в том президиуме...
Уж не знаю, смотрел ли те "Итоги" Игорь Прокопьевич и дошло ли до его
ушей это высокое признание. Но что его песня согрела душу хотя бы одного
человека, можно считать установленным.
Какие чувства можно лирой пробудить,
а какие, увы, невозможно.
Рассказывает Берг:
-- Есть люди, которые искренне считают, что столкновение с прекрасным
нравственно преображает человека. Лет пятнадцать назад Елена Камбурова даже
писала в "Комсомолке" о том, как искусство воспитывает. Я согласен: да,
преображает. Но ненадолго. И далеко не всех. То есть, по большому счету,
серьезного воздействия не оказывает.
В июне 1998 года мы с Дмитрием Дихтером одновременно оказались в
Израиле, и некоторые концерты (домашние, как правило) у нас проходили на
пару. В том числе и тот, о котором пойдет речь.
Собралось человек сорок, если не больше. Первый час пел Дима, второй --
я. А потом предстояло традиционное угощение. Точнее, традиционное для этого
дома, где регулярно проводились подобные мероприятия. Скорее всего, теперь
на некоторое время эта традиция прервется, ибо хозяин сел за убийство (нет,
не воспитывает искусство!). Но тогда было принято приносить с собой что-либо
из съестного. И каждый прихватывал из расчета своего индивидуального
аппетита. Своего.
И вот столы поставлены углом вдоль двух смежных стен и заряжены, чем
кого с чем Бог послал. Некоторые умудрились втиснуться на стулья между
стенками и столами, человек десять, а остальные три десятка столпились с
внешней стороны и вступили в борьбу друг с другом за выживание. Тем более,
что пища духовная, оказывается, пробуждает бешеную симпатию к физической. Я
не предполагал, что это может быть до такой степени!
Дима, будучи перманентно окружаем приличествующим количеством
прекрасных дам, был накормлен если не сразу, то как только отдельные из них
вступили в соприкосновение с поверхностью стола.
Я же не счел себя вправе расталкивать голодающих и пасся в сторонке.
Минут через пятнадцать пара наиболее близких мне по прошлой жизни людей
вспомнила о моем существовании и стала звать к себе, давая понять, что имеют
возможность урвать толику и для меня. Я махал руками и делал страшные глаза:
не ломайте кайф, то бишь, не нарушайте чистоту эксперимента!
Прошло еще минут пятнадцать. Отдельные любители авторской песни,
оторвав взгляд от стола, который уже переставал быть яств, начали шарить по
стенкам -- не зависло ли там чего съедобного, и стали натыкаться на меня.
При этом лица некоторых принимали выражения озадаченности и даже легкого
замешательства: подсознание, фиксировавшее то, что мимолетно ухватывал глаз
на предыдущей стадии трапезы, подсказывало, что моя позиция за последние
полчаса осталась неизменной. а из этого нечто должно следовать.
Наконец, общество в массе своей дозрело до мысли, что надо и со мной
что-нибудь предпринять. Передовые его представители расступились и впустили
меня в свой круг. Если что-то и оставалось еще на столах, -- количеством уже
не внушало оптимизма, а качеством -- энтузиазма. Но в порядке второго
эксперимента я попытался внушить себе, что это именно то, что лежало там
вначале и волновало мое воображение тем сильнее, чем меньше его (то есть
продукта, а не воображения) оставалось.
Надо сказать, оба эксперимента прошли весьма успешно.
Рассказывает Берг.
-- Март 1974 года, первый тираспольский фестиваль. Все еще в шоке от
чилийских событий. Только ленивый не написал своего посвящения Виктору Хара,
который, кстати, оставил тяжелое наследство в виде проблемы -- как писать
его фамилию в дательном падеже, если в русском языке мужские фамилии
склоняются, а получается не вполне благозвучно.
И вот на сцену выходит куйбышевский автор Станислав Маркевич и громким
голосом объявляет:
-- Виктору Харе! -- и поет свою песню.
И песня какая-то странная: вроде бы с Харой дело было на стадионе, а
тут подвалы какие-то, казематы, решетки, и песня, словно птица, вырвавшись
на свободу, шурует вокруг земного шара, и т.д. И вдвойне странно то, что
песню эту вроде бы слышал рассказчик где-то, причем задолго до чилийских
событий...
Ну конечно! Декабрь 1972 года, первый кишиневский фестиваль. На сцену
выходит Слава Маркевич и громовым басом провозглашает:
-- Микису Теодоракису!..
Рассказывает Наталья Дудкина.
-- На одном из концертов В.Долиной некий зритель, плохо переносивший
звучание расстроенного инструмента, не выдержал и подал реплику:
-- Вероника, настройте гитару!
На что Долина, человек искренний, ответила:
-- Не могу: не моя.
Рассказывает Любовь Захарченко.
Какой-то фестиваль. Действие происходит за кулисами. Юрию Кукину надо
куда-то отойти и он ставит свою гитару к стенке.
Тем временем очередному выступающему не на чем играть; он берет
кукинскую гитару и, обнаружив, что она изрядно расстроена, тщательно
исправляет эту оплошность. Поет и возвращает инструмент на место.
Тут появляется законный владелец и, готовясь выйти к микрофону,
проводит рукой по струнам...
Смысл сказанного им можно перевести примерно так:
-- Какой благодетель настроил мою гитару!?!? Моя гитара должна быть
немного расстроена!!!!!
Рассказывает тульский исполнитель Леонид Альтшулер:
-- Когда я собрался с духом и с деньгами, чтобы сделать гитару на
заказ, то духа оказалось значительно больше, а цены росли в космическом
темпе (был, кажется, 93-й или 94-й год), и я срочно побежал к молодому
гитарному мастеру из Протвино Мише Крутову.
Миша все выслушал, заказ принял, но никаких признаков результата не
наблюдалось полгода. Я нервничал, цены росли, борода седела, смысл
уменьшался.
Миша -- человек основательный и, надо сказать, чужие выполненные
заказы, которые он мне демонстрировал, впечатляли.
Но вот уж скоро скоро год заказику-то! А цены!!!
Я говорю:
-- Миша, ты знаешь, мне ведь не надо этих всех узоров, лишь бы звук был
и размеры, как я просил. Нельзя ли как-нибудь больше не откладывать?
Ответ Миши Крутова, гитарного мастера из Протвино:
-- Гитаристы приходят и уходят, а инструмент должен жить века!..
Наконец, говорит:
-- Все, приходи.
Прихожу. Темновато. В центральной комнате длинный стол накрыт
простыней, там под ней что-то продолговатое укрыто с головой. У торца --
стулья.
