автора результат был подколот туда же, где висело предыдущее посвящение.
Я держал в руках эти листочки. Они не отличались не только почерком, но
и текстом.
Видимо, действительно существует то, что мы называем законами
творчества, именно законами: при повторении эксперимента в тех же условиях
неизбежно получается такой же результат!
Вспоминает Вера Романова:
-- Сергей Никитин как-то рассказывал, как ему позвонила Жанна
Бичевская, которая в то время тоже исполняла их с Берковским песню "Под
музыку Вивальди", да и говорит:
-- Вы, наверное, перепутали: почему-то сначала припев, потом два
куплета, потом опять припев... А нужно: запев -- припев, запев -- припев.
Никитин пытается ей объяснить, что нет, мол, не перепутали, а именно
так и задумано. На что Бичевская с глубоким чувством собственного
достоинства заявляет:
-- Молодой человек! Не дай вам бог, конечно, сделаться профессионалом,
но я-то -- профессионал и знаю законы сцены. Всегда должно быть: запев --
припев, запев -- припев!
Рассказывает Александр Городницкий:
-- Поздней метельной ночью мы почему-то решили зайти "на огонек" в
дежурное помещение начальника туруханского аэропорта. Сам аэропорт
представлял собой обычную грунтовую взлетно-посадочную полосу, быстро
раскисавшую под любым дождем, а здание аэропорта было потемневшей и
покосившейся на мерзлотной почве от времени избой. Начальник же аэропорта,
судя по рассказам, был человеком далеко не заурядным. Мне уже довелось
вскользь познакомиться с ним предыдущей весной в мае, когда, приходя к нему,
я безуспешно выспрашивал у него вертолет для заброски на весновку, а он
неизменно выставлял меня вон, точно указывая, куда именно я должен пойти.
Меня еще тогда поразил его неизменно хмурый и похмельный вид, и я
поинтересовался причинами такой постоянной мрачности. Причины, как
выяснилось из рассказов, были серьезные.
Всего лишь год назад этот неприветливый и обрюзгший человек был майором
военной авиации, пилотом первого класса, и командовал где-то под Москвой
эскадрильей тяжелых реактивных бомбардировщиков. Примерно через месяц ему
должны были присвоить очередное воинское звание подполковника и назначить
начальником штаба полка. Был он высок ростом, статен и широкоплеч, и очень
гордился личным сходством с "великим летчиком нашей эпохи" Валерием
Павловичем Чкаловым. Именно это сходство его и подвело...
...Всем известна нашумевшая в свое время, еще до войны, история, как
Чкалов на пари со своими друзьями-летчиками пролетел на самолете под главным
пролетом Троицкого моста над Невой в Ленинграде... Герой нашего рассказа,
всерьез относясь к своему сходству с великим летчиком, решил во что бы то ни
стало повторить чкаловcкий подвиг. А поскольку больших мостов через реки в
Подмосковье не оказалось, то он на пари с такими же асами посадил свой
тяжелый современный реактивный командирский бомбардировщик на Можайское
шоссе, и посадил, как утверждают очевидцы, классно.
Не успел он принять поздравления и почать бутылку из трех ящиков
выигранного им на пари коньяка, как дело о нем уже было передано
командованию ВВС. К тому же еще совершенно некстати выяснилось, что по
Можайскому шоссе пролегает трасса личных автомашин особо ответственных
товарищей. В итоге недолгого, но сурового разбирательства бывший командир
эскадрильи был от командования отстранен, из майоров разжалован и из военной
авиации навсегда уволен. Для исправления он послан был в Туруханск в
Полярную авиацию, командовать аэродромом без права полетов. Потому-то и
пребывал в перманентно хмуром состоянии.
Услышанная романтическая история только укрепила в нас желание
немедленно пообщаться с начальником аэропорта, и мы, несмотря на поздний
час, осторожно постучались к нему. В его полупустом кабинете, на огромном
деревянном рубленом столе, за которым он сидел, подперев щеку кулаком, стоял
селектор, соединявший его с аэродромными службами, пара телефонов и
небольшой дюралевый бачок с так называемым "антиобледенителем".
"Антиобледенителем" называется специальная жидкость, которая разбрызгивается
на плоскости летящего самолета в северных широтах, чтобы они при полете в
облаках и тумане не покрывались льдом и самолет не падал. Говорят, что в
последние годы, благодаря успехам отечественной (а может быть, зарубежной)
химии, для летчиков изобрели что-то такое, что можно только лить на
плоскости, но в то отсталое время это был чистый спирт-ректификат.
Посидев с хозяином, встретившим нас с неожиданным радушием, минут
двадцать, я решился показать ему свою песню про полярных летчиков, не
сказав, конечно, что это моя, во избежание неожиданных последствий (я уже
говорил, что он был человеком невычисляемым). Когда, немного пригубив
антиобледенителя, я эту песню спел, он действительно совершил поступок
довольно неожиданный. Включив селектор, он объявил по аэродрому боевую
тревогу, и когда минут через пятнадцать в кабинет набились испуганные и
полуодетые люди, он нетвердым голосом приказал:
-- Немедленно проснуться, отложить все дела и начать хором разучивать
новую песню.
На следующий день его сняли и с этой должности. В бумаге, посланной по
его персональному делу в Главное управление Полярной авиации, значилось, что
он, "грубо используя служебное положение, пытался принудить во внеслужебное
время сотрудников и сотрудниц (подчеркнуто особо) разучивать нецензурную
песню неизвестного содержания".
Понесенное им вторичное наказание не было, видимо, слишком долгим, уже
через пару лет выяснилось, что он снова стал летчиком, на этот раз уже в
системе Полярной авиации. А поскольку летчик он был действительно классный,
то дела его довольно скоро пошли в гору. К середине шестидесятых он уже стал
начальником крупного авиапредприятия на Северо-востоке, был награжден
орденами и впоследствии с почетом ушел на пенсию.
А песня осталась на Крайнем Севере как безымянная.
Рассказывает Николай Адаменко (Харьков), хотя Дмитрий Бикчентаев
(Казань) утверждает, что это -- чистейший "фольклор".
-- Дело было во второй половине 80-х, когда Андрей Козловский еще
работал сварщиком "на северах" и "на материке" появлялся с карманами,
оттопыривавшимися от обилия билетов Госбанка СССР.
И вот он сидит в компании своих казанских друзей в не очень
меблированной квартире какой-то общей знакомой. Сидят, "квасят". В какой-то
момент горючее заканчивается, а энтузиазм еще нет, и Андрей как наиболее
кредитоспособный участник события вызывается пополнить запасы. Исчезает он
надолго.
