неожиданно что-то вдруг определил для себя, - так идущий по воду, найдя
золото, бежит домой, а не к колодцу, - понял, утвердился в этой мысли и
перевел разговор совсем на другую тему, тема эта была разработана нашей
парой до такой степени, что стоило только, например, показать язык корытцем
и, чуть высунув, пошевелить им, как... И лишь сделать губы как бы
произносящими буквы у-о... - Подожди, - сказала Муза, - ты что-то решил, и я
решила, и, по-моему, тут нет двух мнений... И она выразила мысль, что ей
ждать его после Комиссии каждый раз невыносимо, а мучиться возможным Уходом
не только не доставляет никакого удовольствия, а более того... и что в
сегодняшнем визите она видит знак судьбы, которая ему-де посылает испытание,
напоминая прошлогодний урок, из которого следует, что все похожие случаи
должны не вызывать у него никаких желаний и никаких размышлений... Надо
сказать, что если б Гример в этот вечер думал так, как думала она, или его
не занимало одно уже принятое решение, или, скажем так, для верности,
желание и он выслушал бы все доводы Музы, то, может быть, и не произошло в
Городе того, что в нем произойдет. Но разве Гример мог всерьез слушать Музу,
когда у него самого появилось вдохновение? Хотя, надо отдать должное музам,
они всегда совершенно бывают правы. Но, я вижу, у вас появилось сомнение,
что, мол, событие может произойти и без моего Гримера. Да, и может, и
произойдет. Но не обязательно теперь, и даже обязательно не теперь. Для того
чтобы событие произошло, в равной степени необходимы и готовность его
произойти, и тот, кто событие приводит в движение. Не будь моего Гримера, не
было бы этого романа, был бы другой, может, с таким же эпилогом, но не
сегодня, и иные люди иначе приводили бы в движение время. Тут уж я уверен в
этом, как уверен бывает трезвый и не слепой человек, что перед ним береза,
когда он стоит перед ней и видит ее... Ах, береза, как мягок и бел твой
ствол, как он нежен и приятен под пальцами рук... Пальцы становятся теплыми
и такими чуткими, как будто слышат бересту, и шорох пальцев, и ветер, с
тихим шелестом трогающий надорванные ворсинки кожи березы...
VI И Муза на этот раз уступила ему... Она положила руки Гримеру на
плечи, возле шеи, скользнула по гладкой и холодноватой коже вниз, нагнула
голову и прижалась вся, тихо и нежно. И если бы свершилось все, что задумал
Гример, и если бы перевернул он мир и тот стал формой и материалом его самых
тайных желаний, все равно вот так же бы ложились руки на плечи. Все равно
вот так же губы, пальцы ощущали, как набухает тело и как обрывается мысль на
полузвуке, полуфразе, полумысли... И начинает двигаться свет против часовой
стрелки, мешая ряды цифр и порядковые номера поясов. Муза знала это, Гример
этого не знал, и он качнул воздух, и поднялся ветер, и надул парус, и
красные весла опустились в воду, и поднялся столб огня, и поднял лодку на
гребне своем, с белым парусом и красными веслами. И ударила молния, и
раскинулись ее ветви по небу, и заслонила она от медленного огня лодку, а
потом корни ее проросли сквозь лодку, и вспыхнула она, и медленно-медленно
горящая лодка полетела обратно в море и легла на его спокойные волны, и
погасли красные весла, и клочок обгоревшего паруса медленно потащил ее к
берегу, полуживую, обгорелую, розовую...
VII Долго лежали они, не шевелясь, не двигаясь... Первой поднялась
Муза. Говорить после этого с Гримером было так же бесполезно, как, например,
убеждать телеграфный столб пустить корни в землю и сбросить провода. Сначала
нужно было оживить его, научить говорить, а потом уже обращаться с
просьбами. Посему Муза просто встала молча... Но чтобы полностью очистить
свою совесть от будущей вины, чувство которой могло все же у нее появиться,
будь хоть один шанс вернуть Гримера к разговору, происходящему перед этим, и
переубедить его, Муза взяла его руку и попыталась приподнять Гримера. Гример
не мог ни говорить, ни спорить, ни соглашаться - он просто продолжал быть не
здесь... И никто его, наверное, в ближайшие полчаса не вывел бы из этого
состояния. Но Муза не сразу отступила, и теперь ей было так жалко Гримера. И
откуда это чувство, словно именно сегодня она теряла его. И больно было так,
будто все случилось еще вчера и сегодня уже все непоправимо... Но одно дело
- ощущение и боль, а другое - наши поступки. И Муза тихонько оделась,
накинула плащ и вышла на улицу. Она решила попытаться что-то изменить - раз
не вышло в нем - в обстоятельствах. Ибо Сотые, которых готовил к Выбору
Гример, были ее друзьями. Собственно говоря, даже Муза нашла в свое время их
для Гримера. Все гримеры предпочитали работать с лицами, которые им были не
только известны, но и в какой-то степени связаны с мастерами лично. Личная
связь с Гримером заключалась в том, что Муза дружила с ними. Эта дружба еще
осталась с той давней поры, когда у Музы с ними были соседние номера,
следовательно, и жили они тогда вместе. Все началось с ухаживания Сотого,
тогда Двести девяносто пятого, и, не кончившись ничем, перешло в добрые
отношения с его парой. С тех пор прошло достаточно много времени. В прошлом
в чем-то похожие, сегодня они были такими разными. Но не будь верности
памяти, чем еще жить на земле? И дружба эта, если ее можно назвать так,
тянулась, не принося, впрочем, особого удовольствия Музе. Но других друзей
она не завела, да и когда имеешь Гримера парой, вряд ли нужны другие,
достаточно вполне его энергии, желаний и проблем: то придумать что-нибудь
новое в постели до бредового желания (и откуда это втемяшилось ему в
голову?) создания нового лица - это, видите ли, ему надоело... А потом еще и
своя работа... Имея право бросить ее, Муза продолжала служить, и это в
какой-то степени ослабило в ней мысли, от которых можно было иногда сойти с
ума, и даже случалось, что мысли эти работали лихо и запросто, обращаясь в
нечто полезное и спокойное. Сегодня, пожалуй, как никогда, идти к Сотым не
хотелось... Но надо. Для Гримера надо. И опять все вставало на свои места.
На улице дождь схватил ее, сжал, как будто стараясь сделать маленькой,
легкой, чтобы своими струями сбить ее с тротуара и унести за пределы Города.
Даже сердце заболело от этого давления. Случись - собьет, и кто поможет?
Вокруг только Камень, что не боится дождя. Номера. Мосты. Ни одного дерева.
Ни одной ветки. Ни одной птицы, ни одной души. Редко кто вылезал на улицу,
да и то в одиночку, оглядываясь, уж если гнала великая нужда, а нужды почти
и не было вовсе, все общались в пределах своей десятки, значит, в пределах
дома. Поэтому спокойно дымились улицы, пар поднимался от канала, только
монотонный шум дождя, и больше ни одного звука; тишина шума. Тишина дождя.
