просим сообщить по адресу: г.Самара, ИТУ-4, библиотека..."
Что и говорить, жаль Олега. Приятно, однако, что он успел встать на
путь исправления!
Рассказывает еще один вернувшийся "оттуда" -- Владимир Каденко:
-- Как-то на Кавказе в горах во время похода я встретил группу. Пел им
песни. И один из них от полноты чувств произнес такой тост:
-- А теперь, ребята, я хочу выпить за Володю. Володя, я хотел бы всю
жизнь провести с тобой и погибнуть с тобой в горах!
Через несколько лет на туристском слете, опять же, на Кавказе, я в
одиночестве жюрю конкурс песни. И вот приходит молодой исполнитель и
говорит:
-- А сейчас я вам спою песню моего погибшего друга.
И начинает петь мою песню "...я сегодня в апрель убегу без оглядки..."
Ну, думаю, нормально! Оглядываю себя -- ноги, руки... Все на месте. А он
допел и гордо удалился.
Я понимаю, может, кто-то из его погибших друзей и пел эту песню, это и
смешно, и горько, и это был единственный раз, когда я не заявил протеста по
поводу авторства...
или
Неизвестный шедевр.
Рассказывает Вера Романова (Москва):
-- Виктор Семенович Берковский, будучи, как известно, преподавателем
(сейчас уже профессором) Московского института стали и сплавов, в стенах
родного заведения с гитарой никогда не появляется. Зато часто организует там
концерты авторской песни, тем более, что в течение многих лет он в качестве
"общественной нагрузки" возглавлял "культмассовый сектор" своего института.
Имея такие связи, это не очень трудно.
И вот на одном из подобных мероприятий среди прочих авторов должен был
выступать и Юрий Иосифович Визбор (дело было году в 78-79-м).
Идет концерт. Мне со своего места хорошо видно, как Визбор стоит сбоку
за кулисами, рядом с задвинутым туда роялем, слушает очередного выступающего
и что-то не то записывает, не то чертит... Потом он с этого места ушел, -- а
я, наоборот, проходя мимо, оказалась рядом с этим же роялем. И вижу на нем
листок бумаги, оставленный, по всей видимости, Визбором. Что же там?
Синим фломастером, небрежно, уверенной рукой мастера изображен горный
пейзаж -- из тех, что Визбор любил рисовать всю жизнь (и кажется, ничего
другого не рисовал совсем). И снизу столь же уверенная крупная подпись:
"Рерих".
Борис Гордон (врач, журналист, автор, лауреат ряда больших фестивалей,
Чебоксары -- Москва) плыл как-то во второй половине 90-х по морю -- то ли
куда-то, то ли откуда-то. И там же, на борту, оказалась поющая компания
краснодарцев, не слишком близкая к авторской песне, но кое-что слышавшая.
Так получилось, что по ходу дела (была хором исполнена нетленка про изгиб
гитары) Борис назвал автора, на что получил ответ:
-- Да что ты, какой Митяев, это наш турист, краснодарский, он потом
погиб...
-- Ну точно Митяев, -- как лев бился за правду Гордон, прибегнув к
сильнейшему аргументу:
-- Он в соседнем дворе живет!
Сергею говорят:
-- Ты молчи!
И вот молодой человек рассказывает, как ехал он куда-то, и настроение
было соответствующее, и под это дело сочинил он песню, которую и хочет
представить:
-- Пошел от перрона паровоз!..
Тем временем приводят еще одного юношу, а Сергею снова говорят:
-- Только ты опять молчи!
И тот второй принимается излагать идентичную историю (первый же тем
временем начинает беспокоиться, предчувствуя, что куда-то влип), и плавно
переходит к той же песне.
Тут приводят еще одного соискателя, а Сергею снова говорят:
-- Потерпи еще немного!..
"Галич" -- как известно, псевдоним. Раньше считалось, что Александра
Гинзбурга. Теперь, выходит, не только.
