зеркало. Великий вспомнил вчерашний вечер и перевел глаза на Председателя.
Тот был бесстрастен и спокоен. Но, может быть, это недоразумение. Может
быть, ничего страшного. Там сидят проверенные иллюстраторы. И сейчас, когда
на помосте появится пара номер два, все встанет на свои места. Нет, не все в
порядке. Зал волнуется. У многих такие степени Подобия. Почему не они?
Такого не было на их глазах ни разу. Что-то случилось. Еще не понимает никто
что, но случилось. Муза вцепилась в руку Гримера. Гример подался вперед и
как будто оцепенел. Сейчас его пара. Шрам явно положен уже после операции.
Это не Великий. Зачем, разве недостаточно было того, что у пары Гримера выше
коэффициент подобия, чем у первой пары? Запас прочности... А если это не
так? А если он не дотянет, тогда его победа будет только для них победой, а
для него - нет. Он не смог сделать, что был должен, или вообще не нужно было
стараться, и можно было с его параметрами готовить пару. Не может быть!
Голова пошла кругом. Неужели он ничего не значит, и его ремесло, и его
уровень, и его жертва - своим покоем, и именем, и жизнью, и Музой... И его
сроки, в которые он сделал невозможное. Стоп, перестань мучиться заранее.
Сотые уже на помосте. Уже идет работа с их лицами, как флюгеры, вертятся они
на экране. Опять фокусник зрачками жонглирует. Опять трио под эту музыку
исполняет ладный и синхронный танец. Одно па, второе.. Ах, как прекрасен
Образец. Еще одно... Цифры. Цифры. Цифры, много говорящие залу, а уж
Гримеру! Каждое подобие в пределах сотых, но он так точно даже не работал,
его параметры были грубее. И то, что для всех стало ясно только через
несколько минут, Великий и Гример вычислили прежде. Великий посмотрел со
сцены на Гримера, которого учил, не очень веря в его незаурядные, но в
достаточной степени приличные способности, но учил как человека одаренного,
необыкновенного. А вдруг? Чтобы перед собой не возникло вины непонимания,
Великий сощурился. Так удобней смотреть ученику в глаза. Не может быть!
Гример отвел глаза... Щенок! Брезгливость исковеркала губы Великого. Ну
ладно, еще не все кончено. Он перевел прищур на Таможенника. Лицо его было
растерянно-удивленным. Растерянности и удивлению его верил Великий, но вот
неучастию в происходящем поверить не мог. Не мог! И эта мысль теперь
медленно поднялась в мозгу Великого, как тяжелая птица, которая была, но
принималась им за куст в сумерках, потому что свет был там, где была
нежность от мужской дружбы. И все-таки мозг верил, а ощущение нет. Ну да не
в этом дело, вспыхнула кровь, и птица, обнаруженная светом, стала двигаться,
маша крыльями, и вот уже тесно ей внутри и грудь выдохнула ее... Великий
любил драку, поэтому он и стал Великим. Чему удивляется он? Сам же еще даже
влез на это место. Тогда он умел драться. А что, разве умеющий может
разучиться своему уменью? Сытый лев не перешибет хребта козлу, потому что
перед ним всегда сырое и свежее мясо. Зачем? Но дайте льву проголодаться...
Но никакого прыжка. Надо еще более прикрыть глаза и спрятаться за этот
занавес, чтобы другие не разглядели твоих движений. Очень удобная вещь -
веки. Ага, Таможенник заволновался, но незаметно. Сейчас уже идет степень -
минус ноль, две сотых. Ого, выше его контрольных данных. Не может быть. Но
теперь дело не в том, что может быть и чего нет. Работа - это те пустяки,
которые уже остались позади, дело не в ремесле. В политике. А в политике нет
законов, а есть проигрыш или победа. А уже дальше шел праздник. Начинался
главный и самый ответственный момент. Момент наложения. Все маски были
повернуты в профиль. Каждая вспыхнула своим цветом. Желтым - она, Зеленым -
он, Красным - образец. И - внимание. Сердца остановились и перестали
выполнять свою ответственную функцию звукоисторжения. Остановилась музыка.