Сажусь. Подходит, медленно сдвигает покрывало. Гитара. Отдает как-то
мрачно.
Упаковываю после всех проб в запасенный футляр, чуть не прыгаю.
Он -- мне:
-- Небось, к Нечаеву?
-- Конечно, -- говорю, -- я уже всех предупредил, они ждут, вокруг
стола ходят.
-- Петь будете?
-- Еще бы!
Помолчал...
-- Об стул задеть можно!
Не так уж много на свете авторов, чье творчество признается всеми
безоговорочно и воспринимается однозначно. Может и нет таких вовсе. И очень
много споров было в начале 80-х о песнях и личности Александра Суханова.
Берг рассказывает, как он лично изо всех сил пытался за майку удержать
президента одного из сибирских КСП Леночку Ч., которая (дело было на
"Чимгане-80") рвалась к сцене, чтобы предложить любимцу публики двойную
ставку, если он согласится приехать к ней в г.Н-ск с тем, "чтобы в одном
отделении только сыграть, а в другом -- только сплясать".
Со слов Михаила Смоляра.
Место действия -- XII-й Грушинский фестиваль, 1979 год, воскресенье.
Народ большей частью разъехался, но многие москвичи остались на понедельник,
на концерт в зеленом театре, и на московской сцене царит Берковский. Царит
уже часа три, может, даже четвертый. Хороший был концерт. Сначала он пел с
ансамблем "Скай", потом ему подпевали "Жаворонки", но все потихоньку
отвалили, а толпа все стоит, его не отпускает; остался он с Димой Богдановым
и в какой-то момент начинает кокетничать:
-- Ну, не знаю, что вам спеть; вроде бы все уже спел...
А рядом, около электрогенератора, стоит с электробритвой Дмитрий
Сухарев в шортиках, но уже в рубашке и при галстуке -- только брюки надеть
-- и бреется. А Берковский рассказывает про то, что все уже спел. После
третьего или четвертого периода Сухарев негромко, но отчетливо так
подсказывает:
-- А ты спляши!
Рассказывает Вера Романова (Москва).
Весна 1999 года. Какой-то большой сборный концерт. Городницкого
выпускают первым, Берковского -- за ним. Сообщают об этом заранее.
Берковский недоволен, в расстроенных чувствах походит к Городницкому и
жалуется:
-- Сань! Ну, что они -- совсем с ума сошли? Как я после тебя выйду?
Городницкий: -- Да ничего страшного...
Берковский: -- Нет, ну что я смогу после тебя сделать?!!
Городницкий (видимо, понимая, что дело серьёзно): -- Ну, Витя, ты же
хорошо поёшь. Голос у тебя есть? Ну, по сравнению со мной?
Берковский: -- Ну, по сравнению с тобой -- конечно!.. И вообще -- я
петь умею!
Городницкий: -- Ну! А мелодии у тебя какие? Ну сравни с моими.
Настоящие, хорошие мелодии.
Берковский: -- Ну, конечно, мелодии у меня очень хорошие. По сравнению
с твоими -- ни в какое сравнение! И вообще -- я композитор!
Городницкий: -- Ну! А слова у тебя в песнях какие? Ты сравни! На какие
стихи ты пишешь!
Берковский: -- Ну, конечно, у меня в песнях слова, да... Самойлов --
это ж не ты!
Городницкий: -- Ну и чего ты?
Берковский: -- Действительно, чего это я?..
Рассказывает Евгений Пузанов (Кишинев).
-- На одном из кишиневских фестивалей конца 70-х выходит на сцену
киевская группа "Шляпы", в которой тогда пел ныне знаменитый Александр
Цекало, и объявляет название песни:
-- "У Пера когда-то корова была"!
Через какое-то время место у микрофона занимает московский ансамбль
"Берендеи" и радостно извещает публику:
-- "У Пера когда-то корова была"!
Немного погодя появляется киевлянин Илья Винник:
-- Обязательная программа: "У Пера когда-то корова была"!
Прочел этот текст сам Винник и счел нужным прокомментировать:
-- Во-первых, дело было в 80-м году, это точно. Во-вторых, сначала эту
песню спел дуэт девочек из Тирасполя -- Люда Соболева и Аня Демина; "Шляп"
там не было. Затем -- "Берендеи". Я всего этого не слышал и, как дело дошло
до меня, сначала не понял, почему зал валяется от хохота. Потом "врубился" и
сказал:
-- Простите, я думал, это обязательная программа...
Рассказывает Ирина Рынкевич (Петрозаводск):
-- Сосновый Бор Ленинградской области, 1987 г. Творческие мастерские.
Открытие фестиваля. Именитые гости предъявляют "визитные карточки".
Александр Генкин, ветеран ленинградской песни, исполняет свою
"фирменную" -- "Прорезала вышка по небу лучом...". Зал принимает автора
тепло: песня узнаваема.
После конкурсного концерта опять на сцену выпустили гостей. На этот
раз, подойдя к микрофону, Генкин слегка призадумался, дескать, что бы вам
такое исполнить? -- и снова спел "Вышку".
Когда на заключительном концерте он вновь в раздумье замер у микрофона,
из зала начали подсказывать:
-- Прорезала вышка!..
И не ошиблись.
Невольно вспомнилась расхожая фраза:
-- Песен я написал много, обе хорошие, вот ее-то я сейчас и спою.
Рассказывает Борис Гордон.
Известного казанского исполнителя Владимира Муравьева в ожидании
очереди на конкурсное выступление сморило прямо на грушинской Горе. В это
время кому-то срочно понадобилась гитара. Этот "кто-то", взяв муравьевскую
гитару, перестроил ее под шестиструнку.
Выйдя на Гитару, Муравьев обнаружил, что у него в руках совершенно
незнакомый инструмент. Он долго не мог понять жизнерадостного смеха
многотысячной толпы над трагической песней Вадима Егорова "Облака". Муравьев
с шестистрункой оказался шестым исполнителем "Облаков" за этот концерт.
Москва, 1980 год, первый большой фестиваль в зале. Несколько дней, куча
концертов, участвуют все почти корифеи!
На сцене -- лес микрофонов, как это бывает только в Москве, где
магнитофонщики не страдают никакими комплексами не только перед
провинциалами, но и перед администрациями своих ДК. На стойках, на
удочках... На своих или прикрученные к чужим изолентой всех цветов радуги...
Японские, западногерманские, австрийские... И даже наши "мыльницы" МД-47...
Не говоря уже о болгарских или венгерских, среди которых пара работает на
аппаратуру, озвучивающую зал.