Тишина каменных стен. Тишина тумана... Оглохнуть можно...
VIII Какое у Сотой усталое лицо. Рабочий день на столе под ножом. Еще
бы не устать. Муза случайно перевела глаза на грудь Сотой и вспомнила слова
Гримера о том, что он не может прикасаться к этой белой, острой и плотной,
как камень, груди и надевает фартук во время операции, становясь похожим на
домашнюю хозяйку. Ну, положим, он всегда рассказывает, что надевает фартук.
Кстати, когда делает поправки Музе, тоже надевает его. Но в том случае, по
его словам, только потому, что боится опять изуродовать ей лицо. Надо будет
все-таки попросить его попробовать работать без фартука, может, все уже
давно прошло. А может, и работая с Сотой, он надевает фартук, потому что это
его заводит... В первые пять минут беседы между людьми, которые давно все
знают друг о друге, удается выяснить все, что надо Музе. Несмотря на всю
выслугу дружбы и прочую ерунду, для Сотых возможность перескочить в Главную
пару настолько мала, даже присниться не может, что появись она... И тут лицо
Сотой становится мягким, немым, мечтательным, женственным... Каким и должно
быть там, во время Выбора. И она, не задумываясь... Что она сделает, не
задумываясь, Муза выяснять не стала. Но для себя подтвердила бессмысленность
расчета на помощь и перестала говорить об этом с Сотой. Да и чего говорить.
Все было понятно и заранее. С таким же успехом можно просить дятла не
долбить дупла в деревьях. И все-таки, понимая, как и в случае с Гримером,
проверила себя: есть хотя бы один шанс? Не было шанса. Не на что и здесь
было рассчитывать. Алчность, с какой Сотая приняла невообразимой удачи
вариант, убедила Музу в своем просчете. Покончив с деловой частью и даже не
открывая серьезности содержания пятиминутной болтовни, она согласилась
пройти с ней в сад и посмотреть, как Сотый работает с птицами, чтобы не
уходить сразу, оставив острую на сообразительность Сотую озадаченной (в
конце концов, та устала и от собственных проблем, зачем ей еще и Музины).
Они прошли через холл, открыли дверь в сад, решетчатая, легкая, почти
воздушная дверь не скрипнула, не пискнула, отошла, как крылом махнула.
Спиной к ним в рубахе сидел Сотый. Как раз доставал птицу из клетки. На
тихую просьбу - можно посмотреть? - не обернулся, кивнул. Осторожно достал
птицу, она попыталась встрепенуться - невозможно. Только внутри вся
напряглась, как будто хотела стать меньше и выскочить из этих пальцев. Еще
сильнее сжалась рука - уже тесно. Уже страшно ей. Уже и сердечко обступило
тело, уже не бьется сердечко. Уже без сердца живет птица. И еще сильнее,
жестче вдавилась кожа ладони в мягкое, податливое, тонкое, крохотное птичье
мясо. Краак - как орех, треснуло тело, сначала брызнула, а потом и потекла
кровь, закапала тихонько, розовая, жиденькая. А рука каменная, еще жестче и
сильнее, и коричневое, розовое мясцо сквозь пальцы выступило... Сотая на
глазах оживала. Муза поежилась, но мастерство оценила. Немного ей
приходилось видеть это и нечасто, но из того, что видела, - Мастер. А Сотый
уже вторую доставал, а кругом стояли желтые деревья, пели птицы, которым
завтра, может быть, тоже придется забиться в сильной руке мастера, но они
этого не знали, а может, привыкли, порхали себе беззаботно, пока можно. И
под их трепетными пушистыми телами трепетали веточки сухие, тонкие
комнатного сада. - Пойдем, - потянула Музу Сотая, - пойдем, чаем напою. Чай
пили со вкусом, за болтовней пролетело минут десять, появился сам, руки
вымыл, только на рукаве, на подрубленной кромке коричневое пятно - пережал -
брызнуло, сел рядом с Музой. Глаза еще рабочие - красные, жесткие. - И так
теперь каждый день, - с виду небрежно доложила Сотая. - Каждый день? -
отозвался Сотый. - Ну зачем, бывают и перерывы. Как говорят в Городе,
"нельзя все делать всегда", надо иногда делать и не все, и не всегда. Сотая
расплылась так, что кончик правой губы почти долез до уха и там криво
остановился. Ее был сегодня явно в ударе. А раз в ударе, она знала наизусть
сюжет его очередных двух часов. Поэтому в разговоре, который возник после
великого афоризма, Сотая участвовала охотно и оживленно. Ведь ей тоже в этом
случае перепадало два часа свободы...
С виду содержание разговора выглядело примерно следующим образом: мол,
Сотый любит дождь - когда разгорячен, ибо тогда приятно выйти под его
жесткие плотные струи и охладить тело свое и вернуться, погуляв, чувствуя и
утвердившись в мысли, что тело сильнее дождя. Тепло Города, мол, и человек
не подвластны дождю, ну и подобные же пустые клише, которые всегда с
равнодушным вдохновением совал Сотый своей паре в уши. А та с таким же
равнодушным вдохновением соглашалась с ним и уверяла его, что она еще как
понимает его, и будет ждать, когда он вернется, и приготовит ему горячую
воду и полотенце, и... - тут она делалась еще розовее и нежнее... Если же с
языка втирания очков и заговаривания зубов перейти на язык смысла, то его
лирический пассаж заключал в себе информацию, что Сотый идет к бабе,
напоминая, что это для Сотой не новость. Та в свою очередь сообщала, что
поняла Сотого и сама не прочь провести весело пару часов. Все трое хорошо
понимали этот язык. Приятно иметь дело с умными людьми, им никогда не надо
говорить то, что думаешь, они это поймут и, рассказывая, например, о пользе
горячей воды для охлаждения тела, разрешат тебе залезть в их карман и
заверят, что они этого не заметят. Зачем все эти сложности? Практика
показывает, что среди пользующихся подобной системой в случае суда виноватых
оказывается вполовину меньше, чем среди людей, скажем, прямолинейных. - Так
прощай, дорогая, - Сотый был уже в плаще. - Прощай, дорогой, - ответила ему
нежно-розовая Сотая и, пролив слезы, обвила его шею своими теплыми руками, -
береги только лицо - оно наше будущее... И целую минуту смотрела ему вслед,
не вернется ли он обратно, как иногда случалось. Выждав необходимое
контрольное время, сбросила с себя халат, натянула полотняную рубаху, рукава
которой были все в мелких розовых брызгах. Сверху плащ. Извинилась перед
Музой. Поскольку приближается время выбора и ей придется уехать из этого
дома, она хотела бы навестить еще пару соседей, с которыми была незнакома...
