Страница:
Десятки других, более известных и завлекательных станций заглушили голос «КД». Забылись вскоре и вопросы, и ответы, которые тогда напрашивались. Но Скинертон запомнил их, хотя времени прошло немало. Приглашая Диренхэма посетить базу, он еще сам не знал, для чего это делает и на что надеется. Просто очень хотелось поговорить с кем-нибудь, не имевшим отношения к полиции.
Молодой, прыткий, насмешливо улыбавшийся Генри прибыл вовремя и с любопытством оглядывал незнакомую обстановку.
— Вы, наверно, с кем-то меня спутали, Скинертон, — сказал он. — Я никогда полицейскими делами не занимался.
Скинертон протянул гостю порцию коктейля «космический», снимавшего послеполетную усталость, и, помедлив, спросил:
— Что твоя «КД» знает о юбилее Кокера? Почему-то никаких вопросов по этому поводу я от тебя не слыхал.
Генри улыбнулся еще шире и признался:
— Вот чего мы не подозревали — что среди наших заинтересованных слушателей полиция космополо. Или это тоже входит в ваши обязанности?
— Нет, малыш, в мои обязанности это не входит… От скуки балуюсь — думаю. Я жду ответа на мой вопрос.
— Юбилей Кокера нас не интересует, мистер Скинертон. Мы не считаем его событием, над которым следует думать. Мало ли глупостей делают люди, потерявшие счет деньгам.
— Напрасно, Генри, напрасно… И вовсе это не глупость. Совсем не глупость… Есть в этом событии мате риал для размышлений. Да ещё какой!.. Известно тебе, например, сколько гостей будет у Кокера?
— А какое это имеет значение? Тысяча, пять тысяч — сколько захочет, столько и будет.
Скинертон вызвал на экран какой-то патрульный катер, выслушал короткий рапорт, потом связался с диспетчерской навигационной службы и выложил дежурному все нехорошее, что он о нем думает. Он занимался своими делами, словно забыв о госте. Однако, переключив оперативную связь на ДМ, он откинулся в кресле, закинул ноги на стол и, прищурившись, переспросил:
— Значит, тысячу или пять… Вот что, малыш, я тебе дам много материала для вопросов. Но меня держи на крайний случай. Раскопал сам, сопоставил, задумался, а я пока тут ни при чем. Если уж очень мое имя понадобится, тогда пользуйся. Договорились?
Диренхэм посерьезнел. Он уже понял, что у этого полицейского есть не только интересный материал, но и кой-какие мысли, достойные внимания.
— Наша станция никогда никого не продает.
— Это верно… Гостей будет сто двадцать тысяч.
Диренхэму показалось, что он ослышался, но по выражению лица Скинертона догадался, что цифра и должна была показаться немыслимой.
— Сто двадцать тысяч! — повторил он. — Сто двадцать лет и сто двадцать тысяч гостей. Потрясающе! А как это можно проверить?
— Можешь не проверять, — не в этом числе главное. Ты представляешь себе, парень, во что обойдется такой спектакль Кокеру?
— Выдержит, — отмахнулся Диренхэм.
— Не о том речь. Ты знаешь, что Кокер никогда не выбрасывал на ветер ни одной монеты. Ни одной! А тут вдруг на трехдневный праздник вытряхивает миллиарды… Тебе это не кажется странным?
Диренхэму все больше нравился этот старый полицейский служака. Не ясна была только цель, ради которой он делился сенсационной информацией.
— Не понимаю, Скинертон, куда вы гнете? — признался Генри. — Почему вас так беспокоит все это — число гостей, сумасшедшие затраты?
Скинертон включил маленький настольный экран, напоминавший старинные блокноты, заставил быстро пробежать столбики каких-то цифр и строчки текста, нашел то, что ему было нужно, и остановил изображение.
— Смотри, парень. Слева — даты. Потом — число проведенных маршрутов. Справа — характер груза. Крайняя колонка — пункт назначения. Он один и тот же: Кокервиль. Мое дело — помочь охранять. Поэтому я обязан видеть все. И слышать, что доступно. Думать не обязан, но тут уж сама голова распоряжается. Так вот… Уже второй год в окрестностях Кокервиля идет строительство, какого космос еще не знал. Все делают роботы, и ни один человек не имеет представления об истинном размахе стройки. Недавно начала прибывать и начинка в готовые кемпинги и космотели. Круглые сутки идут в Кокервиль караваны грузовых кораблей. В графе «характер груза» записи одинаковы: «продукты питания» или «предметы домашнего обихода». Но ты мне объясни, парень, для чего нужно «продукты питания» переправлять с такой же охраной, с какой на Земле переправляют золото? Некоторые караваны с «предметами домашнего обихода» эскортируют по двадцать самых маневренных полицейских кораблей. Это не считая моих москитов.
— Кодированные названия? — предположил Генри.
— Это и дураку ясно, — не выбирая слов, подтвердил Скинертон. — Точно знаю, что везут картины, мрамор, бронзу из музеев, чтобы украсить Кокервиль к празднику. На прокат берут. За большие деньги и бешеную страховку. Как ты думаешь, есть ли резон перевозить вещи, которым нет цены, на орбиту, чтобы они повисели три дня?
— А не кажется ли вам, Скинертон, что вы недооцениваете возможность кокеров, когда речь заходит об их капризах?
— Каприз, говоришь… Возьмем продукты питания. Без них не обойдешься. Праздник должен продлиться три дня. А знаешь, сколько уже завезли? На целый год хватит. И всё везут, везут… Тоже каприз? Тогда проглоти еще один. Избранным гостям велено прибыть со всеми детишками и внучишками до грудного возраста включительно. Начальник охраны Кокервиля жаловался мне, что никогда еще не приходилось ему обеспечивать младенцев пеленками и женским молоком. Хватит капризов или добавить?
— Вы правы, Скинертон, — ответил Диренхэм после долгого раздумья. — Затевается что-то неладное…
— А что неладное, что? — подгонял его Скинертон.
— Уж не ждет ли Кокер войны?
У Скинертона весело блеснули глаза. Он явно обрадовался догадке журналиста.
— Значит, и тебя все эти капризы привели к тем же мыслям. А то я начал подумывать, что рехнулся от треклятого космического бдения.
— Другого ничего не придумаешь.
