Страница:
— А стоит? — невольно вырвалось у нее. — Мне вот даже жалко его… Немножко.
— Ребячество. Ты, вероятно, не знаешь, что это такое: находиться под властью чужака. Но для свободных номадов, из племени которых я веду свой род, гнет такой власти просто невыносим.
И еще как знаю! Иначе не отреклась бы от собственной семьи.
Рано, рано выдавать ему свои секреты!
Да уж, пусть лучше расскажет о себе. Нет мужчины, который устоял бы перед искушением воспеть собственные подвиги, когда на него смотрят снизу вверх широко раскрытыми глазами… А такими, как у нее — особенно. Это если без фальшивой скромности. Кстати, не лишним будет и ему чуточку польстить:
— Ну, по тебе сразу видно, что ты — из рода врожденно непокорных.
Что-то дрогнуло в его лице, но только не улыбка.
— Проницательность… Нет. С твоим возрастом это качество несовместимо. Просто кто-то уже успел поведать тебе обо мне.
Да нет, Горон! Честное слово! И если тебе неприятно рассказывать о том, как и с кем ты сражался и как тебя искалечили — не надо. И я не буду никого расспрашивать.
— Действительно. Я смогу сделать это сам. Нам предстоит еще не одна утренняя встреча. И раз это тебя занимает, то знай: никто и никогда не побеждал Горона.
— Но твое…
— Уродство. То, что ты видела и что стало для меня таким привычным страданием, что я научился его даже не замечать — это наследство от моего непокорного предка. Я родился таким. Как и мой отец, и мой дед. Я даже не знаю точно, в котором поколении мой великий прапрадед был искалечен Нетопырем и предан проклятию — передавать своим детям эту неизбывную боль.
Он запнулся, словно проверяя: а не покинул ли его наследственный недуг? Нет, конечно. И странное дело: только сейчас принцесса догадалась, что ее собственное щемящее томление — это отзвук его страдания, которое ее тело готово было взять на себя… Она даже не сразу расслышала то, что он продолжал:
— …предание. В последней своей подлунной битве мой пращур сошелся с этой тварью, когда его возлюбленная еще не стала его женой. Их общей мечтой было сбросить иго крылатого деспота и жить по собственным законам. План был прост: заманить Нетопыря в ловушку и опутать сетью, поломав крылья.
Вот теперь по его лицу действительно пробежала усмешка.
— Наивность… Ошибка моего прапрадеда заключалась в том, что в его время почему-то существовало заблуждение, будто вся сила Нетопыря заключена в его крыльях. Ночной дьявол побеждал своих противников довольно странным даже для колдунов способом: он ограждал их невидимой стеной и оставлял под палящим солнцем, где уже к полудню они умирали от чудовищной жажды и ожогов. При этом было замечено, что в тот миг, когда воздвигалась эта призрачная преграда, нетопыревы крылья распахивались, словно он готовился взлететь…
Сэнни невольно вздрогнула — да, перед тем, как липкая пелена окутала ее тело, она заметила взмах пепельного крыла. Но Горон не спрашивал о подробностях ее встречи с Властителем Ночи, и она сочла за лучшее промолчать. Сначала нужно выслушать до конца его самого.
— Ошибка. Но на ней и строился план заговорщиков, — продолжал он свой рассказ. — Раз Нетопырь побеждает людей, лишая их возможности двигаться, значит, и его самого можно одолеть таким же способом. Вот они и заманили своего врага в западню — как я подозреваю, он попросту забавлялся тем, что позволил себя пленить. А потом… потом невидимая сила, ощущаемая как исполинский липкий хлыст, разметала как нападающих, так и саму ловушку. На открытом месте остался только предводитель восставших, а вокруг него — стена, невидимая и непроницаемая. Говорят, у крылатой твари не появилось даже желания потешиться, глядя, как тщетно мятежники пытаются пробить ножами и острыми камнями несокрушимую преграду, и он удалился, не оглядываясь. Не пытался этого сделать только сам их предводитель. Приникнув к невидимой стене, он до самого рассвета говорил с той, которая так и не успела стать его женой; последние, как он думал, часы своей жизни он потратил на то, что заставил свою возлюбленную дать клятву с первыми же лучами солнца удалиться от места казни в спасительную тень подлесья, беречь себя ради его памяти, а затем от любого из бывших соратников родить сына, который продолжил бы дело отца…
— Так значит, ты все-таки не его потомок?
Не перебивай! Разве не чувствуешь, что ему легче, когда он с тобой говорит?
— Нетерпение. Быстролетная примета юности… — бесстрастно продолжал Горон. — Но впереди еще самое страшное, что пришлось пережить моему прадеду. Как повествует предание, он был человеком богатырского сложения, недюжинной силы и звериной выносливости. Легенды, как правило, приукрашают действительность, но здесь сам факт говорит за себя: это был единственный человек во всем Новоземье, который смог пережить солнечный день. По-видимому, он сжался в комок, чтобы уберечь голову и грудь, и сначала перекатывался с боку на бок, а потом попытался зарыться в каменистый грунт… На этом он и потерял сознание. К заходу солнца мясо на его спине было сожжено до костей, но он был еще жив. С последним дневным лучом стена сама собой исчезла — как видно, крылатому палачу показалось, что урок послушания преподан полностью и дерзкий бунтовщик мертв.
Горон перевел дыхание, и Сэнни заметила крошечные, точно росинки, капельки пота, выступившие у него на лбу. Как видно, он помнил все это не только умом, но и изуродованной спиной.
— Непредставимо. Но когда друзья на руках унесли его в прохладное подземелье, он попросил их всех удалиться, оставив его наедине со своей любимой. Воистину он был человеком сказочной силы и мужества, потому что совершил то, что невозможно даже помыслить: он провел с ней час любви и зачал того, кто продолжил его род… И к полуночи умер, чтобы возродиться в собственном сыне.
Сэнни почувствовала предательское пощипывание в носу и, не стесняясь, потерла его ладошкой.
