Страница:
— Это было бы великолепно! — воскликнул Генри. В разговор неожиданно встрял министр юстиции.
В недалеком прошлом известный адвокат и один из директоров Кокерфонда, министр был знаменит тем, что всегда защищал интересы фирм, входивших в империю Сэма VI. Он откашлялся и с нескрываемой иронией обратился к Эйбу.
— Видите ли… — начал он и тут же поправился: — Видишь ли, Эйб. Ты отлично разбираешься в технике, но смутно представляешь себе свою роль в человеческом обществе. И ты, и другие мэшин-мены, как, впрочем, любое другое бездушное имущество, являетесь частной собственностью фирмы «ММК». Распоряжаться тобой и твоими коллегами могут только владельцы фирмы, ее главные акционеры. В настоящее время все они находятся за пределами Земли. Использовать гашу группу без ведома и разрешения владельцев означало бы нарушить священный принцип частной собственности, на котором покоится цивилизация. Вот почему твое предложение остается нереальным до тех пор, пока его не обсудят вернувшиеся из Кокервиля члены правления.
Министр был в числе приглашенных на юбилей, и только нелепая случайность помешала ему находиться сейчас в космосе. Сообразив, что война отодвинута на неопределенное время, он решил использовать образовавшийся вакуум для закрепления своих позиций в мире бизнеса.
Но его последние слова заглушил рев бесчисленных голосов. Были включены все средства телеобщения. Президента и парламентариев окружили разгневанные лица — молодые и старые, лица кочевников, питавшихся у «автоматов благоденствия», и крупных бизнесменов, научившихся за эти дни думать не только о прибылях и убытках.
Экспресс-анализ общественного мнения показал, что девяносто шесть процентов опрошенных поддерживают предложение Эйба.
Президент сообщил, что отдает приказ собрать мэшин-менов, работавших в лабораториях «ММК», и поручает им разработать план уничтожения затаившихся подводных лодок. Одновременно он призвал всех граждан соблюдать спокойствие и порядок, дабы не мешать правительственным органам завершить операцию по ликвидации заговора.
Всеобщее внимание переключилось на Эйба и его коллег, заседавших в центральном конструкторском бюро «Мэшин-мен компани». Это забавное зрелище разрядило обстановку и внесло успокоение.
То, чем занимались два десятка мудрейших мими, меньше всего походило на привычные заседания. Никто из них не сидел, не курил, не жестикулировал, не прерывал выступавшего. Никто не председательствовал, не просил и не предоставлял слова. Они вообще предпочли не пользоваться обычной речью. За время, которое потребовалось бы для произнесения и выслушивания одной фразы, они успевали обменяться лавинами информации, с невообразимой скоростью мелькавшей на индивидуальных и суммирующих экранах в виде цифр, формул, чертежей.
В миллионные доли секунды электронные мозги участников совещания схватывали суть работы, проделанной каждым отдельно, улавливали последовательность операций и компоновали законченные узлы. Никаких записей никто не делал. Все выводы запечатлевались в памяти каждого.
Уже через двадцать минут Эйб сообщил, что мэшин-мены готовы к выполнению операции по затоплению подводных лодок.
Недолгой была передышка для телезрителей, пока готовился специальный корабль военно-морских сил для доставки мими к месту работы. Уже через два часа он вышел в океан с мэшин-менами на борту, со скоростью снаряда пролетел полторы тысячи миль и остановился над точкой, указанной Эйбом.
Один за другим скользнули в воду мэшин-мены. Освещенные солнцеподобными прожекторами, предстали на экранах растения и обитатели глубин океана. Эйб уверенно и осторожно вел свою группу к источнику непрерывно поступавших сигналов. Микроскопическая приставка к примитивному «блоку послушания» работала у мими-исполнителя безотказно.
Проступили гигантские силуэты подводных лодок. Мэшин-мены разделились на две группы, и каждая направилась к своей лодке.
По просьбе Милза Эйб объяснял телезрителям все, что делали мими, обезвреживая плавучие запалы войны, Нужно было еще и еще раз показать людям, как велика и близка была угроза глобальной катастрофы.
— Как и следовало ожидать, — говорил Эйб, — эти лодки, которые должны были воспламенить Землю, подготовлены к самоуничтожению. Но их нельзя было бы затопить до пуска боевых зарядов. Сейчас мы преступаем к основной операции…
Мэшин-мены расположились вдоль бортов, присосавшись к ним, как прилипалы к туловищу акулы. Каждый из них был вооружен миниатюрными приборами.
— Лучевым инструментом мы пронизываем обшивку корабля в тех точках, где расположены контакты пусковых устройств. Контактов — по сто двадцать на каждом корабле. Пережигать их нужно в определенной последовательности.
На экранах начали вспыхивать яркие и тут же гасшие звезды. Мэшин-мены медленно меняли позиции. Снова вспышки. И снова… Люди, приникшие к телевизорам, словно прониклись тем волнением, которого не могли испытывать работавшие под водой мими. Люди боялись неверных движений, возможной ошибки в расчетах…
— Все, — сказал Эйб. И это слово прозвучало так обыденно, что слушатели даже не сразу оценили его смысл. — Опасность запуска ракет устранена. Теперь можно вскрыть люк и показать вам то, что должно было обрушиться на ваши жилища.
Эйб проник внутрь корабля. Так же спокойно и методично показывал он пусковые установки, длинные тела ракет, кассеты, в которых покоились гроздья боеголовок, называл их мощности… На него пустыми глазами смотрели мими-исполнители. Они стояли у своих пультов и тупо, ничего не соображая, ждали команды.
— Мы не будем извлекать этих чудовищ, — говорил Эйб, указывая на членов экипажа. — Созданные для убийства, они неразумны в своей основе и потому не должны существовать. Я даю команду на затопление.
Эйб выбрался из недр корабля и со своей группой отплыл на безопасную дистанцию. А еще через минуту обе субмарины, повернувшись кормой вверх, стали погружаться на дно самой глубокой океанской впадины.
31
32
33
В недалеком прошлом известный адвокат и один из директоров Кокерфонда, министр был знаменит тем, что всегда защищал интересы фирм, входивших в империю Сэма VI. Он откашлялся и с нескрываемой иронией обратился к Эйбу.
