Страница:
— А чье венчание-то? — Нет, женское любопытство все-таки неистребимо.
— Детей.
Цепочка ночных бегунов, уверенно лавирующая среди обломков скал, была уже совсем близко, и незнакомец, чей плащ уже трепетал под порывами предгрозового ветра, шагнул им навстречу, скрещивая руки над головой — знак, понятный, наверное, в любом уголке Вселенной.
Не задав ни единого вопроса, они резко прянули в сторону, на широкую дорогу, ведущую к Древнехранищу; по тому, как часто и боязливо они оглядывались на стремительно приближающуюся грозовую пелену, можно было предположить, что скоро тут разыграется небесная феерия, небезопасная для всего живого. Их летучие прыжки стали еще шире, так что принцессе невольно припомнились тихрианские гуки-куки.
— Догоняй! — свирепым шепотом приказал незнакомец, и она послушно, как девочка, бросилась выполнять его команду.
И что с ней творилось на этой Невесте?
Похоже, что те, кто бежал впереди нее, определенно были из рода скороходов, потому что, несмотря на всю свою натренированность, в этой предгрозовой духоте она, несмотря на легкость своего сиреневого платьица, взмокла уже на третьей минуте, но догнать мчащихся вихрем невестийцев ей так и не удалось. Но этого было и не нужно — крутой поворот скрыл позади согбенную фигуру в темном плаще (в такую жарищу — и плащ до земли?), и следующим прыжком, убедившись в собственной невидимости, она уже перенеслась на Джаспер, под прохладный свод шатрового покоя их крошечного замка.
Минутка, которую она отвела себе в этой жаркой ночи, давным-давно истекла.
— Ты это откуда такая взмыленная? — напустился на нее заботливый супруг. — Ветер сегодня холодный, подхватишь пневмонию…
Ну, здесь-то она была уже не пай-девочка, которая, потупив глазки, слушает наставления старших.
— Не слышу в голосе почтительности, приличествующей обращению к владетельной моне.
— Почтительности тебе будет навалом. Немного погодя. Просто за последнее время ты так скоропалительно меняешься, что каждый раз, встречая тебя, мне не терпится узнать тебя — новую…
— Ой, не сейчас же, светлый день на дворе!
— Во-первых, в нашу комнату никто не посмеет вломиться без спроса, а во-вторых… насколько я помню, в ту незабвенную пору, когда ты меня совращала — не отпирайся, твое мое своенравное величество, было дело! — тебя не очень-то волновало время суток по Гринвичу.
— Тогда вокруг моего твоего не орали голодные младенцы.
И словно по заказу за тонкой стеночкой тотчас же раздался трубный рев.
— Надо будет попросить Алэла, чтобы он ему, стервецу, жабры присобачил, как Ихтиандру, — пробормотал вконец раздосадованный супруг. — Чтобы с брюха своей сирвенайи не слезал… Э-э, мое твое, куда же ты? Там уже и без тебя и Ардинька, и бабища эта твоя черномор… пардон.
Но Сэнни уже исчезла.
Ардинька действительно была тут как тут — разрывалась, бедняга, между собственными племянниками и игуанской малышней. Сейчас она сноровисто подсунула крикуну бутылочку с козьим молоком — и, вскрикнув, отдернула руку.
— Чегой-то ты? — удивилась Паянна, наблюдавшая за ней в своей обычной позе, уперев в крутые бока громадные кулачища. — Аль куснул?
— Ему же месяца нет… — Ардиень изумленно поглядела на собственный палец с четкой розовой вмятинкой. — На морском молоке, конечно, все быстрее растут, но чтоб так… Наши маленькие ведь тоже у сирвенайи кормятся, но у них еще до зубов далеко.
Она естественным детским движением сунула палец в рот, но, оглянувшись на подошедшую принцессу, застеснялась и палец изо рта вынула. Она всегда почему-то смущалась в присутствии моны Сэниа.
— Коли у одной мамки подъедаются, да и по дням почти ровняшки, так что бы их в одну кучу не сбить? — резонно изрекла Паянна. — И нашей-то хозяюшке облегчение бы вышло.
— Это не одна и та же сирвенайя, разные они… — Ардинька засмущалась еще больше. — И потом, вряд ли сестры мои…
— Ну да, — грубовато подсказала Паянна. — Спесь поперек горла станет, чтоб царских внуков с незнамо чьим подкидышем ровнять. Скажешь, не так?
— Я уж как-нибудь сама с этим разберусь, Паяннушка, — как можно миролюбивее вмешалась принцесса. — Двоих на ноги поставили, с третьим тем более затруднений не будет. На нашем острове вообще нет проблем.
— Как же! — не унималась воеводиха. — Не господарское это дело — с младенцами титькаться. А уж коли к слову пришлось, то и княжич твой уж мечом баловаться намылился, хоть и деревянным покедова; скоро на коня сядет, а покоев у него собственных нету. Да и замок-то здешний — сарай караванный просторнее! И людишки служивые тут же обитаются, и живность потешная… Строиться вам впору!
— На Равнине Паладинов нового не строят, — с неожиданной для себя самой печалью заметила принцесса. — Наши сервы к тому не приспособлены. Вот если что в ветхость придет, или при пожаре разрушится — тогда они восстанавливают, как было. Память у них такая.
— Значить, натаскать их надобно наново. Иль с той округи, откудова князь твой родом, умельцев подрядить — голубое-то золото тебе в безраздельное владычество дадено, пользуйся, княжна! А ежели незадача выйдет — так нам ведь в весеннем краю много чего возводить приходилось, я подмогну. Хоромы княжеские отгрохаем за милу душу, знамо дело.
Менестрелев отпрыск заперхал, захлебываясь, но бутылочки не выпускал — ненасытен он был до изумления.
— Подожди немного с грандиозными планами, — отмахнулась принцесса. — Строиться мы давно собрались, но каждый раз какой-нибудь сюрприз, вроде прибавления семейства… Да отберите у него у него бутылочку, скоро ведь сирвенайя приплывет, а у него пузечко уже наетое.