И каждый выступающий первые минут пять вынужден заниматься
тестированием на предмет -- в какой экземпляр надлежит дудеть, чтобы публика
была довольна.
Вот выходит Александр Городницкий, долго определяет главный голосовой
микрофон, вроде бы находит, спрашивает: "Меня слышно?" -- ему говорят:
"Слышно, слышно", -- поет, уходит.
Сколько-то времени спустя появляется Александр Дольский, несколько
минут мостится к гитарным микрофонам (они пониже и чуть справа), спрашивает:
"Гитару слышно?" -- получает утвердительный ответ, поет, уходит.
А вот и Евгений Клячкин. Долго не может найти себе места -- то чуть
правее встанет, то чуть левее... Наконец, спрашивает: "Меня видно?"
Рассказывает Николай Кульбака, автор из Переславля-Залесского, где в
августе проводится традиционный фестиваль КСП:
-- Короче, прошел фестиваль. Дама, наша знакомая, собкор Ярославской
газеты "Золотое кольцо", связалась с президентом клуба Виктором Галустяном с
просьбой передать информацию о фестивале. Витька, естественно, дал. Наша
дама созвонилась с газетой, так как сама она живет в Переславле, и передала
по телефону материал.
Через пару дней звонит Витьке и с дрожью в голосе спрашивает, читал ли
он материал в газете. Когда Галустян сказал, что не видел, она в сердцах
сказала:
-- И не читай! Там такое напортачили!!! Ты знаешь, Витя, кто у вас
руководитель клуба! Михаил Евгеньевич Троном!!!
Оказалось, что дама передавла текст такого примерно содержания: "Виктор
Галустян, руководитель клуба "Метроном"... " Причем название клуба было
передано по буквам Михаил... Евгеньевич... Т... Р... и т.д. На что Витька, с
присущим ему юмором, сказал:
-- Какой мне замечательный псевдоним придумали -- М.Е.Троном!
Рассказывает Михаил Смоляр:
-- Концерт Сергея Никитина на химфаке МГУ году в 1976-м. Вместо
микрофонных стоек использовались химические штативы и зажатые в них
наискосок лыжные палки. А уже к палкам полукилограммовыми химическими
лапками были прилажены микрофоны. Сооружение солидное, неуклюжее и почти
нерегулируемое.
Где-то в середине концерта Сереже Веселому, радисту, показалось (именно
показалось, ибо мониторинга не было, некуда было наушники воткнуть), что
микрофон плохо стоит. Он вылез на сцену, долго поправлял стойку. Никитин
терпеливо ждал. А через пятнадцать секунд после возобновления процесса
стойка рухнула и больно ударила его микрофоном по лбу.
Потирая ушибленный лоб и тщательно избегая более ярких выражений, он
изрек:
-- Лучшее -- враг хорошего!
Комментарий Веры Романовой (Москва):
-- Что тут можно сказать? Все почти что так и было, -- за исключением,
конечно, того, что упавшая стойка стукнула-де Сергея Яковлевича, да еще и по
лбу ("по коленке", например, смотрелось бы не в пример правдоподобнее, на
мой взгляд, -- хотя в реальности обошлось вообще без членовредительства).
Но дело даже не в этом. Сакраментальная фраза насчет "лучшего" и
"хорошего" была-таки произнесена, -- но не думаю, что по адресу Сережи
Веселого Никитин захотел бы высказаться более "ярко" из-за какой-то там
рухнувшей стойки. Дело в том, что Веселый вовсе не был "радистом" на этом
концерте. Если кто не знает, в те годы это был один из очень активных
московских каэспэшных магнитофонщиков, который не ленился с тяжеленной
аппаратурой и прочими причиндалами (насчет химических штативов и т.п. -- это
так и было, тем более по профессии Сергей химик) таскаться после работы в
разные концы нашего немаленького города на всевозможные бардовские концерты,
чтобы сделать хорошую фонограмму. Причем не столько для личной коллекции
(вряд ли одному человеку нужны записи всех подряд концертов Никитина или
даже Окуджавы, данных в течение одного сезона), сколько "для истории" и для
работы архивистов. И надо сказать, тот же Никитин это ценил.
Тем более, в те годы у него (да и у других бардов, кого я знаю),
собственной хорошей звукозаписывающей техники не было. В лучшем случае
рядовой кассетник. Это сейчас у Никитина профессиональный синтезатор и все
такое (не говоря уж про вышедшие студийные компакты и кассеты). А тогда у
авторов было более беззаботное отношение к фиксированию собственного
творчества, поэтому в иной ситуации Веселый с его качественными записями
оказывался незаменимым.
Продолжает Вера Романова:
-- Вот один из таких случаев. Когда зимой 78 года в Москву приехал Поль
Мориа, многие композиторы ("настоящие", которые члены Союза композиторов)
вознадеялись, что это их шанс прославиться, -- если удастся показать маэстро
что-нибудь из своего творчества: вдруг ему понравится, он возьмет да и
запишет со своим оркестром, а это весьма лестно. И поэтому Мориа буквально
осаждали претенденты "быть им аранжированными": на всех мероприятиях и
творческих встречах, где он появлялся, разные-всякие композиторы просто
заваливали его пластинками и партитурами своих опусов. Он все вежливо брал и
обещал "ознакомиться".
Напоследок, уже перед самым отъездом оркестра Поля Мориа из Союза, ему
была устроена еще одна встреча, -- с молодыми московскими музыкантами, в
ЦДРИ. Кажется, ее организовывал горком комсомола (который по долгу службы и
КСП курировал), поэтому так получилось, что на эту встречу пригласили и
Татьяну и Сергея Никитиных, -- не как участников концерта и творческого
общения музыкантов двух стран, а в качестве рядовых зрителей, для
"поощрения". Уже не помню, сам ли Сергей догадался взять гитару или ему
посоветовали, -- в любом случае речь шла не о его выступлении на сцене
(рангом не вышел!), а так, попеть потом в фойе ЦДРИ для придания этому месту
теплой "домашней" обстановки.
И так получилось, что когда -- уже после концерта -- Поль Мориа, как
всегда нагруженный до предела подаренными ему нотами и пластинками, проходил
по фойе на выход, Таня с Сережей, скромно сидя в уголке, пели как раз "Под
музыку Вивальди"... И знаменитый музыкант, -- недаром он знаменитый, -- тут
же "сделал стойку": ему жутко понравилась мелодия! Он сразу же подошел,
познакомился, да и предложил: дайте-ка мне запись, я, может, для своего
оркестра это обработаю. И вот тут-то вся наша "самодеятельность" и вылезла:
записи у авторов -- ни у Никитина, ни у Берковского -- и не оказалось (не
говоря уже о пластинке какой-нибудь авторской, -- не было их еще тогда)!