Когда оставшиеся уже почти свыкаются с мыслью, что его планы на остаток
дня изменились круто и окончательно, на лестнице возникает какой-то шум,
возня, звучат грубые мужские голоса и раздается звонок в дверь. Хозяйка
открывает, и незнакомые мужики под руководством Андрея вкатывают не очень
старое пианино.
-- Вот, -- говорит Андрюша, -- зашел по ошибке в комиссионку, увидел
эту штуку и понял, чего нам недоставало.
Ну, добавили, помузицировали, стали расходиться. Уходит и Андрей.
Хозяйка:
-- А пианино?
-- Так ведь, может, не в последний раз...
Удалось навести справку по данному эпизоду у самого Козловского.
-- Не было этого в Казани. В Вологде было. Это пианино рублей двести
стоило всего-то.
-- А что ты сказал, уходя?
-- Не помню: пьянка же была!
Рассказывает Александр Иванов.
Концерт в Москве. Саша поет и вдруг замечает, что один зритель время от
времени что-то записывает в записной книжке. Кто он и что пишет? Вроде бы не
гэбэшник -- времена уже не те. Тогда кто?
В перерыве этот человек подходит к Саше и говорит, мол, знаете, Ваши
песни обладают зарядом энергии, способным производить целенаправленное
лечащее воздействие на человеческий организм. Я вот тут отметил: эта песня
-- "от головы", эта -- "от сердца", эта -- "от почек"...
Тут сидящий поблизости известный визборовед Р.А.Шипов тихонько шепчет
Иванову:
-- Спроси его, а нет ли у тебя чего от геморроя?
Рассказывает Елена Настасий:
-- Волгоград 1995 г. Едем на "посиделки" после концерта Мищуков.
-- Вадик, очень уж я люблю Ваши песни. Особенно одну. Я ее мужу
частенько напевала, когда мы, случалось, поссоримся. Такая бракоукрепляющая
песня!
Вадим переглядывается с Валерой:
-- Что-то не припомню у нас таких.
-- Ребята, ну как же?
"До свиданья, до свиданья, ничего не обещай.
До свиданья, до свиданья -- это все жене прощай!"...
(В авторском варианте -- "это все же не "прощай".)
Кто-то рассказал.
Дело было в Киеве в середине 70-х годов.
Сидят на бульваре на лавочке трое -- Дима Кимельфельд и две живописные
особы альтернативного полу. Поодаль маячит и, судя по всему, мается
четвертый -- страж порядка. Мается оттого, что не может разрешить проблему:
если мужик, сидящий на лавочке (а это, как вы поняли, Кимельфельд) пьян,
причем до безобразия, то почему трезвым девочкам так хорошо с ним и весело?
А если он тверез, то почему так похож на пьяного?
Ну, почему похож, вы тоже догадались -- по причине незаурядного
артистического дарования. Но всему прекрасному рано или поздно приходит
конец, и по изменениям в оттенках поведения мента Дима понял, что тот уже
почти решился на исполнение служебного долга, и с шуткой пора завязывать.
Концовку Дима придумал весьма изящную -- разыграть пантомиму с воображаемыми
стаканом и бутылкой водки.
А позади скамейки рос пирамидальный тополь с низко расположенными
ветвями. И Дима со словами "Вот сейчас я возьму стакан..." засовывает в
листву руку и... достает пыльный граненый стакан, о существовании которого
он, естественно, не подозревал.
Рассказывает Евгения Кузнецова (Хайфа).
11 декабря 1998 года после концерта пошли гулять в ресторан. Дело было
в Хайфе. Там были Юрий Кукин, Евгений Гангаев (президент хайфского КСП) и
еще несколько человек. Сидели, пили, слушали негра, который под минусовку
пел джаз.
Через некоторое время Женя Гангаев начал громко на весь ресторан петь
"Гостиницу". Кукина это стало очень сильно раздражать.
-- Женя, перестань!
Ноль эмоций. Пение продолжается.
-- Женя, я прошу, перестань! Я не знаю, что я сейчас сделаю. Я сейчас
свет тут везде выключу!
Моментально в ресторане гаснет свет, затихает фонограмма и негр
застывает с микрофоном в руке. Гангаев тоже замолкает.
-- Ладно, Юра, включай свет, я больше не буду.
Кукин щелкает пальцами, и через несколько секунд свет зажигается,
включается фонограмма, и негр продолжает с того же места.
Эту историю Кукин рассказывал 15 декабря на концерте в Тель-Авиве. Сам
он ее тогда назвал "История про то, как я негра выключал".
Грустный случай. Рассказал кто-то из екатеринбуржцев.
На фестивале "Ильмены-94" Петр Старцев спел песню, в которой были
слова: "Успокой скорей поэта, озеро Ильмень!"
А на следующий день спасслужбы стояли на ушах: кто-то утоп.
Правда, не из участников фестиваля, а из соседней турбазы или чего-то
вроде этого. А на фестивале искали снарягу для спасработ и желающих в них
поучаствовать.
Но все равно. А вдруг он был поэтом?
Такие дела.
По случаю очередного национального траура руководство "Радио России"
велит Татьяне Визбор срочно заменить фоновую музыку в своей программе.
Татьяна вспоминает, у кого есть много грустной инструментальной музыки и
командует Борису Гордону:
-- Вместо музыки ставь Слабикова!
В этот момент в аппаратную входит Максим Кусургашев-младший, ловит
конец разговора и в ужасе спрашивает:
-- За что ж вы Слабикова так не любите?
Комментарий Бориса Жукова: ну как тут не вспомнить коронную фразу
молодого Михаила Задорнова: "Звучит музыка и произведения советских
композиторов"!
Начало 70-х. Москва, Институт органической химии, вечер Евгения
Евтушенко. Когда он закончился, уговорили поэтта поехать с компанией бардов
домой к Александру Дулову в район метро "Академическая" -- попеть песни на
его стихи. Кроме хозяина квартиры и виновника торжества с
невестой-англичанкой, были Виктор Берковский, Татьяна и Сергей Никитины --
всего человек двадцать.
Евтушенко внимательно слушал песни. Особенно ему понравилась "Коррида".
Дослушав ее, он не удержался:
-- Ге-ни-альные стихи!
Напомнил Николай Адаменко (Харьков), затем -- независимо и слово в
слово -- Сергей Данилов (Петербург).