Ну... дальше уже дышать было нечем, но никто и не дышал. Ну... Может ли
дышать опущенный с головой в воду? Может ли дышать всунутый в петлю, качаясь
в воздухе, который никуда не исчез... Топящий в том случае советует - попав
на дно реки, притворяйся рыбой, пока не захлебнешься. Ну... Чем еще
заполнить эту паузу? Что они, и в самом деле рыбы, что ли? Может, жабры у
них под кожей запасные вшиты? Ах, черт, я больше не могу. Я даже не понимаю,
почему они могут. Ага... пискнуло, скрипнуло первое сердце. И... Что тут
началось! - все выдохнули... Шууу... Совпали цифры на контрольном табло
Совпадения. Мгновенье. Было темно. Потом вспыхнул свет, обнаружив на сцене
Таможенника, Великого, Председателя и нашу - теперь Главную пару. Боже мой,
я никогда не видел такого буйного, пьяного, страшного веселья; они
победоносно, гордо, с чувством исполненности долга молчали. Во-первых, они
решили свою судьбу. Потому что каждый раз в жизни мог стать кандидатом, но,
конечно, не Главной парой. Дело дошло до того, только не пугайся,
пожалуйста, что чье-то сердце поторопилось - немыслимо! - и ударило вместо
одного два раза. Так бывает, когда, например, человек куда-нибудь торопится
и спотыкается вот так - рраз, и все. Никаких аплодисментов, никакого шороха,
случилось немыслимое - вторая пара стала Главной. Главной парой Выбора. Вот
оно, мелькнуло в голове Сотого. Вот оно, - все правильно. Ноздри его чуть
вздрогнули и округлились, как ноздри собаки, учуявшей дичь и нашедшей ее...
Сотая была ошеломлена, она еще не знала, чем это кончится, а зал молчал,
тоже не зная, как ему отнестись к происшедшему. На их глазах произошло
невозможное, т. е. вроде как могло еще произойти. И тут Таможенник взглянул
на Председателя. Председатель легко и спокойно встал, подошел к первой и
второй паре и разрешил им сесть в зале. Те встали и пошли. Что это была за
походка. Так ходят дети после тяжелой травмы. Мало того, что они сами плохо
ходят, они еще и повредили эти неумелые ноги. Зал тоже был похож на
игрушечный поезд, у которого отказала заводная пружина, он стоял на месте и
тихо поскрипывал вагончиками...
XXI И Таможенник осторожно разрешил себе предположить, что дело в
какой-то степени движется в нужном направлении, и осторожность его была
весьма уместна. Ибо встал Великий. Махнул рукой. И иллюстраторы послушно
выполнили его приказ. Погасли цифры. Все было так, как должно было быть: ему
подчинялись. Великий вышел на помост. Великий был спокоен. И не такие сюжеты
прокручивал он в своей голове. Великий нагнул голову. Так безоружный,
окруженный врагами, нагибается, чтобы завязать шнурок, а поднимается с
гранатой в руке. Беда, когда человек любит драку, все в нем, и ум и воля,
переходит в силу, и простенький вопрос "зачем" уже не втиснется в желание
быть и побеждать. Так даже кошка не может жить в камне, хотя она маленькая,
а он со скалу, - ибо внутри не пустота, а... Остановись, Великий. Зачем тебе
это первенство, ты же знаешь ему цену. Ну, Уход. Ну, ученик займет твое
место, ведь это твой ученик, и твоя техника операций останется в Городе,
тобой сотворенные имена будут так же занимать первые ряды, ведь ничего не
изменится, это ты сделал этот Город, это твои люди правят им, это твой
Таможенник дергает кукольные ручки, головки и судьбы, во всяком случае, так
думаешь ты, и в этом есть доля истины. Уйди сам, но оставь себя - ими. Так
ты достигнешь бессмертия. Посмотри в глаза твоему ученику, которые полны
растерянности и стыда, ведь, чувствуя вину свою, он останется верен тебе и
памяти твоей, остановись, сядь на место, ведь ты больше чем на самого себя -
на свое дело руку поднял. Торкнулась кошка в камень головой, и не в том
дело, что больно - а хода нет. Отошла, повесила голову. Поднял голову
Великий. И каждый сидящий в зале на свой манер, в разной степени сложности,
услышал мысли Великого. Выросло ухо зала, стало, как купол, огромным и
всеслышащим, всем своим честолюбием, славолюбием, завистью, неумеренностью,
страхом потерь и желанием сохранить слушал зал Великого. Ум отказывался
верить слышимому - ибо оказывалось, что его пара подобна была не Образцу -
Оригиналу, который скрыт от простых смертных, и никому не доступно лицо его.