Если взять в руки газету "Новые известия" за 2 февраля 1999 года,
раскрыть на 5-й полосе и в рубрике "Теленеделя с Еленой Кацюбой" начать
читать "Спросите Лившица", можно прочесть: "По крайней мере теперь в России
появилась новая поговорка. На все проклятые вопросы ответ один -- спросите
Лившица. Почти по Окуджаве: "Спрашивайте, зрители, спрашивайте, а вы,
Лившиц, ничего не приукрашивайте...".
Несколько ранее известный тележурналист Андрей Черкизов приписал Галичу
стихотворение другого псевдонима -- Наума Коржавина о том, как декабристы
разбудили Герцена.
А одна газета поместила заголовок: "В октябре багрянолистом 19-го дня"
(А.С.Пушкин)". Вот, небось, Юлий Черсанович гордился!
Или "Пушкин" теперь тоже псевдоним?
Рассказывает Берг.
-- Московский слет 1979 года. Поляна, где проходит главный концерт. Я
опоздал на него минут на пятнадцать, и сесть уже было совершенно некуда --
все забито публикой. А из первого ряда мне машет рукой фонотетчик киевского
КСП "Костер" Боря Шлеймович, мол, пробирайся сюда, я тебе местечко забил. И
действительно, рядом с ним -- пустой пенопластовый коврик. Идти "как
положено" -- значит, по ногам, головам и т.п. Но можно -- "как не положено",
то есть, через "мертвую зону" между первым рядом и сценой. Зона эта,
исполосованная кабелями микрофонов, колонок, питания, тщательно охраняется
"хунвейбинами", сидящими перед первым рядом метра через три один от другого.
Прорваться можно.
И вот я, выждав, когда отвыступает очередной участник, рванул из
кусточков около сцены через зону и плюхнулся на Борин коврик. Сижу, балдею.
Кончилась песня, подходят ко мне два "хунвейбина", один берет за руки,
другой за ноги и тем же путем относят в кусты и аккуратно складывают. Ну,
думаю, так мне и надо!
А тем временем к ним устремляется президент горклуба Игорь Каримов и
что-то кричит, эмоционально жестикулируя при этом. Слышу вроде бы свою
фамилию.
Тут закончилась очередная песня, подходят ко мне эти же двое ребят,
один берет все так же за руки, другой за ноги, проносят знакомым путем и
нежно укладывают на Борин коврик. Я ничего не понимаю.
Боря, видимо, тоже чего-то не понимает, но совсем не то, что я, ибо
спрашивает:
-- А почему, когда они несли тебя в первый раз, ты не сказал, что ты
Ланцберг?
-- Но они же делали то, что положено!
-- Странно: когда N-ского несли, он кричал: "Я N-ский, я N-ский!"
(Боря назвал фамилию какого-то очень известного автора, но, видимо, не
Городницкого, как мне почему-то запомнилось, -- не было Городницкого на этом
слете, -- а, возможно, Владимира Туриянского, который был, или кого-то еще.)
А мне интересно: они что, и вправду не знают, кого носят?
Рассказывает Сергей Анатольевич Михасев:
-- Дело происходит в феврале 1993 года. Ноги гудят от усталости. В
предвкушении спокойного сна заползаю в купейный вагон поезда
Москва-Петрозаводск. Так и есть: не толстая баба с орущим ребенком, так два
гитариста с пивом... надеюсь, играть не будут.
Надежды не оправдываются. Через час расчехляются гитары и начинается не
музыка, а какие-то непонятные синкопы. С воодушевлением что-то репетируют.
Демонстративно ложусь на вторую полку. Ноль внимания. Репетируют. Делаю
замечание недовольным тоном. Извините-извините, уходят репетировать в
тамбур.
Еще через час, когда я забылся в тишине, они забылись и вернулись в
купе. Громко, четко посылаю их по-русски на три буквы с угрозой вызвать
проводника. До Петрозаводска никто не беспокоит.
В Петрозаводске захожу к знакомым, а они мне говорят, мол, не вовремя
пришел, мы идем на концерт Ивасей (знаменитые барды ИВАщенко и ВАСИльев).