— И сомнений не было бы, если бы не другие чудеса. Предположим, ждет Кокер войны. Узнал. Свои люди у него всюду. Узнал и решил спасти ценные вещи и ценных людей. Но вот какая штука. Среди гостей не будет ни президента, ни премьер-министра. Это мне точно известно. Из государственных заправил тоже удостоятся считанные люди. Остальные останутся на Земле. А уж кто как не президент, не председатели разных комиссий должны были бы знать о войне больше, чем Кокер? Как ни богат он, но главные-то секреты у них. А заметил ли ты хоть какие-нибудь признаки тревоги и подготовки у земного начальства?
— Наоборот!
— Вот именно! — подхватил Скинертон. — Наоборот! Подписан закон, полным ходом идет подготовка к разоружению. Значит, разведка никаких фактов об угрозе нападения на нашу страну не обнаружила. А Кокер обнаружил! — Скинертон вызывающе смотрел на Диренхэма, словно предлагая ему: «Ту задачку решил, а раскусика эту».
— Сдаюсь, — сказал Генри. — Ничего не понимаю.
— И я не понимаю, малыш. Но сдаваться не нужно. Для того я потратил на тебя без малого сорок минут, чтобы зашевелились твои «КД». Нельзя спать в такие дни. Смотрите, вынюхивайте и не сдавайтесь, пока не поймете. И я дремать не собираюсь. Слишком много на кону, чтобы плюнуть и забыть. У меня на Земле пять душ.
15
16
Молодой, прыткий, насмешливо улыбавшийся Генри прибыл вовремя и с любопытством оглядывал незнакомую обстановку.
— Вы, наверно, с кем-то меня спутали, Скинертон, — сказал он. — Я никогда полицейскими делами не занимался.
Скинертон протянул гостю порцию коктейля «космический», снимавшего послеполетную усталость, и, помедлив, спросил:
— Что твоя «КД» знает о юбилее Кокера? Почему-то никаких вопросов по этому поводу я от тебя не слыхал.
Генри улыбнулся еще шире и признался:
— Вот чего мы не подозревали — что среди наших заинтересованных слушателей полиция космополо. Или это тоже входит в ваши обязанности?
— Нет, малыш, в мои обязанности это не входит… От скуки балуюсь — думаю. Я жду ответа на мой вопрос.
— Юбилей Кокера нас не интересует, мистер Скинертон. Мы не считаем его событием, над которым следует думать. Мало ли глупостей делают люди, потерявшие счет деньгам.
— Напрасно, Генри, напрасно… И вовсе это не глупость. Совсем не глупость… Есть в этом событии мате риал для размышлений. Да ещё какой!.. Известно тебе, например, сколько гостей будет у Кокера?
— А какое это имеет значение? Тысяча, пять тысяч — сколько захочет, столько и будет.
Скинертон вызвал на экран какой-то патрульный катер, выслушал короткий рапорт, потом связался с диспетчерской навигационной службы и выложил дежурному все нехорошее, что он о нем думает. Он занимался своими делами, словно забыв о госте. Однако, переключив оперативную связь на ДМ, он откинулся в кресле, закинул ноги на стол и, прищурившись, переспросил:
— Значит, тысячу или пять… Вот что, малыш, я тебе дам много материала для вопросов. Но меня держи на крайний случай. Раскопал сам, сопоставил, задумался, а я пока тут ни при чем. Если уж очень мое имя понадобится, тогда пользуйся. Договорились?
Диренхэм посерьезнел. Он уже понял, что у этого полицейского есть не только интересный материал, но и кой-какие мысли, достойные внимания.
— Наша станция никогда никого не продает.
— Это верно… Гостей будет сто двадцать тысяч.
Диренхэму показалось, что он ослышался, но по выражению лица Скинертона догадался, что цифра и должна была показаться немыслимой.
— Сто двадцать тысяч! — повторил он. — Сто двадцать лет и сто двадцать тысяч гостей. Потрясающе! А как это можно проверить?
— Можешь не проверять, — не в этом числе главное. Ты представляешь себе, парень, во что обойдется такой спектакль Кокеру?
— Выдержит, — отмахнулся Диренхэм.
— Не о том речь. Ты знаешь, что Кокер никогда не выбрасывал на ветер ни одной монеты. Ни одной! А тут вдруг на трехдневный праздник вытряхивает миллиарды… Тебе это не кажется странным?
Диренхэму все больше нравился этот старый полицейский служака. Не ясна была только цель, ради которой он делился сенсационной информацией.
— Не понимаю, Скинертон, куда вы гнете? — признался Генри. — Почему вас так беспокоит все это — число гостей, сумасшедшие затраты?
Скинертон включил маленький настольный экран, напоминавший старинные блокноты, заставил быстро пробежать столбики каких-то цифр и строчки текста, нашел то, что ему было нужно, и остановил изображение.
— Смотри, парень. Слева — даты. Потом — число проведенных маршрутов. Справа — характер груза. Крайняя колонка — пункт назначения. Он один и тот же: Кокервиль. Мое дело — помочь охранять. Поэтому я обязан видеть все. И слышать, что доступно. Думать не обязан, но тут уж сама голова распоряжается. Так вот… Уже второй год в окрестностях Кокервиля идет строительство, какого космос еще не знал. Все делают роботы, и ни один человек не имеет представления об истинном размахе стройки. Недавно начала прибывать и начинка в готовые кемпинги и космотели. Круглые сутки идут в Кокервиль караваны грузовых кораблей. В графе «характер груза» записи одинаковы: «продукты питания» или «предметы домашнего обихода». Но ты мне объясни, парень, для чего нужно «продукты питания» переправлять с такой же охраной, с какой на Земле переправляют золото? Некоторые караваны с «предметами домашнего обихода» эскортируют по двадцать самых маневренных полицейских кораблей. Это не считая моих москитов.
— Кодированные названия? — предположил Генри.
— Это и дураку ясно, — не выбирая слов, подтвердил Скинертон. — Точно знаю, что везут картины, мрамор, бронзу из музеев, чтобы украсить Кокервиль к празднику. На прокат берут. За большие деньги и бешеную страховку. Как ты думаешь, есть ли резон перевозить вещи, которым нет цены, на орбиту, чтобы они повисели три дня?
— А не кажется ли вам, Скинертон, что вы недооцениваете возможность кокеров, когда речь заходит об их капризах?