— Мальчик. Он появился на свет с отчаянным криком, который прозвучал еще в утробе матери. И все увидели, что его спинка представляет собой одну кровавую, обожженную рану. Никто не верил, что он выживет, но он выжил несмотря ни на что. И мать ненавидела его — не за уродство, нет; ей казалось, что если бы ее любимый не был бы одержим стремлением оставить после себя сына, он перенес бы последнюю ночь и остался в живых… Но она, как и все здешние матери, умерла слишком скоро, едва выкормив первенца, и тяжести ее нелюбви он почти не запомнил. Гораздо тяжелее переносил он свое одиночество, ведь на этой земле женщины рожают, как правило, сразу по двое, а то и по трое младенцев, и они подрастают в теплой близости брата или сестры. И вот, если не лгут предания, — тут голос рассказчика зазвучал еще глуше, словно стиснутый неподдельной болью, — кто-то из нянек-бобылих проговорился, что и у него родился брат…
Горон снова запнулся, но на сей раз он словно взвешивал: а стоит ли рассказывать дальше?
— Монстр. Непотребное чудовище, непохожее на человека — истинное дитя солнечной ярости, — прозвучал его твердый и безжалостный голос. — От выродка-близнеца поспешили избавиться, но память о нем преследовала этого человека так же неотступно, как и жгучая боль в спине.
— Ты говоришь как будто о себе! Я не ошиблась — ведь это у тебя тоже был брат-урод! — По какому-то наитию быстро проговорила — даже не спросила — Сэнни, и волосы Горона, всегда точно колышимые неощутимым ветерком, вдруг замерли в неподвижности.
Но ничто в его лице не дрогнуло — или этого не было заметно за теневой завесой. И голос был совершенно спокоен:
— Маловероятно. Мне бы об этом поведали. Но всю жизнь меня преследует ощущение, будто кто-то подползает ко мне, ластится, просит разрешения хотя бы побыть рядом… И я невольно гоню его прочь, хотя точно знаю, что никого на самом деле нет… Вот и весь мой рассказ о последнем из вольного рода номадов, которые не терпят над собой никакой чужой власти.
— Ты сказал: последний. Так ты что же, не хочешь оставить после себя сына?
Он внезапно наклонился над нею — так резко, что волосы стремительно метнулись назад, словно не желая коснуться лица и плеч молодой женщины, над которой Горон навис, точно ночная птица:
— Сына! А ты… ты согласилась бы?
Она осторожно отклонилась, поднялась на ноги. К такому повороту разговора она была не готова. Теперь главное — собрать всю свою дипломатичность и не обидеть его нечаянным словом:
— Горон, тебе нужна сильная, я бы даже сказала — неукротимая женщина, равная тебе самому, а не любопытное и легкомысленное дитя, как ты меня называешь.
Он тоже поднялся, медлительно и легко, как черное облако из грозового ущелья:
— Дитя. Беспечное, пленительное дитя, — прошептал он как бы про себя, — откуда тебе знать, о какой любви мечтает одинокий странник, у которого нет ни собственного гнезда, ни, может быть, завтрашней вечерней зари? И тем более тебе ли ведать, что настоящую любовь дарит не зрелая женщина, а беззаботное, юное существо, подобное эльфу из маггировских легенд, чье первое чувство вспыхивает, словно предгрозовая зарница; оно чисто, как отражение лунного света в капле росы на придорожной паутинке, потому что не замутнено ни оскорбительной осторожностью, ни расчетливым опытом. Только в юности, не ведающей страха смерти, можно любить безоглядно, как любят те девочки, которые, несмотря на все запреты, летят навстречу самому Лунному Нетопырю, волшебным провидческим даром предугадывая в себе именно такое самозабвение. Законы этой земли, сотворенные и записанные бобылями и одинцами, правящими в каждом подлесье, определяют им совсем иную судьбу: молодость длиною почти в целую жизнь, и лишь на закате — единственную скоропалительную страсть, рождение потомства и — последний путь, хорошо, если вдвоем… Но на самом деле это не любовь, нет — это просто страх одиночества. Прижизненного одиночества… такого смехотворно краткого — перед одиночеством вечным. И прошу тебя: никому не передавай моих слов, Эссени…
Он поднес руки к вискам, закрывая лицо, и длинные пряди волос зашевелились, обвиваясь вокруг них.
Бедный, бедный Горон…
— Бедный, бедный Горон, — как эхо, повторила она. — Вот, значит, какой любовью любил ты сам на заре твоих дней…
— Нет, — глухо проговорил он, отворачиваясь. — Не любил. Я никогда не позволял себе никого полюбить, поэтому какая-то частица моего сердца так и осталась юной. Я не имею права на счастье — моя жизнь но завещанию пращуров отдана делу борьбы.
— Но ведь каждый из них оставлял после себя сына!
— Каждый. Но не я. Может быть, они не были так горды… и так уродливы. И не ждали от судьбы того беззаветного отклика, который нужен мне. Но я никогда и ни у кого не стану его вымаливать. И закончим на этом.
— Ты меня прогоняешь?
Нет. Просто я попрошу тебя, Эссени, больше не подходить ко мне так близко, как сегодня, чтобы мне снова не показалось… Но хватит об этом. — Он глянул вверх, где сомкнувшиеся листья уже не пропускали неуемного сияния вступившего в свои права утра. — Ты перетерпишь дневную жару прямо здесь, на затененной тропе, потому что смрадный дух этого подлесья будет для тебя непереносим. Еды и питья достаточно. Как только солнце сядет, обойди купину слева, и увидишь черные ворота в Слюдяной распадок. Иди строго по вешкам живой тропы, береги глаза от блеска. Тропа упрется в гладкую известняковую стену, иди вдоль нее влево, пока снова не наткнешься на черные воротца. За ними лежит устье трех долин, это земли вяльев. Жди сразу за вторыми воротами. А сейчас мне недосуг, надо совет держать с одинцом поруханским.
Он круто повернулся и пошел прочь, как всегда не попрощавшись. Жалеет о том, что был чересчур откровенен с первой встречной?
Разве ты не заметила, что ты ему — не первая встречная?
Очень, очень, очень жаль. Однако рано или поздно придется его разочаровать… Но все-таки хорошо, что это произошло не сегодня.
Сегодня. Это слово разом вернуло ей ощущение быстротечности времени. Домой, скорее домой!
— Сэнни! — крикнул он, метнувшись к жене, которая только-только уселась на пороге, подставив свои сандалии серву-чистильщику. — Сэнни, мы — олухи царя небесного!
— Ка-акая новость! — флегматично отозвалась супруга. — Не подпускай ко мне детишек, я вся в козьем помете. Испачкаются.
— Сэнни, да ты послушай: то, что мы принимали за самоцветную шкатулку на бажовский манер, оказывается — карта Свахи! Алэл, мудрая голова, сразу до этого додумался, вот что значит, быть королем-чародеем.