— Видите ли… — начал он и тут же поправился: — Видишь ли, Эйб. Ты отлично разбираешься в технике, но смутно представляешь себе свою роль в человеческом обществе. И ты, и другие мэшин-мены, как, впрочем, любое другое бездушное имущество, являетесь частной собственностью фирмы «ММК». Распоряжаться тобой и твоими коллегами могут только владельцы фирмы, ее главные акционеры. В настоящее время все они находятся за пределами Земли. Использовать гашу группу без ведома и разрешения владельцев означало бы нарушить священный принцип частной собственности, на котором покоится цивилизация. Вот почему твое предложение остается нереальным до тех пор, пока его не обсудят вернувшиеся из Кокервиля члены правления.
Министр был в числе приглашенных на юбилей, и только нелепая случайность помешала ему находиться сейчас в космосе. Сообразив, что война отодвинута на неопределенное время, он решил использовать образовавшийся вакуум для закрепления своих позиций в мире бизнеса.
Но его последние слова заглушил рев бесчисленных голосов. Были включены все средства телеобщения. Президента и парламентариев окружили разгневанные лица — молодые и старые, лица кочевников, питавшихся у «автоматов благоденствия», и крупных бизнесменов, научившихся за эти дни думать не только о прибылях и убытках.
Экспресс-анализ общественного мнения показал, что девяносто шесть процентов опрошенных поддерживают предложение Эйба.
Президент сообщил, что отдает приказ собрать мэшин-менов, работавших в лабораториях «ММК», и поручает им разработать план уничтожения затаившихся подводных лодок. Одновременно он призвал всех граждан соблюдать спокойствие и порядок, дабы не мешать правительственным органам завершить операцию по ликвидации заговора.
Всеобщее внимание переключилось на Эйба и его коллег, заседавших в центральном конструкторском бюро «Мэшин-мен компани». Это забавное зрелище разрядило обстановку и внесло успокоение.
То, чем занимались два десятка мудрейших мими, меньше всего походило на привычные заседания. Никто из них не сидел, не курил, не жестикулировал, не прерывал выступавшего. Никто не председательствовал, не просил и не предоставлял слова. Они вообще предпочли не пользоваться обычной речью. За время, которое потребовалось бы для произнесения и выслушивания одной фразы, они успевали обменяться лавинами информации, с невообразимой скоростью мелькавшей на индивидуальных и суммирующих экранах в виде цифр, формул, чертежей.
В миллионные доли секунды электронные мозги участников совещания схватывали суть работы, проделанной каждым отдельно, улавливали последовательность операций и компоновали законченные узлы. Никаких записей никто не делал. Все выводы запечатлевались в памяти каждого.
Уже через двадцать минут Эйб сообщил, что мэшин-мены готовы к выполнению операции по затоплению подводных лодок.
Недолгой была передышка для телезрителей, пока готовился специальный корабль военно-морских сил для доставки мими к месту работы. Уже через два часа он вышел в океан с мэшин-менами на борту, со скоростью снаряда пролетел полторы тысячи миль и остановился над точкой, указанной Эйбом.
Один за другим скользнули в воду мэшин-мены. Освещенные солнцеподобными прожекторами, предстали на экранах растения и обитатели глубин океана. Эйб уверенно и осторожно вел свою группу к источнику непрерывно поступавших сигналов. Микроскопическая приставка к примитивному «блоку послушания» работала у мими-исполнителя безотказно.
Проступили гигантские силуэты подводных лодок. Мэшин-мены разделились на две группы, и каждая направилась к своей лодке.
По просьбе Милза Эйб объяснял телезрителям все, что делали мими, обезвреживая плавучие запалы войны, Нужно было еще и еще раз показать людям, как велика и близка была угроза глобальной катастрофы.
— Как и следовало ожидать, — говорил Эйб, — эти лодки, которые должны были воспламенить Землю, подготовлены к самоуничтожению. Но их нельзя было бы затопить до пуска боевых зарядов. Сейчас мы преступаем к основной операции…
Мэшин-мены расположились вдоль бортов, присосавшись к ним, как прилипалы к туловищу акулы. Каждый из них был вооружен миниатюрными приборами.
— Лучевым инструментом мы пронизываем обшивку корабля в тех точках, где расположены контакты пусковых устройств. Контактов — по сто двадцать на каждом корабле. Пережигать их нужно в определенной последовательности.
На экранах начали вспыхивать яркие и тут же гасшие звезды. Мэшин-мены медленно меняли позиции. Снова вспышки. И снова… Люди, приникшие к телевизорам, словно прониклись тем волнением, которого не могли испытывать работавшие под водой мими. Люди боялись неверных движений, возможной ошибки в расчетах…
— Все, — сказал Эйб. И это слово прозвучало так обыденно, что слушатели даже не сразу оценили его смысл. — Опасность запуска ракет устранена. Теперь можно вскрыть люк и показать вам то, что должно было обрушиться на ваши жилища.
Эйб проник внутрь корабля. Так же спокойно и методично показывал он пусковые установки, длинные тела ракет, кассеты, в которых покоились гроздья боеголовок, называл их мощности… На него пустыми глазами смотрели мими-исполнители. Они стояли у своих пультов и тупо, ничего не соображая, ждали команды.
— Мы не будем извлекать этих чудовищ, — говорил Эйб, указывая на членов экипажа. — Созданные для убийства, они неразумны в своей основе и потому не должны существовать. Я даю команду на затопление.
Эйб выбрался из недр корабля и со своей группой отплыл на безопасную дистанцию. А еще через минуту обе субмарины, повернувшись кормой вверх, стали погружаться на дно самой глубокой океанской впадины.
31
Если Сэм VI был для деловых людей личностью полумифической, то его старший сын Сэм VII утверждал свою реальность каждодневно. Полный энергии, хитроумный и решительный, он занимал ключевые позиции в империи Кокера и фактически определял стратегию и тактику конкурентной борьбы.
Хотя отец и недолюбливал своего наследника, как и всю родню, но у него хватило ума доверить деятельному отпрыску штурвал семейного бизнеса. Сэм VII руководил высокооплачиваемыми советниками, управляющими, адвокатами, менеджерами, и его задержка в Кокервиле вызвала на Земле больше неразберихи, чем отсутствие всех остальных гостей.