— Каприз, говоришь… Возьмем продукты питания. Без них не обойдешься. Праздник должен продлиться три дня. А знаешь, сколько уже завезли? На целый год хватит. И всё везут, везут… Тоже каприз? Тогда проглоти еще один. Избранным гостям велено прибыть со всеми детишками и внучишками до грудного возраста включительно. Начальник охраны Кокервиля жаловался мне, что никогда еще не приходилось ему обеспечивать младенцев пеленками и женским молоком. Хватит капризов или добавить?
— Вы правы, Скинертон, — ответил Диренхэм после долгого раздумья. — Затевается что-то неладное…
— А что неладное, что? — подгонял его Скинертон.
— Уж не ждет ли Кокер войны?
У Скинертона весело блеснули глаза. Он явно обрадовался догадке журналиста.
— Значит, и тебя все эти капризы привели к тем же мыслям. А то я начал подумывать, что рехнулся от треклятого космического бдения.
— Другого ничего не придумаешь.
— И сомнений не было бы, если бы не другие чудеса. Предположим, ждет Кокер войны. Узнал. Свои люди у него всюду. Узнал и решил спасти ценные вещи и ценных людей. Но вот какая штука. Среди гостей не будет ни президента, ни премьер-министра. Это мне точно известно. Из государственных заправил тоже удостоятся считанные люди. Остальные останутся на Земле. А уж кто как не президент, не председатели разных комиссий должны были бы знать о войне больше, чем Кокер? Как ни богат он, но главные-то секреты у них. А заметил ли ты хоть какие-нибудь признаки тревоги и подготовки у земного начальства?
— Наоборот!
— Вот именно! — подхватил Скинертон. — Наоборот! Подписан закон, полным ходом идет подготовка к разоружению. Значит, разведка никаких фактов об угрозе нападения на нашу страну не обнаружила. А Кокер обнаружил! — Скинертон вызывающе смотрел на Диренхэма, словно предлагая ему: «Ту задачку решил, а раскусика эту».
— Сдаюсь, — сказал Генри. — Ничего не понимаю.
— И я не понимаю, малыш. Но сдаваться не нужно. Для того я потратил на тебя без малого сорок минут, чтобы зашевелились твои «КД». Нельзя спать в такие дни. Смотрите, вынюхивайте и не сдавайтесь, пока не поймете. И я дремать не собираюсь. Слишком много на кону, чтобы плюнуть и забыть. У меня на Земле пять душ.
15
Списки гостей по заданным признакам составляли думающие машины Кокервиля. При этом они пользовались биографическими словарями и другими материалами, которые поставлял Информцентр. Сначала определяющий признак был сформулирован небрежно («выдающиеся личности»), и перечень имен стал приближаться к пятидесяти миллионам. Пришлось ввести географические и смысловые уточнения. Зону проживания «выдающихся» ограничили рамками «бастиона демократии», а само понятие обусловили высоким материальным цензом.
Ученые, инженеры, администраторы, священнослужители, адвокаты, врачи проходили по особому списку. Боулз настоял, чтобы признак «ученый» в свою очередь был регламентирован и относился только к представителям тех наук, которые хорошо зарекомендовали себя на службе бизнеса и войны.
Торн пробовал отстоять узкую категорию философов, историков, социологов, прославившихся многолетней борьбой с разрушительными идеями, но Боулз категорически возразил:
— Эти болтуны нам не потребуются. Ни с какими идеями больше бороться не нужно будет. Я этих умников знаю. Сегодня они доказывают одно, а завтра придумают что-нибудь новое, и опять начнется путаница в мозгах.
Кокер его поддержал.
— Никого! — кричал он. — Никаких идей!
Торн не настаивая. Неожиданную поддержку Кокера он получил, когда встал вопрос о писателях и о произведениях литературы, которые рекомендовались для микрокопирования. Боулз был так же решителен, как и в отношении к ученым.
— Ни одного! Пойми, Дэви, что они тоже никому не понадобятся. У нас с тобой не было и не будет времени их читать. А тем, кто останется, и подавно будет не до того. Поверь мне, что писатели опасней философов. Вспомни, сколько вредных мыслей и несчастий породили их книги. Из всего, что выдумано, хватит одной библии.
Торн и на этот раз готов был согласиться, но тут вмешался Кокер:
— Нет, Том! Одного можно. Даже — двух: Ливера и Гульке. Они здорово сочиняют. Я всегда жду продолжения их штучек.
Ливер и Гульке были популярнейшими авторами комиксов. После некоторого колебания Боулз сделал для них исключение.
Новый список содержал более четырехсот тысяч фамилий. При этом ДМ не учли, что значительная часть гостей прибудет вместе с ближайшей родней. Для дальнейшего сокращения ДМ не годились. Пришлось заняться этой нудной работой самим.
Кокер, взявший на себя труд просмотреть перечень банкиров, промышленников, крупных держателей акций и прочих бизнесменов, даже получил удовольствие от проделанной работы. Большинство фамилий, которые появлялись на экране вместе с короткими сопроводительными справками биографического характера, он или никогда не слыхал, или прочно забыл. Поэтому с легкой душой выкрикивал: «Убрать!» А когда вспыхивали знакомые по далеким временам имена конкурентов, не раз наносивших удар в спину, Сэм VI уже не кричал, а вопил: «К черту!» Хотя самого конкурента давно не было на свете и фигурировали его наследники, успешно сотрудничавшие в фирмах Кокера, Сэм VI был неумолим.
Длительные споры между Торном и Боулзом шли, когда вступали в соперничество списки разных категорий. Хотя Торн смутно представлял себе, как будут работать на опустошенной Земле представители науки и техники, но он резонно полагал, что именно им предстоит сыграть решающую роль в восстановлении цивилизации. Из их числа и выбирал он членов будущего правительства.
— Для чего вам все эти военные, которых вы включили? — спрашивал он Боулза. — Какие еще будут войны? Кому понадобится вся ваша стратегия?
— Войны будут всегда, Дэви. Никто не знает, как поведут себя те орды, которые останутся.
Боулз уже укомплектовал состав генерального штаба единой глобальной армии, которая будет пресекать всякую крамолу в самом зачатке и обеспечит надлежащий порядок на многие века. В его списке нашли место представители всех родов оружия, мастера разведки и полицейской службы. Был даже один из руководителей тюремного ведомства. Все они, как и родственники Кокера, приглашались с женами и детьми. Нельзя было допустить, чтобы у этой категории гостей осталось чувство горечи после окончания «Прополки».