А Великому было явлено, когда допущен он был к Оригиналу. И шрам, что
Великий сам провел Паре, от правого уха - вниз подобен шраму Оригинала. Ибо
только Образец незыблем и неподвижен - а Оригинал живет, и у него, как у
всего живого, может быть боль, может появиться шрам, может измениться линия
лица. Ум отказывался верить слышимому. Куда ты, Великий, на незыблемость, на
землю под ногами, на опору дома своего поднял руку. Закон Города - это и
есть Образец. Разрушь его, допусти перемены, и камень обратится в песок, а
песок смоет дождь - и ничего, кроме пустыни, не будет на этом месте, и вода
зальет пустыню, и станет здесь море. Хорошо бы это услышать Великому. Но
обида заложила уши. И маленький паровозик уже заводит его потная рука, и тот
уже иногда пробуксовывает в руке своими крохотными колесиками. Господи, что
за мысль об Оригинале? Что в ней правда и что защита?.. А ведь окажись он
прав, и нету наших Гримера и Музы. И нету Сотых, и нету Председателя, и нету
этих сменных иллюстраторов. И все, уже, кажется, переиграл Великий
Таможенника, хотя, видит Бог, Таможенник тот в этом не принимал никакого
участия. И тонкий расчет, что иллюстраторы, зная теперь свою обреченность,
готовы, наверное, выслужиться перед Великим, - махнул Великий рукой, чтоб,
мол, иллюстраторы показали подлинную степень подобия. Но уж слишком запуганы
были бедолаги, и вреден лишний страх в таком деле. И никто им не подсказал,
как было поступить в этом случае. И зажгли они прежние цифры, в таком страхе
ум - глуп. И еще более почувствовали себя обреченными. И пошел маленький
паровозик, пыхтя своими крошечными колесиками, словно тень того -
Таможенником пущенного. Дави... ууу... зачастили сердечки сидящих в зале,
вот они, цифры. Они-то все знают. Встал зал и зааплодировал. В такие минуты
только цифрам и веришь, не тому, кто мгновенье назад был Великим, а
Таможеннику, Председателю, которые, лицом к залу стоя, ответили на овацию. И
ничего не было слышно в этом единодушии еще долго. Но если вы думаете, что
все были так уж единодушны, то ошибаетесь - были и другие. Но дело не в том,
что эти другие верили Великому больше, чем цифрам, им вообще этот Великий
был до лампочки, а слишком много у них накопилось ненависти к тому, что
десятилетиями они почти не меняют мест и торчат вот здесь вверху и
пользуются последними девками, носят плащи худшего цвета, хотя чем черные
лучше белых? Убей Бог, никто этого не знает. Наверное, только тем, что их
носят имеющие имена. И вот они, у кого перекопилось ожидание, вдруг не
выдержали, так бывает, когда слишком сжимаешь воздушный шар, он
деформируется молча, и вдруг - хлоп. Забуксовал поездишко. - Слава Великому!
.. - взорвались как будто ракеты в последних рядах, погорели, помедлили
огни, и вот замелькали вспышки - все ниже и ниже - "слава! ".. И поднялись
кричащие... Кажется, весь зал сейчас встанет, но ракеты - они и есть ракеты!
Помедлил Таможенник, пока догорели, руку поднял - и остались стоящие с
разинутыми ртами, губы шевелятся, а звука нет. А сверху свет вспыхнул, и тут
уж сразу видно, кто - кто, стоящие на свету, как вор, освещенный хозяином,
застыли и не шевелятся. И тут совсем пропал весь энтузиазм... А уж по рядам
заскользили как тени хором люди, выводя кого силой, кого уговором - из
стоящих, застывших, обнаруженных светом. Очнулся Великий, когда увидел это,
прошла обида. Все, о чем ему ум кричал, услышал наконец... Обмяк... Сам себя
дал увести. Чтобы камень песком не растаял, пока не поздно... А Таможенник
спешит - место, где зараза вытекала, надо жечь каленым железом. Его ум тоже
в работе, у него не обида - у него расчет. У Таможенника задача, тут не до
эмоций. А уж когда Великий такой фокус выкинул, мало расчета, вдохновенье
нужно, и пришло вдохновенье; не на операционном столе, не после поправок
гримеров, сейчас желающие свободные номера займут... Хорошая плеть, и рубец
на коже и радость на роже - и уже лепятся слова из его рта, становятся
каждому в зале понятны и очевидны. Места свободны, и их можно занимать в
зависимости от силы, а лицо потом доведут. И сразу - хлоп свет. И только на
сцену луч широкий, в аккурат как сцена. А что происходит в зале? Вроде никто
не видит и никто не знает. Да и действительно, разве что и кто разберет. А
там - представь себе собак с полтыщи! - голодных, лютых, сильных, которых
засунули в клетку, а клетка прочная и узкая, а вместо пола - змеи. От удавов
до гадюк. И что там происходит? Ясно? Только одна особенность - молча. А в
первых рядах тишина. Они вроде как ничего и не слышат. Только вот неудачную
горемычную пару, метившую в Главные, из первого ряда (она-то чем виновата)
вывели бесшумные люди, и на их место уже кого-то другие бесшумные люди
перевели. И все так тихо и культурно. Так бывает в кинотеатре, когда фильм
идет и ночные совы разводят опоздавших по свободным местам. В полной
темноте.
XXII А на сцене уже наши Сотые. У него улыбка такая, что рожа возле
ушей рвется, и у Сотой руки дрожат так, как будто она - согрешившая
весталка, стоящая на краю ямы, и вот-вот ее на дно опустят. А над головой у
них цифры подобия такие, что и поверить нельзя. А в зале в это время места
свободные "занимают" и забыли, что Оригинал существует. А ведь кто знает
больше, чем Великий? Но, с другой стороны, может, кто и не забыл, но сейчас
не до этого, не упустить шанс - номер сменить. Хороший ход придумал
Таможенник, молодец, голова все-таки. Еще есть в пальцах беглость, если мозг
с пальцами сравнить, а зал с инструментом, хорошо сыграл... До сих пор в
тишине сопенье и стоны, как в подушку, как зарницы на краю горизонта, как
всполохи поблескивают. А у Музы сердце от этой победы все внутрь самого себя
вжалось, как будто розу ей там прислонили. У Гримера тоска вместо радости.