И, конечно, зайти к Музиному Директору, к которому Сотая была равнодушна, и
даже более - вызывал он у нее чувство брезгливости из-за белой, безволосой
как коленка и узкой груди, но это был единственный человек в ее жизни,
имевший имя. А кому не лестно быть женщиной с номером, которая допускаема в
постель к самому Директору. Конечно, Директор не Гример, но для Сотых и
Директор что крылья для бездомной кошки. Муза удивилась, что за такой
короткий срок ей придется столько успеть. - Ничего, раньше больше успевала,
не умея. А теперь! Оооо, - она подмигнула Музе и завязала тесемки капюшона
бантиком. - Пока... - чмокнула Музу в щеку. Муза вернулась к столу, потом
прошла в сад. Надо было что-то придумать или, во всяком случае, сделать все,
что могла, чтобы к прошлому отнестись без вины и спокойно... Села в кресло,
в котором Сотый давил птиц, задумалась. Пели плицы, падали листья... И было
тихо...
IX Сотая подошла к соседней двери, торопливо дернула ручку. Двери
разошлись. В холле никого не было. Сняла плащ, повесила его. Тихонько
толкнула вторую дверь - та отъехала. И комната была пуста. Следующая тоже. В
третьей был сумрак, сырой и теплый. И вдруг она вздрогнула - прямо на нее
смотрели глаза. Удивленные, и в них жил страх. Так приходят только они.
Страх был похож на птицу в клетке, когда открыта дверца и рука тянется
достать птицу. - Вы Сто первый? - Нет, Девяносто девятый. - А я Сотая. Живу
рядом, - она протянула руку. Страх взмахнул крылом, юрк мимо руки - и
скрылся из глаз. - У меня вот несколько минут свободного времени. -
Пойдемте, я напою вас чаем, - Девяносто девятый встал. - У меня всего
несколько минут времени. - Сотая подошла к нему. - У меня всего несколько
минут, и я уйду. Иди сюда, - она потянула Девяносто девятого к себе.
Ощутила, как он весь напрягся, задышал тяжелее, ощутила его сердце, которое
забилось чаще. И поползла стружка, тонкая, прозрачная, протяжно, монотонно.
Доска еще не была готова, а Сотая уже думала, что материал сырой и вряд ли
стоит на него тратиться... Она, пожалуй, чувствовала, что партнер сходит с
ума, и ничего похожего в своей жизни он не встречал, и, в общем-то, немного
немилосердно уходить сейчас... Но время! Так человек, несущий воду, не дает
напиться умирающему старику, ибо там, впереди, эту воду ждут роющие колодец,
чтобы напоить весь мир. Иногда бывает, что донесший не застает никого в
живых. И возвращается обратно и находит оставленного мертвым. - Некогда, я
сказала тебе, что несколько минут... Сердце ворочалось, как застрявшая
машина, ноги дрожали. Он отпустил ее. Она вышла в холл, накинула плащ. Он
подошел к ней, прижался. - Подожди минуту... - Завтра, слышишь, завтра я
приду. Выскользнула из двери. Вышла на улицу. Дождь встретил ее прохладой,
но не остудил, а сжал своими струями тело. Еще неся в себе прикосновение
руки возле губ, около уха, она заспешила, и эта сила неостывшего возбуждения
пронесла ее по улицам, мокрым, черным, блестящим, скользким, до заветного
подъезда. Дверь настежь. - Здравствуй, ты опоздала на десять минут. - Он
ушел на десять минут позже. - Это правда? Но он уже не слушал ее. Он ждал ее
и не дал снять плащ...
Х Муза убрала сад. Вымыла следы крови и мяса. Подмела опавшие листья.
Ничего путного она не придумала. И ей захотелось к себе, в свой сад, к
Гримеру, от чужих тайн, от чужой грязи. Надела плащ. Распахнула дверь. - Я
не могу до завтра. - На пороге Девяносто девятый, всклокоченный, узкие
глаза, весь пьяный... Музе жалко его, она даже медлит, прежде чем произнести
свою всемогущую фразу, ибо уже от нее зависит, останется Девяносто девятый в
живых или вечером его ждет Комиссия. Сейчас и тот узнает об этом. Гнала лиса
зайца, да и сама в капкан - щелк. - У меня имя, - Муза даже головой
покачала, как будто прощения попросила. ...Все прошло, все улетело, все
исчезло. Девяносто девятый стал мягким, как каша, на лбу выступил пот,
обезъязычел. - Ладно, иди, чего стоишь. Я не скажу... - держась за стенку,
Девяносто девятый выполз за дверь. И Муза вышла вслед. Все-таки удобно иметь
имя. А вот ворвись он в догримеровы годы - и нужно было бы царапаться,
защищаться. Господи, как трудно женщине без имени. Да и кому без него легко.
Сразу и беззащитен, и зависим. От чего только ты не зависим. Хотя и Муза, и
Гример зависимы от более крупных имен. Но... это уже не так грубо, другой
уровень, хотя если имена равны, то же самое... А парня ей все-таки было
жалко. "Вот неутомимая баба, - подумала она о Сотой, - видимо, даже ушла
раньше времени". Едва Муза отошла несколько шагов от подъезда, ее чуть не
сбила с ног Сотая. Вытянув вперед голову, как утка перед посадкой на воду,
она летела домой... Узнав, что сам еще не вернулся, облегченно вздохнула и
шмыгнула в проем двери. Еде несколько шагов. Поворот, и навстречу Сотый.
Совсем другое дело. Неторопливо. Вальяжно. Задумчиво. Остановился посмотреть
так, что Музе захотелось вымыть глаза. Что она и сделала, подняв лицо
кверху. - Погода прелесть, даже домой не хочется, если бы не время... -
Сотый подмигнул. - А может, проводить тебя... Муза поежилась... - Спасибо, -
подумав при этом: "Какая все-таки скотина", но улыбнулась и, боясь, что ее
начнут уговаривать, попрощавшись, пошла вперед. Тот не сразу повернулся.
Перекосил рот. Жалко, имени нет, а то бы он ее давно... Правда, дело не
только в имени, - как он умел, сюда, пожалуй, не подошло бы. Да и зачем
возиться, когда этого добра и так навалом за любой дверью. А что у них, с
именем, тело, что ли, другое... А может, другое. Мысли приклеились к слову
"имя" и завертелись вокруг, как кудель на веретено. Не сразу, не теперь...