Год примерно 88-й. Лагерь "Орленок" под Туапсе. Дом вожатых. Около
полуночи. Адаменко пытается познакомить Берга со своими друзьями и их
творчеством. Саша Гейнц и Сережа Данилов начинают с песни "Голубой ледопад".
Не проходит и минуты, как дуэт пополняется третьим "голосом" -- храпом
Берга.
-- Вот это да! -- восхищается Адаменко. -- Впервые вижу человека,
который "вырубил" Берга с одной песни!
Комментарий Берга:
-- При сем присутствовал. Как проснулся -- помню. Как заснул и потом
спал -- нет. Храпа не слышал, это однозначно!
Если изоляция не информационная, жить можно!
Известный на Кавказе автор песен Валерий Митрофаненко рассказывал о
том, как после возвращения со второго всесоюзного фестиваля авторской песни
в Таллине осенью 1988 года он с удвоенной энергией включился в деятельность
ставропольского Народного фронта, за что и оказался брошенным на десять
суток в местные застенки. И вот он "отбывает", а там, на воле, кипит жизнь и
пресса печатает статьи о прошедшем фестивале, что к зэкам, понятно, никакого
отношения иметь не может.
И вот однажды в камеру вошел мент и спрашивает:
-- Кто тут Митрофаненко?
-- Я, -- отвечает Валера.
-- Вам велено передать, что Ваша песня опубликована в журнале
"Музыкальная жизнь", -- строгим голосом сказал надзиратель и вышел.
Кто-то, кажется, москвич Станислав Колеников, рассказал, как один из
его знакомых с некоторых пор (и довольно долго, не меньше года) старался не
пользоваться троллейбусом как средством передвижения, а все из-за строчки в
песне Ланцберга: "Мокро. Бьет от троллейбусов током."
Рассказывает Ольга Уварова (Москва).
-- Когда Митяев с Казанцевой выясняли, кто кому нравится, я не
выдержала и говорю:
-- Олег, от тебя моя дочь плачет!
Он расцвел, обрадовался. Пришлось объяснить, что имеется в виду...
В 1995 году мы с Ленкой были на Грушинском вдвоем. Я ушла к
тольяттинцам позвоночник править, а Ленка с Ирой пошли на концерт. Я их,
конечно, на Горе потом не нашла, потом у меня всякие дела были... Прихожу,
наконец, на стоянку, а ребенок в палатке плачет. Я говорю:
-- Ты чего?
-- Да-а, ты ушла-а, нас не нашла-а, а там на сцену Митяев выле-е-ез! --
и ревет. Я говорю ей:
-- Ну, ты не плачь, Митяев со сцены уже слез...
Еле успокоила!
или
Легенда мастрюковских озер.
Когда главный концерт XXIV Грушинского фестиваля подходил к концу и
вышедший на Гитару Олег Митяев рассказывал публике, как бы он хотел посидеть
на кухне с Юрием Визбором, поговорить с ним, попеть, выпить и т. д.,
внезапно начался сильнейший ливень. Вообще-то ливни и грозы на Грушинском --
не редкость, но этот помимо высокой мощности отличался мгновенным выходом на
нее: только что не было ни капли -- и разом стена воды. Концерт оборвался,
огромная толпа покинула Гору с максимально возможной скоростью и только
чудом обошлось без серьезных травм.
Уже на следующий день по лагерю ходила такая версия:
-- Митяев вышел на Гитару и призвал на нее дух Визбора. Ничего не
ответил ему Юрий Иосифович, только дернул цепочку Большого Унитаза -- и
фестиваль смыло.
Кстати, в те несколько секунд, что отделяли неосторожные слова Олега от
разверзания хлябей небесных, налетевший порыв ветра развернул парус на
Гитаре -- и Гора успела увидеть, как изображенный на нем Валерий Грушин
смущенно отворачивается от Митяева...
Но это не все. Сергей Лебедев (Москва) утверждает, что Олега И Юрия
Иосифовича действительно связывают сверхъестественные отношения. Когда 21
июня 1998 года в Москве на гала-концерте памяти Визбора Митяев запел свое
ему посвящение (то самое, к которому год назад подбирался на Грушинском), на
столицу обрушился неслыханной силы ураган, поломавший несколько зубцов
кремлевской стены.
Расстояние между сценой и стеной было не больше пары сотен метров.
Видимо, есть в Олеге Митяеве нечто демоническое. Вот что поведал
Александр Сапожников (Челябинск).
История произошла на 21-м Ильменском фестивале, 14 июня 1997 г. 13 июня
стало известно о смерти Булата Окуджавы, и ни один концерт на фестивале не
обходился без исполнения его песен.
По плану -- концерт Олега Митяева, собираются тучки, Митяев пугает
переносом концерта, народ тихо возмущается, Олег поёт. Тучки вскоре
заволокли небо, заморосил дождь, Олег Митяев с присоединившимся к нему
Петром Старцевым продолжают петь, уже под зонтами, которые держат некоторые
зрители...
И тут Олег решил сменить тему: вместо своих песен попеть Окуджаву.
Зрители (числом не менее тысячи человек), несмотря на дождь, дружно
подпевали.
Спели песню, ещё одну... Дождь кончился, к третьей песне выглянуло
солнце, Митяев переключается на своё, проходит пара минут -- и снова льёт
дождь.
И даже это не все. На Грушинском 1998 года в народе возникла версия,
что мгновенное исчезновение огромного количества комаров, которые на этот
раз отличались рекордными размерами и агрессивностью, -- их практически
полное исчезновение на второй день фестиваля несомненно связано с
выступлением Олега Митяева, во время которого поклонники перемолотили всю
популяцию, награждая кумира бурными, продолжительными аплодисментами.
В 1967 году на биофаке МГУ должен был выступать Владимир Высоцкий.
Естественно, желающих попасть на этот концерт было гораздо больше, чем мест
в самой большой аудитории факультета, да и не все желающие были в достаточно
хороших отношениях с комитетом комсомола, через который распространялись
билеты -- примитивные самоделки, размноженные фотоспособом. Три
предприимчивых студента (со слов одного из которых -- Михаила Ившина -- и
записана эта история) решили помочь народному горю. попросив на время
единственный экземпляр заветной бумажки, они в кратчайшие сроки изготовили
копий с него вдвое больше, чем было в природе настоящих билетов. Своих
клиентов они, правда, честно предупреждали, чтобы те приходили заранее, так
как возможны проблемы с местами. Так что когда к аудитории стали
подтягиваться обладатели натуральных билетов, та была уже не просто полна, а
прямо-таки забита.