Ну да ладно, никто ведь никогда не верит первым ощущениям, завтра проспятся
и все будет иначе. И главное заключительное действо. Объявляет Таможенник. И
после со сцены уходят в зал на свое место. А на сцене только помост и
высвечен, похудел свет. Наша пара стоит. Начинается показательная Любовь.
Главной пары этого года, получивших имена Мужа и Жены. У Жены колени
подгибаются, а у Мужа выпрямляются от такой удачи, о которой даже он,
предчувствуя все, и мечтать не мог. И вот под аккомпанемент небесной музыки
в сочетании с собачезмеиным противостоянием начинается э т о, и постепенно
все стихает. Даже музыка и даже сопенье и стоны. Тихо движется поездок,
затормозивший о груду рук, ног, голов. И изо всех окон - рожи, глаза, груди,
руки. Да, Великая минута! Город ждет ее год. И каждый раз получает свое
удовольствие. Важная деталь. Выбор закончен, а все равно - уж в этом пара
должна быть не менее совершенна, чем совершенны ее лица.
XXIII Прости, я здесь передохну. Поезд только затормозил, но не
остановился. Все в порядке. За это время бесшумные люди остатки рук, ног,
голов, тщательно собрав, как птицы крохи со стола, кажется, уже вынесли из
зала. Имею я право отвлечься? Имею я право передохнуть, выйти из этого
тайного механического погубительства на воздух? На дождь? Да, на дождь.
Какая непогода на дворе, как на душе саднит, силуэты домов отсюда, с любого
места, далеки и туманны. За спиной - зал. Впереди, внизу, - его увеличенная
половина. Куда идти, где передохнуть, передышать, нечем дышать, дышать
нечем. Дождем, что ли? Но ты же не рыба... на дне реки, задыхайся, нет,
наоборот, притворяйся... Тупо, как на душе. Какое мне дело до них. У меня
ведь у самого каждый день - туда. Кошку бы сейчас погладить - муррр.
Слышишь, как она под рукой мохнато изгибается? Губами - в шерсть. И все? И
ничего ведь и нету кроме? Ах, мокрая шерсть-то. И кошку жалко, всю жизнь
жалко кошку, и за что ты ее тогда? Приказали. Да, это серьезно. Когда
зависишь, не то сделаешь, так и не мучайся. А вспоминается. А если бы и не
вспомнилось - убил-таки. Подумаешь, кошка. Вон и не кошек в зале навалом.
Так - то не я. Не ты - это утешает. В кратере действующего мрут микробы, им
тоже ничем не поможешь. Но ведь живут. Иди-ка ты обратно. Они и языка
твоего, микробы, не поймут, у них, микробов-то, и до слов еще дело не дошло,
чего мокнешь? Без тебя ведь начнут, и удовольствия не получишь. И никому не
поможешь, каждый день ведь - туда, и каждый час ведь туда же. А может,
помогу? Но не этим. Эти уже едут. Все, что ты можешь (не едут, а катятся
вниз, лихо полязгивая железом), - это описать их путь, чтобы другим
неповадно было т а к катиться и садиться на такой поезд. И все? Мало? Вряд
ли от тебя будет польза, когда в вагоне, летящем с откоса, ты будешь мудро
мыслить и здраво рассуждать. Смешно. И шерсть мокрая, и губы мокрые. Больше
никогда не целоваться, что ли? А зачем тогда жить? Пора? Пора.
XXIV Свет стал чуть лучше. Зазвучала музыка. На помосте Муж и Жена. Со
всех четырех сторон опустились огромные прозрачные иссиня-белого цвета
стекла. И сразу же пара выросла, вдесятеро. Увеличилась. И стала видима всем
сидящим в зале, даже и из самой высшей точки последнего ряда. Отчетливо,
одинаково были видимы двое стоящих на помосте. - Приготовились... Голос
сказал это не равнодушно, что-то запершило у Таможенника в горле. Вздрогнула
Муза. Положила руку на колено Гримеру. Он положил свою ей на грудь, они
обнялись еще крепче и застыли. Легкие, как птицы, порхающие в зимних садах,
Муж и Жена разошлись в разные стороны. Она сделала реверанс. Он поклонился
сдержанно и торжественно. И вдруг подошел к ней и одним рывком сильных
тонких пальцев руки сорвал с нее рубаху. И увеличенная, ясная, белая нагота
вспыхнула и ударила каждого по глазам, по сердцу, по телу, словно ток прошел
сквозь сидящих в зале. Шуууу - выдохнули в зале. И застыли. Они опять
поклонились один раз, другой, четвертый и отдельно - пятый, туда, где должен
был, наверное, находиться Таможенник. Таков ритуал. Жена подошла к Мужу,
встала на колени и руками медленно стащила с него рубаху. Она сползла, легко
шелестя и блестя. И вспыхнул красный свет. Тела стали еще более огромны.