С учеными было проще. Каждый из отобранных должен был прибыть на празднество без всяких семейных нагрузок. Торн пытался доказывать, что творческие работники, потерявшие свои семьи, вряд ли будут с усердием трудиться над созданием нового порядка на старой Земле.
— Поставьте себя на их место, генерал, — призывал он Боулза. — Что бы испытали вы, если бы, вернувшись с юбилея, узнали, что никого из ваших близких нет в живых? Был бы у вас стимул для творчества?
Боулзу ни разу в жизни не приходилось ставить себя на чье-либо место и представлять себе чужие чувства. Более нелепого занятия, по его мнению, придумать было нельзя.
— Появится стимул, Дэви, появится, — успокаивал он Торна. — Сколько можно переживать? Твоим высоколобым больше ничего и не останется, как работать.
— Но есть такие люди, о которых я твердо могу сказать, что они либо сойдут с ума, либо покончат с собой, и никакой пользы от них мы не получим.
— А таких и приглашать не нужно. Если твердо уверен, вычеркивай.
— Нельзя их вычеркивать, генерал! Это самые светлые умы нашего времени. Они будут незаменимы.
— Если незаменимы — оставь. Но без семей. Пойми, что у нас нет ни одного лишнего места.
Вообще с родственниками хлопот было много. Оказалось, не так-то просто убедить многих нужных людей привезти с собой все свое потомство. Они считали такое предложение очередным чудачеством спятившего Сэма и вовсе не собирались тащить с собой в космос грудных детей. И со взрослыми детьми было не легче. Одни давно исчезли из поля зрения родителей и кочевали с разными шайками, затерявшимися в миллиардных стадах неприкаянных людей. Другие издевались над самой затеей юбилея и наотрез отказывались в ней участвовать.
Была и другая немалочисленная группа гостей, которая предпочитала вместо сыновей и дочек привезти в Кокервиль любимых кошек, собачек и даже монстров, втайне приобретенных у «Джилстона».
Разумеется, все можно было бы уладить, введя каждого приглашенного в курс операции и дав ему понять, что он получает единственный шанс уцелеть в неизбежной катастрофе. Но об этом нечего было и думать. Решение штаба «Прополки» было категорическим: ни одному человеку ни малейшего намека! Ни до, ни во время, ни после операции никто не должен знать правды.
— Когда все кончится, все равно узнают, с чего началось, — не без тревоги говорил Торн. — И смысл юбилея прояснится.
— Никто ничего не узнает, — твердил Боулз. — Вернее, узнают ту правду, которая нам нужна: мы подверглись нападению, и нам пришлось отбиваться. А сомневаться в этом будет некому.
— Историки и не такое раскапывали.
— Какие историки, — расхохотался Боулз. — От них и пыли не останется. И науки такой больше не будет. Уверяю тебя. Никаких этих идиотских раскопок, ковыряния в прошлом. Никому это не нужно. Со всеми эти ми бездельниками, которые собирают черепки, разбитые черт те когда, с разными сочинителями глупых теорий будет покончено навсегда.
— Навсегда! — удостоверял Кокер.
Торн все еще не мог привыкнуть к таким рассуждениям Боулза, видевшего будущий мир во всех подробностях. Иногда возвращалась мысль, что все эти планы — бред одного взбесившегося генерала. Но имена других генералов, находившихся на правительственной службе, генералов, связанных с Боулзом и обеспечивавших успех «Прополки», деловитость составленных графиков, несметные деньги, уже потраченные на подготовку, заставляли его верить в реальность происходящего. Он даже уговорил себя, что такой, хорошо организованный катаклизм неизбежен и в какой-то мере целесообразен. Но считал своим долгом спасти все, что ему представлялось необходимым для возрождения цивилизованного общества.
Чем ближе становился список гостей к нужной цифре, тем труднее было его сокращать. Пришлось пожертвовать даже некоторыми родственниками Кокера. Впрочем, эту жертву предложил он сам, Когда Боулз сказал, что собирается вычеркнуть несколько медицинских светил, Кокер возмутился:
— Их не трогай, Том! Без них я не доживу до своего двухсотлетия.
— Ничего нельзя сделать, Сэм, нет мест.
— Выкинь других. Кого хочешь, только не этих. Посмотри-ка лучше список моего потомства. По-моему, ту да пролезло много дерьмовых людей.
Боулз потребовал данные ДМ, занимавшейся родственными отношениями Кокера. Потянулся действительно длиннющий список имен. Каждое имя ДМ сопровождала справкой о степени родства и деловой характеристикой.
Лишних нашлось немало. Сотни каких-то четвероюродных братьев и сестер, подозрительных праправнуков от давно забытых жен до никому, кроме ДМ, неведомых шуринов, золовок, свояков. Были и более близкие, но находившиеся в психиатрических заведениях, и совсем близкие, но открыто проявлявшие свои недобрые чувства к Сэму VI. Всех их под вопли Кокера «Убрать!» Боулз вычеркивал с очень приятным чувством.
Только когда ДМ выдала имя Маргарэт, Кокер встревожился:
— Чтобы Рэти была обязательно! Слышишь, Том? Без нее не будет ни юбилея, ни «Прополки». Пусть узнают, где она шляется, и доставят сюда. Справься, кто сейчас ее приятель? С кем живет? Без него она может отказаться.
— Не беспокойся, Сэм. Рэти будет.
На запрос Кокервиля, с кем она желает присутствовать на юбилее, Рэти ответила: «Доктор Лайт».
Этому очень обрадовался Торн. Он боялся, что при дальнейшем сокращении Гарри вылетит из списка ученых.
Ученые, инженеры, администраторы, священнослужители, адвокаты, врачи проходили по особому списку. Боулз настоял, чтобы признак «ученый» в свою очередь был регламентирован и относился только к представителям тех наук, которые хорошо зарекомендовали себя на службе бизнеса и войны.
Торн пробовал отстоять узкую категорию философов, историков, социологов, прославившихся многолетней борьбой с разрушительными идеями, но Боулз категорически возразил:
— Эти болтуны нам не потребуются. Ни с какими идеями больше бороться не нужно будет. Я этих умников знаю. Сегодня они доказывают одно, а завтра придумают что-нибудь новое, и опять начнется путаница в мозгах.
Кокер его поддержал.
— Никого! — кричал он. — Никаких идей!
Торн не настаивая. Неожиданную поддержку Кокера он получил, когда встал вопрос о писателях и о произведениях литературы, которые рекомендовались для микрокопирования. Боулз был так же решителен, как и в отношении к ученым.