Хорошо еще, ноты сумели разыскать, и то только потому, что эту песню
незадолго перед тем Никитин использовал в телефильме "Почти смешная
история", для чего была сделана оркестровка. Но Мориа-то хотел живую запись!
Ну, дальше понятно: именно с пленок Сережи Веселого было отобрано
несколько исполнений -- дуэтом, соло, ансамблем -- на выбор, переписано на
бобину, которую и успели передать Никитину уже перед самой его встречей с
маэстро в гостинице "Россия".
Кстати, во всех интервью, которые Мориа давал нашей прессе, на вопрос,
понравилось ли ему что-нибудь из "нашенской" музыки, он так честно и
отвечал, что, мол, мне много тут дали материалов, я потом послушаю, -- а вот
есть такой композитор Сергей Никитин, какие у него свежие, красивые мелодии!
А уже через полгода вышел новый диск оркестра Поля Мориа "Dans les yeux
d'Emilie" с мелодией песни "Под музыку Вивальди" и с указанием всех авторов
(включая даже поэта А.Величанского).
А вот другие "материалы", похоже, так и не пригодились.
(Продолжает Вера Романова.)
-- Да, по ассоциации "Веселый -- гостиница" еще одна забавная история.
Правда, к КСП она имеет отношение довольно-таки косвенное, ну да ладно.
В 1982 году Булат Окуджава и Никитины ездили в Ленинград (там у
Окуджавы был концерт в Доме литераторов, который снимало телевидение).
Поскольку событие обещало быть неординарным (как и оказалось, -- именно там
Б.Ш. впервые спел сразу несколько новых песен, да каких -- одна "Римская
империя" чего стоит! -- правда, именно ее уже не со сцены, так как дело было
задолго до "гласности"), -- к бардам в компанию напросились и мы: я, Саша
Романов и Сережа Веселый с раздобытым для такого дела профессиональным
магнитофоном "Награ" (вот только не помню, какие стойки он тогда использовал
-- неужели все еще лыжные палки?).
Мы, конечно, в Питере останавливались у друзей, а для Окуджавы (ну и
для Никитиных, которые принимали участие в концерте) была забронирована одна
из лучших гостиниц, кажется, "Юбилейная". Впрочем, я так редко бываю в
Питере (увы), что название могу перепутать. Но какая-то действительно
шикарная гостиница. Перед концертом договорились встретиться у Никитиных в
номере. Приходим, -- а чтобы войти, надо оформить пропуск, да не
хухры-мухры, а по всей форме.
В общем, специальный служащий на вахте, выяснив, куда и к кому идем,
начинает это делать. Нам с Сашей, -- поскольку Веселый где-то задержался и
его с нами не было. Берет паспорт, -- сначала паспорт Романова, изучает,
очень внимательно, потом начинает переписывать (в двух экземплярах!) -- все,
вплоть до московской прописки. И так его это дело утомило, что, перейдя ко
второму паспорту (моему) и выяснив, что перед ним муж и жена, прописанные по
одному адресу, он задумался, нельзя ли сократить себе работу.
А в это время в холле появляется, наконец, запыхавшийся Веселый и еще
издали кричит:
-- И я, и я с ними!
Охранник решается, что-то еще быстро вписывает, вручает нам бумажку и
велит:
-- Проходите.
Короче, документ получился замечательный: "Пропуск. Такого-то числа. В
такой-то номер. Выдан гр. Романову А.П. (паспортные данные), прописанному в
Москве по такому-то адресу. С ним жена и 1 (один) чел."
(Продолжает Вера Романова.)
У небезызвестного в КСП музыканта, Евгения Кустовского, фольклориста по
образованию, в военном билете в графе "Гражданская специальность" записано
-- "файклоризд". Из-за этого друзья иногда именуют его Куздовским.
А Саша Романов долго (пока не потерял) гордился своим паспортом, где в
разделе "Семейное положение" стоял штамп "военнообязанный".
Рассказывает Берг:
-- Год примерно 1980-й. Мы только что переехали в Туапсе, ходим на
работу по очереди: на руках годовалая дочь, бабушек-дедушек рядом нет. И тут
меня приглашают с концертом в Ростов. А жена в субботу тоже работает, и ни
отгулов, ни отпусков ей не положено. Что делать?
И вот прибывает из Ростова молодой человек, по имени, кажется,
Александр, владеющий искусством приготовления манной каши и исполнения
колыбельного репертуара.
Когда я уезжал, его еще не было. Когда вернулся, он уже подъезжал к
Ростову. Познакомили меня с ним несколькими годами спустя. Отзывы домашних о
его деятельности были самые лестные.
Рассказывает Борис Жуков.
-- Весна 1987 года. "Разгул махровой демократии". Московские горслеты
возобновлены, и руководство городского клуба подбирает место для очередного,
XXVII-го по нумерации. Президент Игорь Каримов предлагает несколько
вариантов места, но все они один за другим отклоняются представителем
студенческого движения охраны природы Татьяной Виноградовой. Дело в том, что
у Каримова оказался исключительно тонкий вкус: все предложенные им места
либо уже были заказниками, либо должны были ими стать в скором будущем.
(Кстати, о том, что место следующего, XXVIII-го слета -- тоже объект охраны,
экологи узнали лишь придя на слет.)
Уязвленный патриарх заявляет, во всеуслышание, что он найдет прекрасное
место, которое уж точно никаким памятником природы не является. А через
некоторое время кустовых командиров на очередном собрании горклуба просят
оповестить свои кусты: на слет можно будет попасть только с официальным
автобусным заездом, имея при себе документы, удостоверяющие личность, так
как слет будет на танковом полигоне гвардейской Таманской дивизии...
Идея наделала много шуму, куст "Беляево" даже отказался вовсе
участвовать в "слете под дулами орудий" (что вызвало было некоторые
затруднения, так как комендантом слета должен был быть беляевец, лейтенант
артиллерии Ринат Мухаметжанов). Однако большинство идею одобрило, тем более,
что, помимо естественного любопытства, была еще и надежда, что хоть туда не
доберутся виртуозные "хвосты".
Увы! Как только колонна "официального" заезда миновала КПП дивизии, ее
автобусы стали обгонять сначала редких, а затем все более многочисленных
незваных участников, которые, судя по всему начали выдвигаться на
труднодоступные позиции еще с ночи. Воистину, для московского "хвоста" не
было преград, во всяком случае, на суше!