К моменту появления на сцене Владимира Семеновича конфликт все еще не
был разрешен: слушатели толпились в проходах и на галереях и уже довольно
плотно сидели на ступеньках (аудитория представляет собой довольно крутой
амфитеатр), а под всеми дверьми возбужденно гудели те, кому не досталось
никаких билетов. И тут случилось непредвиденное.
В самой верхней части аудитории есть двери, соединяющие ее с коридором
третьего этажа -- массивные, дубовые, в полтора человеческих роста. Большую
часть года они заперты, по особо торжественным случаям открываются --
наружу. А тут они -- в первый и пока последний раз за всю свою жизнь --
открылись внутрь. И прямо по сидящим на ступеньках покатилась волна пьяных
от своей удачи безбилетников...
Положение спас Высоцкий -- он ударил по струнам и запел что-то
энергичное, кажется, "Порвали парус". Все замерли в тех позах, в которых их
застигли первые звуки. Потом, когда песня кончилась, все осели, где стояли.
Места всем хватило и вообще больше никаких эксцессов на концерте не было.
Но память о народном подвиге осталась жить -- девятью годами позже
выступавший в той же аудитории Сергей Никитин свои пародии на Высоцкого
предварил такими словами: "Говорят, несколько лет назад, когда тут Высоцкий
выступал, здесь черт-те что творилось. Двери сломали..."
Рассказывает Берг.
-- Не сразу, но понял я все же, что смерти великих деятелей партии и
государства -- Л.И.Брежнева и К.У.Черненко -- на моей совести.
А было так. Пригласили меня на фестиваль в Винницу. Подгадал я под это
дело с отпуском и подверстал приглашения (на удобное мне время) в Николаев и
Одессу. Тут как раз помер Леонид Ильич, и фестиваль в Виннице, пришедшийся
на дни траура, был перенесен на месяц. Я на него не попал. Улетел сразу в
Николаев, где (и в Одессе тоже) все состоялось.
Прошло года два с небольшим. Винничане зовут -- давай, мол, все же
приезжай, хоть с концертом. Ладно. Тут и Одесса узнала и снова приглашает --
раз уж рядом окажусь. А я соображаю: где Одесса, там и Николаев, где у меня
есть свой корыстно-общественный интерес -- пофотографировать архивы Арика
Круппа, хранящиеся у его сестры Дины. Мы с ней об этом в прошлый раз
договорились. Беру фотоаппарат, лечу в Одессу, узнаю, что концерт
послезавтра, и еду в Николаев.
Возвращаюсь -- по городу флаги с каемкой. Прихожу на базу, спрашиваю:
-- Кто?
-- Сам!
Ну, траур по Константину Устиновичу был таким же глубоким, как и он сам
-- даже занятия в школах сначала было отменили, а потом переотменили обратно
-- дети и впрямь были в трауре.
А концерт почему-то никто не запретил, и мы, как в том анекдоте,
медленно и печально, без излишнего задора все же попели. Юмора хватало уже в
самой ситуации.
А я соображаю: как у меня возникает маршрут по трем точкам -- Винница
-- Одесса -- Николаев -- так генсеку хана. Предлагали попробовать на
Горбачеве, но я уперся: этого не трону! Хоть он и чудак, но пользы от него
больше, чем вреда.
Все же еще один заезд, правда, только в Одессу и Винницу, у меня
состоялся. Стоил он жизни какому-то крупному одесскому гэбэшному чину.
Такие дела.
Рассказывает Леонид Блехер (Москва):
-- В одной из московских школ на уроке географии учитель попросил
назвать какой-нибудь пролив, имеющий большое значение для мировой экономики.
Кто-то назвал Суэцкий канал. Учитель сказал, что это в принципе верно, но
все-таки канал -- объект рукотворный, и попросил назвать природный пролив.
Класс притих. И вдруг один из учеников поднял руку и выпалил:
-- Баб-эль-Мандебский пролив!
По классу пронесся характерный невнятный шорох, знаменующий обычно
всеобщее предвкушение того, как однокашник публично осрамится.
Учитель подозрительно прищурился и спросил:
-- А на карте его показать можешь?
Под злорадные взгляды товарищей нахальный выскочка проследовал к доске
и уверенно ткнул указкой в голубую перемычку, соединяющую Красное море с
Индийским океаном и отделяющую юго-западный угол Аравии от Африканского
Рога. У класса вырвался разочарованный вздох. В нем этот звучный
экзотический топоним знали только по одноименной песне Щербакова и были
уверены, что он -- плод фантазии барда-филолога.
Примечание Бориса Жукова: выслушав эту историю, я подумал вот о чем.
Раз весь класс знает Щербакова -- значит, школа не с рабочей окраины, не
вспомогательная, а какая-нибудь элитарная. И если уж там так знают
географию, то дело дрянь.
Рассказывает Борис Жуков (Москва):
-- Давным-давно, две или три исторические эпохи назад, в 1989 -- 1990
годах, когда у всей нашей тогда еще единой страны перед глазами стоял Съезд
народных депутатов, а в ушах -- неувядаемый "Поручик Голицын", Игорь Михалев
объединил их в одном произведении. Получился, мягко говоря, не шедевр: весь
юмор строился на простом упоминании наиболее популярных тогда
политперсонажей: "Корнета Попова отдайте в солдаты, поручика Ельцина --
сдать в СобЧека!" и т. п. Несмотря на завидную популярность, вскоре она
канула в Лету вместе с описываемым институтом и значительной частью героев.
Прошло десять лет. 6 сентября 1999 в популярной воскресной политической
программе Евгения Киселева "Итоги" появился очередной дорогой гость --
Евгений Максимович Примаков, последний председатель Совета Союза (одной из
палат) Верховного Совета СССР, затем -- директор Службы внешней разведки,
министр иностранных дел, премьер-министр, а к описываемому моменту --
безусловный фаворит симпатий избирателей и лидер избирательного объединения
"Отечество -- Вся Россия". Перспективы последнего на близящихся
парламентских выборах казались тогда столь радужными, что многие политологи
прочили Примакову пост спикера новой Думы. Не удивительно, что Киселев в
беседе с ним затронул и этот вопрос: дескать, вас-то, Евгений Максимович,
эта должность прельщает или вы уже нахлебались этой роли в союзном
парламенте?
-- Нахлебался! -- с готовностью подтвердил Примаков. -- Помните, даже
песенка такая была: "Поручик Нишанов, ведите собранье, проснитесь,
проснитесь, корнет Примаков!". -- И далее долго и охотно говорил о том, что,
да, мол, бывало-с, спал-с, да и разве это в человеческих силах -- не уснуть
Я держал в руках эти листочки. Они не отличались не только почерком, но
и текстом.