— Постой, постой, как это — карта? Там ведь всё… — Она сделала несколько беспомощных вращательных движений руками, точно обнимала громадную дыню. — Там внутри все круглое…
— Естественно! Сваха-то тоже круглая, точно башка у нашего Пыметсу. Впрочем, как и все остальные планеты. И звезды. Такая сферическая карта называется глобусом. Что, на Джаспере такого не изобрели? Впрочем, ваши крэги издавна внушили вам отвращение ко всяким изображениям. Так вот, это — глобус, только навыворот. Словно ты стоишь в самой сердцевине планеты и видишь вокруг себя ее поверхность. Понимаешь?
Если признаться честно, то у нее голова кружилась — так сразу из невестийского рассвета да в игуанские сумерки… Но она мужественно кивнула:
— Это я понимаю. Неясно только, почему эта выдумка древних свахейцев привела тебя в такой неописуемый восторг.
— Ну, честное слово, ты сегодня какая-то бесчувственная, мое твое величество. А восторг по поводу того, что на этой карте я, кажется, обнаружил космодром…
— Космы… что?
— То место, откуда взлетают гигантские корабли, чтобы направиться к другим планетам! И это значит, что кто-то из свахейцев мог уцелеть.
—Где?
— Ну… Жених и Невеста отпадают, там можно только поджариваться, а вот космические станции, работающие в автономном режиме, для технического уровня свахейцев вполне достижимы. Надо только их поискать.
— А зачем? Он опешил:
— Как это — зачем? Это же люди, стоящие на том же уровне развития, что и мы на Земле…
— Если это тот же уровень, значит, у них в данный момент нет ни волшебников, ни талисманов. Нам-то ведь от них нужно только это. А людей во всей Вселенной знаешь, сколько? Со всеми не перезнакомишься, — она зевнула.
Ее всегда приводила в недоумение эта исключительно земная тяга: на все планеты слетать, со всеми туземцами подружиться, всем несчастненьким помочь…
— А если они действительно заперты в какой-то межпланетной конструкции, — настаивал командор, — и теперь, по прошествии стольких лет, им нужна помощь — кто, кроме твоей дружины, сможет сослужить им эту службу?
Ну вот, и до благотворительности дошли.
— Джасперяне никому не служат, ты забыл, муж мой, любовь моя. А если у свахейцев имеются корабли, способные летать в черной пустоте, то они могут вернуться к себе на родину, там ведь уже снова можно жить. И потом, ты же в этих черных небесах достаточно поработал, можешь себе представить, реально ли это — искать крошечную песчинку твоей так называемой автономной станции, кружащую где-то меж звездами.
— Мне бы твое царственное спокойствие! Я вот теперь места себе не найду, пока не выясню, соответствует ли моя догадка истине.
— Ну и прекрасно — с утра прогуляй Ю-юшеньку на коне, ему полезно подышать морским воздухом, а потом бери хотя бы Дуза, он человек хладнокровный, приступам телячьего восторга не подвержен. И проверяй свою выдумку.
— Гипотезу, с твоего разрешения… О, черт, если бы пару лет назад мне предсказали, что я буду слышать от жены: погуляй с ребенком, а потом можешь слетать на планету, которая от тебя за сотни парсеков… Заикой бы стал. От смеха.
— Смеющийся муж — залог семейного счастья. Только посмотрим, кто будет смеяться последним, отыскав проклятый талисман.
— Боюсь, что это будешь не ты, дорогая — в последнее время я замечаю у тебя упадок энтузиазма и явное охлаждение к прогулкам на Сваху.
— Нет свежих идей. А шарить наугад — дело безнадежное, я уже убедилась. Вот посижу на закатном солнышке, подумаю, на карту эту самоцветную полюбуюсь — авось какая-нибудь мыслишка и промелькнет. Ведь талисман может находиться и в Джанибастовом замке, и… хоть наш менестрель утверждал, что его Ала-Рани волшебством не богата, но именно там. Нужно только терпеливо дождаться его возвращения.
— До чего ты стала рассудительной, даже не верится!
— А эта рассудительность — только часть моей переменчивости. Сейчас мне гораздо интереснее возвести над морем невиданный в здешних краях замок, чем облететь десяток незнакомых созвездий, — ох, какое вранье, какое махровое вранье!
Просто счастье, что оно совершенно безобидно. Но вот землянину от таких реплик, совершенно естественных для джасперян, иногда хотелось взвыть:
— Насколько же вы не цените того дара, что вам дан от рождения!
— Вон твоя дружина, командор, бери любого, и — черные небеса перед тобой скатертью расстелены… Я правильно цитирую фольклорную мудрость? Лет через десять тебе это тоже надоест до оскомины.
— Даже через десять лет мне не надоест только одно…
—Ох.
К счастью (супружескому) это междометие вовсе не переводилось сакраментальной общеземельной формулой «яусталакаксобака», а означало лишь истинно королевское «сначала завоюй!». Сразу по возвращении на Игуану жаркое колдовство чужого мира улетучивалось, оставался только ее Юрг, и нечародейная темнота их ночей, в которых он всегда был командором, а если повезет — то и звездным волком, от которого так остерегали ее позабытые «Звездные Анналы». И она не утруждала себя никчемным вопросом: какой же из двух миров ей нужнее. Тут не надо было и обращаться к неслышимому голосу. Оба. И друг другу они отнюдь не мешали.
Вот почему поздно ночью, когда Юрг уже похрапывал, она долго лежала, из-под прикрытых век уставясь в черные небеса собственной слепоты. Что-то во вчерашнем разговоре настораживало ее, заставляло припоминать и взвешивать каждое слово… Только это был разговор не с мужем.
С Гороном.
Его поведение она сочла бы естественным — нестарый еще мужчина, хоть и с комплексом надуманных самоограничений, и молодая женщина… а, вот она и поймала за мышиный хвостик источник собственного недоумения. С одной стороны, он все время подчеркивал, что она — еще дитя, и не в иносказательно-комплиментарном смысле, а в самом прямом. Который и для нее стал ясен только тогда, когда он сообщил, что у невестийских аборигенов детство длится почти всю сознательную жизнь. Она припомнила своих нечаянных товарищей по игре в мяч: на вид они были ее сверстниками, если даже не старше, но вели себя как расшалившаяся детвора. Они и ее включили в свой круг как малолетку.
Дитя, значит.