А четыре с лишним года спустя история получила неожиданный эпилог. Ночь
с 19 на 20 августа 1991 года. Под стенами Белого дома стоят перешедшие на
Уж не знаю, смотрел ли те "Итоги" Игорь Прокопьевич и дошло ли до его
ушей это высокое признание. Но что его песня согрела душу хотя бы одного
человека, можно считать установленным.
Какие чувства можно лирой пробудить,
а какие, увы, невозможно.
Рассказывает Берг:
-- Есть люди, которые искренне считают, что столкновение с прекрасным
нравственно преображает человека. Лет пятнадцать назад Елена Камбурова даже
писала в "Комсомолке" о том, как искусство воспитывает. Я согласен: да,
преображает. Но ненадолго. И далеко не всех. То есть, по большому счету,
серьезного воздействия не оказывает.
В июне 1998 года мы с Дмитрием Дихтером одновременно оказались в
Израиле, и некоторые концерты (домашние, как правило) у нас проходили на
пару. В том числе и тот, о котором пойдет речь.
Собралось человек сорок, если не больше. Первый час пел Дима, второй --
я. А потом предстояло традиционное угощение. Точнее, традиционное для этого
дома, где регулярно проводились подобные мероприятия. Скорее всего, теперь
на некоторое время эта традиция прервется, ибо хозяин сел за убийство (нет,
не воспитывает искусство!). Но тогда было принято приносить с собой что-либо
из съестного. И каждый прихватывал из расчета своего индивидуального
аппетита. Своего.
И вот столы поставлены углом вдоль двух смежных стен и заряжены, чем
кого с чем Бог послал. Некоторые умудрились втиснуться на стулья между
стенками и столами, человек десять, а остальные три десятка столпились с
внешней стороны и вступили в борьбу друг с другом за выживание. Тем более,
что пища духовная, оказывается, пробуждает бешеную симпатию к физической. Я
не предполагал, что это может быть до такой степени!
Дима, будучи перманентно окружаем приличествующим количеством
прекрасных дам, был накормлен если не сразу, то как только отдельные из них
вступили в соприкосновение с поверхностью стола.
Я же не счел себя вправе расталкивать голодающих и пасся в сторонке.
Минут через пятнадцать пара наиболее близких мне по прошлой жизни людей
вспомнила о моем существовании и стала звать к себе, давая понять, что имеют
возможность урвать толику и для меня. Я махал руками и делал страшные глаза:
не ломайте кайф, то бишь, не нарушайте чистоту эксперимента!
Прошло еще минут пятнадцать. Отдельные любители авторской песни,
оторвав взгляд от стола, который уже переставал быть яств, начали шарить по
стенкам -- не зависло ли там чего съедобного, и стали натыкаться на меня.
При этом лица некоторых принимали выражения озадаченности и даже легкого
замешательства: подсознание, фиксировавшее то, что мимолетно ухватывал глаз
на предыдущей стадии трапезы, подсказывало, что моя позиция за последние
полчаса осталась неизменной. а из этого нечто должно следовать.
Наконец, общество в массе своей дозрело до мысли, что надо и со мной
что-нибудь предпринять. Передовые его представители расступились и впустили
меня в свой круг. Если что-то и оставалось еще на столах, -- количеством уже
не внушало оптимизма, а качеством -- энтузиазма. Но в порядке второго
эксперимента я попытался внушить себе, что это именно то, что лежало там
вначале и волновало мое воображение тем сильнее, чем меньше его (то есть
продукта, а не воображения) оставалось.
Надо сказать, оба эксперимента прошли весьма успешно.
Рассказывает Берг.
-- Март 1974 года, первый тираспольский фестиваль. Все еще в шоке от
чилийских событий. Только ленивый не написал своего посвящения Виктору Хара,
который, кстати, оставил тяжелое наследство в виде проблемы -- как писать
его фамилию в дательном падеже, если в русском языке мужские фамилии
склоняются, а получается не вполне благозвучно.
И вот на сцену выходит куйбышевский автор Станислав Маркевич и громким
голосом объявляет:
-- Виктору Харе! -- и поет свою песню.
И песня какая-то странная: вроде бы с Харой дело было на стадионе, а
тут подвалы какие-то, казематы, решетки, и песня, словно птица, вырвавшись
на свободу, шурует вокруг земного шара, и т.д. И вдвойне странно то, что
песню эту вроде бы слышал рассказчик где-то, причем задолго до чилийских
событий...
Ну конечно! Декабрь 1972 года, первый кишиневский фестиваль. На сцену
выходит Слава Маркевич и громовым басом провозглашает:
-- Микису Теодоракису!..
Рассказывает Наталья Дудкина.
-- На одном из концертов В.Долиной некий зритель, плохо переносивший
звучание расстроенного инструмента, не выдержал и подал реплику:
-- Вероника, настройте гитару!
На что Долина, человек искренний, ответила:
-- Не могу: не моя.
Рассказывает Любовь Захарченко.
Какой-то фестиваль. Действие происходит за кулисами. Юрию Кукину надо
куда-то отойти и он ставит свою гитару к стенке.
Тем временем очередному выступающему не на чем играть; он берет
кукинскую гитару и, обнаружив, что она изрядно расстроена, тщательно
исправляет эту оплошность. Поет и возвращает инструмент на место.
Тут появляется законный владелец и, готовясь выйти к микрофону,
проводит рукой по струнам...
Смысл сказанного им можно перевести примерно так:
-- Какой благодетель настроил мою гитару!?!? Моя гитара должна быть
немного расстроена!!!!!
Рассказывает тульский исполнитель Леонид Альтшулер:
-- Когда я собрался с духом и с деньгами, чтобы сделать гитару на
заказ, то духа оказалось значительно больше, а цены росли в космическом
темпе (был, кажется, 93-й или 94-й год), и я срочно побежал к молодому
гитарному мастеру из Протвино Мише Крутову.
Миша все выслушал, заказ принял, но никаких признаков результата не
наблюдалось полгода. Я нервничал, цены росли, борода седела, смысл
уменьшался.
Миша -- человек основательный и, надо сказать, чужие выполненные
заказы, которые он мне демонстрировал, впечатляли.
Но вот уж скоро скоро год заказику-то! А цены!!!
Я говорю:
-- Миша, ты знаешь, мне ведь не надо этих всех узоров, лишь бы звук был
и размеры, как я просил. Нельзя ли как-нибудь больше не откладывать?
Ответ Миши Крутова, гитарного мастера из Протвино:
-- Гитаристы приходят и уходят, а инструмент должен жить века!..
Наконец, говорит:
-- Все, приходи.
Прихожу. Темновато. В центральной комнате длинный стол накрыт
простыней, там под ней что-то продолговатое укрыто с головой. У торца --
стулья.