— Ни одного! Пойми, Дэви, что они тоже никому не понадобятся. У нас с тобой не было и не будет времени их читать. А тем, кто останется, и подавно будет не до того. Поверь мне, что писатели опасней философов. Вспомни, сколько вредных мыслей и несчастий породили их книги. Из всего, что выдумано, хватит одной библии.
Торн и на этот раз готов был согласиться, но тут вмешался Кокер:
— Нет, Том! Одного можно. Даже — двух: Ливера и Гульке. Они здорово сочиняют. Я всегда жду продолжения их штучек.
Ливер и Гульке были популярнейшими авторами комиксов. После некоторого колебания Боулз сделал для них исключение.
Новый список содержал более четырехсот тысяч фамилий. При этом ДМ не учли, что значительная часть гостей прибудет вместе с ближайшей родней. Для дальнейшего сокращения ДМ не годились. Пришлось заняться этой нудной работой самим.
Кокер, взявший на себя труд просмотреть перечень банкиров, промышленников, крупных держателей акций и прочих бизнесменов, даже получил удовольствие от проделанной работы. Большинство фамилий, которые появлялись на экране вместе с короткими сопроводительными справками биографического характера, он или никогда не слыхал, или прочно забыл. Поэтому с легкой душой выкрикивал: «Убрать!» А когда вспыхивали знакомые по далеким временам имена конкурентов, не раз наносивших удар в спину, Сэм VI уже не кричал, а вопил: «К черту!» Хотя самого конкурента давно не было на свете и фигурировали его наследники, успешно сотрудничавшие в фирмах Кокера, Сэм VI был неумолим.
Длительные споры между Торном и Боулзом шли, когда вступали в соперничество списки разных категорий. Хотя Торн смутно представлял себе, как будут работать на опустошенной Земле представители науки и техники, но он резонно полагал, что именно им предстоит сыграть решающую роль в восстановлении цивилизации. Из их числа и выбирал он членов будущего правительства.
— Для чего вам все эти военные, которых вы включили? — спрашивал он Боулза. — Какие еще будут войны? Кому понадобится вся ваша стратегия?
— Войны будут всегда, Дэви. Никто не знает, как поведут себя те орды, которые останутся.
Боулз уже укомплектовал состав генерального штаба единой глобальной армии, которая будет пресекать всякую крамолу в самом зачатке и обеспечит надлежащий порядок на многие века. В его списке нашли место представители всех родов оружия, мастера разведки и полицейской службы. Был даже один из руководителей тюремного ведомства. Все они, как и родственники Кокера, приглашались с женами и детьми. Нельзя было допустить, чтобы у этой категории гостей осталось чувство горечи после окончания «Прополки».
С учеными было проще. Каждый из отобранных должен был прибыть на празднество без всяких семейных нагрузок. Торн пытался доказывать, что творческие работники, потерявшие свои семьи, вряд ли будут с усердием трудиться над созданием нового порядка на старой Земле.
— Поставьте себя на их место, генерал, — призывал он Боулза. — Что бы испытали вы, если бы, вернувшись с юбилея, узнали, что никого из ваших близких нет в живых? Был бы у вас стимул для творчества?
Боулзу ни разу в жизни не приходилось ставить себя на чье-либо место и представлять себе чужие чувства. Более нелепого занятия, по его мнению, придумать было нельзя.
— Появится стимул, Дэви, появится, — успокаивал он Торна. — Сколько можно переживать? Твоим высоколобым больше ничего и не останется, как работать.
— Но есть такие люди, о которых я твердо могу сказать, что они либо сойдут с ума, либо покончат с собой, и никакой пользы от них мы не получим.
— А таких и приглашать не нужно. Если твердо уверен, вычеркивай.
— Нельзя их вычеркивать, генерал! Это самые светлые умы нашего времени. Они будут незаменимы.
— Если незаменимы — оставь. Но без семей. Пойми, что у нас нет ни одного лишнего места.
Вообще с родственниками хлопот было много. Оказалось, не так-то просто убедить многих нужных людей привезти с собой все свое потомство. Они считали такое предложение очередным чудачеством спятившего Сэма и вовсе не собирались тащить с собой в космос грудных детей. И со взрослыми детьми было не легче. Одни давно исчезли из поля зрения родителей и кочевали с разными шайками, затерявшимися в миллиардных стадах неприкаянных людей. Другие издевались над самой затеей юбилея и наотрез отказывались в ней участвовать.
Была и другая немалочисленная группа гостей, которая предпочитала вместо сыновей и дочек привезти в Кокервиль любимых кошек, собачек и даже монстров, втайне приобретенных у «Джилстона».
Разумеется, все можно было бы уладить, введя каждого приглашенного в курс операции и дав ему понять, что он получает единственный шанс уцелеть в неизбежной катастрофе. Но об этом нечего было и думать. Решение штаба «Прополки» было категорическим: ни одному человеку ни малейшего намека! Ни до, ни во время, ни после операции никто не должен знать правды.
— Когда все кончится, все равно узнают, с чего началось, — не без тревоги говорил Торн. — И смысл юбилея прояснится.
— Никто ничего не узнает, — твердил Боулз. — Вернее, узнают ту правду, которая нам нужна: мы подверглись нападению, и нам пришлось отбиваться. А сомневаться в этом будет некому.
— Историки и не такое раскапывали.
— Какие историки, — расхохотался Боулз. — От них и пыли не останется. И науки такой больше не будет. Уверяю тебя. Никаких этих идиотских раскопок, ковыряния в прошлом. Никому это не нужно. Со всеми эти ми бездельниками, которые собирают черепки, разбитые черт те когда, с разными сочинителями глупых теорий будет покончено навсегда.
— Навсегда! — удостоверял Кокер.
Торн все еще не мог привыкнуть к таким рассуждениям Боулза, видевшего будущий мир во всех подробностях. Иногда возвращалась мысль, что все эти планы — бред одного взбесившегося генерала. Но имена других генералов, находившихся на правительственной службе, генералов, связанных с Боулзом и обеспечивавших успех «Прополки», деловитость составленных графиков, несметные деньги, уже потраченные на подготовку, заставляли его верить в реальность происходящего. Он даже уговорил себя, что такой, хорошо организованный катаклизм неизбежен и в какой-то мере целесообразен. Но считал своим долгом спасти все, что ему представлялось необходимым для возрождения цивилизованного общества.