но ведь каждый в городе теоретически мог достичь имени. Сотый вытер лицо,
наклонил голову вперед, чтобы дождь не попадал на кожу. До выбора Главной
пары осталось три дня, его операцию ведет Гример Музы, а значит, второе
место. Следовательно, имени ему не видеть как своих ушей. А чудо? Ведь
возможно же чудо. Он остановился; с этой минуты, забыв и про Музу, и про
Сотую, и про Сто шестую, он почему-то стал ждать чуда. Так мысль, случайно
промелькнувшая в голове, вдруг становится очевидной, включает предчувствие,
и начинает работать ожидание, а почему, убей бог, человек никогда бы не смог
объяснить. Происходит то, что происходит вне нас, а мы только ощущаем это
происходящее! И ради Бога, не думайте, что внешне в его жизни что-то тут же
переменилось. Он шел домой. Дождь шел над ним. Завтра опять он проведет свой
рабочий день на операционном столе. Вечером будет смотреть с Сотой
видеозаписи и давить птиц, а потом отправится по своим делам. Это хорошо я
придумал, подумал он, по своим делам. Потом будет возвращаться, как сегодня.
Настолько все похоже, что можно предположить: это уже завтра или через
десять лет он возвращается домой - день ото дня его неотличим... Но вот
ощущение ожидания чуда появилось в нем. Он попытался понять, почему это
произошло. День был весь на виду. И ничего особенного не случалось. Муза
приходила и раньше. Да. Но последний раз она была две недели назад. И должна
появиться через две недели, а пришла сегодня. Неужели приход Музы что-то
менял в его жизни? Конечно, если ей нужно что-то узнать или передать, она
сделала бы это через Гримера. Ах, как прекрасно жить в городе, в котором не
бывает неожиданностей. Тогда сразу вот так, по одному крохотному фактику,
можно догадаться, что должно произойти что-то необыкновенное. Но не в этом
только дело, не в размышлении. В него вошло ожидание чуда. Это было точно и
просто по ощущению, как сопротивление лица дождю, как то, что он еще нес в
себе руки и губы Сто шестой. И ему стало тепло и радостно. И у простого
человека с трехзначным номером бывают свои радости. Как говорят в Городе, и
до воробья радость, если верить, доберется. Улыбаясь чему-то, вошел Сотый в
дом. Сама уже в халате встретила его, как всегда, так, как будто не видела
целую вечность. И он еще больше осклабился на ее вытянутые руки, которые
сняли с него плащ, а потом ласково обхватили его шею, он даже сам удивленно
потянулся к ней, чему несколько удивилась и она. Обычно после таких прогулок
оба быстро ложились и засыпали, оба, а тут... может, из-за своего нового
ощущения, может, потому, что сегодняшняя прогулка не так уж была удачна -
поднадоела Сто шестая, и оказалось, что напрасно он давил своих птиц, ибо
партнерша заставила его давить у себя; во-первых, он мастер, а во-вторых,
возбужден, а она нет, пожалуй, сегодня он впервые подумал, стоит ли тратить
столько времени и сил, если тебе почти так же, как и с Сотой... А может,
чуть ласковее обняла Сотая его... но... Она положила руку на его плечо,
плечо было теплым и даже горячим. Так тепла и даже горяча грязь, в которой в
летний день толкутся две свиньи; грязь глубока и жирна, она течет по ногам,
застревает в щетине, окатывает их морды, и одна свинья повалит другую, и они
начнут кататься в этой жиже - теплой, горячей, зловонной, радуясь запаху, и
теплу, и возможности переваливаться с боку на бок, кружась и хлюпая жижей...
Хорошо?.. - Хорошо.
XI Им хорошо. Но количество в данном случае еще не имеет важного
значения в осуществляемом действии. За время повторного вытеснения телом
грязи, масса которой равна массе их тел, мы вполне успеем увидеть того, кто
завел пружину, приведшую в движение Гримера. Зубец оной повернул его мысли
предложением проведения операции по новым данным, Муза мыслью Гримера завела
себя и передала движение Сотым, а как это случилось, они сами не поняли, те
не остановили движения до сих пор. И даже когда остановятся, все равно будут
крутиться в главном направлении. Итак, четыре человека в этом городе живут
уже иначе, они уже заболели идеей движения, - сами не понимая, чем на самом
деле. Ибо их поступки совпадают с их желаниями, и они внешне продолжают
такую же жизнь, какую, как им кажется, и вели до сегодняшнего дня, оттенки
отличия в счет не идут. Но знающий будущее легко поймет, что это за перемены
на самом деле. Это великие перемены на самом деле. Хотя никто в Городе этого
пока не знает. Кроме разве закрутившего пружину действия, но и он никогда в
жизни не стал бы этого делать, если б знал о масштабе и результатах своего
начинания. Речь идет о Таможеннике, который предложил нашему Гримеру
готовить Главную пару, когда самим законом с ней должно работать только
Великому. Так зачем же Таможенник такое отлаженное и надежное хозяйство, как
Город, которым управлять нелегко, но вполне приспособленно и привычно, обрек
на перемены? Привычка и традиции - вот суть жизни, и когда нарушаются они -
никто не знает, чем это может кончиться. Может, благородная идея обретения
равенства живущими в Городе? Может, попытка освобождения от вечного страха
Ухода? Может... прочая и прочая великие причины, во имя которых ломаются
города и люди... Увы... Стыдно сказать и произнести, но все дело, к
сожалению, к несчастью, черт знает, почему это случилось, оказывается, Боже
мой, в сугубо личной вражде Таможенника и Великого Гримера, которая началась
за день до того, как наш Гример был спасен и освобожден Таможенником от
Комиссии. Когда начинается такая вражда, авантюристов должно освобождать от
Комиссий. А Гример в данном случае оказался, как это ни грустно признать, с
точки зрения Закона, именно им. Но, естественно, в дальнейшем, конечно же,
не повторится ничего похожего, во всяком случае, теперь. Он и Муза думали
только так, но... Гример Таможеннику понадобился опять именно в этом
качестве. Что же касается причин, приведших к ссоре Таможенника и Великого,
думаю и сам Бог - случись ему быть свидетелем ссоры - четко бы не
сформулировал их: только, может, внешний ряд - и ссоры год назад, и
последней, после которой Таможенник приперся к Гримеру. Ну, это и мы можем:
надоели друг другу, власть не поделили. Хотя чего делить - один главный по
лицам, другой по человекам. Но это на самом деле, может, одно и то же,
человек и его лицо, и уж, во всяком случае, бабушка надвое сказала, что
главное. Но надвое или не надвое - была ссора. И все тут. А если бы речь
зашла о поводе, то тому и другому и вспомнить о нем было бы стыдно... В
общем, один - первый, другой - второй, но это так, для непосвященных, на
самом деле по сути - оба первые... В этом вся закавыка, двух вверху не
бывает - финал один, впрочем, он и так один. А поссорились, и вчера тоже,
из-за - тьфу... нет, не могу... язык не поворачивается... Оставим это на их