Предлагают и мне идти. У спекулянта при входе приобретаю билет (один
концерт, аншлаг). Ну, вы догадались, на сцене мои ночные мучители...
Михаил Савченко (Москва) вспоминает, что, когда он учился в МИСиСе,
весь институт страшно гордился тем, что в нем преподает Виктор Берковский.
Матерые старшекурсники даже водили новичков к этой достопримечательности. Но
поскольку заходить прямо к Виктору Семеновичу с экскурсионными целями было
как-то неудобно, экскурсантов обычно подводили к двери кафедры: вот, мол,
смотрите -- за этой дверью сидит живой Берковский.
Самому Михаилу повезло тогда несколько больше -- его приятель,
учившийся на этой кафедре, провел его внутрь до самой двери кабинета. Так
что ему удалось увидеть даже табличку с фамилией, а если бы дверь в этот
момент случайно открылась, то чем черт не шутит...
Рассказывает Вадим Мищук:
-- Казань, фестиваль "Барды 80-х". Концерт ведет Вероника Долина.
Готовясь объявить очередного участника, натыкается на незнакомую фамилию и,
не отходя от микрофона, говорит сама себе вслух:
-- Кто это такой? Я же всех хороших бардов знаю! Кто это?..
И уже громко:
-- Ну ладно, выходи!
(Борис Жуков и Виктор Байрак, правда, утверждают, что все было
несколько мягче -- готовясь объявить Андрея Ширяева Вероника произнесла:
-- Я ведущая, но этого человека вижу впервые в жизни.)
Своеобразный юмор Вероники некоторых иногда обескураживает. Вот что, по
словам Любови Лейбзон (Баку -- Иерусалим), произошло на Грушинском в 1979
году, через год после первого появления Долиной на этом фестивале.
-- Идем сдавать анкеты в жюри. Перейдя понтон, натыкаемся на Яшу Когана
(автора, в то время из Баку -- прим. сост.), беседующего прямо на тропе с
некоей юной особой в синей кепке с огромным козырьком, тем не менее, не
закрывающем носа... Стоим в некотором отдалении -- надо что-то уточнить у
Яши. За щелястым столиком рядом две девочки, явные школьницы, тоже заполняют
анкету. Одна из них поворачивается к собеседнице Когана и робко спрашивает:
-- А в какое жюри писать?
-- Ну, разумеется, в авторское! -- через плечо бросает та.
-- А как ваша фамилия? -- встревает вторая школьница. Юная леди в
кепочке на этот раз оборачивается почти в гневе:
-- Вероника Долина! Пора бы знать!!!
Рассказывает Берг:
-- Март 1998 года. Борис Гольдштейн ведет машину из Сан-Диего в
Лос-Анджелес с целью доставки меня к месту очередной "творческой встречи".
Не отрывая глаз от хайвэя, рассказывает всю свою московскую КСПшную
биографию от "хвоста" в конце 60-х -- начале 70-х до крутого кустового
командира. Живая история: первые слеты и все такое!..
Чтобы не отрывать его от драйва и в то же время поддерживать в нем
уверенность, что я еще не выпал и не отключился, поддерживаю положительную
обратную связь -- поддакиваю, подхмыкиваю.
Боря вдохновляется все больше:
-- А ведь это я -- тот человек, который привел Долину к Окуджаве!
Тут я замолкаю и впиваюсь взглядом в шоссе, будто не он меня везет, а
наоборот. На самом деле меня поглощают раздумья о, по крайней мере, десятке
достойных соперниц Вероники, которым не повезло с высочайшим благословением
и связанными с ним "паблисити" и зачислением в "обойму".
Борис, решив, что я, наконец, либо вывалился, либо помер, скашивает
глаз в мою сторону.
-- Гхм, да... Теперь-то чего уж!..
Рассказывает Петр Трубецкой (Москва).
В 1984 году песни Михаила Щербакова были уже хорошо известны, но все
ценители знали только имя и голос. Самого автора живьем почти никто не
видел. Немногие могли похвастаться и способностью спеть эти песни -- их
музыкальная сторона выходила далеко за пределы умений среднего КСПшного
исполнителя. В результате Александр Костромин -- один из немногих, кто пел
песни юного мэтра -- часто на больших слетах слышал за спиной шепоток:
-- Гляди, гляди, Щербаков пошел...