Но тогда какого же тролля он ее охмурял — а уж на то, чтобы распознать подобную попытку, у нее был если не нюх, то весьма внушительный опыт. На нее заглядывались чуть ли не с десяти лет, и вовсе не потому, что она была ненаследной принцессой и, стало быть, по джасперианским меркам — лакомый кусочек в матримониальном плане. И теперь все повторялось бог знает в который раз — горный странник готов был отринуть все собственные обеты вкупе с законами своего Новоземья, лишь бы… Вот именно — лишь бы. Выходило, что все-таки он видел в ней женщину, а не ребенка.
Как и Нетопырь, умыкающий девочек в свои лунные замки.
И тут все окончательно встало на свои места. Они ведь были вечными соперниками, эти два одиноких существа. Ей припомнились слова, сказанные Гороном с безмерной горечью: «Я уже не знаю, то ли он — там, где я, то ли я — там, где он…» Властитель этого мира, Лунный Нетопырь не мог простить Горону той власти над умами, которую невестийцы, так жаждущие свободы (только вот — от чего?), добровольно передали в руки последнего из рода номадов; он же, в свою очередь, не мог не завидовать магическим способностям, да и вообще всему образу жизни, включая бессмертие, своего крылатого соперника. Вот отсюда и бессознательная страсть к случайно встреченной большеглазой девочке. Нет, не страсть — проще. Взять ее себе в одноразовые наложницы для него, наверное, значило бы стать с Лунным Демоном на одну ступень.
Ну вот, все разъяснилось, сочтено и разложено по полочкам. Можно спать.
Но сон не шел. Кампьерры… странноватое прозвание для племени варваров, как она успела заметить, даже не применяющих огня. А что, если прав Юрг, и это действительно потомки свахейцев, долетевших каким-то чудом до соседней планеты, когда свою собственную загадили уже до предела? Надо будет поподробнее расспросить Горона о том, откуда пришли в эти столбчатые горы предки современных обитателей подлиственных селений. А они пришли издалека, и одно название, которое они дали своей стране — Новоземье, уже само по себе говорит о многом. И Горон, которому, похоже, их предрассветные беседы доставляют не меньше радости, чем ей самой, охотно поведает все, что знает. Кстати, он и сам из рода кочевников и, следовательно, не здешний — во всяком случае, такими были его достославные пращуры.
Но ведь есть еще и маггиры, к которым сейчас и направлялся неутомимый странник. Не исключено, что одно из этих двух племен — пришлые, а кто-то — коренные жители Невесты. Кто же из них прилетел со Свахи? Пожалуй, не стоит с этим торопиться, этот вопрос может разрешиться сам собой, когда их совместное путешествие подойдет к концу. Тогда станет ясно, у кого могут сохраниться старинные свахейские амулеты, с кем торговаться… или воевать.
А ведь забавно будет, если, в конце концов, окажется, что и маггиры, и кампьерры — исконные племена Невесты. А пришелец с далекой Свахи — один только Горон, уцелевший каким-то чудом.
Но уж, во всяком случае, не Лунный Нетопырь.
Она чуть было не засмеялась вслух, пришлось прикрыть губы ладошкой, чтобы не разбудить мужа. А что смешного? Да ничего. Смеются ведь не только потому, что в голову пришла забавная мысль. Можно смеяться и просто так, чувствуя себя свободной и потому счастливой.
Она протянула руку и нащупала свой аметистовый обруч, покоившийся рядом с подушкой. Надела. Эй ты, внутренний голос, что будет, если я сейчас возьму и слетаю в Слюдяную долину? На одну-единственную минуточку?
Молчит, собака. На других-то планетах он куда как разговорчивее! Впрочем, сейчас она б его и не послушалась. Ее действительно тянуло лишь взглянуть на точно выскобленную гладкую впадину между гор, всего несколько часов назад, когда она стремительно пролетала над нею, тускло поблескивавшую в свете разгоравшегося утра колдовскими розовато-сиреневыми бликами, точно отсветами ее собственных глаз; сейчас там уже буйствует обжигающий солнечным пламенем день, и слюдяные блестки должны быть поистине золотыми, и жаркий воздух, тяжко вздымаясь к побледневшему от жажды небу, должен густым маревом уносить ввысь это неизбывное призрачное золото…
Ей не нужно будет даже появляться над долиной — достаточно возникнуть в аспидно-черных воротах, таких глубоких, что в них могли бы встать друг за другом три больших королевских колесницы; не беда, что на ней сейчас всего лишь прозрачная сорочка, в разгар солнечного дня никто не рискнет добираться из Поруха до чернокаменного тоннеля, хотя ночью этот путь легко может проделать даже ребенок.
Она осторожно спустила ноги с постели, глянула вверх: сквозь полупрозрачный потолок едва угадывалась неподвижная тень Гуен, замершей на верхушке шатрового корабля. Значит, рассвет еще не близок. И, не ступая на пол, она прянула в сторону, чтобы мгновенно перенестись под свод угрюмых ворот, прорубленных в одиноком черном утесе.
15. Ничто против ничего
— Ребячество. Ты, вероятно, не знаешь, что это такое: находиться под властью чужака. Но для свободных номадов, из племени которых я веду свой род, гнет такой власти просто невыносим.
И еще как знаю! Иначе не отреклась бы от собственной семьи.
Рано, рано выдавать ему свои секреты!
Да уж, пусть лучше расскажет о себе. Нет мужчины, который устоял бы перед искушением воспеть собственные подвиги, когда на него смотрят снизу вверх широко раскрытыми глазами… А такими, как у нее — особенно. Это если без фальшивой скромности. Кстати, не лишним будет и ему чуточку польстить:
— Ну, по тебе сразу видно, что ты — из рода врожденно непокорных.
Что-то дрогнуло в его лице, но только не улыбка.
— Проницательность… Нет. С твоим возрастом это качество несовместимо. Просто кто-то уже успел поведать тебе обо мне.
Да нет, Горон! Честное слово! И если тебе неприятно рассказывать о том, как и с кем ты сражался и как тебя искалечили — не надо. И я не буду никого расспрашивать.
— Действительно. Я смогу сделать это сам. Нам предстоит еще не одна утренняя встреча. И раз это тебя занимает, то знай: никто и никогда не побеждал Горона.
— Но твое…
— Уродство. То, что ты видела и что стало для меня таким привычным страданием, что я научился его даже не замечать — это наследство от моего непокорного предка. Я родился таким. Как и мой отец, и мой дед. Я даже не знаю точно, в котором поколении мой великий прапрадед был искалечен Нетопырем и предан проклятию — передавать своим детям эту неизбывную боль.