Была заметна каждая морщинка, тень, каждая складка и даже волосок, который
рос у нее чуть выше правой ключицы. Не вставая с колен, Жена повалилась
навзничь, неподвижная, застывшая, ждущая... Огромная, как весь этот зал. Муж
стоял, опустив руки. Опять голос Таможенника, уже вопросительный. -
Приготовились? Жена кивнула головой. - Начали. - Таможенник выдохнул это, и
пальцы его ощутили кожу Жены, в них еще не прошло ощущение ее грубоватого,
но напряженного и медленного звука, воспоминание выступило капельками пота
на кончиках пальцев. Таможенник вытер руки о платок. Что-то происходило в
нем помимо его воли и ума. Его Муж и Жена были хороши... "Слушай, а они
хороши", - сказал себе Гример. "Надо же, - подумала Муза, - сколько раз
видела их и никогда не представляла, что они красивая пара. И чего они
бегают друг от друга?" Осветители вытерли пот с лица. Все было как надо.
Можно, по крайней мере, перевести дыхание. "Я никогда не видел ее такой, ее
подменили", - удивился Сто шестой. За десять лет он наизусть выучил это
тело. Оно же на самом деле было старее. Но Сто шестой промолчал. Только
напрягся весь, вспомнив ощущения свои от этой кожи. "Боже мой! - что-то,
казалось, вот-вот лопнет в Сто четырнадцатой. Она больше десяти лет каждый
вечер гладила лицо Сотого, эти волосы, эти плечи, даже любила их, но она
никогда не видела его таким. - Ооо", - застонала и тут же закрыла рот
руками. А в это время, в это время все уже начиналось. Началось. Распаренная
красная огромная туша приблизилась к себе подобной. Наверное, весь зал
вместился бы в эти тела. Зубы впились в кожу плеча так, что брызнула кровь.
Ууф... - выдохнул зал. А они, уже не отрываясь, перевернулись, покатились,
руки судорожно стали рвать кожу и волосы, они рычали, хрипели,
перекатывались, огромные, словно саранчой кишащее, переливающееся поле.
Зеленый цвет сменил розовый, потом вспыхнул фиолетовый - цвет гармонии. С
горы в гору помост начал раскачиваться, как лодка во время шторма, и они
держались друг за друга. И еще крепче были объятья и боль их. Этот комок
мяса швыряло о борт, они бились головой, откатывались, переворачивались, но
никакая сила не могла разъединить их сейчас, даже смерть, они достигли
вершины своей жизни - Главная пара Города, Муж и Жена, все в крови, с
вырванными кусками мяса, рыча, плача, ненавидя друг друга, проклиная друг
друга, были счастливы, и каждый еще ухитрялся думать в этом месиве,
движениях, крови и боли о тех, с кем они были вчера, о тех, кого они видели
и кого бы хотели за свои долгие годы на работе, в коридорах, в зале... - Не
могу... не могу, сейчас! - сильнее их рычанья и крика повисло в воздухе. Сто
шестой не выдержал, и тут же Сто четырнадцатая вскочила, взвизгнула и
вцепилась в волосы впереди сидящих и еще несколько человек присоединилось к
ним. Они были возбуждены, достаточно было одного толчка, крика, чтобы
поднять зал. Так маленький огонек бикфорда взрывает тол. Но Таможенник
хорошо знал свое дело. - Свет. Зажегся свет. - Стоп. Пара остановилась. И
застыла неподвижно в крови и поту, он только чуть приподнял голову - бедный
гладиатор. Второй раз за вечер - это уже слишком. И первый раз - такого за
всю помнимую историю Города не было, а тут... И пришлось снова швырнуть под
колеса крикунов. Правда, меньше, чем прежде, но что-то все же разладилось в
управлении вагонами. Неужто весь зал надо переехать колесом? Нет, на этот
раз отрезвление пришло мгновенно. Опять все скрылись в себя, и только бедные
жертвы собственной несдержанности, оглядываясь на остающихся в зале и
лежащих на сцене, были уводимы из зала. А в это время уже стекла уходили
вверх, и на сцене вместо огромных лежащих красных, распаренных груд осталась
лежать пара полузадушенных червяков, которых и рассмотреть-то было трудно. И
из-за них?.. Оглядываясь, уходили уводимые, жалея о столь ничтожном поводе
взрыва. А этих уменьшенных людишек бесшумные люди вытаскивали со сцены. Бал
окончен. Пора за плащи - и по домам, но у некоторых нет уже плащей и домов
тоже. Такими же монотонными рядами, на этот раз уже без факелов, в темноте и
дожде, дерево стало вытаскивать из зала корни и, пятясь корнями вниз,
поползло из Дома. Но нету той стройности. Нету. И не так уж счастливы и те,
кто в темноте таки захватил поприличнее номер. И хоть ждет их другой дом, а