Рассказывает Андрей Янишевский (Санкт-Петербург):
-- Некий народ (я так и не понял, кто) сделал объявление о концерте
Володи Ильина и попытался продавать билеты, уж не помню, где... Но, по
крайней мере, не в зале зоопарка, с этим все в порядке. (Для тех, кто не
знает, -- в питерском зоопарке проводятся концерты авторской песни -- прим.
сост.) Все обрадовались, полезли в карман за деньгами.
Тут приходит Володя. У народа некоторое оживление, его начинают
допрашивать о предстоящем концерте. Выясняется, что Володя ничего не знает.
После некоторого обсуждения и анализа выясняется правда: Оказывается тот
В.Ильин -- из Москвы. Кто такой, что такое -- никто не в курсе...
В общем, товарищи, будьте бдительны!
Излагает Борис Жуков:
-- В 1995 году во время очередного приезда Ланцберга в Москву его
познакомили с известным поэтом и журналистом Дмитрием Быковым. И первое, что
услышал от своего нового знакомого Берг, было:
-- А Вы знаете, что Вы -- самый ненавистный мне бард?
Оказывается, во время Диминой службы в армии его начальник-сержант,
отправив его в очередной раз чистить гальюн, сам садился на соседнее очко и,
что называется, стоя над душой в столь странной позе, пел под гитару песни
Ланцберга, перемежая их репликами типа: "Никогда тебе, сука, такого не
написать!"
Рассказывает Георгий Мурый (Москва):
-- Я океанолог, работаю инженером во ВНИИ рыбного хозяйства и
океанографии (ВНИРО). В этом году я был в экспедиции на Дальнем Востоке,
выполнял работы на небольшом рыболовном судне.
В один прекрасный момент, когда все стояли на палубе в робах и
готовились к работе с очередным за день "порядком" (есть такой вид
рыболовной снасти), стармех спросил у меня, знаю ли я такую песню -- и стал
напевать "А волна до небес раскачала МРС". Я ему ответил, что, мол, только
песен Кима мне сейчас и не хватает -- настроение у меня было нехорошее.
-- Это какого еще Кима?
Когда я пояснил, он стал орать, что, мол, эту песню он здесь слышал еще
до Кима, что она местная, курильская, что никакой москвич ее написать не
сможет, только настоящий курильчанин, что написал ее такой-то с Шикотана, а
он поет только свои песни, и что если я еще раз выскажу подобное, он меня за
борт выкинет на месте.
Положение спас боцман, который подтвердил, что эту песню написал Ким --
он когда-то смотрел передачу по ТВ с его участием.
Аналогичный случай произошел и с составителем этого сборника.
Где-то в середине 80-х по TV прошла очередная передача "Товарищ Песня"
с участием бойцов студенческих стройотрядов. И в ней Лев Лещенко (эстрадный
певец из Москвы) пел мою песню "Пора в дорогу, старина...", а стройотрядовцы
подпевали. Сам я эту передачу не видел, но многие рассказывали.
И вот в далеком украинском городе Нежине приходит на следующее утро на
работу в свой "Нежсельмаш" мой свояк и повествует коллегам об этом событии.
Многие, конечно, передачу видели.
-- А кто он, твой родственник? -- спрашивает один из работяг.
-- Инженер.
-- Скажи ему, что он не инженер, а...
Не буду уточнять, в кого меня переквалифицировал этот правдоискатель,
но дело в том, что, по его сведениям, эту песню создал кто-то из знакомых
его флотских товарищей.
-- Никогда сухопутная крыса не сумеет такую вещь родить!
Рассказывает Сергей Данилов, питерский автор.
Середина 90-х. Константин Тарасов пытается проникнуть в московский ДК
"Меридиан" на свой же концерт со служебного входа. С ним -- два молодых
человека суперменской внешности и две юных дамы, по виду -- топ-модели.