Он запнулся, словно проверяя: а не покинул ли его наследственный недуг? Нет, конечно. И странное дело: только сейчас принцесса догадалась, что ее собственное щемящее томление — это отзвук его страдания, которое ее тело готово было взять на себя… Она даже не сразу расслышала то, что он продолжал:
— …предание. В последней своей подлунной битве мой пращур сошелся с этой тварью, когда его возлюбленная еще не стала его женой. Их общей мечтой было сбросить иго крылатого деспота и жить по собственным законам. План был прост: заманить Нетопыря в ловушку и опутать сетью, поломав крылья.
Вот теперь по его лицу действительно пробежала усмешка.
— Наивность… Ошибка моего прапрадеда заключалась в том, что в его время почему-то существовало заблуждение, будто вся сила Нетопыря заключена в его крыльях. Ночной дьявол побеждал своих противников довольно странным даже для колдунов способом: он ограждал их невидимой стеной и оставлял под палящим солнцем, где уже к полудню они умирали от чудовищной жажды и ожогов. При этом было замечено, что в тот миг, когда воздвигалась эта призрачная преграда, нетопыревы крылья распахивались, словно он готовился взлететь…
Сэнни невольно вздрогнула — да, перед тем, как липкая пелена окутала ее тело, она заметила взмах пепельного крыла. Но Горон не спрашивал о подробностях ее встречи с Властителем Ночи, и она сочла за лучшее промолчать. Сначала нужно выслушать до конца его самого.
— Ошибка. Но на ней и строился план заговорщиков, — продолжал он свой рассказ. — Раз Нетопырь побеждает людей, лишая их возможности двигаться, значит, и его самого можно одолеть таким же способом. Вот они и заманили своего врага в западню — как я подозреваю, он попросту забавлялся тем, что позволил себя пленить. А потом… потом невидимая сила, ощущаемая как исполинский липкий хлыст, разметала как нападающих, так и саму ловушку. На открытом месте остался только предводитель восставших, а вокруг него — стена, невидимая и непроницаемая. Говорят, у крылатой твари не появилось даже желания потешиться, глядя, как тщетно мятежники пытаются пробить ножами и острыми камнями несокрушимую преграду, и он удалился, не оглядываясь. Не пытался этого сделать только сам их предводитель. Приникнув к невидимой стене, он до самого рассвета говорил с той, которая так и не успела стать его женой; последние, как он думал, часы своей жизни он потратил на то, что заставил свою возлюбленную дать клятву с первыми же лучами солнца удалиться от места казни в спасительную тень подлесья, беречь себя ради его памяти, а затем от любого из бывших соратников родить сына, который продолжил бы дело отца…
— Так значит, ты все-таки не его потомок?
Не перебивай! Разве не чувствуешь, что ему легче, когда он с тобой говорит?
— Нетерпение. Быстролетная примета юности… — бесстрастно продолжал Горон. — Но впереди еще самое страшное, что пришлось пережить моему прадеду. Как повествует предание, он был человеком богатырского сложения, недюжинной силы и звериной выносливости. Легенды, как правило, приукрашают действительность, но здесь сам факт говорит за себя: это был единственный человек во всем Новоземье, который смог пережить солнечный день. По-видимому, он сжался в комок, чтобы уберечь голову и грудь, и сначала перекатывался с боку на бок, а потом попытался зарыться в каменистый грунт… На этом он и потерял сознание. К заходу солнца мясо на его спине было сожжено до костей, но он был еще жив. С последним дневным лучом стена сама собой исчезла — как видно, крылатому палачу показалось, что урок послушания преподан полностью и дерзкий бунтовщик мертв.
Горон перевел дыхание, и Сэнни заметила крошечные, точно росинки, капельки пота, выступившие у него на лбу. Как видно, он помнил все это не только умом, но и изуродованной спиной.
— Непредставимо. Но когда друзья на руках унесли его в прохладное подземелье, он попросил их всех удалиться, оставив его наедине со своей любимой. Воистину он был человеком сказочной силы и мужества, потому что совершил то, что невозможно даже помыслить: он провел с ней час любви и зачал того, кто продолжил его род… И к полуночи умер, чтобы возродиться в собственном сыне.
Сэнни почувствовала предательское пощипывание в носу и, не стесняясь, потерла его ладошкой.
— Мальчик. Он появился на свет с отчаянным криком, который прозвучал еще в утробе матери. И все увидели, что его спинка представляет собой одну кровавую, обожженную рану. Никто не верил, что он выживет, но он выжил несмотря ни на что. И мать ненавидела его — не за уродство, нет; ей казалось, что если бы ее любимый не был бы одержим стремлением оставить после себя сына, он перенес бы последнюю ночь и остался в живых… Но она, как и все здешние матери, умерла слишком скоро, едва выкормив первенца, и тяжести ее нелюбви он почти не запомнил. Гораздо тяжелее переносил он свое одиночество, ведь на этой земле женщины рожают, как правило, сразу по двое, а то и по трое младенцев, и они подрастают в теплой близости брата или сестры. И вот, если не лгут предания, — тут голос рассказчика зазвучал еще глуше, словно стиснутый неподдельной болью, — кто-то из нянек-бобылих проговорился, что и у него родился брат…
Горон снова запнулся, но на сей раз он словно взвешивал: а стоит ли рассказывать дальше?
— Монстр. Непотребное чудовище, непохожее на человека — истинное дитя солнечной ярости, — прозвучал его твердый и безжалостный голос. — От выродка-близнеца поспешили избавиться, но память о нем преследовала этого человека так же неотступно, как и жгучая боль в спине.
— Ты говоришь как будто о себе! Я не ошиблась — ведь это у тебя тоже был брат-урод! — По какому-то наитию быстро проговорила — даже не спросила — Сэнни, и волосы Горона, всегда точно колышимые неощутимым ветерком, вдруг замерли в неподвижности.
Но ничто в его лице не дрогнуло — или этого не было заметно за теневой завесой. И голос был совершенно спокоен:
— Маловероятно. Мне бы об этом поведали. Но всю жизнь меня преследует ощущение, будто кто-то подползает ко мне, ластится, просит разрешения хотя бы побыть рядом… И я невольно гоню его прочь, хотя точно знаю, что никого на самом деле нет… Вот и весь мой рассказ о последнем из вольного рода номадов, которые не терпят над собой никакой чужой власти.