совести и посмотрим лучше, к чему в результате дело идет. Пока, естественно,
нет результата, но дело к нему, бесспорно, идет. Таможенник тоже волнуется,
ведь чтобы согласиться на авантюру во второй раз, да после Комиссии... Вряд
золото, бежит домой, а не к колодцу, - понял, утвердился в этой мысли и
перевел разговор совсем на другую тему, тема эта была разработана нашей
парой до такой степени, что стоило только, например, показать язык корытцем
и, чуть высунув, пошевелить им, как... И лишь сделать губы как бы
произносящими буквы у-о... - Подожди, - сказала Муза, - ты что-то решил, и я
решила, и, по-моему, тут нет двух мнений... И она выразила мысль, что ей
ждать его после Комиссии каждый раз невыносимо, а мучиться возможным Уходом
не только не доставляет никакого удовольствия, а более того... и что в
сегодняшнем визите она видит знак судьбы, которая ему-де посылает испытание,
напоминая прошлогодний урок, из которого следует, что все похожие случаи
должны не вызывать у него никаких желаний и никаких размышлений... Надо
сказать, что если б Гример в этот вечер думал так, как думала она, или его
не занимало одно уже принятое решение, или, скажем так, для верности,
желание и он выслушал бы все доводы Музы, то, может быть, и не произошло в
Городе того, что в нем произойдет. Но разве Гример мог всерьез слушать Музу,
когда у него самого появилось вдохновение? Хотя, надо отдать должное музам,
они всегда совершенно бывают правы. Но, я вижу, у вас появилось сомнение,
что, мол, событие может произойти и без моего Гримера. Да, и может, и
произойдет. Но не обязательно теперь, и даже обязательно не теперь. Для того
чтобы событие произошло, в равной степени необходимы и готовность его
произойти, и тот, кто событие приводит в движение. Не будь моего Гримера, не
было бы этого романа, был бы другой, может, с таким же эпилогом, но не
сегодня, и иные люди иначе приводили бы в движение время. Тут уж я уверен в
этом, как уверен бывает трезвый и не слепой человек, что перед ним береза,
когда он стоит перед ней и видит ее... Ах, береза, как мягок и бел твой
ствол, как он нежен и приятен под пальцами рук... Пальцы становятся теплыми
и такими чуткими, как будто слышат бересту, и шорох пальцев, и ветер, с
тихим шелестом трогающий надорванные ворсинки кожи березы...
VI И Муза на этот раз уступила ему... Она положила руки Гримеру на
плечи, возле шеи, скользнула по гладкой и холодноватой коже вниз, нагнула
голову и прижалась вся, тихо и нежно. И если бы свершилось все, что задумал
Гример, и если бы перевернул он мир и тот стал формой и материалом его самых
тайных желаний, все равно вот так же бы ложились руки на плечи. Все равно
вот так же губы, пальцы ощущали, как набухает тело и как обрывается мысль на
полузвуке, полуфразе, полумысли... И начинает двигаться свет против часовой
стрелки, мешая ряды цифр и порядковые номера поясов. Муза знала это, Гример
этого не знал, и он качнул воздух, и поднялся ветер, и надул парус, и
красные весла опустились в воду, и поднялся столб огня, и поднял лодку на
гребне своем, с белым парусом и красными веслами. И ударила молния, и
раскинулись ее ветви по небу, и заслонила она от медленного огня лодку, а
потом корни ее проросли сквозь лодку, и вспыхнула она, и медленно-медленно
горящая лодка полетела обратно в море и легла на его спокойные волны, и
погасли красные весла, и клочок обгоревшего паруса медленно потащил ее к
берегу, полуживую, обгорелую, розовую...
VII Долго лежали они, не шевелясь, не двигаясь... Первой поднялась
Муза. Говорить после этого с Гримером было так же бесполезно, как, например,
убеждать телеграфный столб пустить корни в землю и сбросить провода. Сначала
нужно было оживить его, научить говорить, а потом уже обращаться с
просьбами. Посему Муза просто встала молча... Но чтобы полностью очистить
свою совесть от будущей вины, чувство которой могло все же у нее появиться,
будь хоть один шанс вернуть Гримера к разговору, происходящему перед этим, и
переубедить его, Муза взяла его руку и попыталась приподнять Гримера. Гример
не мог ни говорить, ни спорить, ни соглашаться - он просто продолжал быть не
здесь... И никто его, наверное, в ближайшие полчаса не вывел бы из этого
состояния. Но Муза не сразу отступила, и теперь ей было так жалко Гримера. И
откуда это чувство, словно именно сегодня она теряла его. И больно было так,
будто все случилось еще вчера и сегодня уже все непоправимо... Но одно дело
- ощущение и боль, а другое - наши поступки. И Муза тихонько оделась,
накинула плащ и вышла на улицу. Она решила попытаться что-то изменить - раз
не вышло в нем - в обстоятельствах. Ибо Сотые, которых готовил к Выбору
Гример, были ее друзьями. Собственно говоря, даже Муза нашла в свое время их
для Гримера. Все гримеры предпочитали работать с лицами, которые им были не
только известны, но и в какой-то степени связаны с мастерами лично. Личная
связь с Гримером заключалась в том, что Муза дружила с ними. Эта дружба еще
осталась с той давней поры, когда у Музы с ними были соседние номера,
следовательно, и жили они тогда вместе. Все началось с ухаживания Сотого,
тогда Двести девяносто пятого, и, не кончившись ничем, перешло в добрые
отношения с его парой. С тех пор прошло достаточно много времени. В прошлом
в чем-то похожие, сегодня они были такими разными. Но не будь верности
памяти, чем еще жить на земле? И дружба эта, если ее можно назвать так,
тянулась, не принося, впрочем, особого удовольствия Музе. Но других друзей
она не завела, да и когда имеешь Гримера парой, вряд ли нужны другие,
достаточно вполне его энергии, желаний и проблем: то придумать что-нибудь
новое в постели до бредового желания (и откуда это втемяшилось ему в
голову?) создания нового лица - это, видите ли, ему надоело... А потом еще и
своя работа... Имея право бросить ее, Муза продолжала служить, и это в
какой-то степени ослабило в ней мысли, от которых можно было иногда сойти с
ума, и даже случалось, что мысли эти работали лихо и запросто, обращаясь в
нечто полезное и спокойное. Сегодня, пожалуй, как никогда, идти к Сотым не
хотелось... Но надо. Для Гримера надо. И опять все вставало на свои места.
На улице дождь схватил ее, сжал, как будто стараясь сделать маленькой,
легкой, чтобы своими струями сбить ее с тротуара и унести за пределы Города.
Даже сердце заболело от этого давления. Случись - собьет, и кто поможет?
Вокруг только Камень, что не боится дождя. Номера. Мосты. Ни одного дерева.
Ни одной ветки. Ни одной птицы, ни одной души. Редко кто вылезал на улицу,
да и то в одиночку, оглядываясь, уж если гнала великая нужда, а нужды почти
и не было вовсе, все общались в пределах своей десятки, значит, в пределах
дома. Поэтому спокойно дымились улицы, пар поднимался от канала, только
монотонный шум дождя, и больше ни одного звука; тишина шума. Тишина дождя.