Задача Константина -- провести их без билетов. Вахтер -- хранитель турникета
-- останавливает шествие вопросом:
-- Вы кто такие?
-- Я? Константин Тарасов, -- отвечает Костя.
Вахтер смотрит длинный список, кого пропускать, находит его фамилию...
-- Ну да, ну да. А эти? -- на его спутников.
-- Это мой телохранитель, шофер, массажистка и повар.
-- А Вы кто? -- снова спрашивает Тарасова слегка обалдевший страж.
-- Я -- Тарасов, -- терпеливо повторяет Костя.
Вахтер снова ныряет в список, ищет, находит:
-- Ну ладно, проходите!
Уточнение Константина Тарасова.
Концерт был их совместный с Олегом Митяевым.
Вахтер фамилию Кости в списке не нашел и сказал, что сегодня выступает
Митяев. На что Константин ответил:
-- Ничего, я тоже выступлю!
Тогда вахтер осведомился на предмет, кто эти четверо молодых людей и
получил ответ, совпадающий с предыдущей версией. Профессионально оценив
взглядом всю пятерку, он понимающе мотнул Тарасову головой -- мол, все ясно,
проходите!
Рассказывает Берг:
-- Март 1974 года, два моих, совместных с Александром Дольским,
концерта в Казани, в ДК КАИ. Менеджер -- известный исполнитель Владимир
Муравьев.
Пытаюсь войти в зал. Билета у меня, естественно, нет. Время,
собственно, начинать концерт. Первое отделение -- мое. А контролеры, ребята,
вскормленные по книге о вкусной и здоровой пище, без билета не пускают.
-- Но я -- Ланцберг!
-- Не надо! Мы знаем Ланцберга!
-- Ну, хотите, он паспорт покажет? -- улыбаются сопровождающие меня
девчонки из чебоксарского университетского турклуба "Улап".
Охрана понимает, что над ней издеваются в особо изощренной форме.
-- Слушайте, ребята, позовите Муравьева! -- предлагаю я.
Это их взвинчивает до последней степени, и они начинают обсуждать
вопрос, не спустить ли меня с лестницы.
В это время выходит встревоженный моим отсутствием Муравей, на чем
сеанс театра абсурда и заканчивается. На самом интересном месте.
Рассказывают Николай Адаменко (Харьков) и Сергей Данилов (Петербург).
Конец 80-х. Таллин. Концерт Гейнца и Данилова.
После концерта к ним подходят молодые ребята из КСП "Капля" с вопросом:
-- А "Перевал" -- чья песня?
-- Наша.
-- Правда? А мы думали, ее автор давно умер...
Неоднократно "умирал" Александр Городницкий. Помимо случая, когда одна
девочка после концерта в Ленинграде зачислила его в мертвые классики как
автора песни "Снег", знакомой ей с раннего детства, широко известен другой,
о котором он сам рассказывает в своих воспоминаниях. Приводим весь фрагмент
из книги, несмотря на внушительный объем (в нем содержатся еще несколько
эпизодов по теме).
-- ...В этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными
песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто
слышали, и все". Говорилось еще и так: "Слова народные, автора скоро
выпустят". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером
у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо
присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя,
неспешно вдумываясь в поющиеся слова. Незримая общность того, о чем
говорилось в песне, объединяла поющих, и возникало подобие разговора и того
странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах.
Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением
общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
Стихи здесь не котировались -- они считались проявлением слабости,
сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно было петь везде
и всегда. В Арктике песни пели все: рабочие после тяжелой работы на
лесоповале под комарами и в жаре, летчики после утомительных дневных или
ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, пели геологи после
изнурительного маршрута, глядя, не мигая, в желтое пламя вечернего костра.
Песни все были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие
бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но
всегда искренних слов, -- были неизменны.
Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал
придумывать какие-то нехитрые мотивы на. собственные стихи и петь их у
костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать
песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие,
например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись".
История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в
Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых
наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на
следующий год во время полевых работ после какого-то сабантуя наши рабочие,
среди которых бывшие зеки составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали
петь "старые лагерные" песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку
был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве.
Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в
ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится,
может быть сведено к лаконичной форме: "Еще раз скажешь, что твоя --
пришьем". Угроза была вовсе нешуточной -- народ в тех краях подбирался
серьезный. "Да за такую песню, -- кричали они мне, -- надо всю жизнь
страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша
песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые
"собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
Через много лет я снова встретился со своей песней в повести
безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева
"Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке, в
районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит
"последний караван", жители собираются на берег прощаться е уходящим
северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от
Мурманска, в поселке Заполярный, куда я приезжал в командировку на первую в
мире скважину сверхглубокого бурения, начальником которой был Давид
Миронович Губерман, старший брат моего друга поэта Игоря Губермана, в
местной гостинице я познакомился с молодыми специалистами-врачами,
работавшими здесь около года. Узнав, что я геолог и интересуюсь песнями,
написанными на Севере, они неожиданно, предложили мне показать могилу
"человека, который написал песню "На материк". Я очень удивился, но,
конечно, немедленно согласился. На следующий день они раздобыли небольшой
"уазик", и мы отправились в тундру. Примерно через час езды по трудной
дороге мы прибыли в расположение бывшей "зоны" -- несколько бараков,
обнесенных уже сгнившим от сырых баренцевоморских ветров частоколом с
покосившимися пулеметными вышками на углах. Эти "типовые" архитектурные
сооружения мне доводилось встречать уже неоднократно в Туруханском крае и на
Колыме. Неподалеку притулилось небольшое кладбище: два-три покосившихся
креста и несколько безымянных камней. Подойдя к одному из камней, один из
моих спутников, сняв шапку, произнес: "Ну вот, тут он и лежит. Он прямо в
зоне эту песню придумал, здесь его и прикончили". "За что?" -- наивно
спросил я. "Как это -- за что? За песню, конечно. Ну что ж, надо помянуть".
С этими словами он вытянул из внутреннего кармана своей меховой куртки
пол-литру "Московской" и стопку. "Подождите, -- смутился я, -- а вы уверены,
что здесь похоронен именно автор этой песни?" "А разве не Городницкий эту
песню написал?" -- спросили на этот раз уже они у меня. "Да вроде
Городницкий". "Ну вот видишь, -- а ты сомневаешься". Мы наполнили стопку и
поочередно помянули безвременно погибшего автора. Потом сели в машину и
уехали обратно в Заполярный. Моей фамилии никто, конечно, не спросил.
Весной девяносто второго года любимый мною артист Зиновий Гердт
исполнил эту песню по российскому радио в передаче, посвященной народным
песням, написанным неизвестными авторами, и тоже очень удивился, узнав о
моем авторстве, несмотря на наше давнее знакомство. А несколько лет назад
мое авторство этой песни было признано как раз представителями того самого
контингента, который когда-то его оспаривал. Я получил письмо из лагеря,
расположенного в Ленинградской области, где-то под Дугой. Письмо было
подписано "членами общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, --
было написано в письме, -- мы любим ваши песни, особенно песню "От злой
тоски", которую считаем своей". Затем шли стандартные пожелания творческих
успехов и счастья в личной жизни. А в конце написано главное: "А ежели что
-- примем как родного".
А однажды Городницкому пришлось отдуваться за покойника, о чем он тоже
рассказывает сам:
-- В начале семидесятых годов меня как-то пригласили выступать в
Московский педагогический институт имени Крупской. Аудитория сплошь состояла
из девиц, весьма, кстати, привлекательных. Роскошного вида ведущая вышла на
сцену и торжественно объявила:
-- Дорогие друзья, у нас в гостях поэт Городецкий.
Раздались жидкие хлопки, что мне было делать? Выйдя на сцену, я сказал:
-- К сожалению, я должен вас расстроить, -- поэт Городецкий умер.
Давайте почтим его память вставанием.
Все огорченно поднялись со своих мест, полагая, что вечер отменяется.