— Он салошший, и двух отсосет, — ухмыльнулась Паянна. — А я вот все хочу спросить: отколь такая кормилица сыскалась? Чуден зверь, да еще морской, да еще пегий притом…
Разве батюшка мой не рассказывал? — Ардинька безуспешно пыталась отнять у маленького обжоры опустевшую посуду. — В стародавние времена беда на Первозданные острова пала — мертвое тело в лодке к нашим берегам прибило. Должно быть, недобрый человек то был, потому что тогда вокруг его могилы много чудищ появилось, и почему-то все пестрые. Тогдашний король почти всех своими чарами уничтожил, вот только змея морского догнать не смог. В глубинах тот прятался. А потом мелкий кит-прыгун тоже весь пятнами пошел и на людей озлобился, нападать стал, на части рвать… Тогда уже новый король правил, молодой совсем, затейник, говорят, был и к зверью жалостлив. И решил он зло добром обернуть, всех китов-прыгунов переловил и в сирвенай певучих обратил, чтобы людям помогали, от скал подводных пением ограждали, рыбу в сети гнали, рыбацким сиротам молоко отдавали. Вот такая сказка.
— А вдруг он, какого убивца морского прохлопал? — поёжившись, точно на ветру, предположила Паянна.
Ардинька уверенно качнула блекловолосой своей головкой:
— Так ведь не одно столетье минуло… А что?
— Вроде ветерком морским потянуло… да с тухлятинкой, — наморщила свой плоский нос Паянна. — Не к добру.
— По-моему, здесь кому-то очень хочется прикинуться ведьмой, — тихонько заметила принцесса.
— И-и, матушка моя, была б я ведьмой — перво-наперво сынов своих сберегла бы.
Ой, как неловко получилось…
— А знаешь что, Паянна, давай-ка и вправду присмотрим место для дворца! Ардинька, укачаешь Эзрика? Мы ненадолго, только прогуляемся по берегу.
Само собой разумеется, это «ненадолго» было строго запланировано — два часа, как раз столько, сколько, по ее расчетам, оставалось на Невесте до рассветной поры. Уж очень хотелось хоть одним глазком глянуть, что же это за венчание детей? Вот и бродили они с Паянной по самой кромке высокого берега (воеводиха, правда, немного подалее), прислоняясь к теплым и многоцветным, как пятнистая яшма, стволам, чьи обнаженные нечастыми дождями и еще более редкими ветрами корни свешивались с обрыва, тщетно пытаясь дотянуться до дразнящей морской синевы. Вид на эту необозримую синь с едва угадываемой цепочкой Внешних островов в этот вечерний час был, конечно, сказочен, но вот осыпистая почва не располагала к возведению на ней жилья.
Паянна это тоже заметила и теперь неодобрительно хмыкала, тяжело топая по хрустящей хвое. Но принцесса не торопилась, временами искоса поглядывая на оседающее в море солнце. Белый мох снежными языками выливался временами из лесной чащи и как бы стекал к береговой кромке, и тогда громадные черные сапоги тихрианской великанши умудрялись ступать по нему совершенно бесшумно, отдавая вечерний берег во власть первозданной тишины.
Женщины, разомлевшие в предзакатном безмолвии, время от времени перебрасывались случайными фразами, но беседа то и дело затухала.
— А скажи, Паянна, сколько тебе на самом деле лет? — неожиданно спросила Сэнни.
— Не обучена я считать по-вашему, — почему-то настороженно отозвалась воеводиха. — А почто это вдруг? К моей старости свою младость примериваешь?
Принцесса смутилась — пожалуй, сейчас на всем Джаспере Паянна была единственным человеком, способным вогнать ее в краску:
— Да… То есть, нет. Просто муж мой что-то слишком часто про мои годы вспоминает, хотя он меня ненамного старше. Говорит, я вроде бы молодею… Как ты думаешь, может, и вправду тут волшебство какое?
Паянна зычно расхохоталась, так что раскатистое эхо заметалось меж древесными стволами:
— А ты и не спорь с ним, девонька. Любит он тебя без памяти, оттого и глуп с тобой, точно сурок весенний. — Она со всхлипом втянула в себя пьяный воздух, как видно, предаваясь мимолетным воспоминаниям. — Эт-то глупость сладкая. А что до волшебства, так оно кажной матери по первости даруется, только не всякая про то ведает. Ведь как родишь, так принимаешься ждать: вот головенку держать начнет… вот зубок прорежется… вот титьку бросит… вот ножками пойдет… И все ентое времечко ты его младышем числишь. А вот в ручонки он взял свой меч, пускай покуда хоть деревянный, и ты вдруг видишь: человеком стал. И тут точно гора у тебя с плеч. И так легко становится, точно девка ты еще немужняя, небрюхаченная, одно слово про то сказано: не скачи высоко — улетишь под облако…
— Все именно так и есть, Паяннушка, я сейчас как раз такая!
— А коль такая, то безрассудство какое не учини. Карахтер-то у тебя больно шалый.
Своевольный подбородок тут же дернулся кверху — ни от кого другого таких слов не потерпела бы.
— Ты ж сама говорила, Паянна: у судьбы две ладони. Если не сейчас, то когда же на другую-то ладонь глянуть?
— Гляди, коль дурь молодая велит, да только купно с супругом своим законным; ежели что, так он тебя обережет. На то он и муж, чтоб завсегда и советчиком был, и защитником верным.
Что-то от такой морали во рту стало кисло. Прямо скажем, нехарактерные для Паянны сентенции. И, как правило, достигающие обратного результата.
Она капризно оттопырила нижнюю губу:
— Вот-вот: собачку не гладь, на елочку не лазай…
— Ну, воля твоя, княжна, я тебя упредила. А глянь-ка, никак это нахлебничек наш?
И точно: за можжевеловым кустом, вцепившемся в самую кромку обрывистого берега, тускло отсвечивала черная обнаженная спина. Бродячий певец, скинув потрепанный в неведомых странствиях кафтан, сидел, свесив ноги с гранитного уступа, и задумчиво глядел вниз.
Сапоги тоже стояли рядышком.
Мона Сэниа замерла, прислушиваясь к себе: откуда эта неведомая тревога? Тишь и гладь, послеполуденная тяга разомлеть на солнышке… И поняла: согбенная поза менестреля напомнила ей о горбатом страннике, оставленном там, на скрещении двух дорог, где под черными небесами уже наверняка бушует гроза. Кто же этот несчастный калека, оставшийся в одиночестве встречать надвигающуюся бурю?..
— Однако мы с тобой загулялись, Паянна, — проговорила она торопливо. — Сейчас я отошлю тебя в Бирюзовый Дол…
— И то дело. Только ступай-ка ты туда покедова одна, а я еще тут пообитаюсь, с земляком моим покумекаю. Лады?
Собственно говоря, этот вариант ее тоже устраивал.
— К ужину возвращайтесь вместе, — велела она, исчезая.