Сэм VII был одним из немногих, посвященных в тайну «Прополки». Без него немыслимо было финансовое и техническое обеспечение операции. Не с юбиляром, а только с Сэмом VII мог обсуждать Боулз новый порядок в будущем, прополотом мире — планы восстановления промышленного потенциала, рациональное расселение и использование оставшихся людей. Сэм VII не без оснований видел себя руководителем всей экономики обновленного общества — прекрасного общества без профсоюзов, партий, революций, кризисов. На всей Земле — только сто двадцать тысяч обладателей всего наследия, всех сокровищ прошлого и миллионы полностью от них зависящих, благодарных и покорных работников.
На время юбилея Сэму VII были отведены роскошные апартаменты вблизи дворца. Здесь, в своем кабинете, и метался сейчас Сэм VII, охваченный сильным страхом и бессильной яростью. Когда он увидел своего отца вставшим на четвереньки и лающим на Землю, в первую минуту пришло чувство удовлетворения. Стало ясно, что глава империи окончательно и бесповоротно рехнулся. Теперь не только фактически, но и юридически его преемником стал Сэм VII. И это обстоятельство накладывало на него новые обязанности и высокую ответственность.
Теперь, когда проект «Прополки» рухнул, нужно было срочно перестроить планы на будущее, отмежеваться от участников заговора, по-иному распорядиться капиталами. Сэм VII отлично представлял себе, что творится на биржах, какой вред могут причинить ему конкуренты, воспользовавшись обстановкой всеобщей неуверенности и смятения. Нужно было немедленно связаться с десятками людей, распоряжаться, приказывать, действовать. А вся связь была блокирована, все пути к Земле отрезаны, всякая возможность что-либо предпринять исключена.
Единственным человеком, с кем еще мог поговорить Сэм VII, был Макрожер. На него и обрушил он сначала гнев и угрозы, а потом обещания щедрого вознаграждения. Он требовал и просил соединить его с Лайтом. Макрожер понимал, что с ним говорит новый босс, от которого, возможно, зависит все его будущее. Но страх перед Лайтом был сильнее. Почтительно, но твердо Макрожер отвечал:
— К сожалению, доктор Лайт запретил мне отнимать у него время на разговоры с отдельными гостями.
— Я не отдельный гость! Это доктор Лайт — мой гость. Пойми, Мак, что хозяин здесь я!
— Я понимаю, сэр. Но столько людей просят меня связать их с доктором…
— Скажи ему, что у меня очень важное, деловое предложение. Я хочу сделать ему подарок. Ты не пожалеешь, Мак. Я не забуду твоей услуги.
После длительных колебаний Макрожер решился и доложил Лайту о просьбе мистера Кокера-младшего уделить ему пять минут для делового разговора.
Лайт не рассердился, потому что потерял способность сердиться. Он только отложил разговор с Сэмом VII на полчаса, а это время использовал для получения справки у Милза. В архиве Минервы были голограммы почти всех членов семейки Кокера, и узнать, как выглядит в эти минуты душа Сэма VII, труда не представило. Заключение Минервы было коротким, но исчерпывающим: «Инт достаточно высокий, порядка седьмой ступени. Все отрицательные эмоции крайне гипертрофированы. Нельзя верить ни одному слову».
После этого Лайт разрешил Макрожеру вызвать на экран внутренней связи Сэма VII. Перед ним предстал матерый делец с живыми, проницательными глазами, сдержанными жестами и заискивающим выражением лица. Выражение это было для него непривычным и выглядело слишком искусственным. Увидев Лайта, он чуть ниже, чем следовало, склонил голову:
— Я вам очень благодарен, дорогой доктор Лайт, за предоставленную мне возможность поговорить с вами.
— В чем суть дела, которое вы хотели со мной обсудить? — прервал его излияния Лайт.
— Я не могу приступить к делу, не выразив вам благодарность моей семьи и всех гостей Кокервиля за разоблачение заговора, который мог иметь катастрофические…
— Один из руководителей заговора — ваш отец, — напомнил Лайт.
— Да, мы с прискорбием узнали, что два, к счастью, теперь уже обезвреженных злоумышленника воспользовались старческим слабоумием моего отца и попытались совершить величайшее злодеяние. Вам лучше, чем кому-либо, известно, что врачи установили полную невменяемость моего отца. Его наследником стал я. Как хозяин Кокервиля и владелец всех других ценностей, принадлежащих нашей семье, я унаследовал и ответственность перед обществом за устойчивость и процветание многих фирм. Лишенный возможности выполнять свои обязанности, я не могу обеспечить экономическую стабильность нашего государства.
— Что вы хотите?
— Теперь, после того как вы совершили свой подвиг, я считаю, что Кокервилю должны быть возвращены нормальные условия связи с внешним миром, право свободного передвижения, выезда и въезда.
— Нет. Что еще?
— Почему?
— Не считаю нужным объяснять в личной беседе. Узнаете вместе с другими.
— Но вы нарушаете основные права демократического общества, доктор Лайт! — не сдержав гнева, воскликнул Кокер. — Мало того, что вы проникли в частное владение, вы попираете неприкосновенность личности, свободу общения, обмена мыслями.
— У меня нет времени дискуссировать о правах и обязанностях личности. Как ими можно пользоваться, показали ваш отец и генерал Боулз.
— Я прошу разрешить мне выехать отсюда, чтобы я мог выполнить свой долг перед держателями акций и всеми людьми, занятыми на моих предприятиях.
— Нет, Время нашего разговора истекло.
— Одну минутку, доктор Лайт! Я не хочу, чтобы вы считали нашу семью неблагодарной. За ваши неоценимые заслуги перед всем человечеством я уже распорядился оформить дарственный акт на Кокервиль. Отныне он будет принадлежать вам. Мы немедленно очистим его территорию, предоставьте нам лишь возможность отсюда выехать.
Это была грубо предложенная взятка. Лайт на секунду задумался и сказал:
— Дар принимаю. Но все мои распоряжения остаются в силе.