Видимо, действительно существует то, что мы называем законами
творчества, именно законами: при повторении эксперимента в тех же условиях
неизбежно получается такой же результат!
Вспоминает Вера Романова:
-- Сергей Никитин как-то рассказывал, как ему позвонила Жанна
Бичевская, которая в то время тоже исполняла их с Берковским песню "Под
музыку Вивальди", да и говорит:
-- Вы, наверное, перепутали: почему-то сначала припев, потом два
куплета, потом опять припев... А нужно: запев -- припев, запев -- припев.
Никитин пытается ей объяснить, что нет, мол, не перепутали, а именно
так и задумано. На что Бичевская с глубоким чувством собственного
достоинства заявляет:
-- Молодой человек! Не дай вам бог, конечно, сделаться профессионалом,
но я-то -- профессионал и знаю законы сцены. Всегда должно быть: запев --
припев, запев -- припев!
Рассказывает Александр Городницкий:
-- Поздней метельной ночью мы почему-то решили зайти "на огонек" в
дежурное помещение начальника туруханского аэропорта. Сам аэропорт
представлял собой обычную грунтовую взлетно-посадочную полосу, быстро
раскисавшую под любым дождем, а здание аэропорта было потемневшей и
покосившейся на мерзлотной почве от времени избой. Начальник же аэропорта,
судя по рассказам, был человеком далеко не заурядным. Мне уже довелось
вскользь познакомиться с ним предыдущей весной в мае, когда, приходя к нему,
я безуспешно выспрашивал у него вертолет для заброски на весновку, а он
неизменно выставлял меня вон, точно указывая, куда именно я должен пойти.
Меня еще тогда поразил его неизменно хмурый и похмельный вид, и я
поинтересовался причинами такой постоянной мрачности. Причины, как
выяснилось из рассказов, были серьезные.
Всего лишь год назад этот неприветливый и обрюзгший человек был майором
военной авиации, пилотом первого класса, и командовал где-то под Москвой
эскадрильей тяжелых реактивных бомбардировщиков. Примерно через месяц ему
должны были присвоить очередное воинское звание подполковника и назначить
начальником штаба полка. Был он высок ростом, статен и широкоплеч, и очень
гордился личным сходством с "великим летчиком нашей эпохи" Валерием
Павловичем Чкаловым. Именно это сходство его и подвело...
...Всем известна нашумевшая в свое время, еще до войны, история, как
Чкалов на пари со своими друзьями-летчиками пролетел на самолете под главным
пролетом Троицкого моста над Невой в Ленинграде... Герой нашего рассказа,
всерьез относясь к своему сходству с великим летчиком, решил во что бы то ни
стало повторить чкаловcкий подвиг. А поскольку больших мостов через реки в
Подмосковье не оказалось, то он на пари с такими же асами посадил свой
тяжелый современный реактивный командирский бомбардировщик на Можайское
шоссе, и посадил, как утверждают очевидцы, классно.
Не успел он принять поздравления и почать бутылку из трех ящиков
выигранного им на пари коньяка, как дело о нем уже было передано
командованию ВВС. К тому же еще совершенно некстати выяснилось, что по
Можайскому шоссе пролегает трасса личных автомашин особо ответственных
товарищей. В итоге недолгого, но сурового разбирательства бывший командир
эскадрильи был от командования отстранен, из майоров разжалован и из военной
авиации навсегда уволен. Для исправления он послан был в Туруханск в
Полярную авиацию, командовать аэродромом без права полетов. Потому-то и
пребывал в перманентно хмуром состоянии.
Услышанная романтическая история только укрепила в нас желание
немедленно пообщаться с начальником аэропорта, и мы, несмотря на поздний
час, осторожно постучались к нему. В его полупустом кабинете, на огромном
деревянном рубленом столе, за которым он сидел, подперев щеку кулаком, стоял
селектор, соединявший его с аэродромными службами, пара телефонов и
небольшой дюралевый бачок с так называемым "антиобледенителем".
"Антиобледенителем" называется специальная жидкость, которая разбрызгивается
на плоскости летящего самолета в северных широтах, чтобы они при полете в
облаках и тумане не покрывались льдом и самолет не падал. Говорят, что в
последние годы, благодаря успехам отечественной (а может быть, зарубежной)
химии, для летчиков изобрели что-то такое, что можно только лить на
плоскости, но в то отсталое время это был чистый спирт-ректификат.
Посидев с хозяином, встретившим нас с неожиданным радушием, минут
двадцать, я решился показать ему свою песню про полярных летчиков, не
сказав, конечно, что это моя, во избежание неожиданных последствий (я уже
говорил, что он был человеком невычисляемым). Когда, немного пригубив
антиобледенителя, я эту песню спел, он действительно совершил поступок
довольно неожиданный. Включив селектор, он объявил по аэродрому боевую
тревогу, и когда минут через пятнадцать в кабинет набились испуганные и
полуодетые люди, он нетвердым голосом приказал:
-- Немедленно проснуться, отложить все дела и начать хором разучивать
новую песню.
На следующий день его сняли и с этой должности. В бумаге, посланной по
его персональному делу в Главное управление Полярной авиации, значилось, что
он, "грубо используя служебное положение, пытался принудить во внеслужебное
время сотрудников и сотрудниц (подчеркнуто особо) разучивать нецензурную
песню неизвестного содержания".
Понесенное им вторичное наказание не было, видимо, слишком долгим, уже
через пару лет выяснилось, что он снова стал летчиком, на этот раз уже в
системе Полярной авиации. А поскольку летчик он был действительно классный,
то дела его довольно скоро пошли в гору. К середине шестидесятых он уже стал
начальником крупного авиапредприятия на Северо-востоке, был награжден
орденами и впоследствии с почетом ушел на пенсию.
А песня осталась на Крайнем Севере как безымянная.
Рассказывает Николай Адаменко (Харьков), хотя Дмитрий Бикчентаев
(Казань) утверждает, что это -- чистейший "фольклор".
-- Дело было во второй половине 80-х, когда Андрей Козловский еще
работал сварщиком "на северах" и "на материке" появлялся с карманами,
оттопыривавшимися от обилия билетов Госбанка СССР.
И вот он сидит в компании своих казанских друзей в не очень
меблированной квартире какой-то общей знакомой. Сидят, "квасят". В какой-то
момент горючее заканчивается, а энтузиазм еще нет, и Андрей как наиболее
кредитоспособный участник события вызывается пополнить запасы. Исчезает он
надолго.