Паянна еще некоторое время стояла, задумчиво глядя на то место, где только что находилась принцесса, потом утерлась широкой ладонью — жарковато было в черном суконном одеянии — и решительно направилась в сторону Харра по-Харрады, отрешенного от всего джасперианского мира тягостными своими воспоминаниями.
Бесшумно ступая по белому мху, она приблизилась к менестрелю и точным пинком столкнула его с обрыва.
— Эгей, странник! — мона Сэниа даже не услышала собственного голоса; стало очевидно, что звать бесполезно.
Она замахала руками, надеясь на то, что в блеске молний ее светлое платье привлечет внимание несчастного бродяги.
Никто не отзывался.
Громадная сухая ветвь просвистела над головой и шмякнулась позади, впечатываясь в каменистую почву — она почувствовала это лишь по тому, как вздрогнула земля под подошвами ее легких сандалий. О, тролль тихрианский тебя побери, трое детишек ведь сиротами останутся…
Берегись!
Она метнулась в сторону, чтобы в следующий миг уже очутиться под мерцающими сводами знакомой купины. И только тут осознала, что подчинилась своему внутреннему голосу, которого не слышала уже много дней. Где же ты был на Игуане-то, беззвучный мой? Или дожидался, когда опасность станет по-настоящему смертельной?
Ты слушай, слушай! Ты же за тем сюда и пришла…
Над головой звенел верхний слой листвы — металлический дребезжащий гул, точно сшибаются друг с другом множество маленьких лезвий. Слегка приглушенный гром. И все.
Нет, не все. Откуда-то из глубины этой дремучей рощи до нее донеслось тысячеголосое дружное «дум-дум». Это были не только барабаны — к ним примешивались и хлопки в ладоши, и удары по струнам, и человеческие голоса. Она невольно двинулась вперед, не опасаясь внимания жителей этого подлесья: похоже, к ней уже привыкли, принимают почти как свою. Да и гостей здесь, если верить горбуну, сегодня должно быть предостаточно.
Древесные стволы, несущие на себе тяжелолиственные кроны, становились все толще и кряжистее — обхватов пять, не меньше; каменные рукотворные столбы поддерживали нижние ветви там, где еще не успели набрать силу молодые деревца, заботливо огражденные снопиками сухой травы. Перепрыгивая через корни и какое-то подобие грядок, она забиралась все дальше и дальше в глубину этого естественного убежища, которое изнутри оказалось гораздо обширнее, чем она подозревала; наконец она увидела на ровной поляне человеческие фигуры. Кто-то сидел, некоторые полулежали, расположившись на траве так безмятежно, словно над их головами и не бушевала неистовая стихия.
Противоположную сторону поляны окаймляло нечто вроде ступеней амфитеатра, заполненного людьми. Все это напомнило ей представления, которые нередко устраивались в королевских садах ее отца тоскующей от безделья знатной молодежью; мона Сэниа с детства терпеть их не могла за откровенную фальшь и снобистскую снисходительность к непосвященным. На дворцовых подмостках мечи были деревянными, они сверкали позолотой и поддельными драгоценностями, а поединки скорее напоминали дотошно отрепетированные танцы. Для юной принцессы этого было достаточно, чтобы раз и навсегда преисполниться глубочайшим презрением к любому лицедейству.
Но, похоже, ожидающее ее здесь маленькое представление должно было сочетать убогость и незамысловатость, учитывая уровень жизни туземцев. Какая-нибудь сказочка. Или откровенный фарс. Занесло же ее на эту бессмыслицу…
Она уже хотела попятиться назад, чтобы незаметно исчезнуть, но тут ее остановил голос, который показался ей знакомым:
— Выбор. Его вы сделали этой ночью, дети мои, и вступили в Школу Любви. До сих пор ваши наставники учили вас добывать пропитание, считать и запечатлевать знаками то, что подлежит сохранению; врачевать ближних и укреплять собственное тело. Но теперь вы будете постигать самое главное, что составляет смысл жизни каждого человека — вы будете учиться любить, и здесь единственным наставником будет для вас ваше собственное сердце…
Гром, способный обрушить свод любого дворца, грянул над самой головой, но никто даже не пошевелился, уверенный в незыблемости естественной кровли. Мона Сэниа поискала глазами оратора и невольно обратила внимание на статную фигуру в белом, до земли, плаще, обращенную к ней спиной. Рассыпавшиеся по плечам смоляные кудри заставили принцессу предположить, что перед нею женщина, но она тут же вспомнила, как ошиблась на перевале с убогим калекой, которого она тоже поначалу приняла за старуху; царственная осанка выдавала знатную особу.
Но голос-то был мужским.
Более десятка слушателей расположилось прямо на траве, но все они уже несомненно вышли из детского возраста. Парни, так те просто в дружину просятся…
— Быстротекучесть. Она неумолима к времени человеческой жизни, — снова зазвучал голос, одновременно ясный и печальный, как лунный свет; — и вы должны быть готовы, когда и вам настанет пора выбирать и быть избранными. Тогда счет времени пойдет на краткие дни и еще более мимолетные ночи, которые вы наполните своей последней и единственно настоящей любовью.
Говоривший опустил голову, точно собираясь с мыслями.
Легкий шорох, как эхо, пролетел над поляной, над головами взлетели руки с круглыми коробочками крошечных барабанов, и снова раздалось дружное «дум-дум», прозвучавшее как подтверждение: «да будет так».
— Свершилось, — снова зазвучал голос, покоряющий своей мягкой властностью. — Сегодня, по обычаю предков, я обвенчал вас с предметами вашей первой любви: заботливо взращенными саженцами и прирученными мелкими тварями, с привычными от пеленок куклами и недавно полученным, пока еще притуплённым оружием. Этот выбор вы сможете изменить. Но Последняя Любовь — она неизменна, потому что с того мгновения, как она завладеет вами, вам будет отмерено лишь столько времени, сколько нужно для того, чтобы подарить Подлунью свое отражение — детей своей страсти и нежности, которые так же, как когда-то вы сами, начнут свой путь к последнему блаженству, венчающему всю человеческую жизнь.
Снова пауза, и снова дружное «дум-дум».
— Готовьтесь. Совершенствуйте умение любить, постигайте чародейную науку отдавать всего себя своему избраннику, с которым вы завершите череду своих ночей, как делают сегодня Чиута и Роому, уходящие, чтоб найти свое место под солнцем.
Дум-дум.