Тишина каменных стен. Тишина тумана... Оглохнуть можно...
VIII Какое у Сотой усталое лицо. Рабочий день на столе под ножом. Еще
бы не устать. Муза случайно перевела глаза на грудь Сотой и вспомнила слова
Гримера о том, что он не может прикасаться к этой белой, острой и плотной,
как камень, груди и надевает фартук во время операции, становясь похожим на
домашнюю хозяйку. Ну, положим, он всегда рассказывает, что надевает фартук.
Кстати, когда делает поправки Музе, тоже надевает его. Но в том случае, по
его словам, только потому, что боится опять изуродовать ей лицо. Надо будет
все-таки попросить его попробовать работать без фартука, может, все уже
давно прошло. А может, и работая с Сотой, он надевает фартук, потому что это
его заводит... В первые пять минут беседы между людьми, которые давно все
знают друг о друге, удается выяснить все, что надо Музе. Несмотря на всю
выслугу дружбы и прочую ерунду, для Сотых возможность перескочить в Главную
пару настолько мала, даже присниться не может, что появись она... И тут лицо
Сотой становится мягким, немым, мечтательным, женственным... Каким и должно
быть там, во время Выбора. И она, не задумываясь... Что она сделает, не
задумываясь, Муза выяснять не стала. Но для себя подтвердила бессмысленность
расчета на помощь и перестала говорить об этом с Сотой. Да и чего говорить.
Все было понятно и заранее. С таким же успехом можно просить дятла не
долбить дупла в деревьях. И все-таки, понимая, как и в случае с Гримером,
проверила себя: есть хотя бы один шанс? Не было шанса. Не на что и здесь
было рассчитывать. Алчность, с какой Сотая приняла невообразимой удачи
вариант, убедила Музу в своем просчете. Покончив с деловой частью и даже не
открывая серьезности содержания пятиминутной болтовни, она согласилась
пройти с ней в сад и посмотреть, как Сотый работает с птицами, чтобы не
уходить сразу, оставив острую на сообразительность Сотую озадаченной (в
конце концов, та устала и от собственных проблем, зачем ей еще и Музины).
Они прошли через холл, открыли дверь в сад, решетчатая, легкая, почти
воздушная дверь не скрипнула, не пискнула, отошла, как крылом махнула.
Спиной к ним в рубахе сидел Сотый. Как раз доставал птицу из клетки. На
тихую просьбу - можно посмотреть? - не обернулся, кивнул. Осторожно достал
птицу, она попыталась встрепенуться - невозможно. Только внутри вся
напряглась, как будто хотела стать меньше и выскочить из этих пальцев. Еще
сильнее сжалась рука - уже тесно. Уже страшно ей. Уже и сердечко обступило
тело, уже не бьется сердечко. Уже без сердца живет птица. И еще сильнее,
жестче вдавилась кожа ладони в мягкое, податливое, тонкое, крохотное птичье
мясо. Краак - как орех, треснуло тело, сначала брызнула, а потом и потекла
кровь, закапала тихонько, розовая, жиденькая. А рука каменная, еще жестче и
сильнее, и коричневое, розовое мясцо сквозь пальцы выступило... Сотая на
глазах оживала. Муза поежилась, но мастерство оценила. Немного ей
приходилось видеть это и нечасто, но из того, что видела, - Мастер. А Сотый
уже вторую доставал, а кругом стояли желтые деревья, пели птицы, которым
завтра, может быть, тоже придется забиться в сильной руке мастера, но они
этого не знали, а может, привыкли, порхали себе беззаботно, пока можно. И
под их трепетными пушистыми телами трепетали веточки сухие, тонкие
комнатного сада. - Пойдем, - потянула Музу Сотая, - пойдем, чаем напою. Чай
пили со вкусом, за болтовней пролетело минут десять, появился сам, руки
вымыл, только на рукаве, на подрубленной кромке коричневое пятно - пережал -
брызнуло, сел рядом с Музой. Глаза еще рабочие - красные, жесткие. - И так
теперь каждый день, - с виду небрежно доложила Сотая. - Каждый день? -
отозвался Сотый. - Ну зачем, бывают и перерывы. Как говорят в Городе,
"нельзя все делать всегда", надо иногда делать и не все, и не всегда. Сотая
расплылась так, что кончик правой губы почти долез до уха и там криво
остановился. Ее был сегодня явно в ударе. А раз в ударе, она знала наизусть
сюжет его очередных двух часов. Поэтому в разговоре, который возник после
великого афоризма, Сотая участвовала охотно и оживленно. Ведь ей тоже в этом
случае перепадало два часа свободы...
С виду содержание разговора выглядело примерно следующим образом: мол,
Сотый любит дождь - когда разгорячен, ибо тогда приятно выйти под его
жесткие плотные струи и охладить тело свое и вернуться, погуляв, чувствуя и
утвердившись в мысли, что тело сильнее дождя. Тепло Города, мол, и человек
не подвластны дождю, ну и подобные же пустые клише, которые всегда с
равнодушным вдохновением совал Сотый своей паре в уши. А та с таким же
равнодушным вдохновением соглашалась с ним и уверяла его, что она еще как
понимает его, и будет ждать, когда он вернется, и приготовит ему горячую
воду и полотенце, и... - тут она делалась еще розовее и нежнее... Если же с
языка втирания очков и заговаривания зубов перейти на язык смысла, то его
лирический пассаж заключал в себе информацию, что Сотый идет к бабе,
напоминая, что это для Сотой не новость. Та в свою очередь сообщала, что
поняла Сотого и сама не прочь провести весело пару часов. Все трое хорошо
понимали этот язык. Приятно иметь дело с умными людьми, им никогда не надо
говорить то, что думаешь, они это поймут и, рассказывая, например, о пользе
горячей воды для охлаждения тела, разрешат тебе залезть в их карман и
заверят, что они этого не заметят. Зачем все эти сложности? Практика
показывает, что среди пользующихся подобной системой в случае суда виноватых
оказывается вполовину меньше, чем среди людей, скажем, прямолинейных. - Так
прощай, дорогая, - Сотый был уже в плаще. - Прощай, дорогой, - ответила ему
нежно-розовая Сотая и, пролив слезы, обвила его шею своими теплыми руками, -
береги только лицо - оно наше будущее... И целую минуту смотрела ему вслед,
не вернется ли он обратно, как иногда случалось. Выждав необходимое
контрольное время, сбросила с себя халат, натянула полотняную рубаху, рукава
которой были все в мелких розовых брызгах. Сверху плащ. Извинилась перед
Музой. Поскольку приближается время выбора и ей придется уехать из этого
дома, она хотела бы навестить еще пару соседей, с которыми была незнакома...