Когда оставшиеся уже почти свыкаются с мыслью, что его планы на остаток
дня изменились круто и окончательно, на лестнице возникает какой-то шум,
возня, звучат грубые мужские голоса и раздается звонок в дверь. Хозяйка
открывает, и незнакомые мужики под руководством Андрея вкатывают не очень
старое пианино.
-- Вот, -- говорит Андрюша, -- зашел по ошибке в комиссионку, увидел
эту штуку и понял, чего нам недоставало.
Ну, добавили, помузицировали, стали расходиться. Уходит и Андрей.
Хозяйка:
-- А пианино?
-- Так ведь, может, не в последний раз...
Удалось навести справку по данному эпизоду у самого Козловского.
-- Не было этого в Казани. В Вологде было. Это пианино рублей двести
стоило всего-то.
-- А что ты сказал, уходя?
-- Не помню: пьянка же была!
Рассказывает Александр Иванов.
Концерт в Москве. Саша поет и вдруг замечает, что один зритель время от
времени что-то записывает в записной книжке. Кто он и что пишет? Вроде бы не
гэбэшник -- времена уже не те. Тогда кто?
В перерыве этот человек подходит к Саше и говорит, мол, знаете, Ваши
песни обладают зарядом энергии, способным производить целенаправленное
лечащее воздействие на человеческий организм. Я вот тут отметил: эта песня
-- "от головы", эта -- "от сердца", эта -- "от почек"...
Тут сидящий поблизости известный визборовед Р.А.Шипов тихонько шепчет
Иванову:
-- Спроси его, а нет ли у тебя чего от геморроя?
Рассказывает Елена Настасий:
-- Волгоград 1995 г. Едем на "посиделки" после концерта Мищуков.
-- Вадик, очень уж я люблю Ваши песни. Особенно одну. Я ее мужу
частенько напевала, когда мы, случалось, поссоримся. Такая бракоукрепляющая
песня!
Вадим переглядывается с Валерой:
-- Что-то не припомню у нас таких.
-- Ребята, ну как же?
"До свиданья, до свиданья, ничего не обещай.
До свиданья, до свиданья -- это все жене прощай!"...
(В авторском варианте -- "это все же не "прощай".)
Кто-то рассказал.
Дело было в Киеве в середине 70-х годов.
Сидят на бульваре на лавочке трое -- Дима Кимельфельд и две живописные
особы альтернативного полу. Поодаль маячит и, судя по всему, мается
четвертый -- страж порядка. Мается оттого, что не может разрешить проблему:
если мужик, сидящий на лавочке (а это, как вы поняли, Кимельфельд) пьян,
причем до безобразия, то почему трезвым девочкам так хорошо с ним и весело?
А если он тверез, то почему так похож на пьяного?
Ну, почему похож, вы тоже догадались -- по причине незаурядного
артистического дарования. Но всему прекрасному рано или поздно приходит
конец, и по изменениям в оттенках поведения мента Дима понял, что тот уже
почти решился на исполнение служебного долга, и с шуткой пора завязывать.
Концовку Дима придумал весьма изящную -- разыграть пантомиму с воображаемыми
стаканом и бутылкой водки.
А позади скамейки рос пирамидальный тополь с низко расположенными
ветвями. И Дима со словами "Вот сейчас я возьму стакан..." засовывает в
листву руку и... достает пыльный граненый стакан, о существовании которого
он, естественно, не подозревал.
Рассказывает Евгения Кузнецова (Хайфа).
11 декабря 1998 года после концерта пошли гулять в ресторан. Дело было
в Хайфе. Там были Юрий Кукин, Евгений Гангаев (президент хайфского КСП) и
еще несколько человек. Сидели, пили, слушали негра, который под минусовку
пел джаз.
Через некоторое время Женя Гангаев начал громко на весь ресторан петь
"Гостиницу". Кукина это стало очень сильно раздражать.
-- Женя, перестань!
Ноль эмоций. Пение продолжается.
-- Женя, я прошу, перестань! Я не знаю, что я сейчас сделаю. Я сейчас
свет тут везде выключу!
Моментально в ресторане гаснет свет, затихает фонограмма и негр
застывает с микрофоном в руке. Гангаев тоже замолкает.
-- Ладно, Юра, включай свет, я больше не буду.
Кукин щелкает пальцами, и через несколько секунд свет зажигается,
включается фонограмма, и негр продолжает с того же места.
Эту историю Кукин рассказывал 15 декабря на концерте в Тель-Авиве. Сам
он ее тогда назвал "История про то, как я негра выключал".
Грустный случай. Рассказал кто-то из екатеринбуржцев.
На фестивале "Ильмены-94" Петр Старцев спел песню, в которой были
слова: "Успокой скорей поэта, озеро Ильмень!"
А на следующий день спасслужбы стояли на ушах: кто-то утоп.
Правда, не из участников фестиваля, а из соседней турбазы или чего-то
вроде этого. А на фестивале искали снарягу для спасработ и желающих в них
поучаствовать.
Но все равно. А вдруг он был поэтом?
Такие дела.
По случаю очередного национального траура руководство "Радио России"
велит Татьяне Визбор срочно заменить фоновую музыку в своей программе.
Татьяна вспоминает, у кого есть много грустной инструментальной музыки и
командует Борису Гордону:
-- Вместо музыки ставь Слабикова!
В этот момент в аппаратную входит Максим Кусургашев-младший, ловит
конец разговора и в ужасе спрашивает:
-- За что ж вы Слабикова так не любите?
Комментарий Бориса Жукова: ну как тут не вспомнить коронную фразу
молодого Михаила Задорнова: "Звучит музыка и произведения советских
композиторов"!
Начало 70-х. Москва, Институт органической химии, вечер Евгения
Евтушенко. Когда он закончился, уговорили поэтта поехать с компанией бардов
домой к Александру Дулову в район метро "Академическая" -- попеть песни на
его стихи. Кроме хозяина квартиры и виновника торжества с
невестой-англичанкой, были Виктор Берковский, Татьяна и Сергей Никитины --
всего человек двадцать.
Евтушенко внимательно слушал песни. Особенно ему понравилась "Коррида".
Дослушав ее, он не удержался:
-- Ге-ни-альные стихи!
Напомнил Николай Адаменко (Харьков), затем -- независимо и слово в
слово -- Сергей Данилов (Петербург).
Год примерно 88-й. Лагерь "Орленок" под Туапсе. Дом вожатых. Около
полуночи. Адаменко пытается познакомить Берга со своими друзьями и их
творчеством. Саша Гейнц и Сережа Данилов начинают с песни "Голубой ледопад".