Что-то мрачновато все это для народного гулянья на открытом воздухе… хотя кто сказал, что все происходящее — это праздник? Во всяком случае, этих двоих, что спускаются сейчас по ступеням амфитеатра, веселящимися не назовешь. Совсем старенькие, он еще и хромает, она прямо-таки тащит его на себе — где уж им искать место под солнцем? Да еще под таким, как здешнее! Дикость какая-то. Доковыляли до оратора и… Древние боги, они что, раздеваются? Да, все скинули, даже лыковые сандалии, остались в убогих тряпочках на чреслах. Зато взамен получили какой-то кувшинчик и благославляющий взмах белого плаща. Поковыляли.
Мона Сэниа отступила за шершавый древесный ствол, потому что полуобнаженная чета двинулась прямо на нее. Дум… Дум… Дум… Казалось, маленькие барабаны помогают старикам делать каждый шаг, дающийся с таким трудом. Пряталась она напрасно: уходящие были настолько поглощены друг другом, что, наверное, не заметили бы и молнии, ударившей перед ними. Куда же они в грозу-то? Впрочем, пока им удастся таким шагом добраться до границы подлесья, буря утихнет — вот и гром доносится откуда-то издалека, а ни капли дождя так и не ударило в звонкую кольчужную листву верхнего покрова их купины. Дум… Дум… И барабаны звучат все тише, и всего двое двинулись следом — наверное, дети или внуки, готовые поддержать старших родичей в этой нелепой ночной прогулке. Остальные просто поднялись и провожают уходящих задумчиво, но не слишком печально, как глядят па нечто такое, что для себя самих еще просто непредставимо. Вот и оратор обернулся им вслед…
Она почти не удивилась, узнав в нем давешнего горбуна. Теперь, когда он стоял к ней вполоборота, было видно, как белоснежный плащ топорщится за плечами, а вот на шее… Древние боги, такое она видела только на варварской Тихри — рабский ошейник!
Он скользнул взглядом по непрошеной гостье, словно не узнавая ее, потом круто повернулся и зашагал к опустевшему амфитеатру, со ступеней которого все уже спустились вниз, на поляну. Смешался с толпой, которая послушно расступалась перед ним, словно боясь к нему прикоснуться, и принцесса поняла, что сейчас потеряет его. Ну нет, раз уж они познакомились под ураганными порывами надвигающейся бури, то здесь, где тишь и гладь и вселенская благодать, она попытается получить у него ответы на свои вопросы. Ведь странники — наиболее информированные существа на каждой планете.
Она бесцеремонно врезалась в толпу; действительно, кто держал в руках куклу, кто — клеточку с какой-то мелкой живностью, кто — глиняный горшочек с чахлым саженцем. Но сейчас эти детали ее мало волновали. Не упуская из вида мелькающий впереди белый плащ, она приблизилась к каменным ступеням — надо же, и не амфитеатр это вовсе, а фасад куполообразной скалы, превращенной в громадный дом. Черные жерла тоннелей уходили вглубь с каждой ступени, провалы пещер были превращены в балконы и террасы; каменные навесы и козырьки поддерживались изящными столбиками, кое-где даже с полустершейся резьбой, и единственное, чего здесь ни в малейшей степени не наблюдалось, так это симметрии.
Горбун нырнул в какой-то дверной проем и она, не раздумывая, последовала за ним. Так и есть, естественные пещеры, приспособленные под жилье. Мягкий свет фосфоресцирующих камышей в тяжелых вазах, скамья между ними.
Незнакомец скинул на нее свой плащ, и принцесса едва не вскрикнула, увидав, что скрывается под ним.
12. Новоявленный бог земли Ала — Рани
— Детей.
Цепочка ночных бегунов, уверенно лавирующая среди обломков скал, была уже совсем близко, и незнакомец, чей плащ уже трепетал под порывами предгрозового ветра, шагнул им навстречу, скрещивая руки над головой — знак, понятный, наверное, в любом уголке Вселенной.
Не задав ни единого вопроса, они резко прянули в сторону, на широкую дорогу, ведущую к Древнехранищу; по тому, как часто и боязливо они оглядывались на стремительно приближающуюся грозовую пелену, можно было предположить, что скоро тут разыграется небесная феерия, небезопасная для всего живого. Их летучие прыжки стали еще шире, так что принцессе невольно припомнились тихрианские гуки-куки.
— Догоняй! — свирепым шепотом приказал незнакомец, и она послушно, как девочка, бросилась выполнять его команду.
И что с ней творилось на этой Невесте?
Похоже, что те, кто бежал впереди нее, определенно были из рода скороходов, потому что, несмотря на всю свою натренированность, в этой предгрозовой духоте она, несмотря на легкость своего сиреневого платьица, взмокла уже на третьей минуте, но догнать мчащихся вихрем невестийцев ей так и не удалось. Но этого было и не нужно — крутой поворот скрыл позади согбенную фигуру в темном плаще (в такую жарищу — и плащ до земли?), и следующим прыжком, убедившись в собственной невидимости, она уже перенеслась на Джаспер, под прохладный свод шатрового покоя их крошечного замка.
Минутка, которую она отвела себе в этой жаркой ночи, давным-давно истекла.
— Ты это откуда такая взмыленная? — напустился на нее заботливый супруг. — Ветер сегодня холодный, подхватишь пневмонию…
Ну, здесь-то она была уже не пай-девочка, которая, потупив глазки, слушает наставления старших.
— Не слышу в голосе почтительности, приличествующей обращению к владетельной моне.
— Почтительности тебе будет навалом. Немного погодя. Просто за последнее время ты так скоропалительно меняешься, что каждый раз, встречая тебя, мне не терпится узнать тебя — новую…
— Ой, не сейчас же, светлый день на дворе!
— Во-первых, в нашу комнату никто не посмеет вломиться без спроса, а во-вторых… насколько я помню, в ту незабвенную пору, когда ты меня совращала — не отпирайся, твое мое своенравное величество, было дело! — тебя не очень-то волновало время суток по Гринвичу.
— Тогда вокруг моего твоего не орали голодные младенцы.
И словно по заказу за тонкой стеночкой тотчас же раздался трубный рев.
— Надо будет попросить Алэла, чтобы он ему, стервецу, жабры присобачил, как Ихтиандру, — пробормотал вконец раздосадованный супруг. — Чтобы с брюха своей сирвенайи не слезал… Э-э, мое твое, куда же ты? Там уже и без тебя и Ардинька, и бабища эта твоя черномор… пардон.