— Ты сказал: последний. Так ты что же, не хочешь оставить после себя сына?
Он внезапно наклонился над нею — так резко, что волосы стремительно метнулись назад, словно не желая коснуться лица и плеч молодой женщины, над которой Горон навис, точно ночная птица:
— Сына! А ты… ты согласилась бы?
Она осторожно отклонилась, поднялась на ноги. К такому повороту разговора она была не готова. Теперь главное — собрать всю свою дипломатичность и не обидеть его нечаянным словом:
— Горон, тебе нужна сильная, я бы даже сказала — неукротимая женщина, равная тебе самому, а не любопытное и легкомысленное дитя, как ты меня называешь.
Он тоже поднялся, медлительно и легко, как черное облако из грозового ущелья:
— Дитя. Беспечное, пленительное дитя, — прошептал он как бы про себя, — откуда тебе знать, о какой любви мечтает одинокий странник, у которого нет ни собственного гнезда, ни, может быть, завтрашней вечерней зари? И тем более тебе ли ведать, что настоящую любовь дарит не зрелая женщина, а беззаботное, юное существо, подобное эльфу из маггировских легенд, чье первое чувство вспыхивает, словно предгрозовая зарница; оно чисто, как отражение лунного света в капле росы на придорожной паутинке, потому что не замутнено ни оскорбительной осторожностью, ни расчетливым опытом. Только в юности, не ведающей страха смерти, можно любить безоглядно, как любят те девочки, которые, несмотря на все запреты, летят навстречу самому Лунному Нетопырю, волшебным провидческим даром предугадывая в себе именно такое самозабвение. Законы этой земли, сотворенные и записанные бобылями и одинцами, правящими в каждом подлесье, определяют им совсем иную судьбу: молодость длиною почти в целую жизнь, и лишь на закате — единственную скоропалительную страсть, рождение потомства и — последний путь, хорошо, если вдвоем… Но на самом деле это не любовь, нет — это просто страх одиночества. Прижизненного одиночества… такого смехотворно краткого — перед одиночеством вечным. И прошу тебя: никому не передавай моих слов, Эссени…
Он поднес руки к вискам, закрывая лицо, и длинные пряди волос зашевелились, обвиваясь вокруг них.
Бедный, бедный Горон…
— Бедный, бедный Горон, — как эхо, повторила она. — Вот, значит, какой любовью любил ты сам на заре твоих дней…
— Нет, — глухо проговорил он, отворачиваясь. — Не любил. Я никогда не позволял себе никого полюбить, поэтому какая-то частица моего сердца так и осталась юной. Я не имею права на счастье — моя жизнь но завещанию пращуров отдана делу борьбы.
— Но ведь каждый из них оставлял после себя сына!
— Каждый. Но не я. Может быть, они не были так горды… и так уродливы. И не ждали от судьбы того беззаветного отклика, который нужен мне. Но я никогда и ни у кого не стану его вымаливать. И закончим на этом.
— Ты меня прогоняешь?
Нет. Просто я попрошу тебя, Эссени, больше не подходить ко мне так близко, как сегодня, чтобы мне снова не показалось… Но хватит об этом. — Он глянул вверх, где сомкнувшиеся листья уже не пропускали неуемного сияния вступившего в свои права утра. — Ты перетерпишь дневную жару прямо здесь, на затененной тропе, потому что смрадный дух этого подлесья будет для тебя непереносим. Еды и питья достаточно. Как только солнце сядет, обойди купину слева, и увидишь черные ворота в Слюдяной распадок. Иди строго по вешкам живой тропы, береги глаза от блеска. Тропа упрется в гладкую известняковую стену, иди вдоль нее влево, пока снова не наткнешься на черные воротца. За ними лежит устье трех долин, это земли вяльев. Жди сразу за вторыми воротами. А сейчас мне недосуг, надо совет держать с одинцом поруханским.
Он круто повернулся и пошел прочь, как всегда не попрощавшись. Жалеет о том, что был чересчур откровенен с первой встречной?
Разве ты не заметила, что ты ему — не первая встречная?
Очень, очень, очень жаль. Однако рано или поздно придется его разочаровать… Но все-таки хорошо, что это произошло не сегодня.
Сегодня. Это слово разом вернуло ей ощущение быстротечности времени. Домой, скорее домой!
* * *
А на Игуане, где она успела только на минутку заглянуть на прибрежное пастбище и, к ужасу сервов-пастухов, скормить двум ни в чем не повинным козлам невестийские гостинцы, она чуть не столкнулась с супругом, возвращавшимся от Алэла в состоянии крайней ажиотации.— Сэнни! — крикнул он, метнувшись к жене, которая только-только уселась на пороге, подставив свои сандалии серву-чистильщику. — Сэнни, мы — олухи царя небесного!
— Ка-акая новость! — флегматично отозвалась супруга. — Не подпускай ко мне детишек, я вся в козьем помете. Испачкаются.
— Сэнни, да ты послушай: то, что мы принимали за самоцветную шкатулку на бажовский манер, оказывается — карта Свахи! Алэл, мудрая голова, сразу до этого додумался, вот что значит, быть королем-чародеем.
— Постой, постой, как это — карта? Там ведь всё… — Она сделала несколько беспомощных вращательных движений руками, точно обнимала громадную дыню. — Там внутри все круглое…
— Естественно! Сваха-то тоже круглая, точно башка у нашего Пыметсу. Впрочем, как и все остальные планеты. И звезды. Такая сферическая карта называется глобусом. Что, на Джаспере такого не изобрели? Впрочем, ваши крэги издавна внушили вам отвращение ко всяким изображениям. Так вот, это — глобус, только навыворот. Словно ты стоишь в самой сердцевине планеты и видишь вокруг себя ее поверхность. Понимаешь?
Если признаться честно, то у нее голова кружилась — так сразу из невестийского рассвета да в игуанские сумерки… Но она мужественно кивнула:
— Это я понимаю. Неясно только, почему эта выдумка древних свахейцев привела тебя в такой неописуемый восторг.
— Ну, честное слово, ты сегодня какая-то бесчувственная, мое твое величество. А восторг по поводу того, что на этой карте я, кажется, обнаружил космодром…
— Космы… что?
— То место, откуда взлетают гигантские корабли, чтобы направиться к другим планетам! И это значит, что кто-то из свахейцев мог уцелеть.
—Где?
— Ну… Жених и Невеста отпадают, там можно только поджариваться, а вот космические станции, работающие в автономном режиме, для технического уровня свахейцев вполне достижимы. Надо только их поискать.