-- Садитесь, пожалуйста, -- продолжил я. -- Дело в том, что умер он,
прожив восемьдесят три года, уже стариком. Был одним из организаторов
знаменитого "Цеха поэтов" в начале века, известным акмеистом, современником
Блока и Гумилева. А моя фамилия -- Городницкий, и я жив.
Обрадованная аудитория долго хлопала, и вечер вошел в колею.
Кстати о покойниках: немало их еще ходит среди нас. Году в 94-м Олегу
Митяеву показали самарскую газету для осужденных -- "Тюрьма и воля", где под
названием "Больничка" была опубликована его песня "Сестра милосердия". А
рядом такой текст: "Об авторе этого чудесного романса нам почти ничего не
известно. Мы только знаем, что родом он из города Жигулевска. Его жизнь
оборвалась в 1978 году. Срок отбывал в ИТК-6. Если кто-либо располагает
какими-нибудь сведениями об этом несомненно талантливом человеке, очень
просим сообщить по адресу: г.Самара, ИТУ-4, библиотека..."
Что и говорить, жаль Олега. Приятно, однако, что он успел встать на
путь исправления!
Рассказывает еще один вернувшийся "оттуда" -- Владимир Каденко:
-- Как-то на Кавказе в горах во время похода я встретил группу. Пел им
песни. И один из них от полноты чувств произнес такой тост:
-- А теперь, ребята, я хочу выпить за Володю. Володя, я хотел бы всю
жизнь провести с тобой и погибнуть с тобой в горах!
Через несколько лет на туристском слете, опять же, на Кавказе, я в
одиночестве жюрю конкурс песни. И вот приходит молодой исполнитель и
говорит:
-- А сейчас я вам спою песню моего погибшего друга.
И начинает петь мою песню "...я сегодня в апрель убегу без оглядки..."
Ну, думаю, нормально! Оглядываю себя -- ноги, руки... Все на месте. А он
допел и гордо удалился.
Я понимаю, может, кто-то из его погибших друзей и пел эту песню, это и
смешно, и горько, и это был единственный раз, когда я не заявил протеста по
поводу авторства...
или
Неизвестный шедевр.
Рассказывает Вера Романова (Москва):
-- Виктор Семенович Берковский, будучи, как известно, преподавателем
(сейчас уже профессором) Московского института стали и сплавов, в стенах
родного заведения с гитарой никогда не появляется. Зато часто организует там
концерты авторской песни, тем более, что в течение многих лет он в качестве
"общественной нагрузки" возглавлял "культмассовый сектор" своего института.
Имея такие связи, это не очень трудно.
И вот на одном из подобных мероприятий среди прочих авторов должен был
выступать и Юрий Иосифович Визбор (дело было году в 78-79-м).
Идет концерт. Мне со своего места хорошо видно, как Визбор стоит сбоку
за кулисами, рядом с задвинутым туда роялем, слушает очередного выступающего
и что-то не то записывает, не то чертит... Потом он с этого места ушел, -- а
я, наоборот, проходя мимо, оказалась рядом с этим же роялем. И вижу на нем
листок бумаги, оставленный, по всей видимости, Визбором. Что же там?
Синим фломастером, небрежно, уверенной рукой мастера изображен горный
пейзаж -- из тех, что Визбор любил рисовать всю жизнь (и кажется, ничего
другого не рисовал совсем). И снизу столь же уверенная крупная подпись:
"Рерих".
Борис Гордон (врач, журналист, автор, лауреат ряда больших фестивалей,
Чебоксары -- Москва) плыл как-то во второй половине 90-х по морю -- то ли
куда-то, то ли откуда-то. И там же, на борту, оказалась поющая компания
краснодарцев, не слишком близкая к авторской песне, но кое-что слышавшая.
Так получилось, что по ходу дела (была хором исполнена нетленка про изгиб
гитары) Борис назвал автора, на что получил ответ:
-- Да что ты, какой Митяев, это наш турист, краснодарский, он потом
погиб...
-- Ну точно Митяев, -- как лев бился за правду Гордон, прибегнув к
сильнейшему аргументу:
-- Он в соседнем дворе живет!