Сажусь. Подходит, медленно сдвигает покрывало. Гитара. Отдает как-то
мрачно.
Упаковываю после всех проб в запасенный футляр, чуть не прыгаю.
Он -- мне:
-- Небось, к Нечаеву?
-- Конечно, -- говорю, -- я уже всех предупредил, они ждут, вокруг
стола ходят.
-- Петь будете?
-- Еще бы!
Помолчал...
-- Об стул задеть можно!
Не так уж много на свете авторов, чье творчество признается всеми
безоговорочно и воспринимается однозначно. Может и нет таких вовсе. И очень
много споров было в начале 80-х о песнях и личности Александра Суханова.
Берг рассказывает, как он лично изо всех сил пытался за майку удержать
президента одного из сибирских КСП Леночку Ч., которая (дело было на
"Чимгане-80") рвалась к сцене, чтобы предложить любимцу публики двойную
ставку, если он согласится приехать к ней в г.Н-ск с тем, "чтобы в одном
отделении только сыграть, а в другом -- только сплясать".
Со слов Михаила Смоляра.
Место действия -- XII-й Грушинский фестиваль, 1979 год, воскресенье.
Народ большей частью разъехался, но многие москвичи остались на понедельник,
на концерт в зеленом театре, и на московской сцене царит Берковский. Царит
уже часа три, может, даже четвертый. Хороший был концерт. Сначала он пел с
ансамблем "Скай", потом ему подпевали "Жаворонки", но все потихоньку
отвалили, а толпа все стоит, его не отпускает; остался он с Димой Богдановым
и в какой-то момент начинает кокетничать:
-- Ну, не знаю, что вам спеть; вроде бы все уже спел...
А рядом, около электрогенератора, стоит с электробритвой Дмитрий
Сухарев в шортиках, но уже в рубашке и при галстуке -- только брюки надеть
-- и бреется. А Берковский рассказывает про то, что все уже спел. После
третьего или четвертого периода Сухарев негромко, но отчетливо так
подсказывает:
-- А ты спляши!
Рассказывает Вера Романова (Москва).
Весна 1999 года. Какой-то большой сборный концерт. Городницкого
выпускают первым, Берковского -- за ним. Сообщают об этом заранее.
Берковский недоволен, в расстроенных чувствах походит к Городницкому и
жалуется:
-- Сань! Ну, что они -- совсем с ума сошли? Как я после тебя выйду?
Городницкий: -- Да ничего страшного...
Берковский: -- Нет, ну что я смогу после тебя сделать?!!
Городницкий (видимо, понимая, что дело серьёзно): -- Ну, Витя, ты же
хорошо поёшь. Голос у тебя есть? Ну, по сравнению со мной?
Берковский: -- Ну, по сравнению с тобой -- конечно!.. И вообще -- я
петь умею!
Городницкий: -- Ну! А мелодии у тебя какие? Ну сравни с моими.
Настоящие, хорошие мелодии.
Берковский: -- Ну, конечно, мелодии у меня очень хорошие. По сравнению
с твоими -- ни в какое сравнение! И вообще -- я композитор!
Городницкий: -- Ну! А слова у тебя в песнях какие? Ты сравни! На какие
стихи ты пишешь!
Берковский: -- Ну, конечно, у меня в песнях слова, да... Самойлов --
это ж не ты!
Городницкий: -- Ну и чего ты?
Берковский: -- Действительно, чего это я?..
Рассказывает Евгений Пузанов (Кишинев).
-- На одном из кишиневских фестивалей конца 70-х выходит на сцену
киевская группа "Шляпы", в которой тогда пел ныне знаменитый Александр
Цекало, и объявляет название песни:
-- "У Пера когда-то корова была"!
Через какое-то время место у микрофона занимает московский ансамбль
"Берендеи" и радостно извещает публику:
-- "У Пера когда-то корова была"!
Немного погодя появляется киевлянин Илья Винник:
-- Обязательная программа: "У Пера когда-то корова была"!
Прочел этот текст сам Винник и счел нужным прокомментировать:
-- Во-первых, дело было в 80-м году, это точно. Во-вторых, сначала эту
песню спел дуэт девочек из Тирасполя -- Люда Соболева и Аня Демина; "Шляп"
там не было. Затем -- "Берендеи". Я всего этого не слышал и, как дело дошло
до меня, сначала не понял, почему зал валяется от хохота. Потом "врубился" и
сказал:
-- Простите, я думал, это обязательная программа...
Рассказывает Ирина Рынкевич (Петрозаводск):
-- Сосновый Бор Ленинградской области, 1987 г. Творческие мастерские.
Открытие фестиваля. Именитые гости предъявляют "визитные карточки".
Александр Генкин, ветеран ленинградской песни, исполняет свою
"фирменную" -- "Прорезала вышка по небу лучом...". Зал принимает автора
тепло: песня узнаваема.
После конкурсного концерта опять на сцену выпустили гостей. На этот
раз, подойдя к микрофону, Генкин слегка призадумался, дескать, что бы вам
такое исполнить? -- и снова спел "Вышку".
Когда на заключительном концерте он вновь в раздумье замер у микрофона,
из зала начали подсказывать:
-- Прорезала вышка!..
И не ошиблись.
Невольно вспомнилась расхожая фраза:
-- Песен я написал много, обе хорошие, вот ее-то я сейчас и спою.
Рассказывает Борис Гордон.
Известного казанского исполнителя Владимира Муравьева в ожидании
очереди на конкурсное выступление сморило прямо на грушинской Горе. В это
время кому-то срочно понадобилась гитара. Этот "кто-то", взяв муравьевскую
гитару, перестроил ее под шестиструнку.
Выйдя на Гитару, Муравьев обнаружил, что у него в руках совершенно
незнакомый инструмент. Он долго не мог понять жизнерадостного смеха
многотысячной толпы над трагической песней Вадима Егорова "Облака". Муравьев
с шестистрункой оказался шестым исполнителем "Облаков" за этот концерт.
Москва, 1980 год, первый большой фестиваль в зале. Несколько дней, куча
концертов, участвуют все почти корифеи!
На сцене -- лес микрофонов, как это бывает только в Москве, где
магнитофонщики не страдают никакими комплексами не только перед
провинциалами, но и перед администрациями своих ДК. На стойках, на
удочках... На своих или прикрученные к чужим изолентой всех цветов радуги...
Японские, западногерманские, австрийские... И даже наши "мыльницы" МД-47...
Не говоря уже о болгарских или венгерских, среди которых пара работает на
аппаратуру, озвучивающую зал.
И каждый выступающий первые минут пять вынужден заниматься
тестированием на предмет -- в какой экземпляр надлежит дудеть, чтобы публика
была довольна.