С той минуты, когда Лайт появился в диспетчерской, никаких изменений здесь не произошло. ДМ и мими поддерживали нормальную работу всех служб космического комплекса. Электрическая энергия передавалась без проводов на местные подстанции для питания силовых, гравитационных и прочих систем. Лайт не вмешивался в привычный распорядок жизни Кокервиля, если не считать введенных им ограничений, и не интересовался самочувствием его обитателей.
После эвакуации женщин с детьми, больных и пожелавших уехать из числа принудительно доставленных количество гостей уменьшилось ненамного. Оставалось больше ста тысяч крупнейших деятелей бизнеса, военачальников, политиканов, а также ученых, посвятивших свою жизнь проблемам наиболее эффективного уничтожения людей. Каждый из них, пока был отрезан от своих единомышленников, от средств связи, от военных баз, лабораторий, парламентских трибун, прикидывался безобидным существом. Но Лайт отчетливо представлял себе конфигурацию и расцветку эмоциональных ветвей, непомерно разросшихся у них в условиях «свободного предпринимательства».
Самые разумные выводы интеллекта были бессильны перед этими затаенными, но готовыми к действию чувствами агрессии, мести, властолюбия, стяжательства. Стоит гостям Кокера попасть на Землю, и куда денутся их нынешняя покорность и беспомощность. Каждый снова станет злым и опасным врагом, располагающим неограниченными возможностями наносить вред. Нет, никого из них Лайт пока не собирался выпускать. Он ждал.
События в Кокервиле подтвердили правоту Всемирного Комитета Бдительности и своевременность мер, принятых правительствами. На всех континентах созывались телемитинги в которых участвовали сотни миллионов людей. Открывались внеочередные сессии парламентов. Заседали кабинеты министров. Слишком устрашающим было предотвращенное преступление, чтобы ограничиться протестами, дипломатическими демаршами и на этом успокоиться. Все приходили к единому мнению: больше нельзя откладывать операцию по уничтожению оружия.
Как и предполагал Лайт, у людей пришли в крайнее возбуждение инстинкты самосохранения обоего рода — и личного, и видового. Особую мощь приобрели альтруистические эмоции, а, опираясь на них, главенствующими стали мысли, рождавшиеся на высших ступенях Инта, — выводы ясного, глубокого разума. Но Лайт слишком хорошо знал зыбкость душевных состояний, чтобы считать победу интеллекта окончательной. Ведь столько в мозгах гнездилось словесного мусора, националистических и религиозных суррогатов мысли, столько противоположных представлений о свободе, престиже, чести…
Хотя отец и недолюбливал своего наследника, как и всю родню, но у него хватило ума доверить деятельному отпрыску штурвал семейного бизнеса. Сэм VII руководил высокооплачиваемыми советниками, управляющими, адвокатами, менеджерами, и его задержка в Кокервиле вызвала на Земле больше неразберихи, чем отсутствие всех остальных гостей.
Сэм VII был одним из немногих, посвященных в тайну «Прополки». Без него немыслимо было финансовое и техническое обеспечение операции. Не с юбиляром, а только с Сэмом VII мог обсуждать Боулз новый порядок в будущем, прополотом мире — планы восстановления промышленного потенциала, рациональное расселение и использование оставшихся людей. Сэм VII не без оснований видел себя руководителем всей экономики обновленного общества — прекрасного общества без профсоюзов, партий, революций, кризисов. На всей Земле — только сто двадцать тысяч обладателей всего наследия, всех сокровищ прошлого и миллионы полностью от них зависящих, благодарных и покорных работников.
На время юбилея Сэму VII были отведены роскошные апартаменты вблизи дворца. Здесь, в своем кабинете, и метался сейчас Сэм VII, охваченный сильным страхом и бессильной яростью. Когда он увидел своего отца вставшим на четвереньки и лающим на Землю, в первую минуту пришло чувство удовлетворения. Стало ясно, что глава империи окончательно и бесповоротно рехнулся. Теперь не только фактически, но и юридически его преемником стал Сэм VII. И это обстоятельство накладывало на него новые обязанности и высокую ответственность.
Теперь, когда проект «Прополки» рухнул, нужно было срочно перестроить планы на будущее, отмежеваться от участников заговора, по-иному распорядиться капиталами. Сэм VII отлично представлял себе, что творится на биржах, какой вред могут причинить ему конкуренты, воспользовавшись обстановкой всеобщей неуверенности и смятения. Нужно было немедленно связаться с десятками людей, распоряжаться, приказывать, действовать. А вся связь была блокирована, все пути к Земле отрезаны, всякая возможность что-либо предпринять исключена.
Единственным человеком, с кем еще мог поговорить Сэм VII, был Макрожер. На него и обрушил он сначала гнев и угрозы, а потом обещания щедрого вознаграждения. Он требовал и просил соединить его с Лайтом. Макрожер понимал, что с ним говорит новый босс, от которого, возможно, зависит все его будущее. Но страх перед Лайтом был сильнее. Почтительно, но твердо Макрожер отвечал:
— К сожалению, доктор Лайт запретил мне отнимать у него время на разговоры с отдельными гостями.
— Я не отдельный гость! Это доктор Лайт — мой гость. Пойми, Мак, что хозяин здесь я!
— Я понимаю, сэр. Но столько людей просят меня связать их с доктором…
— Скажи ему, что у меня очень важное, деловое предложение. Я хочу сделать ему подарок. Ты не пожалеешь, Мак. Я не забуду твоей услуги.
После длительных колебаний Макрожер решился и доложил Лайту о просьбе мистера Кокера-младшего уделить ему пять минут для делового разговора.
Лайт не рассердился, потому что потерял способность сердиться. Он только отложил разговор с Сэмом VII на полчаса, а это время использовал для получения справки у Милза. В архиве Минервы были голограммы почти всех членов семейки Кокера, и узнать, как выглядит в эти минуты душа Сэма VII, труда не представило. Заключение Минервы было коротким, но исчерпывающим: «Инт достаточно высокий, порядка седьмой ступени. Все отрицательные эмоции крайне гипертрофированы. Нельзя верить ни одному слову».