Не проходит и минуты, как дуэт пополняется третьим "голосом" -- храпом
Берга.
-- Вот это да! -- восхищается Адаменко. -- Впервые вижу человека,
который "вырубил" Берга с одной песни!
Комментарий Берга:
-- При сем присутствовал. Как проснулся -- помню. Как заснул и потом
спал -- нет. Храпа не слышал, это однозначно!
Если изоляция не информационная, жить можно!
Известный на Кавказе автор песен Валерий Митрофаненко рассказывал о
том, как после возвращения со второго всесоюзного фестиваля авторской песни
в Таллине осенью 1988 года он с удвоенной энергией включился в деятельность
ставропольского Народного фронта, за что и оказался брошенным на десять
суток в местные застенки. И вот он "отбывает", а там, на воле, кипит жизнь и
пресса печатает статьи о прошедшем фестивале, что к зэкам, понятно, никакого
отношения иметь не может.
И вот однажды в камеру вошел мент и спрашивает:
-- Кто тут Митрофаненко?
-- Я, -- отвечает Валера.
-- Вам велено передать, что Ваша песня опубликована в журнале
"Музыкальная жизнь", -- строгим голосом сказал надзиратель и вышел.
Кто-то, кажется, москвич Станислав Колеников, рассказал, как один из
его знакомых с некоторых пор (и довольно долго, не меньше года) старался не
пользоваться троллейбусом как средством передвижения, а все из-за строчки в
песне Ланцберга: "Мокро. Бьет от троллейбусов током."
Рассказывает Ольга Уварова (Москва).
-- Когда Митяев с Казанцевой выясняли, кто кому нравится, я не
выдержала и говорю:
-- Олег, от тебя моя дочь плачет!
Он расцвел, обрадовался. Пришлось объяснить, что имеется в виду...
В 1995 году мы с Ленкой были на Грушинском вдвоем. Я ушла к
тольяттинцам позвоночник править, а Ленка с Ирой пошли на концерт. Я их,
конечно, на Горе потом не нашла, потом у меня всякие дела были... Прихожу,
наконец, на стоянку, а ребенок в палатке плачет. Я говорю:
-- Ты чего?
-- Да-а, ты ушла-а, нас не нашла-а, а там на сцену Митяев выле-е-ез! --
и ревет. Я говорю ей:
-- Ну, ты не плачь, Митяев со сцены уже слез...
Еле успокоила!
или
Легенда мастрюковских озер.
Когда главный концерт XXIV Грушинского фестиваля подходил к концу и
вышедший на Гитару Олег Митяев рассказывал публике, как бы он хотел посидеть
на кухне с Юрием Визбором, поговорить с ним, попеть, выпить и т. д.,
внезапно начался сильнейший ливень. Вообще-то ливни и грозы на Грушинском --
не редкость, но этот помимо высокой мощности отличался мгновенным выходом на
нее: только что не было ни капли -- и разом стена воды. Концерт оборвался,
огромная толпа покинула Гору с максимально возможной скоростью и только
чудом обошлось без серьезных травм.
Уже на следующий день по лагерю ходила такая версия:
-- Митяев вышел на Гитару и призвал на нее дух Визбора. Ничего не
ответил ему Юрий Иосифович, только дернул цепочку Большого Унитаза -- и
фестиваль смыло.
Кстати, в те несколько секунд, что отделяли неосторожные слова Олега от
разверзания хлябей небесных, налетевший порыв ветра развернул парус на
Гитаре -- и Гора успела увидеть, как изображенный на нем Валерий Грушин
смущенно отворачивается от Митяева...
Но это не все. Сергей Лебедев (Москва) утверждает, что Олега И Юрия
Иосифовича действительно связывают сверхъестественные отношения. Когда 21
июня 1998 года в Москве на гала-концерте памяти Визбора Митяев запел свое
ему посвящение (то самое, к которому год назад подбирался на Грушинском), на
столицу обрушился неслыханной силы ураган, поломавший несколько зубцов
кремлевской стены.
Расстояние между сценой и стеной было не больше пары сотен метров.
Видимо, есть в Олеге Митяеве нечто демоническое. Вот что поведал
Александр Сапожников (Челябинск).
История произошла на 21-м Ильменском фестивале, 14 июня 1997 г. 13 июня
стало известно о смерти Булата Окуджавы, и ни один концерт на фестивале не
обходился без исполнения его песен.
По плану -- концерт Олега Митяева, собираются тучки, Митяев пугает
переносом концерта, народ тихо возмущается, Олег поёт. Тучки вскоре
заволокли небо, заморосил дождь, Олег Митяев с присоединившимся к нему
Петром Старцевым продолжают петь, уже под зонтами, которые держат некоторые
зрители...
И тут Олег решил сменить тему: вместо своих песен попеть Окуджаву.
Зрители (числом не менее тысячи человек), несмотря на дождь, дружно
подпевали.
Спели песню, ещё одну... Дождь кончился, к третьей песне выглянуло
солнце, Митяев переключается на своё, проходит пара минут -- и снова льёт
дождь.
И даже это не все. На Грушинском 1998 года в народе возникла версия,
что мгновенное исчезновение огромного количества комаров, которые на этот
раз отличались рекордными размерами и агрессивностью, -- их практически
полное исчезновение на второй день фестиваля несомненно связано с
выступлением Олега Митяева, во время которого поклонники перемолотили всю
популяцию, награждая кумира бурными, продолжительными аплодисментами.
В 1967 году на биофаке МГУ должен был выступать Владимир Высоцкий.
Естественно, желающих попасть на этот концерт было гораздо больше, чем мест
в самой большой аудитории факультета, да и не все желающие были в достаточно
хороших отношениях с комитетом комсомола, через который распространялись
билеты -- примитивные самоделки, размноженные фотоспособом. Три
предприимчивых студента (со слов одного из которых -- Михаила Ившина -- и
записана эта история) решили помочь народному горю. попросив на время
единственный экземпляр заветной бумажки, они в кратчайшие сроки изготовили
копий с него вдвое больше, чем было в природе настоящих билетов. Своих
клиентов они, правда, честно предупреждали, чтобы те приходили заранее, так
как возможны проблемы с местами. Так что когда к аудитории стали
подтягиваться обладатели натуральных билетов, та была уже не просто полна, а
прямо-таки забита.