— А зачем? Он опешил:
— Как это — зачем? Это же люди, стоящие на том же уровне развития, что и мы на Земле…
— Если это тот же уровень, значит, у них в данный момент нет ни волшебников, ни талисманов. Нам-то ведь от них нужно только это. А людей во всей Вселенной знаешь, сколько? Со всеми не перезнакомишься, — она зевнула.
Ее всегда приводила в недоумение эта исключительно земная тяга: на все планеты слетать, со всеми туземцами подружиться, всем несчастненьким помочь…
— А если они действительно заперты в какой-то межпланетной конструкции, — настаивал командор, — и теперь, по прошествии стольких лет, им нужна помощь — кто, кроме твоей дружины, сможет сослужить им эту службу?
Ну вот, и до благотворительности дошли.
— Джасперяне никому не служат, ты забыл, муж мой, любовь моя. А если у свахейцев имеются корабли, способные летать в черной пустоте, то они могут вернуться к себе на родину, там ведь уже снова можно жить. И потом, ты же в этих черных небесах достаточно поработал, можешь себе представить, реально ли это — искать крошечную песчинку твоей так называемой автономной станции, кружащую где-то меж звездами.
— Мне бы твое царственное спокойствие! Я вот теперь места себе не найду, пока не выясню, соответствует ли моя догадка истине.
— Ну и прекрасно — с утра прогуляй Ю-юшеньку на коне, ему полезно подышать морским воздухом, а потом бери хотя бы Дуза, он человек хладнокровный, приступам телячьего восторга не подвержен. И проверяй свою выдумку.
— Гипотезу, с твоего разрешения… О, черт, если бы пару лет назад мне предсказали, что я буду слышать от жены: погуляй с ребенком, а потом можешь слетать на планету, которая от тебя за сотни парсеков… Заикой бы стал. От смеха.
— Смеющийся муж — залог семейного счастья. Только посмотрим, кто будет смеяться последним, отыскав проклятый талисман.
— Боюсь, что это будешь не ты, дорогая — в последнее время я замечаю у тебя упадок энтузиазма и явное охлаждение к прогулкам на Сваху.
— Нет свежих идей. А шарить наугад — дело безнадежное, я уже убедилась. Вот посижу на закатном солнышке, подумаю, на карту эту самоцветную полюбуюсь — авось какая-нибудь мыслишка и промелькнет. Ведь талисман может находиться и в Джанибастовом замке, и… хоть наш менестрель утверждал, что его Ала-Рани волшебством не богата, но именно там. Нужно только терпеливо дождаться его возвращения.
— До чего ты стала рассудительной, даже не верится!
— А эта рассудительность — только часть моей переменчивости. Сейчас мне гораздо интереснее возвести над морем невиданный в здешних краях замок, чем облететь десяток незнакомых созвездий, — ох, какое вранье, какое махровое вранье!
Просто счастье, что оно совершенно безобидно. Но вот землянину от таких реплик, совершенно естественных для джасперян, иногда хотелось взвыть:
— Насколько же вы не цените того дара, что вам дан от рождения!
— Вон твоя дружина, командор, бери любого, и — черные небеса перед тобой скатертью расстелены… Я правильно цитирую фольклорную мудрость? Лет через десять тебе это тоже надоест до оскомины.
— Даже через десять лет мне не надоест только одно…
—Ох.
К счастью (супружескому) это междометие вовсе не переводилось сакраментальной общеземельной формулой «яусталакаксобака», а означало лишь истинно королевское «сначала завоюй!». Сразу по возвращении на Игуану жаркое колдовство чужого мира улетучивалось, оставался только ее Юрг, и нечародейная темнота их ночей, в которых он всегда был командором, а если повезет — то и звездным волком, от которого так остерегали ее позабытые «Звездные Анналы». И она не утруждала себя никчемным вопросом: какой же из двух миров ей нужнее. Тут не надо было и обращаться к неслышимому голосу. Оба. И друг другу они отнюдь не мешали.
Вот почему поздно ночью, когда Юрг уже похрапывал, она долго лежала, из-под прикрытых век уставясь в черные небеса собственной слепоты. Что-то во вчерашнем разговоре настораживало ее, заставляло припоминать и взвешивать каждое слово… Только это был разговор не с мужем.
С Гороном.
Его поведение она сочла бы естественным — нестарый еще мужчина, хоть и с комплексом надуманных самоограничений, и молодая женщина… а, вот она и поймала за мышиный хвостик источник собственного недоумения. С одной стороны, он все время подчеркивал, что она — еще дитя, и не в иносказательно-комплиментарном смысле, а в самом прямом. Который и для нее стал ясен только тогда, когда он сообщил, что у невестийских аборигенов детство длится почти всю сознательную жизнь. Она припомнила своих нечаянных товарищей по игре в мяч: на вид они были ее сверстниками, если даже не старше, но вели себя как расшалившаяся детвора. Они и ее включили в свой круг как малолетку.
Дитя, значит.
Но тогда какого же тролля он ее охмурял — а уж на то, чтобы распознать подобную попытку, у нее был если не нюх, то весьма внушительный опыт. На нее заглядывались чуть ли не с десяти лет, и вовсе не потому, что она была ненаследной принцессой и, стало быть, по джасперианским меркам — лакомый кусочек в матримониальном плане. И теперь все повторялось бог знает в который раз — горный странник готов был отринуть все собственные обеты вкупе с законами своего Новоземья, лишь бы… Вот именно — лишь бы. Выходило, что все-таки он видел в ней женщину, а не ребенка.
Как и Нетопырь, умыкающий девочек в свои лунные замки.
И тут все окончательно встало на свои места. Они ведь были вечными соперниками, эти два одиноких существа. Ей припомнились слова, сказанные Гороном с безмерной горечью: «Я уже не знаю, то ли он — там, где я, то ли я — там, где он…» Властитель этого мира, Лунный Нетопырь не мог простить Горону той власти над умами, которую невестийцы, так жаждущие свободы (только вот — от чего?), добровольно передали в руки последнего из рода номадов; он же, в свою очередь, не мог не завидовать магическим способностям, да и вообще всему образу жизни, включая бессмертие, своего крылатого соперника. Вот отсюда и бессознательная страсть к случайно встреченной большеглазой девочке. Нет, не страсть — проще. Взять ее себе в одноразовые наложницы для него, наверное, значило бы стать с Лунным Демоном на одну ступень.