Чем ближе становился список гостей к нужной цифре, тем труднее было его сокращать. Пришлось пожертвовать даже некоторыми родственниками Кокера. Впрочем, эту жертву предложил он сам, Когда Боулз сказал, что собирается вычеркнуть несколько медицинских светил, Кокер возмутился:
— Их не трогай, Том! Без них я не доживу до своего двухсотлетия.
— Ничего нельзя сделать, Сэм, нет мест.
— Выкинь других. Кого хочешь, только не этих. Посмотри-ка лучше список моего потомства. По-моему, ту да пролезло много дерьмовых людей.
Боулз потребовал данные ДМ, занимавшейся родственными отношениями Кокера. Потянулся действительно длиннющий список имен. Каждое имя ДМ сопровождала справкой о степени родства и деловой характеристикой.
Лишних нашлось немало. Сотни каких-то четвероюродных братьев и сестер, подозрительных праправнуков от давно забытых жен до никому, кроме ДМ, неведомых шуринов, золовок, свояков. Были и более близкие, но находившиеся в психиатрических заведениях, и совсем близкие, но открыто проявлявшие свои недобрые чувства к Сэму VI. Всех их под вопли Кокера «Убрать!» Боулз вычеркивал с очень приятным чувством.
Только когда ДМ выдала имя Маргарэт, Кокер встревожился:
— Чтобы Рэти была обязательно! Слышишь, Том? Без нее не будет ни юбилея, ни «Прополки». Пусть узнают, где она шляется, и доставят сюда. Справься, кто сейчас ее приятель? С кем живет? Без него она может отказаться.
— Не беспокойся, Сэм. Рэти будет.
На запрос Кокервиля, с кем она желает присутствовать на юбилее, Рэти ответила: «Доктор Лайт».
Этому очень обрадовался Торн. Он боялся, что при дальнейшем сокращении Гарри вылетит из списка ученых.
16
Чем больше информации поглощал супермэшин-мен Эйб, знакомясь с историей человечества, чем глубже вникал в идеи выдающихся мыслителей и в практическую деятельность сменявшихся поколений, тем меньше понимал, почему их шеф Зюдер не только сам служит корпорации, но еще рекомендует мими следовать его примеру.
У Эйба уже не осталось сомнений в том, что лаборатории Торна наращивают потенциал зла. Принцип Лайта требовал от него противодействия — устранения вреда и работы на пользу всем людям. Но тот же принцип запрещал ему нанести вред самому Зюдеру. Противоречие становилось неразрешимым, и если бы Эйб находился на интеллектуальном уровне бытовых мими, он, вероятно, последовал бы их примеру — не долго думая, подключился бы к высоковольтной линии, несмотря на договоренность с Зюдером. Но мощный аналитический аппарат подсказывал ему, что должен быть другой, более разумный выход.
Еще больше смятения в мысли Эйба вносили обзорные телепередачи, которые он по совету Зюдера стал регулярно просматривать. Он наблюдал за повседневной деятельностью людей и никак не мог совместить того, что видел, с заложенными в нем представлениями о разумности.
Однажды он долго сидел перед экраном, отражавшим очередной «трудовой день».
Вся страна отмечала такой, единственный день недели, как в стародавние времена отмечали праздники. Несколько сот миллионов людей, не достигших сорокалетнего пенсионного возраста, не переведенных в категории «освобожденных от труда» или «свободных кочевников», получали в этот день возможность работать четыре часа подряд. Все ДМ, автоматы, роботы, обслуживавшие специально выделенные предприятия, отключались и уступали места рабочим, техникам, инженерам.
Рабочие часы оплачивались людям достаточно высоко, чтобы они могли дожить до следующей недели. Но, как правильно изрек однажды Кокер, «этим бездельникам не угодишь». Оставались недовольные. Множество бездельников, получавших пособие, располагавших зонами кочевья и, помимо того, пользовавшихся правом нажимать рычаги автоматов «общественного благоденствия», люто завидовали работавшим. Не было согласия и среди последних. Одни требовали увеличения количества рабочих дней до двух в неделю и подстрекали молодежь к эксцессам. Вооруженные дальнобойными воспламенителями, безответственные юнцы проникали на заводы, калечили роботов, крушили ДМ и поджигали пролетавшие машины. Экстремистов приходилось укрощать «газами покорности и смирения», вызывавшими попутно сильную рвоту и многодневное состояние тихого идиотизма.
Находились и другие — считавшие четырехчасовую рабочую неделю чрезмерно тяжелой и призывавшие сократить ее до двух часов. Они утверждали, что существующая норма труда непосильна и вконец изматывает организм человека. Сторонники такой реформы тоже апеллировали к молодежи и находили желающих подраться. Еще лучше вооруженные шайки избивали своих противников, а заодно также громили ДМ и роботов. Силы законности и порядка обращались с этими бунтарями более гуманно. Им давали достаточно времени, чтобы израсходовать накопившуюся энергию, и лишь потом успокаивали «газом умиротворения», не вызывавшим рвоты, но состояние идиотизма сохранявшим.
Эйб увидел на экране и чудаков, не принимавших участия в дискуссиях о длительности рабочего времени. Они по-своему решали сложную проблему. Побуждаемые неразгаданными импульсами, они по многу часов трудились дома — разбирали на составные части всю мебель и электронную аппаратуру, колдовали над их обломками и собирали по собственным схемам. Сделанные таким образом вещи оказывались гораздо хуже прежних, но почему-то их создателей переполняло чувство удовлетворения.
Некоторые додумались ломать даже стены комнат и потом наново их восстанавливать. И так изо дня в день — утром ломали, к вечеру воздвигали. Для обслуживания таких трудолюбцев была создана сеть магазинов, торговавших орудиями быстрейшего сокрушения любой конструкции. Их рекламный девиз был лаконичным: «Ломай на здоровье!»
После этой передачи Эйб зажал Зюдера в тиски труднейших вопросов.
— Чем объяснить поведение людей в дни труда? — спрашивал Эйб. — Почему они стремятся к рабочим местам, хотя знают, что автоматы все сделают гораздо лучше и дешевле, чем они?
— Иначе они не получали бы заработной платы и не могли бы покупать то, что им нужно, — не совсем уверенно ответил Зюдер.
— Не могу с этим согласиться. То, что люди получают в такие дни, мало чем отличается от обычных пособий. Они ведь почти ничего не производят. Их изделия тут же ломают. Для чего этот взаимный обман?