Вот выходит Александр Городницкий, долго определяет главный голосовой
микрофон, вроде бы находит, спрашивает: "Меня слышно?" -- ему говорят:
"Слышно, слышно", -- поет, уходит.
Сколько-то времени спустя появляется Александр Дольский, несколько
минут мостится к гитарным микрофонам (они пониже и чуть справа), спрашивает:
"Гитару слышно?" -- получает утвердительный ответ, поет, уходит.
А вот и Евгений Клячкин. Долго не может найти себе места -- то чуть
правее встанет, то чуть левее... Наконец, спрашивает: "Меня видно?"
Рассказывает Николай Кульбака, автор из Переславля-Залесского, где в
августе проводится традиционный фестиваль КСП:
-- Короче, прошел фестиваль. Дама, наша знакомая, собкор Ярославской
газеты "Золотое кольцо", связалась с президентом клуба Виктором Галустяном с
просьбой передать информацию о фестивале. Витька, естественно, дал. Наша
дама созвонилась с газетой, так как сама она живет в Переславле, и передала
по телефону материал.
Через пару дней звонит Витьке и с дрожью в голосе спрашивает, читал ли
он материал в газете. Когда Галустян сказал, что не видел, она в сердцах
сказала:
-- И не читай! Там такое напортачили!!! Ты знаешь, Витя, кто у вас
руководитель клуба! Михаил Евгеньевич Троном!!!
Оказалось, что дама передавла текст такого примерно содержания: "Виктор
Галустян, руководитель клуба "Метроном"... " Причем название клуба было
передано по буквам Михаил... Евгеньевич... Т... Р... и т.д. На что Витька, с
присущим ему юмором, сказал:
-- Какой мне замечательный псевдоним придумали -- М.Е.Троном!
Рассказывает Михаил Смоляр:
-- Концерт Сергея Никитина на химфаке МГУ году в 1976-м. Вместо
микрофонных стоек использовались химические штативы и зажатые в них
наискосок лыжные палки. А уже к палкам полукилограммовыми химическими
лапками были прилажены микрофоны. Сооружение солидное, неуклюжее и почти
нерегулируемое.
Где-то в середине концерта Сереже Веселому, радисту, показалось (именно
показалось, ибо мониторинга не было, некуда было наушники воткнуть), что
микрофон плохо стоит. Он вылез на сцену, долго поправлял стойку. Никитин
терпеливо ждал. А через пятнадцать секунд после возобновления процесса
стойка рухнула и больно ударила его микрофоном по лбу.
Потирая ушибленный лоб и тщательно избегая более ярких выражений, он
изрек:
-- Лучшее -- враг хорошего!
Комментарий Веры Романовой (Москва):
-- Что тут можно сказать? Все почти что так и было, -- за исключением,
конечно, того, что упавшая стойка стукнула-де Сергея Яковлевича, да еще и по
лбу ("по коленке", например, смотрелось бы не в пример правдоподобнее, на
мой взгляд, -- хотя в реальности обошлось вообще без членовредительства).
Но дело даже не в этом. Сакраментальная фраза насчет "лучшего" и
"хорошего" была-таки произнесена, -- но не думаю, что по адресу Сережи
Веселого Никитин захотел бы высказаться более "ярко" из-за какой-то там
рухнувшей стойки. Дело в том, что Веселый вовсе не был "радистом" на этом
концерте. Если кто не знает, в те годы это был один из очень активных
московских каэспэшных магнитофонщиков, который не ленился с тяжеленной
аппаратурой и прочими причиндалами (насчет химических штативов и т.п. -- это
так и было, тем более по профессии Сергей химик) таскаться после работы в
разные концы нашего немаленького города на всевозможные бардовские концерты,
чтобы сделать хорошую фонограмму. Причем не столько для личной коллекции
(вряд ли одному человеку нужны записи всех подряд концертов Никитина или
даже Окуджавы, данных в течение одного сезона), сколько "для истории" и для
работы архивистов. И надо сказать, тот же Никитин это ценил.
Тем более, в те годы у него (да и у других бардов, кого я знаю),
собственной хорошей звукозаписывающей техники не было. В лучшем случае
рядовой кассетник. Это сейчас у Никитина профессиональный синтезатор и все
такое (не говоря уж про вышедшие студийные компакты и кассеты). А тогда у
авторов было более беззаботное отношение к фиксированию собственного
творчества, поэтому в иной ситуации Веселый с его качественными записями
оказывался незаменимым.
Продолжает Вера Романова:
-- Вот один из таких случаев. Когда зимой 78 года в Москву приехал Поль
Мориа, многие композиторы ("настоящие", которые члены Союза композиторов)
вознадеялись, что это их шанс прославиться, -- если удастся показать маэстро
что-нибудь из своего творчества: вдруг ему понравится, он возьмет да и
запишет со своим оркестром, а это весьма лестно. И поэтому Мориа буквально
осаждали претенденты "быть им аранжированными": на всех мероприятиях и
творческих встречах, где он появлялся, разные-всякие композиторы просто
заваливали его пластинками и партитурами своих опусов. Он все вежливо брал и
обещал "ознакомиться".
Напоследок, уже перед самым отъездом оркестра Поля Мориа из Союза, ему
была устроена еще одна встреча, -- с молодыми московскими музыкантами, в
ЦДРИ. Кажется, ее организовывал горком комсомола (который по долгу службы и
КСП курировал), поэтому так получилось, что на эту встречу пригласили и
Татьяну и Сергея Никитиных, -- не как участников концерта и творческого
общения музыкантов двух стран, а в качестве рядовых зрителей, для
"поощрения". Уже не помню, сам ли Сергей догадался взять гитару или ему
посоветовали, -- в любом случае речь шла не о его выступлении на сцене
(рангом не вышел!), а так, попеть потом в фойе ЦДРИ для придания этому месту
теплой "домашней" обстановки.
И так получилось, что когда -- уже после концерта -- Поль Мориа, как
всегда нагруженный до предела подаренными ему нотами и пластинками, проходил
по фойе на выход, Таня с Сережей, скромно сидя в уголке, пели как раз "Под
музыку Вивальди"... И знаменитый музыкант, -- недаром он знаменитый, -- тут
же "сделал стойку": ему жутко понравилась мелодия! Он сразу же подошел,
познакомился, да и предложил: дайте-ка мне запись, я, может, для своего
оркестра это обработаю. И вот тут-то вся наша "самодеятельность" и вылезла:
записи у авторов -- ни у Никитина, ни у Берковского -- и не оказалось (не
говоря уже о пластинке какой-нибудь авторской, -- не было их еще тогда)!