После этого Лайт разрешил Макрожеру вызвать на экран внутренней связи Сэма VII. Перед ним предстал матерый делец с живыми, проницательными глазами, сдержанными жестами и заискивающим выражением лица. Выражение это было для него непривычным и выглядело слишком искусственным. Увидев Лайта, он чуть ниже, чем следовало, склонил голову:
— Я вам очень благодарен, дорогой доктор Лайт, за предоставленную мне возможность поговорить с вами.
— В чем суть дела, которое вы хотели со мной обсудить? — прервал его излияния Лайт.
— Я не могу приступить к делу, не выразив вам благодарность моей семьи и всех гостей Кокервиля за разоблачение заговора, который мог иметь катастрофические…
— Один из руководителей заговора — ваш отец, — напомнил Лайт.
— Да, мы с прискорбием узнали, что два, к счастью, теперь уже обезвреженных злоумышленника воспользовались старческим слабоумием моего отца и попытались совершить величайшее злодеяние. Вам лучше, чем кому-либо, известно, что врачи установили полную невменяемость моего отца. Его наследником стал я. Как хозяин Кокервиля и владелец всех других ценностей, принадлежащих нашей семье, я унаследовал и ответственность перед обществом за устойчивость и процветание многих фирм. Лишенный возможности выполнять свои обязанности, я не могу обеспечить экономическую стабильность нашего государства.
— Что вы хотите?
— Теперь, после того как вы совершили свой подвиг, я считаю, что Кокервилю должны быть возвращены нормальные условия связи с внешним миром, право свободного передвижения, выезда и въезда.
— Нет. Что еще?
— Почему?
— Не считаю нужным объяснять в личной беседе. Узнаете вместе с другими.
— Но вы нарушаете основные права демократического общества, доктор Лайт! — не сдержав гнева, воскликнул Кокер. — Мало того, что вы проникли в частное владение, вы попираете неприкосновенность личности, свободу общения, обмена мыслями.
— У меня нет времени дискуссировать о правах и обязанностях личности. Как ими можно пользоваться, показали ваш отец и генерал Боулз.
— Я прошу разрешить мне выехать отсюда, чтобы я мог выполнить свой долг перед держателями акций и всеми людьми, занятыми на моих предприятиях.
— Нет, Время нашего разговора истекло.
— Одну минутку, доктор Лайт! Я не хочу, чтобы вы считали нашу семью неблагодарной. За ваши неоценимые заслуги перед всем человечеством я уже распорядился оформить дарственный акт на Кокервиль. Отныне он будет принадлежать вам. Мы немедленно очистим его территорию, предоставьте нам лишь возможность отсюда выехать.
Это была грубо предложенная взятка. Лайт на секунду задумался и сказал:
— Дар принимаю. Но все мои распоряжения остаются в силе.
С той минуты, когда Лайт появился в диспетчерской, никаких изменений здесь не произошло. ДМ и мими поддерживали нормальную работу всех служб космического комплекса. Электрическая энергия передавалась без проводов на местные подстанции для питания силовых, гравитационных и прочих систем. Лайт не вмешивался в привычный распорядок жизни Кокервиля, если не считать введенных им ограничений, и не интересовался самочувствием его обитателей.
После эвакуации женщин с детьми, больных и пожелавших уехать из числа принудительно доставленных количество гостей уменьшилось ненамного. Оставалось больше ста тысяч крупнейших деятелей бизнеса, военачальников, политиканов, а также ученых, посвятивших свою жизнь проблемам наиболее эффективного уничтожения людей. Каждый из них, пока был отрезан от своих единомышленников, от средств связи, от военных баз, лабораторий, парламентских трибун, прикидывался безобидным существом. Но Лайт отчетливо представлял себе конфигурацию и расцветку эмоциональных ветвей, непомерно разросшихся у них в условиях «свободного предпринимательства».
Самые разумные выводы интеллекта были бессильны перед этими затаенными, но готовыми к действию чувствами агрессии, мести, властолюбия, стяжательства. Стоит гостям Кокера попасть на Землю, и куда денутся их нынешняя покорность и беспомощность. Каждый снова станет злым и опасным врагом, располагающим неограниченными возможностями наносить вред. Нет, никого из них Лайт пока не собирался выпускать. Он ждал.
События в Кокервиле подтвердили правоту Всемирного Комитета Бдительности и своевременность мер, принятых правительствами. На всех континентах созывались телемитинги в которых участвовали сотни миллионов людей. Открывались внеочередные сессии парламентов. Заседали кабинеты министров. Слишком устрашающим было предотвращенное преступление, чтобы ограничиться протестами, дипломатическими демаршами и на этом успокоиться. Все приходили к единому мнению: больше нельзя откладывать операцию по уничтожению оружия.
Как и предполагал Лайт, у людей пришли в крайнее возбуждение инстинкты самосохранения обоего рода — и личного, и видового. Особую мощь приобрели альтруистические эмоции, а, опираясь на них, главенствующими стали мысли, рождавшиеся на высших ступенях Инта, — выводы ясного, глубокого разума. Но Лайт слишком хорошо знал зыбкость душевных состояний, чтобы считать победу интеллекта окончательной. Ведь столько в мозгах гнездилось словесного мусора, националистических и религиозных суррогатов мысли, столько противоположных представлений о свободе, престиже, чести…
32
Пятый день жил Гарри Лайт в качестве предтечи будущего чева. Но ни привыкнуть к новым условиям бытия, ни понять до конца, что произошло и продолжает происходить с ним, не мог.
Все, что было вычислено Минервой и теоретически предсказано им самим и Милзом, осуществилось. Он действительно только помнил, что люди испытывают чувства голода и жажды, а сам не ощущал ни того ни другого. Он знал, что все живое время от времени требует отдыха, сна, а сам ни разу не сомкнул глаз, и мысль его работала с той же ясностью, которую обрела после того, как он очнулся в камере синтеза. Неутомимыми стали его витагеновые мышцы. Его глаза видели больше и лучше, чем прежде. Его слух улавливал звуки, доступные только немногим животным.
И в то же время каждый час приносил нечто новое, непредвиденное. Когда при первом знакомстве со своей новой голограммой он увидел неожиданное — мысли-чувства, это удивило и обрадовало, но они с Милзом не имели времени ни обсудить, ни оценить открытие. А теперь, когда Лайт постоянно перерабатывал информацию с быстротой ДМ и принимал решения, эти мысли-чувства ставили перед ним одну загадку за другой.