И, конечно, зайти к Музиному Директору, к которому Сотая была равнодушна, и
даже более - вызывал он у нее чувство брезгливости из-за белой, безволосой
как коленка и узкой груди, но это был единственный человек в ее жизни,
имевший имя. А кому не лестно быть женщиной с номером, которая допускаема в
постель к самому Директору. Конечно, Директор не Гример, но для Сотых и
Директор что крылья для бездомной кошки. Муза удивилась, что за такой
короткий срок ей придется столько успеть. - Ничего, раньше больше успевала,
не умея. А теперь! Оооо, - она подмигнула Музе и завязала тесемки капюшона
бантиком. - Пока... - чмокнула Музу в щеку. Муза вернулась к столу, потом
прошла в сад. Надо было что-то придумать или, во всяком случае, сделать все,
что могла, чтобы к прошлому отнестись без вины и спокойно... Села в кресло,
в котором Сотый давил птиц, задумалась. Пели плицы, падали листья... И было
тихо...
IX Сотая подошла к соседней двери, торопливо дернула ручку. Двери
разошлись. В холле никого не было. Сняла плащ, повесила его. Тихонько
толкнула вторую дверь - та отъехала. И комната была пуста. Следующая тоже. В
третьей был сумрак, сырой и теплый. И вдруг она вздрогнула - прямо на нее
смотрели глаза. Удивленные, и в них жил страх. Так приходят только они.
Страх был похож на птицу в клетке, когда открыта дверца и рука тянется
достать птицу. - Вы Сто первый? - Нет, Девяносто девятый. - А я Сотая. Живу
рядом, - она протянула руку. Страх взмахнул крылом, юрк мимо руки - и
скрылся из глаз. - У меня вот несколько минут свободного времени. -
Пойдемте, я напою вас чаем, - Девяносто девятый встал. - У меня всего
несколько минут времени. - Сотая подошла к нему. - У меня всего несколько
минут, и я уйду. Иди сюда, - она потянула Девяносто девятого к себе.
Ощутила, как он весь напрягся, задышал тяжелее, ощутила его сердце, которое
забилось чаще. И поползла стружка, тонкая, прозрачная, протяжно, монотонно.
Доска еще не была готова, а Сотая уже думала, что материал сырой и вряд ли
стоит на него тратиться... Она, пожалуй, чувствовала, что партнер сходит с
ума, и ничего похожего в своей жизни он не встречал, и, в общем-то, немного
немилосердно уходить сейчас... Но время! Так человек, несущий воду, не дает
напиться умирающему старику, ибо там, впереди, эту воду ждут роющие колодец,
чтобы напоить весь мир. Иногда бывает, что донесший не застает никого в
живых. И возвращается обратно и находит оставленного мертвым. - Некогда, я
сказала тебе, что несколько минут... Сердце ворочалось, как застрявшая
машина, ноги дрожали. Он отпустил ее. Она вышла в холл, накинула плащ. Он
подошел к ней, прижался. - Подожди минуту... - Завтра, слышишь, завтра я
приду. Выскользнула из двери. Вышла на улицу. Дождь встретил ее прохладой,
но не остудил, а сжал своими струями тело. Еще неся в себе прикосновение
руки возле губ, около уха, она заспешила, и эта сила неостывшего возбуждения
пронесла ее по улицам, мокрым, черным, блестящим, скользким, до заветного
подъезда. Дверь настежь. - Здравствуй, ты опоздала на десять минут. - Он
ушел на десять минут позже. - Это правда? Но он уже не слушал ее. Он ждал ее
и не дал снять плащ...
Х Муза убрала сад. Вымыла следы крови и мяса. Подмела опавшие листья.
Ничего путного она не придумала. И ей захотелось к себе, в свой сад, к
Гримеру, от чужих тайн, от чужой грязи. Надела плащ. Распахнула дверь. - Я
не могу до завтра. - На пороге Девяносто девятый, всклокоченный, узкие
глаза, весь пьяный... Музе жалко его, она даже медлит, прежде чем произнести
свою всемогущую фразу, ибо уже от нее зависит, останется Девяносто девятый в
живых или вечером его ждет Комиссия. Сейчас и тот узнает об этом. Гнала лиса
зайца, да и сама в капкан - щелк. - У меня имя, - Муза даже головой
покачала, как будто прощения попросила. ...Все прошло, все улетело, все
исчезло. Девяносто девятый стал мягким, как каша, на лбу выступил пот,
обезъязычел. - Ладно, иди, чего стоишь. Я не скажу... - держась за стенку,
Девяносто девятый выполз за дверь. И Муза вышла вслед. Все-таки удобно иметь
имя. А вот ворвись он в догримеровы годы - и нужно было бы царапаться,
защищаться. Господи, как трудно женщине без имени. Да и кому без него легко.
Сразу и беззащитен, и зависим. От чего только ты не зависим. Хотя и Муза, и
Гример зависимы от более крупных имен. Но... это уже не так грубо, другой
уровень, хотя если имена равны, то же самое... А парня ей все-таки было
жалко. "Вот неутомимая баба, - подумала она о Сотой, - видимо, даже ушла
раньше времени". Едва Муза отошла несколько шагов от подъезда, ее чуть не
сбила с ног Сотая. Вытянув вперед голову, как утка перед посадкой на воду,
она летела домой... Узнав, что сам еще не вернулся, облегченно вздохнула и
шмыгнула в проем двери. Еде несколько шагов. Поворот, и навстречу Сотый.
Совсем другое дело. Неторопливо. Вальяжно. Задумчиво. Остановился посмотреть
так, что Музе захотелось вымыть глаза. Что она и сделала, подняв лицо
кверху. - Погода прелесть, даже домой не хочется, если бы не время... -
Сотый подмигнул. - А может, проводить тебя... Муза поежилась... - Спасибо, -
подумав при этом: "Какая все-таки скотина", но улыбнулась и, боясь, что ее
начнут уговаривать, попрощавшись, пошла вперед. Тот не сразу повернулся.
Перекосил рот. Жалко, имени нет, а то бы он ее давно... Правда, дело не
только в имени, - как он умел, сюда, пожалуй, не подошло бы. Да и зачем
возиться, когда этого добра и так навалом за любой дверью. А что у них, с
именем, тело, что ли, другое... А может, другое. Мысли приклеились к слову
"имя" и завертелись вокруг, как кудель на веретено. Не сразу, не теперь...