Хорошо еще, ноты сумели разыскать, и то только потому, что эту песню
незадолго перед тем Никитин использовал в телефильме "Почти смешная
история", для чего была сделана оркестровка. Но Мориа-то хотел живую запись!
Ну, дальше понятно: именно с пленок Сережи Веселого было отобрано
несколько исполнений -- дуэтом, соло, ансамблем -- на выбор, переписано на
бобину, которую и успели передать Никитину уже перед самой его встречей с
маэстро в гостинице "Россия".
Кстати, во всех интервью, которые Мориа давал нашей прессе, на вопрос,
понравилось ли ему что-нибудь из "нашенской" музыки, он так честно и
отвечал, что, мол, мне много тут дали материалов, я потом послушаю, -- а вот
есть такой композитор Сергей Никитин, какие у него свежие, красивые мелодии!
А уже через полгода вышел новый диск оркестра Поля Мориа "Dans les yeux
d'Emilie" с мелодией песни "Под музыку Вивальди" и с указанием всех авторов
(включая даже поэта А.Величанского).
А вот другие "материалы", похоже, так и не пригодились.
(Продолжает Вера Романова.)
-- Да, по ассоциации "Веселый -- гостиница" еще одна забавная история.
Правда, к КСП она имеет отношение довольно-таки косвенное, ну да ладно.
В 1982 году Булат Окуджава и Никитины ездили в Ленинград (там у
Окуджавы был концерт в Доме литераторов, который снимало телевидение).
Поскольку событие обещало быть неординарным (как и оказалось, -- именно там
Б.Ш. впервые спел сразу несколько новых песен, да каких -- одна "Римская
империя" чего стоит! -- правда, именно ее уже не со сцены, так как дело было
задолго до "гласности"), -- к бардам в компанию напросились и мы: я, Саша
Романов и Сережа Веселый с раздобытым для такого дела профессиональным
магнитофоном "Награ" (вот только не помню, какие стойки он тогда использовал
-- неужели все еще лыжные палки?).
Мы, конечно, в Питере останавливались у друзей, а для Окуджавы (ну и
для Никитиных, которые принимали участие в концерте) была забронирована одна
из лучших гостиниц, кажется, "Юбилейная". Впрочем, я так редко бываю в
Питере (увы), что название могу перепутать. Но какая-то действительно
шикарная гостиница. Перед концертом договорились встретиться у Никитиных в
номере. Приходим, -- а чтобы войти, надо оформить пропуск, да не
хухры-мухры, а по всей форме.
В общем, специальный служащий на вахте, выяснив, куда и к кому идем,
начинает это делать. Нам с Сашей, -- поскольку Веселый где-то задержался и
его с нами не было. Берет паспорт, -- сначала паспорт Романова, изучает,
очень внимательно, потом начинает переписывать (в двух экземплярах!) -- все,
вплоть до московской прописки. И так его это дело утомило, что, перейдя ко
второму паспорту (моему) и выяснив, что перед ним муж и жена, прописанные по
одному адресу, он задумался, нельзя ли сократить себе работу.
А в это время в холле появляется, наконец, запыхавшийся Веселый и еще
издали кричит:
-- И я, и я с ними!
Охранник решается, что-то еще быстро вписывает, вручает нам бумажку и
велит:
-- Проходите.
Короче, документ получился замечательный: "Пропуск. Такого-то числа. В
такой-то номер. Выдан гр. Романову А.П. (паспортные данные), прописанному в
Москве по такому-то адресу. С ним жена и 1 (один) чел."
(Продолжает Вера Романова.)
У небезызвестного в КСП музыканта, Евгения Кустовского, фольклориста по
образованию, в военном билете в графе "Гражданская специальность" записано
-- "файклоризд". Из-за этого друзья иногда именуют его Куздовским.
А Саша Романов долго (пока не потерял) гордился своим паспортом, где в
разделе "Семейное положение" стоял штамп "военнообязанный".
Рассказывает Берг:
-- Год примерно 1980-й. Мы только что переехали в Туапсе, ходим на
работу по очереди: на руках годовалая дочь, бабушек-дедушек рядом нет. И тут
меня приглашают с концертом в Ростов. А жена в субботу тоже работает, и ни
отгулов, ни отпусков ей не положено. Что делать?
И вот прибывает из Ростова молодой человек, по имени, кажется,
Александр, владеющий искусством приготовления манной каши и исполнения
колыбельного репертуара.
Когда я уезжал, его еще не было. Когда вернулся, он уже подъезжал к
Ростову. Познакомили меня с ним несколькими годами спустя. Отзывы домашних о
его деятельности были самые лестные.
Рассказывает Борис Жуков.
-- Весна 1987 года. "Разгул махровой демократии". Московские горслеты
возобновлены, и руководство городского клуба подбирает место для очередного,
XXVII-го по нумерации. Президент Игорь Каримов предлагает несколько
вариантов места, но все они один за другим отклоняются представителем
студенческого движения охраны природы Татьяной Виноградовой. Дело в том, что
у Каримова оказался исключительно тонкий вкус: все предложенные им места
либо уже были заказниками, либо должны были ими стать в скором будущем.
(Кстати, о том, что место следующего, XXVIII-го слета -- тоже объект охраны,
экологи узнали лишь придя на слет.)
Уязвленный патриарх заявляет, во всеуслышание, что он найдет прекрасное
место, которое уж точно никаким памятником природы не является. А через
некоторое время кустовых командиров на очередном собрании горклуба просят
оповестить свои кусты: на слет можно будет попасть только с официальным
автобусным заездом, имея при себе документы, удостоверяющие личность, так
как слет будет на танковом полигоне гвардейской Таманской дивизии...
Идея наделала много шуму, куст "Беляево" даже отказался вовсе
участвовать в "слете под дулами орудий" (что вызвало было некоторые
затруднения, так как комендантом слета должен был быть беляевец, лейтенант
артиллерии Ринат Мухаметжанов). Однако большинство идею одобрило, тем более,
что, помимо естественного любопытства, была еще и надежда, что хоть туда не
доберутся виртуозные "хвосты".
Увы! Как только колонна "официального" заезда миновала КПП дивизии, ее
автобусы стали обгонять сначала редких, а затем все более многочисленных
незваных участников, которые, судя по всему начали выдвигаться на
труднодоступные позиции еще с ночи. Воистину, для московского "хвоста" не
было преград, во всяком случае, на суше!
А четыре с лишним года спустя история получила неожиданный эпилог. Ночь
с 19 на 20 августа 1991 года. Под стенами Белого дома стоят перешедшие на