Увидев, как переворачиваются и уходят на дно подводные лодки, Лайт с удивлением отметил, что его мысли в эти минуты пронизаны чувством удовлетворения. Откуда оно взялось? Ведь структуры инстинктов, порождавших поощрительные эмоции, должны были отмереть. Им просто нет места в мозгу существа, не нуждающегося в самосохранении. По всем расчетам, только интеллект должен был обеспечивать целенаправленное и разумное поведение. И никаких сомнений в правильности этих расчетов быть не могло.
Допрашивая Боулза и Торна, Лайт знал все, что творилось в их обезображенных мозгах. Он помнил, какую грозную опасность олицетворяют эти люди. Стремясь обезвредить их, он руководствовался только разумом, не испытывая ни ненависти, ни презрения. Каждое его суждение было подсказано логикой, ясным предвидением последующих действий.
И все же… Даже эти, казалось, совсем уже бесстрастные мысли были неотделимы от чувств беспощадности к своим собеседникам и тревоги за судьбу их возможных жертв. Если бы дополнительная информация подсказала ему, что единственно рациональное решение — физически уничтожить всех заговорщиков, он сделал бы это с тем же удовлетворением.
Великолепно оборудованный узел связи диспетчерской позволял Лайту видеть, что делается в любом закоулке Кокервиля, так же как и все, что происходит на Земле. Его внимание остановили ребятишки, увезенные в космос ради их мнимого спасения. Задерживать их здесь было бы неразумно. К этому выводу можно было бы, конечно, прийти путем несложных логических заключений. Но к Лайту он сам пришел в виде мысли, окрашенной сопереживанием, жалостью, — мысли, не требующей доказательств. И последовал соответствующий приказ Макрожеру.
Но особенно поразили Лайта те чувства, которые сопутствовали его разговору с Рэти. Он не лгал, выражая заботу об их будущем ребенке, уверяя ее в своей любви. Мысли о ней были неотторжимы от этих чувств, но чувства не ослепляли его, как бывало, не мешали ему понимать весь трагизм случившегося. Он не забыл, что никогда не сможет стать человеком-семьянином, что личное бессмертие роковым образом отделило его от близких людей, беспомощных перед старостью и смертью.
После разговора с Рэти к его новому восприятию жизни присоединилось сознание невосполнимой утраты, навсегда потерянной возможности жить, как все, стариться, умереть… И сознание это было очень схоже с забытой болью.
Было бы куда легче, если бы все происходило по схеме, предначертанной Минервой, если бы остались только ясный, безошибочный интеллект и полное спокойствие в душе. Это — единственное, что утешало его в долгие, горькие часы колебаний перед тем, как он принял окончательное решение. Пусть, считал он, отомрут его человеческие страсти со всеми их радостями и печалями, все равно он не сможет даже скорбеть о них, как не способен любой покойник сетовать и сокрушаться. Но если бы ему сказали, что он не только все будет знать, все помнить, но и… страдать! Страдать, не будучи в силах что-либо изменить, страдать бесконечно долго, вечность… Вряд ли он решился бы на такое… Но кто мог знать? Правда, Минерва предупреждала, что еще не может дать точного прогноза, но ждать времени не было.
В том, что произошло, они разобрались позднее, когда Лайт смог скрупулезно проанализировать свои голограммы, а Минерва на молекулярном уровне проследила перестройку нейронов после их витагенового воплощения.
Теперь же, когда окружающий мир стал по-новому красочным и многозначным, Лайта отвлекли от горестных мыслей-чувств интереснейшие проблемы и обострившаяся потребность в знаниях, исследованиях, открытиях. Он окончательно убедился в том, что подозревал еще в свою бытность человеком: можно пресытиться пищей, вещами, даже любовью. Только жажда познания и творчества не может быть утоленной. А сопровождает ее высшее поощряющее чувство — интеллектуальное удовлетворение.
В диспетчерской ничто не мешало Лайту наблюдать Землю в любой час суток. Ночь усыпляла одни страны, и тут же рассвет пробуждал другие. Так же неотвратимо на всех континентах и морях смерть гасила дыхание, а рядом жизнь рассевала семена возрождения.
Как огромны запасы духовных и материальных ценностей, накопленных человечеством! Сколько великолепных идей, проектов и реальных средств для освоения планет! Давно можно было бы создать на них атмосферу, моря, все привычные условия для нормальной жизни. Давно ждут регулярных пассажирских рейсов трассы, проложенные к далеким мирам. Так нет же! Не хватает денег… А львиную долю богатств пожирают армии, вооружение — все новые и новые средства истребления.
Как и встарь, открытия гениальных ученых становятся достоянием ловких стяжателей, воинствующих глупцов, оболваненных невежд. Ради роста прибылен создаются призрачные потребности в новых вещах, новых скоростях, а в душах людских — все тот же пещерный страх и древние, как мир, клубки неподвластных разуму злобных эмоций.
Бобби твердит о благах социального переустройства. Спору нет — окончательно формирует личность среда, воспитание, общественное бытие. Но при каком строе дурак способен стать мудрецом, трус — героем, жестокосердый — человеколюбцем? Сколько времени надобно, чтобы средний потенциал Инта поднялся у всех людей хотя бы на две ступени, а структуры этических инстинктов окончательно подавили эгоцентризм? Века…
Вести с Земли были неутешительными. Вновь всплывший на поверхность патер Фугас объявил Лайта мессией, который выведет погрязшее в грехах человечество из мрака безбожия и нечистых сил тяготения в просветленный мир невесомости. Себе патер отвел скромную роль полномочного представителя мессии и его казначея, принимавшего взносы от многочисленных неофитов. Ансамбли зоомузыки раскололись — одни исполняли лязг-шлягеры в честь спасителя Лайта, а другие освистывали его за то, что он сохранил эту скучную, скучную жизнь… Над глупцами можно было смеяться, если бы в атмосфере недомыслия не накапливались силы куда более грозные.
Возникло патриотическое «Общество Тома Боулза». Оно возвело генерала в сан великомученика, ставшего жертвой врагов цивилизации. «Общество» требовало расправы над изменниками. Почетным председателем «Общества» был избран доктор Лайт, а главными очагами измены и безбожия объявлены «Клубы думающих». Члены «Общества», обильно снабжаемые деньгами и оружием, не только голосили, но и громили, поджигали здания, стреляли по живым целям.