К моменту появления на сцене Владимира Семеновича конфликт все еще не
был разрешен: слушатели толпились в проходах и на галереях и уже довольно
плотно сидели на ступеньках (аудитория представляет собой довольно крутой
амфитеатр), а под всеми дверьми возбужденно гудели те, кому не досталось
никаких билетов. И тут случилось непредвиденное.
В самой верхней части аудитории есть двери, соединяющие ее с коридором
третьего этажа -- массивные, дубовые, в полтора человеческих роста. Большую
часть года они заперты, по особо торжественным случаям открываются --
наружу. А тут они -- в первый и пока последний раз за всю свою жизнь --
открылись внутрь. И прямо по сидящим на ступеньках покатилась волна пьяных
от своей удачи безбилетников...
Положение спас Высоцкий -- он ударил по струнам и запел что-то
энергичное, кажется, "Порвали парус". Все замерли в тех позах, в которых их
застигли первые звуки. Потом, когда песня кончилась, все осели, где стояли.
Места всем хватило и вообще больше никаких эксцессов на концерте не было.
Но память о народном подвиге осталась жить -- девятью годами позже
выступавший в той же аудитории Сергей Никитин свои пародии на Высоцкого
предварил такими словами: "Говорят, несколько лет назад, когда тут Высоцкий
выступал, здесь черт-те что творилось. Двери сломали..."
Рассказывает Берг.
-- Не сразу, но понял я все же, что смерти великих деятелей партии и
государства -- Л.И.Брежнева и К.У.Черненко -- на моей совести.
А было так. Пригласили меня на фестиваль в Винницу. Подгадал я под это
дело с отпуском и подверстал приглашения (на удобное мне время) в Николаев и
Одессу. Тут как раз помер Леонид Ильич, и фестиваль в Виннице, пришедшийся
на дни траура, был перенесен на месяц. Я на него не попал. Улетел сразу в
Николаев, где (и в Одессе тоже) все состоялось.
Прошло года два с небольшим. Винничане зовут -- давай, мол, все же
приезжай, хоть с концертом. Ладно. Тут и Одесса узнала и снова приглашает --
раз уж рядом окажусь. А я соображаю: где Одесса, там и Николаев, где у меня
есть свой корыстно-общественный интерес -- пофотографировать архивы Арика
Круппа, хранящиеся у его сестры Дины. Мы с ней об этом в прошлый раз
договорились. Беру фотоаппарат, лечу в Одессу, узнаю, что концерт
послезавтра, и еду в Николаев.
Возвращаюсь -- по городу флаги с каемкой. Прихожу на базу, спрашиваю:
-- Кто?
-- Сам!
Ну, траур по Константину Устиновичу был таким же глубоким, как и он сам
-- даже занятия в школах сначала было отменили, а потом переотменили обратно
-- дети и впрямь были в трауре.
А концерт почему-то никто не запретил, и мы, как в том анекдоте,
медленно и печально, без излишнего задора все же попели. Юмора хватало уже в
самой ситуации.
А я соображаю: как у меня возникает маршрут по трем точкам -- Винница
-- Одесса -- Николаев -- так генсеку хана. Предлагали попробовать на
Горбачеве, но я уперся: этого не трону! Хоть он и чудак, но пользы от него
больше, чем вреда.
Все же еще один заезд, правда, только в Одессу и Винницу, у меня
состоялся. Стоил он жизни какому-то крупному одесскому гэбэшному чину.
Такие дела.
Рассказывает Леонид Блехер (Москва):
-- В одной из московских школ на уроке географии учитель попросил
назвать какой-нибудь пролив, имеющий большое значение для мировой экономики.
Кто-то назвал Суэцкий канал. Учитель сказал, что это в принципе верно, но
все-таки канал -- объект рукотворный, и попросил назвать природный пролив.
Класс притих. И вдруг один из учеников поднял руку и выпалил:
-- Баб-эль-Мандебский пролив!
По классу пронесся характерный невнятный шорох, знаменующий обычно
всеобщее предвкушение того, как однокашник публично осрамится.
Учитель подозрительно прищурился и спросил:
-- А на карте его показать можешь?
Под злорадные взгляды товарищей нахальный выскочка проследовал к доске
и уверенно ткнул указкой в голубую перемычку, соединяющую Красное море с
Индийским океаном и отделяющую юго-западный угол Аравии от Африканского
Рога. У класса вырвался разочарованный вздох. В нем этот звучный
экзотический топоним знали только по одноименной песне Щербакова и были
уверены, что он -- плод фантазии барда-филолога.
Примечание Бориса Жукова: выслушав эту историю, я подумал вот о чем.
Раз весь класс знает Щербакова -- значит, школа не с рабочей окраины, не
вспомогательная, а какая-нибудь элитарная. И если уж там так знают
географию, то дело дрянь.
Рассказывает Борис Жуков (Москва):
-- Давным-давно, две или три исторические эпохи назад, в 1989 -- 1990
годах, когда у всей нашей тогда еще единой страны перед глазами стоял Съезд
народных депутатов, а в ушах -- неувядаемый "Поручик Голицын", Игорь Михалев
объединил их в одном произведении. Получился, мягко говоря, не шедевр: весь
юмор строился на простом упоминании наиболее популярных тогда
политперсонажей: "Корнета Попова отдайте в солдаты, поручика Ельцина --
сдать в СобЧека!" и т. п. Несмотря на завидную популярность, вскоре она
канула в Лету вместе с описываемым институтом и значительной частью героев.
Прошло десять лет. 6 сентября 1999 в популярной воскресной политической
программе Евгения Киселева "Итоги" появился очередной дорогой гость --
Евгений Максимович Примаков, последний председатель Совета Союза (одной из
палат) Верховного Совета СССР, затем -- директор Службы внешней разведки,
министр иностранных дел, премьер-министр, а к описываемому моменту --
безусловный фаворит симпатий избирателей и лидер избирательного объединения
"Отечество -- Вся Россия". Перспективы последнего на близящихся
парламентских выборах казались тогда столь радужными, что многие политологи
прочили Примакову пост спикера новой Думы. Не удивительно, что Киселев в
беседе с ним затронул и этот вопрос: дескать, вас-то, Евгений Максимович,
эта должность прельщает или вы уже нахлебались этой роли в союзном
парламенте?
-- Нахлебался! -- с готовностью подтвердил Примаков. -- Помните, даже
песенка такая была: "Поручик Нишанов, ведите собранье, проснитесь,
проснитесь, корнет Примаков!". -- И далее долго и охотно говорил о том, что,
да, мол, бывало-с, спал-с, да и разве это в человеческих силах -- не уснуть