Но Сэнни уже исчезла.
Ардинька действительно была тут как тут — разрывалась, бедняга, между собственными племянниками и игуанской малышней. Сейчас она сноровисто подсунула крикуну бутылочку с козьим молоком — и, вскрикнув, отдернула руку.
— Чегой-то ты? — удивилась Паянна, наблюдавшая за ней в своей обычной позе, уперев в крутые бока громадные кулачища. — Аль куснул?
— Ему же месяца нет… — Ардиень изумленно поглядела на собственный палец с четкой розовой вмятинкой. — На морском молоке, конечно, все быстрее растут, но чтоб так… Наши маленькие ведь тоже у сирвенайи кормятся, но у них еще до зубов далеко.
Она естественным детским движением сунула палец в рот, но, оглянувшись на подошедшую принцессу, застеснялась и палец изо рта вынула. Она всегда почему-то смущалась в присутствии моны Сэниа.
— Коли у одной мамки подъедаются, да и по дням почти ровняшки, так что бы их в одну кучу не сбить? — резонно изрекла Паянна. — И нашей-то хозяюшке облегчение бы вышло.
— Это не одна и та же сирвенайя, разные они… — Ардинька засмущалась еще больше. — И потом, вряд ли сестры мои…
— Ну да, — грубовато подсказала Паянна. — Спесь поперек горла станет, чтоб царских внуков с незнамо чьим подкидышем ровнять. Скажешь, не так?
— Я уж как-нибудь сама с этим разберусь, Паяннушка, — как можно миролюбивее вмешалась принцесса. — Двоих на ноги поставили, с третьим тем более затруднений не будет. На нашем острове вообще нет проблем.
— Как же! — не унималась воеводиха. — Не господарское это дело — с младенцами титькаться. А уж коли к слову пришлось, то и княжич твой уж мечом баловаться намылился, хоть и деревянным покедова; скоро на коня сядет, а покоев у него собственных нету. Да и замок-то здешний — сарай караванный просторнее! И людишки служивые тут же обитаются, и живность потешная… Строиться вам впору!
— На Равнине Паладинов нового не строят, — с неожиданной для себя самой печалью заметила принцесса. — Наши сервы к тому не приспособлены. Вот если что в ветхость придет, или при пожаре разрушится — тогда они восстанавливают, как было. Память у них такая.
— Значить, натаскать их надобно наново. Иль с той округи, откудова князь твой родом, умельцев подрядить — голубое-то золото тебе в безраздельное владычество дадено, пользуйся, княжна! А ежели незадача выйдет — так нам ведь в весеннем краю много чего возводить приходилось, я подмогну. Хоромы княжеские отгрохаем за милу душу, знамо дело.
Менестрелев отпрыск заперхал, захлебываясь, но бутылочки не выпускал — ненасытен он был до изумления.
— Подожди немного с грандиозными планами, — отмахнулась принцесса. — Строиться мы давно собрались, но каждый раз какой-нибудь сюрприз, вроде прибавления семейства… Да отберите у него у него бутылочку, скоро ведь сирвенайя приплывет, а у него пузечко уже наетое.
— Он салошший, и двух отсосет, — ухмыльнулась Паянна. — А я вот все хочу спросить: отколь такая кормилица сыскалась? Чуден зверь, да еще морской, да еще пегий притом…
Разве батюшка мой не рассказывал? — Ардинька безуспешно пыталась отнять у маленького обжоры опустевшую посуду. — В стародавние времена беда на Первозданные острова пала — мертвое тело в лодке к нашим берегам прибило. Должно быть, недобрый человек то был, потому что тогда вокруг его могилы много чудищ появилось, и почему-то все пестрые. Тогдашний король почти всех своими чарами уничтожил, вот только змея морского догнать не смог. В глубинах тот прятался. А потом мелкий кит-прыгун тоже весь пятнами пошел и на людей озлобился, нападать стал, на части рвать… Тогда уже новый король правил, молодой совсем, затейник, говорят, был и к зверью жалостлив. И решил он зло добром обернуть, всех китов-прыгунов переловил и в сирвенай певучих обратил, чтобы людям помогали, от скал подводных пением ограждали, рыбу в сети гнали, рыбацким сиротам молоко отдавали. Вот такая сказка.
— А вдруг он, какого убивца морского прохлопал? — поёжившись, точно на ветру, предположила Паянна.
Ардинька уверенно качнула блекловолосой своей головкой:
— Так ведь не одно столетье минуло… А что?
— Вроде ветерком морским потянуло… да с тухлятинкой, — наморщила свой плоский нос Паянна. — Не к добру.
— По-моему, здесь кому-то очень хочется прикинуться ведьмой, — тихонько заметила принцесса.
— И-и, матушка моя, была б я ведьмой — перво-наперво сынов своих сберегла бы.
Ой, как неловко получилось…
— А знаешь что, Паянна, давай-ка и вправду присмотрим место для дворца! Ардинька, укачаешь Эзрика? Мы ненадолго, только прогуляемся по берегу.
Само собой разумеется, это «ненадолго» было строго запланировано — два часа, как раз столько, сколько, по ее расчетам, оставалось на Невесте до рассветной поры. Уж очень хотелось хоть одним глазком глянуть, что же это за венчание детей? Вот и бродили они с Паянной по самой кромке высокого берега (воеводиха, правда, немного подалее), прислоняясь к теплым и многоцветным, как пятнистая яшма, стволам, чьи обнаженные нечастыми дождями и еще более редкими ветрами корни свешивались с обрыва, тщетно пытаясь дотянуться до дразнящей морской синевы. Вид на эту необозримую синь с едва угадываемой цепочкой Внешних островов в этот вечерний час был, конечно, сказочен, но вот осыпистая почва не располагала к возведению на ней жилья.
Паянна это тоже заметила и теперь неодобрительно хмыкала, тяжело топая по хрустящей хвое. Но принцесса не торопилась, временами искоса поглядывая на оседающее в море солнце. Белый мох снежными языками выливался временами из лесной чащи и как бы стекал к береговой кромке, и тогда громадные черные сапоги тихрианской великанши умудрялись ступать по нему совершенно бесшумно, отдавая вечерний берег во власть первозданной тишины.
Женщины, разомлевшие в предзакатном безмолвии, время от времени перебрасывались случайными фразами, но беседа то и дело затухала.
— А скажи, Паянна, сколько тебе на самом деле лет? — неожиданно спросила Сэнни.