Ну вот, все разъяснилось, сочтено и разложено по полочкам. Можно спать.
Но сон не шел. Кампьерры… странноватое прозвание для племени варваров, как она успела заметить, даже не применяющих огня. А что, если прав Юрг, и это действительно потомки свахейцев, долетевших каким-то чудом до соседней планеты, когда свою собственную загадили уже до предела? Надо будет поподробнее расспросить Горона о том, откуда пришли в эти столбчатые горы предки современных обитателей подлиственных селений. А они пришли издалека, и одно название, которое они дали своей стране — Новоземье, уже само по себе говорит о многом. И Горон, которому, похоже, их предрассветные беседы доставляют не меньше радости, чем ей самой, охотно поведает все, что знает. Кстати, он и сам из рода кочевников и, следовательно, не здешний — во всяком случае, такими были его достославные пращуры.
Но ведь есть еще и маггиры, к которым сейчас и направлялся неутомимый странник. Не исключено, что одно из этих двух племен — пришлые, а кто-то — коренные жители Невесты. Кто же из них прилетел со Свахи? Пожалуй, не стоит с этим торопиться, этот вопрос может разрешиться сам собой, когда их совместное путешествие подойдет к концу. Тогда станет ясно, у кого могут сохраниться старинные свахейские амулеты, с кем торговаться… или воевать.
А ведь забавно будет, если, в конце концов, окажется, что и маггиры, и кампьерры — исконные племена Невесты. А пришелец с далекой Свахи — один только Горон, уцелевший каким-то чудом.
Но уж, во всяком случае, не Лунный Нетопырь.
Она чуть было не засмеялась вслух, пришлось прикрыть губы ладошкой, чтобы не разбудить мужа. А что смешного? Да ничего. Смеются ведь не только потому, что в голову пришла забавная мысль. Можно смеяться и просто так, чувствуя себя свободной и потому счастливой.
Она протянула руку и нащупала свой аметистовый обруч, покоившийся рядом с подушкой. Надела. Эй ты, внутренний голос, что будет, если я сейчас возьму и слетаю в Слюдяную долину? На одну-единственную минуточку?
Молчит, собака. На других-то планетах он куда как разговорчивее! Впрочем, сейчас она б его и не послушалась. Ее действительно тянуло лишь взглянуть на точно выскобленную гладкую впадину между гор, всего несколько часов назад, когда она стремительно пролетала над нею, тускло поблескивавшую в свете разгоравшегося утра колдовскими розовато-сиреневыми бликами, точно отсветами ее собственных глаз; сейчас там уже буйствует обжигающий солнечным пламенем день, и слюдяные блестки должны быть поистине золотыми, и жаркий воздух, тяжко вздымаясь к побледневшему от жажды небу, должен густым маревом уносить ввысь это неизбывное призрачное золото…
Ей не нужно будет даже появляться над долиной — достаточно возникнуть в аспидно-черных воротах, таких глубоких, что в них могли бы встать друг за другом три больших королевских колесницы; не беда, что на ней сейчас всего лишь прозрачная сорочка, в разгар солнечного дня никто не рискнет добираться из Поруха до чернокаменного тоннеля, хотя ночью этот путь легко может проделать даже ребенок.
Она осторожно спустила ноги с постели, глянула вверх: сквозь полупрозрачный потолок едва угадывалась неподвижная тень Гуен, замершей на верхушке шатрового корабля. Значит, рассвет еще не близок. И, не ступая на пол, она прянула в сторону, чтобы мгновенно перенестись под свод угрюмых ворот, прорубленных в одиноком черном утесе.
15. Ничто против ничего
Но кто-то все-таки рискнул преодолеть открытое пространство, напоенное жаром полудня, и теперь сидел спиной к ней у самого выхода из ворот; нисколько не сомневаясь, что это может быть только ее добровольный проводник, она окликнула его:
— Горон, ты? Посреди бела дня?
Он поднялся одним гибким движением, и на мгновение раньше, чем размах его пепельных крыльев заслонил собой все золото сверкающей долины, она поняла, что перед нею сам Лунный Нетопырь.
Удивилась она другому: под ребрышком не ёкнул гаденыш непременного постыдного страха; напротив — с каким-то чувством отстранённого восторга, с каким следят за изменчивым абрисом облаков, она наблюдала за тем, как медленно-медленно опадают и складываются крылья, с естественной надменностью слегка запрокидывается точно выточенная из гагата голова с маленькой изящной короной, охватывающей узел волос, туго стянутых и уложенных на темени; судя по легкому движению плеч, скрещиваются на груди руки. Заслоняя собой стрельчатую арку ворот, он был сейчас всего лишь черным силуэтом на золотом знамени ее своенравия.
Где-то в глубинах памяти, конечно, сохранились и возмущение, и ужас, охватившие ее, когда невидимая липкая пелена сковала ее тело в их прошлую встречу, но ведь потом были еще и его властные руки, с такой негаданной нежностью поднявшие ее, чтобы унести прочь из лунного замка… Но на этот раз она каким-то шестым, а может — первым, наиглавнейшим женским чувством уловила, что никакие колдовские чары ей не грозят.
— Горон, ты? Посреди бела дня?
Он поднялся одним гибким движением, и на мгновение раньше, чем размах его пепельных крыльев заслонил собой все золото сверкающей долины, она поняла, что перед нею сам Лунный Нетопырь.
Удивилась она другому: под ребрышком не ёкнул гаденыш непременного постыдного страха; напротив — с каким-то чувством отстранённого восторга, с каким следят за изменчивым абрисом облаков, она наблюдала за тем, как медленно-медленно опадают и складываются крылья, с естественной надменностью слегка запрокидывается точно выточенная из гагата голова с маленькой изящной короной, охватывающей узел волос, туго стянутых и уложенных на темени; судя по легкому движению плеч, скрещиваются на груди руки. Заслоняя собой стрельчатую арку ворот, он был сейчас всего лишь черным силуэтом на золотом знамени ее своенравия.
Где-то в глубинах памяти, конечно, сохранились и возмущение, и ужас, охватившие ее, когда невидимая липкая пелена сковала ее тело в их прошлую встречу, но ведь потом были еще и его властные руки, с такой негаданной нежностью поднявшие ее, чтобы унести прочь из лунного замка… Но на этот раз она каким-то шестым, а может — первым, наиглавнейшим женским чувством уловила, что никакие колдовские чары ей не грозят.