— Нам нужна работа, Эйб, — не находя более убедительных аргументов, сказал Зюдер. — Нужна не только чтобы получать деньги. Мы не можем жить без работы.
— Почему?
— Не знаю, Эйб, — признался Зюдер. — Видимо, такова наша природа.
— Если такова ваша природа, зачем же вы создали столько средств, лишивших вас работы?
— Не знаю, Эйб… Это получилось как-то само собой… Никто не представлял себе, что все так обернется…
— Я видел, как ломают только для того, чтобы восстановить и снова сломать. Помогите мне найти хоть один разумный штрих в этой картине безумия.
— Не могу, Эйб. Ты теперь образованней меня, может быть, ты и найдешь.
— Нет, и я не могу. Не могу понять и не могу примириться. Для меня ясно, что все мы — и ДМ, и мэшин-мены, — лишая людей работы, причиняем им зло, и, следовательно, наша деятельность неразумна. Ничего другого нам не остается, как прекратить ее.
— Что ты! — испугался Зюдер. — Мы ведь уже говорили на эту тему. В первую очередь ты причинишь вред мне.
— Это будет меньшее зло. С тех пор как вы открыли мне новые источники информации, я понял, что принцип, определяющий поведение мэшин-менов, несовершенен. Мы не можем всегда и всем приносить только пользу. Вы были правы, когда утверждали, что взаимоотношения людей в обществе очень сложны. Одно и то же действие может стать добром для одних и злом для других. В истории человечества я не нашел ни одного события, которое пошло бы на пользу всем без исключения. Всегда кто-то радовался, а кто-то страдал. Зло неизбежно. Нужно только разумно выбирать то, которое заденет наименьшее количество людей.
— Но своим бездействием или самоуничтожением вы никакого добра большинству не принесете. Наоборот! Ему станет еще хуже.
— Докажите. Та информация, которой я располагаю, не дает мне оснований для такого вывода.
Окончательно растерявшись, Зюдер молча искал нужные слова. Эйб его не торопил.
— Я попытаюсь связать тебя еще с одним источником информации, — сказал Зюдер. — Надеюсь, ты поймешь, что твои выводы ошибочны.
— Хорошо, я отложу свое решение.
***
Милз был встревожен сообщением Зюдера и, посоветовавшись с Лайтом, предложил привезти Эйба в лабораторию.
Сделать это было непросто. Супермими находились на особом режиме. Хотя никто не запрещал им отлучаться из лаборатории и никаких запретов, кроме заложенных при их рождении, они не признавали, но так уж была рассчитана программа их работы, что желание «прогуляться» у них не могло даже возникнуть.
Дополнительная трудность заключалась в том, что никто вне узкого круга лиц не знал и не должен был знать об использовании в лабораториях корпорации, труда мэшин-менов. Разоблачение такого нарушения закона вызвало бы громкий скандал.
Милз подсказал Зюдеру убедительный довод для того, чтобы получить официальное разрешение на поездку к Лайту.
Зюдер сказал Торну, что появилась настоятельная необходимость познакомить одного из мэшин-менов с работами доктора Лайта.
— Хотя Гарри ничего о своих успехах не сообщает, — говорил Зюдер, — но, судя по всему, он добился многого.
— Это не новость, — перебил Торн. — Но он ни с кем делиться не желает.
— Если наш Эйб побывает в лаборатории, он раз берется во всем без подсказок и мы получим ценнейшую информацию.
Торн не забывал о витагене, иногда справлялся у Лайта, как идут дела, но ничего существенного не узнавал. Предложение Зюдера представилось ему соблазнительным.
— Ты думаешь, что тебе удастся туда проникнуть?
— Уверен. У меня с Бобби сохранились дружеские отношения, и он не откажет мне в экскурсии по лаборатории. А Эйба я выдам за обычного мими-секретаря.
— У тебя, Арт, появились интересные мысли и хорошая хватка, — одобрительно сказал Торн. — Попытайся. Но все, что там раскопаешь, передашь мне лично! И больше никому.
Прежде всего Эйба познакомили с Диком. Эйб был гораздо совершенней своего прародителя, но зато Дик, изучив голограммы тысяч людей, располагал такими сведениями об их душевной жизни, о которых его потомок и не подозревал. Им было о чем поговорить, и никто им не мешал.
У Эйба уже не осталось сомнений в том, что лаборатории Торна наращивают потенциал зла. Принцип Лайта требовал от него противодействия — устранения вреда и работы на пользу всем людям. Но тот же принцип запрещал ему нанести вред самому Зюдеру. Противоречие становилось неразрешимым, и если бы Эйб находился на интеллектуальном уровне бытовых мими, он, вероятно, последовал бы их примеру — не долго думая, подключился бы к высоковольтной линии, несмотря на договоренность с Зюдером. Но мощный аналитический аппарат подсказывал ему, что должен быть другой, более разумный выход.
Еще больше смятения в мысли Эйба вносили обзорные телепередачи, которые он по совету Зюдера стал регулярно просматривать. Он наблюдал за повседневной деятельностью людей и никак не мог совместить того, что видел, с заложенными в нем представлениями о разумности.
Однажды он долго сидел перед экраном, отражавшим очередной «трудовой день».
Вся страна отмечала такой, единственный день недели, как в стародавние времена отмечали праздники. Несколько сот миллионов людей, не достигших сорокалетнего пенсионного возраста, не переведенных в категории «освобожденных от труда» или «свободных кочевников», получали в этот день возможность работать четыре часа подряд. Все ДМ, автоматы, роботы, обслуживавшие специально выделенные предприятия, отключались и уступали места рабочим, техникам, инженерам.
Рабочие часы оплачивались людям достаточно высоко, чтобы они могли дожить до следующей недели. Но, как правильно изрек однажды Кокер, «этим бездельникам не угодишь». Оставались недовольные. Множество бездельников, получавших пособие, располагавших зонами кочевья и, помимо того, пользовавшихся правом нажимать рычаги автоматов «общественного благоденствия», люто завидовали работавшим. Не было согласия и среди последних. Одни требовали увеличения количества рабочих дней до двух в неделю и подстрекали молодежь к эксцессам. Вооруженные дальнобойными воспламенителями, безответственные юнцы проникали на заводы, калечили роботов, крушили ДМ и поджигали пролетавшие машины. Экстремистов приходилось укрощать «газами покорности и смирения», вызывавшими попутно сильную рвоту и многодневное состояние тихого идиотизма.