— Не обучена я считать по-вашему, — почему-то настороженно отозвалась воеводиха. — А почто это вдруг? К моей старости свою младость примериваешь?
Принцесса смутилась — пожалуй, сейчас на всем Джаспере Паянна была единственным человеком, способным вогнать ее в краску:
— Да… То есть, нет. Просто муж мой что-то слишком часто про мои годы вспоминает, хотя он меня ненамного старше. Говорит, я вроде бы молодею… Как ты думаешь, может, и вправду тут волшебство какое?
Паянна зычно расхохоталась, так что раскатистое эхо заметалось меж древесными стволами:
— А ты и не спорь с ним, девонька. Любит он тебя без памяти, оттого и глуп с тобой, точно сурок весенний. — Она со всхлипом втянула в себя пьяный воздух, как видно, предаваясь мимолетным воспоминаниям. — Эт-то глупость сладкая. А что до волшебства, так оно кажной матери по первости даруется, только не всякая про то ведает. Ведь как родишь, так принимаешься ждать: вот головенку держать начнет… вот зубок прорежется… вот титьку бросит… вот ножками пойдет… И все ентое времечко ты его младышем числишь. А вот в ручонки он взял свой меч, пускай покуда хоть деревянный, и ты вдруг видишь: человеком стал. И тут точно гора у тебя с плеч. И так легко становится, точно девка ты еще немужняя, небрюхаченная, одно слово про то сказано: не скачи высоко — улетишь под облако…
— Все именно так и есть, Паяннушка, я сейчас как раз такая!
— А коль такая, то безрассудство какое не учини. Карахтер-то у тебя больно шалый.
Своевольный подбородок тут же дернулся кверху — ни от кого другого таких слов не потерпела бы.
— Ты ж сама говорила, Паянна: у судьбы две ладони. Если не сейчас, то когда же на другую-то ладонь глянуть?
— Гляди, коль дурь молодая велит, да только купно с супругом своим законным; ежели что, так он тебя обережет. На то он и муж, чтоб завсегда и советчиком был, и защитником верным.
Что-то от такой морали во рту стало кисло. Прямо скажем, нехарактерные для Паянны сентенции. И, как правило, достигающие обратного результата.
Она капризно оттопырила нижнюю губу:
— Вот-вот: собачку не гладь, на елочку не лазай…
— Ну, воля твоя, княжна, я тебя упредила. А глянь-ка, никак это нахлебничек наш?
И точно: за можжевеловым кустом, вцепившемся в самую кромку обрывистого берега, тускло отсвечивала черная обнаженная спина. Бродячий певец, скинув потрепанный в неведомых странствиях кафтан, сидел, свесив ноги с гранитного уступа, и задумчиво глядел вниз.
Сапоги тоже стояли рядышком.
Мона Сэниа замерла, прислушиваясь к себе: откуда эта неведомая тревога? Тишь и гладь, послеполуденная тяга разомлеть на солнышке… И поняла: согбенная поза менестреля напомнила ей о горбатом страннике, оставленном там, на скрещении двух дорог, где под черными небесами уже наверняка бушует гроза. Кто же этот несчастный калека, оставшийся в одиночестве встречать надвигающуюся бурю?..
— Однако мы с тобой загулялись, Паянна, — проговорила она торопливо. — Сейчас я отошлю тебя в Бирюзовый Дол…
— И то дело. Только ступай-ка ты туда покедова одна, а я еще тут пообитаюсь, с земляком моим покумекаю. Лады?
Собственно говоря, этот вариант ее тоже устраивал.
— К ужину возвращайтесь вместе, — велела она, исчезая.
Паянна еще некоторое время стояла, задумчиво глядя на то место, где только что находилась принцесса, потом утерлась широкой ладонью — жарковато было в черном суконном одеянии — и решительно направилась в сторону Харра по-Харрады, отрешенного от всего джасперианского мира тягостными своими воспоминаниями.
Бесшумно ступая по белому мху, она приблизилась к менестрелю и точным пинком столкнула его с обрыва.
* * *
Невестийская гроза бушевала всухую — неистовая, ужасающая в своей безводной ярости. Ослепительные лиловые вспышки то и дело раздирали небо, тщетно пытаясь открыть доступ скопившейся где-то в черной высоте небесной влаге, и почти несмолкающий гром захлебывался бессильным бешенством. А как же горбун? Вот шарахнет его молнией…— Эгей, странник! — мона Сэниа даже не услышала собственного голоса; стало очевидно, что звать бесполезно.
Она замахала руками, надеясь на то, что в блеске молний ее светлое платье привлечет внимание несчастного бродяги.
Никто не отзывался.
Громадная сухая ветвь просвистела над головой и шмякнулась позади, впечатываясь в каменистую почву — она почувствовала это лишь по тому, как вздрогнула земля под подошвами ее легких сандалий. О, тролль тихрианский тебя побери, трое детишек ведь сиротами останутся…
Берегись!
Она метнулась в сторону, чтобы в следующий миг уже очутиться под мерцающими сводами знакомой купины. И только тут осознала, что подчинилась своему внутреннему голосу, которого не слышала уже много дней. Где же ты был на Игуане-то, беззвучный мой? Или дожидался, когда опасность станет по-настоящему смертельной?
Ты слушай, слушай! Ты же за тем сюда и пришла…
Над головой звенел верхний слой листвы — металлический дребезжащий гул, точно сшибаются друг с другом множество маленьких лезвий. Слегка приглушенный гром. И все.
Нет, не все. Откуда-то из глубины этой дремучей рощи до нее донеслось тысячеголосое дружное «дум-дум». Это были не только барабаны — к ним примешивались и хлопки в ладоши, и удары по струнам, и человеческие голоса. Она невольно двинулась вперед, не опасаясь внимания жителей этого подлесья: похоже, к ней уже привыкли, принимают почти как свою. Да и гостей здесь, если верить горбуну, сегодня должно быть предостаточно.
Древесные стволы, несущие на себе тяжелолиственные кроны, становились все толще и кряжистее — обхватов пять, не меньше; каменные рукотворные столбы поддерживали нижние ветви там, где еще не успели набрать силу молодые деревца, заботливо огражденные снопиками сухой травы. Перепрыгивая через корни и какое-то подобие грядок, она забиралась все дальше и дальше в глубину этого естественного убежища, которое изнутри оказалось гораздо обширнее, чем она подозревала; наконец она увидела на ровной поляне человеческие фигуры. Кто-то сидел, некоторые полулежали, расположившись на траве так безмятежно, словно над их головами и не бушевала неистовая стихия.