у кого рука замотана красной набухшей тряпицей, у кого вместо глаз кровавая
каша... до радости ли уж тут. Хромает дерево вниз за струями дождя. Лишь
первые ряды получили удовольствие, если не считать беспокойства во время
перерыва, да и до конца все же не досидели, но было неплохо. Профессионалы в
этих делах. Было-таки действительно неплохо. Интервалы между идущими по
улице нарушены, на ком-то не накинуты капюшоны, кто-то падает, и его
поднимают. Свет на улицах померк, фонари белы, стены исходят теплом. Дождь
парит. А по каналу течет вода, и зеленоватые струи окрашивают ее в свой
неповторимый, мутно-тяжелый цвет. Но скоро это пройдет. И это проходит. На
то и дождь, чтобы смыть все, что попадает в водостоки. И кровь, которая
иногда падает на камень из поврежденных рук, разодранных щек, а то и просто
слезы, конечно женские, ведь женщины более чувствительны к происходящему с
людьми. Они в чем-то даже люди будущего перед мужской половиной, поэтому-то
нет совпадений или почти нет. Но дождь идет, идут люди монотонно,
размеренно, тихо. Исчезают в проемах светлых, открывающихся почти настежь
дверей. И постепенно все успокаивается. Наверное, это тоже справедливо.
Приближается ночь. А ночью на короткое время к нам приходит покой и в самые
беспокойные времена, более беспокойные, чем эти, хотя кому дано право
судить, какие более беспокойны. Бывает еще бессонница? Но ею болеют и самые
счастливые, и самые несчастливые, случается, спокойно спят - вот это и есть
справедливость, что мир в конечном счете необъясним и неожидан. Ведь какие,
казалось, неожиданности возможны в этом Городе - и на тебе! ..
XXV Наш Гример теперь - Великий Гример, в новом доме. Муза в новом
халате. Они уже обошли все комнаты, посидели в саду, он подержал ее руку,
как желтую птицу, в своей руке, тихо и бережно, а она ласково посмотрела в
его, еще как вода после камня, неупокоенные глаза. Какое счастье не ломать
себе голову в стремлении занять очередной номер. Выше Великого места в этом
городе нет. А Таможенник? Таможенник - другая профессия. Другая, Муза
понимает это. Она пододвигается к Гримеру. И тут ее начинает тошнить. Она
корчится, держась за живот, и едва успевает добежать до раковины... Гример
понимает ее состояние - вспомнила Сотых. Муза плачет, текут слезы, ее
тошнит, желтый поток хлещет на белую поверхность раковины. С радости оба
выпили по стакану вина. Но дело не в выпитом. Дело в том, что в зале был
перерыв и яркий свет - в мозгу осталась вспышка, в мозгу осталось
отвращение, и для того, чтобы это исчезло, Муза вывернута мозгом наружу.
Гример проще, после всех содранных кож, скальпелей, крови, страха, пациентов
за долгие годы вряд ли его чем можно тронуть, но понимать он понимает.
Гладит Музу по волосам, и утешает ее, и объясняет ей, что это случайность и
что, если бы не оборвали показательную любовь, она бы пришла счастливая. И
даже у них сегодня было бы все лучше и приятнее, чем обычно. И Муза
успокоилась. Постепенно. Гример ведет ее к постели, раздевает, Муза дышит
еще тяжело, но уже спокойнее, потому что в мозгу чище, и она уже думает о
Главной паре, жалеет их и жалеет Сто шестого, который вел себя так отважно.
Тот был бесстрастен и спокоен. Но, может быть, это недоразумение. Может
быть, ничего страшного. Там сидят проверенные иллюстраторы. И сейчас, когда
на помосте появится пара номер два, все встанет на свои места. Нет, не все в
порядке. Зал волнуется. У многих такие степени Подобия. Почему не они?
Такого не было на их глазах ни разу. Что-то случилось. Еще не понимает никто
что, но случилось. Муза вцепилась в руку Гримера. Гример подался вперед и
как будто оцепенел. Сейчас его пара. Шрам явно положен уже после операции.
Это не Великий. Зачем, разве недостаточно было того, что у пары Гримера выше
коэффициент подобия, чем у первой пары? Запас прочности... А если это не
так? А если он не дотянет, тогда его победа будет только для них победой, а
для него - нет. Он не смог сделать, что был должен, или вообще не нужно было
стараться, и можно было с его параметрами готовить пару. Не может быть!
Голова пошла кругом. Неужели он ничего не значит, и его ремесло, и его
уровень, и его жертва - своим покоем, и именем, и жизнью, и Музой... И его
сроки, в которые он сделал невозможное. Стоп, перестань мучиться заранее.