но ведь каждый в городе теоретически мог достичь имени. Сотый вытер лицо,
наклонил голову вперед, чтобы дождь не попадал на кожу. До выбора Главной
пары осталось три дня, его операцию ведет Гример Музы, а значит, второе
место. Следовательно, имени ему не видеть как своих ушей. А чудо? Ведь
возможно же чудо. Он остановился; с этой минуты, забыв и про Музу, и про
Сотую, и про Сто шестую, он почему-то стал ждать чуда. Так мысль, случайно
промелькнувшая в голове, вдруг становится очевидной, включает предчувствие,
и начинает работать ожидание, а почему, убей бог, человек никогда бы не смог
объяснить. Происходит то, что происходит вне нас, а мы только ощущаем это
происходящее! И ради Бога, не думайте, что внешне в его жизни что-то тут же
переменилось. Он шел домой. Дождь шел над ним. Завтра опять он проведет свой
рабочий день на операционном столе. Вечером будет смотреть с Сотой
видеозаписи и давить птиц, а потом отправится по своим делам. Это хорошо я
придумал, подумал он, по своим делам. Потом будет возвращаться, как сегодня.
Настолько все похоже, что можно предположить: это уже завтра или через
десять лет он возвращается домой - день ото дня его неотличим... Но вот
ощущение ожидания чуда появилось в нем. Он попытался понять, почему это
произошло. День был весь на виду. И ничего особенного не случалось. Муза
приходила и раньше. Да. Но последний раз она была две недели назад. И должна
появиться через две недели, а пришла сегодня. Неужели приход Музы что-то
менял в его жизни? Конечно, если ей нужно что-то узнать или передать, она
сделала бы это через Гримера. Ах, как прекрасно жить в городе, в котором не
бывает неожиданностей. Тогда сразу вот так, по одному крохотному фактику,
можно догадаться, что должно произойти что-то необыкновенное. Но не в этом
только дело, не в размышлении. В него вошло ожидание чуда. Это было точно и
просто по ощущению, как сопротивление лица дождю, как то, что он еще нес в
себе руки и губы Сто шестой. И ему стало тепло и радостно. И у простого
человека с трехзначным номером бывают свои радости. Как говорят в Городе, и
до воробья радость, если верить, доберется. Улыбаясь чему-то, вошел Сотый в
дом. Сама уже в халате встретила его, как всегда, так, как будто не видела
целую вечность. И он еще больше осклабился на ее вытянутые руки, которые
сняли с него плащ, а потом ласково обхватили его шею, он даже сам удивленно
потянулся к ней, чему несколько удивилась и она. Обычно после таких прогулок
оба быстро ложились и засыпали, оба, а тут... может, из-за своего нового
ощущения, может, потому, что сегодняшняя прогулка не так уж была удачна -
поднадоела Сто шестая, и оказалось, что напрасно он давил своих птиц, ибо
партнерша заставила его давить у себя; во-первых, он мастер, а во-вторых,
возбужден, а она нет, пожалуй, сегодня он впервые подумал, стоит ли тратить
столько времени и сил, если тебе почти так же, как и с Сотой... А может,
чуть ласковее обняла Сотая его... но... Она положила руку на его плечо,
плечо было теплым и даже горячим. Так тепла и даже горяча грязь, в которой в
летний день толкутся две свиньи; грязь глубока и жирна, она течет по ногам,
застревает в щетине, окатывает их морды, и одна свинья повалит другую, и они
начнут кататься в этой жиже - теплой, горячей, зловонной, радуясь запаху, и
теплу, и возможности переваливаться с боку на бок, кружась и хлюпая жижей...
Хорошо?.. - Хорошо.
XI Им хорошо. Но количество в данном случае еще не имеет важного
значения в осуществляемом действии. За время повторного вытеснения телом
грязи, масса которой равна массе их тел, мы вполне успеем увидеть того, кто
завел пружину, приведшую в движение Гримера. Зубец оной повернул его мысли
предложением проведения операции по новым данным, Муза мыслью Гримера завела
себя и передала движение Сотым, а как это случилось, они сами не поняли, те
не остановили движения до сих пор. И даже когда остановятся, все равно будут
крутиться в главном направлении. Итак, четыре человека в этом городе живут
уже иначе, они уже заболели идеей движения, - сами не понимая, чем на самом
деле. Ибо их поступки совпадают с их желаниями, и они внешне продолжают
такую же жизнь, какую, как им кажется, и вели до сегодняшнего дня, оттенки
отличия в счет не идут. Но знающий будущее легко поймет, что это за перемены
на самом деле. Это великие перемены на самом деле. Хотя никто в Городе этого
пока не знает. Кроме разве закрутившего пружину действия, но и он никогда в
жизни не стал бы этого делать, если б знал о масштабе и результатах своего
начинания. Речь идет о Таможеннике, который предложил нашему Гримеру
готовить Главную пару, когда самим законом с ней должно работать только
Великому. Так зачем же Таможенник такое отлаженное и надежное хозяйство, как
Город, которым управлять нелегко, но вполне приспособленно и привычно, обрек
на перемены? Привычка и традиции - вот суть жизни, и когда нарушаются они -
никто не знает, чем это может кончиться. Может, благородная идея обретения
равенства живущими в Городе? Может, попытка освобождения от вечного страха
Ухода? Может... прочая и прочая великие причины, во имя которых ломаются
города и люди... Увы... Стыдно сказать и произнести, но все дело, к
сожалению, к несчастью, черт знает, почему это случилось, оказывается, Боже
мой, в сугубо личной вражде Таможенника и Великого Гримера, которая началась
за день до того, как наш Гример был спасен и освобожден Таможенником от
Комиссии. Когда начинается такая вражда, авантюристов должно освобождать от
Комиссий. А Гример в данном случае оказался, как это ни грустно признать, с
точки зрения Закона, именно им. Но, естественно, в дальнейшем, конечно же,
не повторится ничего похожего, во всяком случае, теперь. Он и Муза думали
только так, но... Гример Таможеннику понадобился опять именно в этом
качестве. Что же касается причин, приведших к ссоре Таможенника и Великого,
думаю и сам Бог - случись ему быть свидетелем ссоры - четко бы не
сформулировал их: только, может, внешний ряд - и ссоры год назад, и
последней, после которой Таможенник приперся к Гримеру. Ну, это и мы можем:
надоели друг другу, власть не поделили. Хотя чего делить - один главный по
лицам, другой по человекам. Но это на самом деле, может, одно и то же,
человек и его лицо, и уж, во всяком случае, бабушка надвое сказала, что
главное. Но надвое или не надвое - была ссора. И все тут. А если бы речь
зашла о поводе, то тому и другому и вспомнить о нем было бы стыдно... В
общем, один - первый, другой - второй, но это так, для непосвященных, на
самом деле по сути - оба первые... В этом вся закавыка, двух вверху не
бывает - финал один, впрочем, он и так один. А поссорились, и вчера тоже,
из-за - тьфу... нет, не могу... язык не поворачивается... Оставим это на их
совести и посмотрим лучше, к чему в результате дело идет. Пока, естественно,
нет результата, но дело к нему, бесспорно, идет. Таможенник тоже волнуется,
ведь чтобы согласиться на авантюру во второй раз, да после Комиссии... Вряд