Противоположную сторону поляны окаймляло нечто вроде ступеней амфитеатра, заполненного людьми. Все это напомнило ей представления, которые нередко устраивались в королевских садах ее отца тоскующей от безделья знатной молодежью; мона Сэниа с детства терпеть их не могла за откровенную фальшь и снобистскую снисходительность к непосвященным. На дворцовых подмостках мечи были деревянными, они сверкали позолотой и поддельными драгоценностями, а поединки скорее напоминали дотошно отрепетированные танцы. Для юной принцессы этого было достаточно, чтобы раз и навсегда преисполниться глубочайшим презрением к любому лицедейству.
Но, похоже, ожидающее ее здесь маленькое представление должно было сочетать убогость и незамысловатость, учитывая уровень жизни туземцев. Какая-нибудь сказочка. Или откровенный фарс. Занесло же ее на эту бессмыслицу…
Она уже хотела попятиться назад, чтобы незаметно исчезнуть, но тут ее остановил голос, который показался ей знакомым:
— Выбор. Его вы сделали этой ночью, дети мои, и вступили в Школу Любви. До сих пор ваши наставники учили вас добывать пропитание, считать и запечатлевать знаками то, что подлежит сохранению; врачевать ближних и укреплять собственное тело. Но теперь вы будете постигать самое главное, что составляет смысл жизни каждого человека — вы будете учиться любить, и здесь единственным наставником будет для вас ваше собственное сердце…
Гром, способный обрушить свод любого дворца, грянул над самой головой, но никто даже не пошевелился, уверенный в незыблемости естественной кровли. Мона Сэниа поискала глазами оратора и невольно обратила внимание на статную фигуру в белом, до земли, плаще, обращенную к ней спиной. Рассыпавшиеся по плечам смоляные кудри заставили принцессу предположить, что перед нею женщина, но она тут же вспомнила, как ошиблась на перевале с убогим калекой, которого она тоже поначалу приняла за старуху; царственная осанка выдавала знатную особу.
Но голос-то был мужским.
Более десятка слушателей расположилось прямо на траве, но все они уже несомненно вышли из детского возраста. Парни, так те просто в дружину просятся…
— Быстротекучесть. Она неумолима к времени человеческой жизни, — снова зазвучал голос, одновременно ясный и печальный, как лунный свет; — и вы должны быть готовы, когда и вам настанет пора выбирать и быть избранными. Тогда счет времени пойдет на краткие дни и еще более мимолетные ночи, которые вы наполните своей последней и единственно настоящей любовью.
Говоривший опустил голову, точно собираясь с мыслями.
Легкий шорох, как эхо, пролетел над поляной, над головами взлетели руки с круглыми коробочками крошечных барабанов, и снова раздалось дружное «дум-дум», прозвучавшее как подтверждение: «да будет так».
— Свершилось, — снова зазвучал голос, покоряющий своей мягкой властностью. — Сегодня, по обычаю предков, я обвенчал вас с предметами вашей первой любви: заботливо взращенными саженцами и прирученными мелкими тварями, с привычными от пеленок куклами и недавно полученным, пока еще притуплённым оружием. Этот выбор вы сможете изменить. Но Последняя Любовь — она неизменна, потому что с того мгновения, как она завладеет вами, вам будет отмерено лишь столько времени, сколько нужно для того, чтобы подарить Подлунью свое отражение — детей своей страсти и нежности, которые так же, как когда-то вы сами, начнут свой путь к последнему блаженству, венчающему всю человеческую жизнь.
Снова пауза, и снова дружное «дум-дум».
— Готовьтесь. Совершенствуйте умение любить, постигайте чародейную науку отдавать всего себя своему избраннику, с которым вы завершите череду своих ночей, как делают сегодня Чиута и Роому, уходящие, чтоб найти свое место под солнцем.
Дум-дум.
Что-то мрачновато все это для народного гулянья на открытом воздухе… хотя кто сказал, что все происходящее — это праздник? Во всяком случае, этих двоих, что спускаются сейчас по ступеням амфитеатра, веселящимися не назовешь. Совсем старенькие, он еще и хромает, она прямо-таки тащит его на себе — где уж им искать место под солнцем? Да еще под таким, как здешнее! Дикость какая-то. Доковыляли до оратора и… Древние боги, они что, раздеваются? Да, все скинули, даже лыковые сандалии, остались в убогих тряпочках на чреслах. Зато взамен получили какой-то кувшинчик и благославляющий взмах белого плаща. Поковыляли.
Мона Сэниа отступила за шершавый древесный ствол, потому что полуобнаженная чета двинулась прямо на нее. Дум… Дум… Дум… Казалось, маленькие барабаны помогают старикам делать каждый шаг, дающийся с таким трудом. Пряталась она напрасно: уходящие были настолько поглощены друг другом, что, наверное, не заметили бы и молнии, ударившей перед ними. Куда же они в грозу-то? Впрочем, пока им удастся таким шагом добраться до границы подлесья, буря утихнет — вот и гром доносится откуда-то издалека, а ни капли дождя так и не ударило в звонкую кольчужную листву верхнего покрова их купины. Дум… Дум… И барабаны звучат все тише, и всего двое двинулись следом — наверное, дети или внуки, готовые поддержать старших родичей в этой нелепой ночной прогулке. Остальные просто поднялись и провожают уходящих задумчиво, но не слишком печально, как глядят па нечто такое, что для себя самих еще просто непредставимо. Вот и оратор обернулся им вслед…
Она почти не удивилась, узнав в нем давешнего горбуна. Теперь, когда он стоял к ней вполоборота, было видно, как белоснежный плащ топорщится за плечами, а вот на шее… Древние боги, такое она видела только на варварской Тихри — рабский ошейник!
Он скользнул взглядом по непрошеной гостье, словно не узнавая ее, потом круто повернулся и зашагал к опустевшему амфитеатру, со ступеней которого все уже спустились вниз, на поляну. Смешался с толпой, которая послушно расступалась перед ним, словно боясь к нему прикоснуться, и принцесса поняла, что сейчас потеряет его. Ну нет, раз уж они познакомились под ураганными порывами надвигающейся бури, то здесь, где тишь и гладь и вселенская благодать, она попытается получить у него ответы на свои вопросы. Ведь странники — наиболее информированные существа на каждой планете.