Лайт наблюдал картину, хорошо знакомую по многим страницам истории. С одной стороны — мыслящие, бескорыстные, говорящие правду, но вооруженные только идеями; с другой — подкупленные, оболваненные, жестокие банды, знающие, в кого нужно стрелять, и располагающие чем стрелять. А между этими двумя лагерями — множество сбитых с толку людей, не знающих, кому верить, готовых переметнуться то к тем, то к другим. Знакомая картина борьбы правдолюбцев с демагогами, разума — с суеверием, альтруизма — с эгоцентризмом. Сколько раз в таких ситуациях побеждали стреляющие, вооруженная кривда…
Все, что было вычислено Минервой и теоретически предсказано им самим и Милзом, осуществилось. Он действительно только помнил, что люди испытывают чувства голода и жажды, а сам не ощущал ни того ни другого. Он знал, что все живое время от времени требует отдыха, сна, а сам ни разу не сомкнул глаз, и мысль его работала с той же ясностью, которую обрела после того, как он очнулся в камере синтеза. Неутомимыми стали его витагеновые мышцы. Его глаза видели больше и лучше, чем прежде. Его слух улавливал звуки, доступные только немногим животным.
И в то же время каждый час приносил нечто новое, непредвиденное. Когда при первом знакомстве со своей новой голограммой он увидел неожиданное — мысли-чувства, это удивило и обрадовало, но они с Милзом не имели времени ни обсудить, ни оценить открытие. А теперь, когда Лайт постоянно перерабатывал информацию с быстротой ДМ и принимал решения, эти мысли-чувства ставили перед ним одну загадку за другой.
Увидев, как переворачиваются и уходят на дно подводные лодки, Лайт с удивлением отметил, что его мысли в эти минуты пронизаны чувством удовлетворения. Откуда оно взялось? Ведь структуры инстинктов, порождавших поощрительные эмоции, должны были отмереть. Им просто нет места в мозгу существа, не нуждающегося в самосохранении. По всем расчетам, только интеллект должен был обеспечивать целенаправленное и разумное поведение. И никаких сомнений в правильности этих расчетов быть не могло.
Допрашивая Боулза и Торна, Лайт знал все, что творилось в их обезображенных мозгах. Он помнил, какую грозную опасность олицетворяют эти люди. Стремясь обезвредить их, он руководствовался только разумом, не испытывая ни ненависти, ни презрения. Каждое его суждение было подсказано логикой, ясным предвидением последующих действий.
И все же… Даже эти, казалось, совсем уже бесстрастные мысли были неотделимы от чувств беспощадности к своим собеседникам и тревоги за судьбу их возможных жертв. Если бы дополнительная информация подсказала ему, что единственно рациональное решение — физически уничтожить всех заговорщиков, он сделал бы это с тем же удовлетворением.
Великолепно оборудованный узел связи диспетчерской позволял Лайту видеть, что делается в любом закоулке Кокервиля, так же как и все, что происходит на Земле. Его внимание остановили ребятишки, увезенные в космос ради их мнимого спасения. Задерживать их здесь было бы неразумно. К этому выводу можно было бы, конечно, прийти путем несложных логических заключений. Но к Лайту он сам пришел в виде мысли, окрашенной сопереживанием, жалостью, — мысли, не требующей доказательств. И последовал соответствующий приказ Макрожеру.
Но особенно поразили Лайта те чувства, которые сопутствовали его разговору с Рэти. Он не лгал, выражая заботу об их будущем ребенке, уверяя ее в своей любви. Мысли о ней были неотторжимы от этих чувств, но чувства не ослепляли его, как бывало, не мешали ему понимать весь трагизм случившегося. Он не забыл, что никогда не сможет стать человеком-семьянином, что личное бессмертие роковым образом отделило его от близких людей, беспомощных перед старостью и смертью.
После разговора с Рэти к его новому восприятию жизни присоединилось сознание невосполнимой утраты, навсегда потерянной возможности жить, как все, стариться, умереть… И сознание это было очень схоже с забытой болью.
Было бы куда легче, если бы все происходило по схеме, предначертанной Минервой, если бы остались только ясный, безошибочный интеллект и полное спокойствие в душе. Это — единственное, что утешало его в долгие, горькие часы колебаний перед тем, как он принял окончательное решение. Пусть, считал он, отомрут его человеческие страсти со всеми их радостями и печалями, все равно он не сможет даже скорбеть о них, как не способен любой покойник сетовать и сокрушаться. Но если бы ему сказали, что он не только все будет знать, все помнить, но и… страдать! Страдать, не будучи в силах что-либо изменить, страдать бесконечно долго, вечность… Вряд ли он решился бы на такое… Но кто мог знать? Правда, Минерва предупреждала, что еще не может дать точного прогноза, но ждать времени не было.
В том, что произошло, они разобрались позднее, когда Лайт смог скрупулезно проанализировать свои голограммы, а Минерва на молекулярном уровне проследила перестройку нейронов после их витагенового воплощения.
Теперь же, когда окружающий мир стал по-новому красочным и многозначным, Лайта отвлекли от горестных мыслей-чувств интереснейшие проблемы и обострившаяся потребность в знаниях, исследованиях, открытиях. Он окончательно убедился в том, что подозревал еще в свою бытность человеком: можно пресытиться пищей, вещами, даже любовью. Только жажда познания и творчества не может быть утоленной. А сопровождает ее высшее поощряющее чувство — интеллектуальное удовлетворение.
В диспетчерской ничто не мешало Лайту наблюдать Землю в любой час суток. Ночь усыпляла одни страны, и тут же рассвет пробуждал другие. Так же неотвратимо на всех континентах и морях смерть гасила дыхание, а рядом жизнь рассевала семена возрождения.
Как огромны запасы духовных и материальных ценностей, накопленных человечеством! Сколько великолепных идей, проектов и реальных средств для освоения планет! Давно можно было бы создать на них атмосферу, моря, все привычные условия для нормальной жизни. Давно ждут регулярных пассажирских рейсов трассы, проложенные к далеким мирам. Так нет же! Не хватает денег… А львиную долю богатств пожирают армии, вооружение — все новые и новые средства истребления.