Находились и другие — считавшие четырехчасовую рабочую неделю чрезмерно тяжелой и призывавшие сократить ее до двух часов. Они утверждали, что существующая норма труда непосильна и вконец изматывает организм человека. Сторонники такой реформы тоже апеллировали к молодежи и находили желающих подраться. Еще лучше вооруженные шайки избивали своих противников, а заодно также громили ДМ и роботов. Силы законности и порядка обращались с этими бунтарями более гуманно. Им давали достаточно времени, чтобы израсходовать накопившуюся энергию, и лишь потом успокаивали «газом умиротворения», не вызывавшим рвоты, но состояние идиотизма сохранявшим.
Эйб увидел на экране и чудаков, не принимавших участия в дискуссиях о длительности рабочего времени. Они по-своему решали сложную проблему. Побуждаемые неразгаданными импульсами, они по многу часов трудились дома — разбирали на составные части всю мебель и электронную аппаратуру, колдовали над их обломками и собирали по собственным схемам. Сделанные таким образом вещи оказывались гораздо хуже прежних, но почему-то их создателей переполняло чувство удовлетворения.
Некоторые додумались ломать даже стены комнат и потом наново их восстанавливать. И так изо дня в день — утром ломали, к вечеру воздвигали. Для обслуживания таких трудолюбцев была создана сеть магазинов, торговавших орудиями быстрейшего сокрушения любой конструкции. Их рекламный девиз был лаконичным: «Ломай на здоровье!»
После этой передачи Эйб зажал Зюдера в тиски труднейших вопросов.
— Чем объяснить поведение людей в дни труда? — спрашивал Эйб. — Почему они стремятся к рабочим местам, хотя знают, что автоматы все сделают гораздо лучше и дешевле, чем они?
— Иначе они не получали бы заработной платы и не могли бы покупать то, что им нужно, — не совсем уверенно ответил Зюдер.
— Не могу с этим согласиться. То, что люди получают в такие дни, мало чем отличается от обычных пособий. Они ведь почти ничего не производят. Их изделия тут же ломают. Для чего этот взаимный обман?
— Нам нужна работа, Эйб, — не находя более убедительных аргументов, сказал Зюдер. — Нужна не только чтобы получать деньги. Мы не можем жить без работы.
— Почему?
— Не знаю, Эйб, — признался Зюдер. — Видимо, такова наша природа.
— Если такова ваша природа, зачем же вы создали столько средств, лишивших вас работы?
— Не знаю, Эйб… Это получилось как-то само собой… Никто не представлял себе, что все так обернется…
— Я видел, как ломают только для того, чтобы восстановить и снова сломать. Помогите мне найти хоть один разумный штрих в этой картине безумия.
— Не могу, Эйб. Ты теперь образованней меня, может быть, ты и найдешь.
— Нет, и я не могу. Не могу понять и не могу примириться. Для меня ясно, что все мы — и ДМ, и мэшин-мены, — лишая людей работы, причиняем им зло, и, следовательно, наша деятельность неразумна. Ничего другого нам не остается, как прекратить ее.
— Что ты! — испугался Зюдер. — Мы ведь уже говорили на эту тему. В первую очередь ты причинишь вред мне.
— Это будет меньшее зло. С тех пор как вы открыли мне новые источники информации, я понял, что принцип, определяющий поведение мэшин-менов, несовершенен. Мы не можем всегда и всем приносить только пользу. Вы были правы, когда утверждали, что взаимоотношения людей в обществе очень сложны. Одно и то же действие может стать добром для одних и злом для других. В истории человечества я не нашел ни одного события, которое пошло бы на пользу всем без исключения. Всегда кто-то радовался, а кто-то страдал. Зло неизбежно. Нужно только разумно выбирать то, которое заденет наименьшее количество людей.
— Но своим бездействием или самоуничтожением вы никакого добра большинству не принесете. Наоборот! Ему станет еще хуже.
— Докажите. Та информация, которой я располагаю, не дает мне оснований для такого вывода.
Окончательно растерявшись, Зюдер молча искал нужные слова. Эйб его не торопил.
— Я попытаюсь связать тебя еще с одним источником информации, — сказал Зюдер. — Надеюсь, ты поймешь, что твои выводы ошибочны.
— Хорошо, я отложу свое решение.
***
Милз был встревожен сообщением Зюдера и, посоветовавшись с Лайтом, предложил привезти Эйба в лабораторию.
Сделать это было непросто. Супермими находились на особом режиме. Хотя никто не запрещал им отлучаться из лаборатории и никаких запретов, кроме заложенных при их рождении, они не признавали, но так уж была рассчитана программа их работы, что желание «прогуляться» у них не могло даже возникнуть.
Дополнительная трудность заключалась в том, что никто вне узкого круга лиц не знал и не должен был знать об использовании в лабораториях корпорации, труда мэшин-менов. Разоблачение такого нарушения закона вызвало бы громкий скандал.
Милз подсказал Зюдеру убедительный довод для того, чтобы получить официальное разрешение на поездку к Лайту.
Зюдер сказал Торну, что появилась настоятельная необходимость познакомить одного из мэшин-менов с работами доктора Лайта.
— Хотя Гарри ничего о своих успехах не сообщает, — говорил Зюдер, — но, судя по всему, он добился многого.
— Это не новость, — перебил Торн. — Но он ни с кем делиться не желает.
— Если наш Эйб побывает в лаборатории, он раз берется во всем без подсказок и мы получим ценнейшую информацию.
Торн не забывал о витагене, иногда справлялся у Лайта, как идут дела, но ничего существенного не узнавал. Предложение Зюдера представилось ему соблазнительным.
— Ты думаешь, что тебе удастся туда проникнуть?
— Уверен. У меня с Бобби сохранились дружеские отношения, и он не откажет мне в экскурсии по лаборатории. А Эйба я выдам за обычного мими-секретаря.
— У тебя, Арт, появились интересные мысли и хорошая хватка, — одобрительно сказал Торн. — Попытайся. Но все, что там раскопаешь, передашь мне лично! И больше никому.
Прежде всего Эйба познакомили с Диком. Эйб был гораздо совершенней своего прародителя, но зато Дик, изучив голограммы тысяч людей, располагал такими сведениями об их душевной жизни, о которых его потомок и не подозревал. Им было о чем поговорить, и никто им не мешал.