Сотые уже на помосте. Уже идет работа с их лицами, как флюгеры, вертятся они
на экране. Опять фокусник зрачками жонглирует. Опять трио под эту музыку
исполняет ладный и синхронный танец. Одно па, второе.. Ах, как прекрасен
Образец. Еще одно... Цифры. Цифры. Цифры, много говорящие залу, а уж
Гримеру! Каждое подобие в пределах сотых, но он так точно даже не работал,
его параметры были грубее. И то, что для всех стало ясно только через
несколько минут, Великий и Гример вычислили прежде. Великий посмотрел со
сцены на Гримера, которого учил, не очень веря в его незаурядные, но в
достаточной степени приличные способности, но учил как человека одаренного,
необыкновенного. А вдруг? Чтобы перед собой не возникло вины непонимания,
Великий сощурился. Так удобней смотреть ученику в глаза. Не может быть!
Гример отвел глаза... Щенок! Брезгливость исковеркала губы Великого. Ну
ладно, еще не все кончено. Он перевел прищур на Таможенника. Лицо его было
растерянно-удивленным. Растерянности и удивлению его верил Великий, но вот
неучастию в происходящем поверить не мог. Не мог! И эта мысль теперь
медленно поднялась в мозгу Великого, как тяжелая птица, которая была, но
принималась им за куст в сумерках, потому что свет был там, где была
нежность от мужской дружбы. И все-таки мозг верил, а ощущение нет. Ну да не
в этом дело, вспыхнула кровь, и птица, обнаруженная светом, стала двигаться,
маша крыльями, и вот уже тесно ей внутри и грудь выдохнула ее... Великий
любил драку, поэтому он и стал Великим. Чему удивляется он? Сам же еще даже
влез на это место. Тогда он умел драться. А что, разве умеющий может
разучиться своему уменью? Сытый лев не перешибет хребта козлу, потому что
перед ним всегда сырое и свежее мясо. Зачем? Но дайте льву проголодаться...
Но никакого прыжка. Надо еще более прикрыть глаза и спрятаться за этот
занавес, чтобы другие не разглядели твоих движений. Очень удобная вещь -
веки. Ага, Таможенник заволновался, но незаметно. Сейчас уже идет степень -
минус ноль, две сотых. Ого, выше его контрольных данных. Не может быть. Но
теперь дело не в том, что может быть и чего нет. Работа - это те пустяки,
которые уже остались позади, дело не в ремесле. В политике. А в политике нет
законов, а есть проигрыш или победа. А уже дальше шел праздник. Начинался
главный и самый ответственный момент. Момент наложения. Все маски были
повернуты в профиль. Каждая вспыхнула своим цветом. Желтым - она, Зеленым -
он, Красным - образец. И - внимание. Сердца остановились и перестали
выполнять свою ответственную функцию звукоисторжения. Остановилась музыка.
Ну... дальше уже дышать было нечем, но никто и не дышал. Ну... Может ли
дышать опущенный с головой в воду? Может ли дышать всунутый в петлю, качаясь
в воздухе, который никуда не исчез... Топящий в том случае советует - попав
на дно реки, притворяйся рыбой, пока не захлебнешься. Ну... Чем еще
заполнить эту паузу? Что они, и в самом деле рыбы, что ли? Может, жабры у
них под кожей запасные вшиты? Ах, черт, я больше не могу. Я даже не понимаю,
почему они могут. Ага... пискнуло, скрипнуло первое сердце. И... Что тут
началось! - все выдохнули... Шууу... Совпали цифры на контрольном табло
Совпадения. Мгновенье. Было темно. Потом вспыхнул свет, обнаружив на сцене
Таможенника, Великого, Председателя и нашу - теперь Главную пару. Боже мой,
я никогда не видел такого буйного, пьяного, страшного веселья; они
победоносно, гордо, с чувством исполненности долга молчали. Во-первых, они
решили свою судьбу. Потому что каждый раз в жизни мог стать кандидатом, но,
конечно, не Главной парой. Дело дошло до того, только не пугайся,
пожалуйста, что чье-то сердце поторопилось - немыслимо! - и ударило вместо
одного два раза. Так бывает, когда, например, человек куда-нибудь торопится
и спотыкается вот так - рраз, и все. Никаких аплодисментов, никакого шороха,
случилось немыслимое - вторая пара стала Главной. Главной парой Выбора. Вот
оно, мелькнуло в голове Сотого. Вот оно, - все правильно. Ноздри его чуть
вздрогнули и округлились, как ноздри собаки, учуявшей дичь и нашедшей ее...