Как и встарь, открытия гениальных ученых становятся достоянием ловких стяжателей, воинствующих глупцов, оболваненных невежд. Ради роста прибылен создаются призрачные потребности в новых вещах, новых скоростях, а в душах людских — все тот же пещерный страх и древние, как мир, клубки неподвластных разуму злобных эмоций.
Бобби твердит о благах социального переустройства. Спору нет — окончательно формирует личность среда, воспитание, общественное бытие. Но при каком строе дурак способен стать мудрецом, трус — героем, жестокосердый — человеколюбцем? Сколько времени надобно, чтобы средний потенциал Инта поднялся у всех людей хотя бы на две ступени, а структуры этических инстинктов окончательно подавили эгоцентризм? Века…
Вести с Земли были неутешительными. Вновь всплывший на поверхность патер Фугас объявил Лайта мессией, который выведет погрязшее в грехах человечество из мрака безбожия и нечистых сил тяготения в просветленный мир невесомости. Себе патер отвел скромную роль полномочного представителя мессии и его казначея, принимавшего взносы от многочисленных неофитов. Ансамбли зоомузыки раскололись — одни исполняли лязг-шлягеры в честь спасителя Лайта, а другие освистывали его за то, что он сохранил эту скучную, скучную жизнь… Над глупцами можно было смеяться, если бы в атмосфере недомыслия не накапливались силы куда более грозные.
Возникло патриотическое «Общество Тома Боулза». Оно возвело генерала в сан великомученика, ставшего жертвой врагов цивилизации. «Общество» требовало расправы над изменниками. Почетным председателем «Общества» был избран доктор Лайт, а главными очагами измены и безбожия объявлены «Клубы думающих». Члены «Общества», обильно снабжаемые деньгами и оружием, не только голосили, но и громили, поджигали здания, стреляли по живым целям.
Лайт наблюдал картину, хорошо знакомую по многим страницам истории. С одной стороны — мыслящие, бескорыстные, говорящие правду, но вооруженные только идеями; с другой — подкупленные, оболваненные, жестокие банды, знающие, в кого нужно стрелять, и располагающие чем стрелять. А между этими двумя лагерями — множество сбитых с толку людей, не знающих, кому верить, готовых переметнуться то к тем, то к другим. Знакомая картина борьбы правдолюбцев с демагогами, разума — с суеверием, альтруизма — с эгоцентризмом. Сколько раз в таких ситуациях побеждали стреляющие, вооруженная кривда…
33
С отъездом Лайта в его лаборатории все думающие и счетно-решающие средства сосредоточились на массовом анализе голограмм. Больше восьмисот тысяч датчиков бесперебойно поставляли информацию о процессах, происходящих под черепными коробками самых разных людей. Минерва классифицировала и статистически обрабатывала голографический материал, обобщенные результаты представляла Милзу, а он уже каждые два часа передавал в диспетчерскую Кокервиля свои выводы, о текущих изменениях.
Особое внимание было уделено владельцам солидных счетов в банках, обитателям заповедных поместий, дворцов, квартир первой категории, занимавших целые этажи на центральных горизонталях городов. Таких людей было во много раз больше, чем мог и хотел спасти Кокер. Вместе со всеми простыми людьми они были приговорены к «прополке». Но кратковременную радость, вызванную разоблачением заговора, на их голограммах сменило отчаяние. Перспектива ликвидации военного бизнеса, угроза социального катаклизма испугали их не меньше, чем опасность войны. Комплекс самосохранения собственников включал как неотъемлемое и могущество огромных денег, и удовлетворение любых капризов, принимаемых за насущные потребности, и сознание своей избранности… Они не могли по-новому оценить смысл и ценность жизни. Они были способны только с бешеной энергией искать способы защиты своих наследственных богатств и своего узаконенного господства.
Прежде всего они постарались затормозить процесс разоружения. Доверенные лица в комиссиях экспертов цеплялись за каждую формулировку, вносили все новые и новые поправки, вновь и вновь уточняли то, что давным-давно было уточнено.
— Запущены все механизмы коварства и корыстолюбия, — докладывала Минерва. — Расчет на всемогущество подкупа и отупляющую алчность.
Крупнейшие телевещательные компании выпустили на авансцену виднейших специалистов по обработке мозгов. Единственным виновником заговора был объявлен пресловутый «отец мими» — доктор Торн. Он оказался маньяком, подчинившим своей воле Кокера и Боулза. Одержимый манией величия, он задумал испепелить мир с помощью созданной им армии мэшин-менов.
Особое внимание было уделено владельцам солидных счетов в банках, обитателям заповедных поместий, дворцов, квартир первой категории, занимавших целые этажи на центральных горизонталях городов. Таких людей было во много раз больше, чем мог и хотел спасти Кокер. Вместе со всеми простыми людьми они были приговорены к «прополке». Но кратковременную радость, вызванную разоблачением заговора, на их голограммах сменило отчаяние. Перспектива ликвидации военного бизнеса, угроза социального катаклизма испугали их не меньше, чем опасность войны. Комплекс самосохранения собственников включал как неотъемлемое и могущество огромных денег, и удовлетворение любых капризов, принимаемых за насущные потребности, и сознание своей избранности… Они не могли по-новому оценить смысл и ценность жизни. Они были способны только с бешеной энергией искать способы защиты своих наследственных богатств и своего узаконенного господства.
Прежде всего они постарались затормозить процесс разоружения. Доверенные лица в комиссиях экспертов цеплялись за каждую формулировку, вносили все новые и новые поправки, вновь и вновь уточняли то, что давным-давно было уточнено.
— Запущены все механизмы коварства и корыстолюбия, — докладывала Минерва. — Расчет на всемогущество подкупа и отупляющую алчность.
Крупнейшие телевещательные компании выпустили на авансцену виднейших специалистов по обработке мозгов. Единственным виновником заговора был объявлен пресловутый «отец мими» — доктор Торн. Он оказался маньяком, подчинившим своей воле Кокера и Боулза. Одержимый манией величия, он задумал испепелить мир с помощью созданной им армии мэшин-менов.