Она бесцеремонно врезалась в толпу; действительно, кто держал в руках куклу, кто — клеточку с какой-то мелкой живностью, кто — глиняный горшочек с чахлым саженцем. Но сейчас эти детали ее мало волновали. Не упуская из вида мелькающий впереди белый плащ, она приблизилась к каменным ступеням — надо же, и не амфитеатр это вовсе, а фасад куполообразной скалы, превращенной в громадный дом. Черные жерла тоннелей уходили вглубь с каждой ступени, провалы пещер были превращены в балконы и террасы; каменные навесы и козырьки поддерживались изящными столбиками, кое-где даже с полустершейся резьбой, и единственное, чего здесь ни в малейшей степени не наблюдалось, так это симметрии.
Горбун нырнул в какой-то дверной проем и она, не раздумывая, последовала за ним. Так и есть, естественные пещеры, приспособленные под жилье. Мягкий свет фосфоресцирующих камышей в тяжелых вазах, скамья между ними.
Незнакомец скинул на нее свой плащ, и принцесса едва не вскрикнула, увидав, что скрывается под ним.
12. Новоявленный бог земли Ала — Рани
Плащ снежными складками по-хозяйски разлегся на скамье, отчего в пещерке-комнатушке стало светлее, и у принцессы мелькнуло невольное желание отвернуться, чтобы не увидеть обнажившегося старческого уродства — естественная брезгливость юности; но она не успела: стоявший к ней спиной незнакомец пошевелил плечами, распрямляя их, и с безмерным изумлением она обнаружила, что никакого горба у него нет, а вместо этого всю спину прикрывает какой-то плоский решетчатый короб, закрепленный между кожаным ошейником и широким поясом. Сквозь редкое лыковое плетение было видно, что два жутких лиловых пятна, несомненное следствие недавнего ожога, расползлись от лопаток по всей коже, которую таким вот хитроумным способом приходилось защищать от любого неосторожного прикосновения.
Принцесса почувствовала, как всю ее заливает жар неуемного стыда, словно она подглядывала за чем-то непристойным. Между прочим, неслышимый советчик мог бы и предостеречь, но промолчал, собака.
А может, так лучше — с самого начала знать, что к чему?
Смущение сменилось злостью на себя. Да что она, девочка, что ли? Уж сколько раз купалась вместе со всей дружиной, а Милосердного князя тихрианского однажды умудрилась узреть во всей естественной красе (о чем он, к счастью, не подозревал); а тут вдруг… Да и вообще, почему — стыд? Сострадание тут уместнее.
Экс-горбун устало опустился — не на скамью, занятую парадным одеянием, а прямо на каменный пол. Ни секунды не колеблясь, она приблизилась к нему и присела рядом.
— Может, тебе воды? — спросила она участливо. Он совсем не удивился, словно ждал ее появления.
— Принесут, — проговорил она с величавой простотой, как властитель, не сомневающийся в расторопности своих слуг. — А пока поговорим.
А вот продолжительного разговора она отнюдь не планировала. То, что хотела, она уже увидела — примитивный обряд полуварварского племени. Зрелище не впечатляющее.
— М-м-м… только недолго, хорошо?
Он слегка запрокинул голову, словно над нею было небо, а не выдолбленный в скале свод, и аскетическая замкнутость уступила место мягкой печали. Принцессе подумалось, что если бы уголки его губ не висели уныло книзу, как усы у сома, он казался бы намного моложе; зато серебристые нитяные просверки, которых прежде не разглядеть было в обманчивом свете луны, теперь явственно проступали в темных волосах, кстати, не черных, а какого-то очень густого орехового тона. Они постоянно почти полностью закрывали его лицо — вероятно, незнакомец знал о том, что оно если и не столь уродливо, как его тело, то во всяком случае тоже малопривлекательно. Но, в самом деле, что это ей приспичило его разглядывать?
— Торопишься. — Он снова опустил голову, и летучая грива поспешила скрыть лицо. — Ты едва успела здесь появиться, а тебя уже кто-то ждет… Вот что значит быть такой юной. Но подари несколько мгновений и мне. Итак, празднество позади. Куда же ты теперь направишься?
Он был совершенно уверен в том, что она настроена ему отвечать. И абсолютно правдиво притом. Его что, никогда не водили за нос?
Принцесса почувствовала, как всю ее заливает жар неуемного стыда, словно она подглядывала за чем-то непристойным. Между прочим, неслышимый советчик мог бы и предостеречь, но промолчал, собака.
А может, так лучше — с самого начала знать, что к чему?
Смущение сменилось злостью на себя. Да что она, девочка, что ли? Уж сколько раз купалась вместе со всей дружиной, а Милосердного князя тихрианского однажды умудрилась узреть во всей естественной красе (о чем он, к счастью, не подозревал); а тут вдруг… Да и вообще, почему — стыд? Сострадание тут уместнее.
Экс-горбун устало опустился — не на скамью, занятую парадным одеянием, а прямо на каменный пол. Ни секунды не колеблясь, она приблизилась к нему и присела рядом.
— Может, тебе воды? — спросила она участливо. Он совсем не удивился, словно ждал ее появления.
— Принесут, — проговорил она с величавой простотой, как властитель, не сомневающийся в расторопности своих слуг. — А пока поговорим.
А вот продолжительного разговора она отнюдь не планировала. То, что хотела, она уже увидела — примитивный обряд полуварварского племени. Зрелище не впечатляющее.
— М-м-м… только недолго, хорошо?
Он слегка запрокинул голову, словно над нею было небо, а не выдолбленный в скале свод, и аскетическая замкнутость уступила место мягкой печали. Принцессе подумалось, что если бы уголки его губ не висели уныло книзу, как усы у сома, он казался бы намного моложе; зато серебристые нитяные просверки, которых прежде не разглядеть было в обманчивом свете луны, теперь явственно проступали в темных волосах, кстати, не черных, а какого-то очень густого орехового тона. Они постоянно почти полностью закрывали его лицо — вероятно, незнакомец знал о том, что оно если и не столь уродливо, как его тело, то во всяком случае тоже малопривлекательно. Но, в самом деле, что это ей приспичило его разглядывать?
— Торопишься. — Он снова опустил голову, и летучая грива поспешила скрыть лицо. — Ты едва успела здесь появиться, а тебя уже кто-то ждет… Вот что значит быть такой юной. Но подари несколько мгновений и мне. Итак, празднество позади. Куда же ты теперь направишься?
Он был совершенно уверен в том, что она настроена ему отвечать. И абсолютно правдиво притом. Его что, никогда не водили за нос?