Сотая была ошеломлена, она еще не знала, чем это кончится, а зал молчал,
тоже не зная, как ему отнестись к происшедшему. На их глазах произошло
невозможное, т. е. вроде как могло еще произойти. И тут Таможенник взглянул
на Председателя. Председатель легко и спокойно встал, подошел к первой и
второй паре и разрешил им сесть в зале. Те встали и пошли. Что это была за
походка. Так ходят дети после тяжелой травмы. Мало того, что они сами плохо
ходят, они еще и повредили эти неумелые ноги. Зал тоже был похож на
игрушечный поезд, у которого отказала заводная пружина, он стоял на месте и
тихо поскрипывал вагончиками...
XXI И Таможенник осторожно разрешил себе предположить, что дело в
какой-то степени движется в нужном направлении, и осторожность его была
весьма уместна. Ибо встал Великий. Махнул рукой. И иллюстраторы послушно
выполнили его приказ. Погасли цифры. Все было так, как должно было быть: ему
подчинялись. Великий вышел на помост. Великий был спокоен. И не такие сюжеты
прокручивал он в своей голове. Великий нагнул голову. Так безоружный,
окруженный врагами, нагибается, чтобы завязать шнурок, а поднимается с
гранатой в руке. Беда, когда человек любит драку, все в нем, и ум и воля,
переходит в силу, и простенький вопрос "зачем" уже не втиснется в желание
быть и побеждать. Так даже кошка не может жить в камне, хотя она маленькая,
а он со скалу, - ибо внутри не пустота, а... Остановись, Великий. Зачем тебе
это первенство, ты же знаешь ему цену. Ну, Уход. Ну, ученик займет твое
место, ведь это твой ученик, и твоя техника операций останется в Городе,
тобой сотворенные имена будут так же занимать первые ряды, ведь ничего не
изменится, это ты сделал этот Город, это твои люди правят им, это твой
Таможенник дергает кукольные ручки, головки и судьбы, во всяком случае, так
думаешь ты, и в этом есть доля истины. Уйди сам, но оставь себя - ими. Так
ты достигнешь бессмертия. Посмотри в глаза твоему ученику, которые полны
растерянности и стыда, ведь, чувствуя вину свою, он останется верен тебе и
памяти твоей, остановись, сядь на место, ведь ты больше чем на самого себя -
на свое дело руку поднял. Торкнулась кошка в камень головой, и не в том
дело, что больно - а хода нет. Отошла, повесила голову. Поднял голову
Великий. И каждый сидящий в зале на свой манер, в разной степени сложности,
услышал мысли Великого. Выросло ухо зала, стало, как купол, огромным и
всеслышащим, всем своим честолюбием, славолюбием, завистью, неумеренностью,
страхом потерь и желанием сохранить слушал зал Великого. Ум отказывался
верить слышимому - ибо оказывалось, что его пара подобна была не Образцу -
Оригиналу, который скрыт от простых смертных, и никому не доступно лицо его.
А Великому было явлено, когда допущен он был к Оригиналу. И шрам, что
Великий сам провел Паре, от правого уха - вниз подобен шраму Оригинала. Ибо
только Образец незыблем и неподвижен - а Оригинал живет, и у него, как у
всего живого, может быть боль, может появиться шрам, может измениться линия
лица. Ум отказывался верить слышимому. Куда ты, Великий, на незыблемость, на
землю под ногами, на опору дома своего поднял руку. Закон Города - это и
есть Образец. Разрушь его, допусти перемены, и камень обратится в песок, а
песок смоет дождь - и ничего, кроме пустыни, не будет на этом месте, и вода
зальет пустыню, и станет здесь море. Хорошо бы это услышать Великому. Но
обида заложила уши. И маленький паровозик уже заводит его потная рука, и тот
уже иногда пробуксовывает в руке своими крохотными колесиками. Господи, что
за мысль об Оригинале? Что в ней правда и что защита?.. А ведь окажись он
прав, и нету наших Гримера и Музы. И нету Сотых, и нету Председателя, и нету
этих сменных иллюстраторов. И все, уже, кажется, переиграл Великий
Таможенника, хотя, видит Бог, Таможенник тот в этом не принимал никакого
участия. И тонкий расчет, что иллюстраторы, зная теперь свою обреченность,
готовы, наверное, выслужиться перед Великим, - махнул Великий рукой, чтоб,
мол, иллюстраторы показали подлинную степень подобия. Но уж слишком запуганы
были бедолаги, и вреден лишний страх в таком деле. И никто им не подсказал,
как было поступить в этом случае. И зажгли они прежние цифры, в таком страхе
ум - глуп. И еще более почувствовали себя обреченными. И пошел маленький
паровозик, пыхтя своими крошечными колесиками, словно тень того -
Таможенником пущенного. Дави... ууу... зачастили сердечки сидящих в зале,
вот они, цифры. Они-то все знают. Встал зал и зааплодировал. В такие минуты
только цифрам и веришь, не тому, кто мгновенье назад был Великим, а
Таможеннику, Председателю, которые, лицом к залу стоя, ответили на овацию. И
ничего не было слышно в этом единодушии еще долго. Но если вы думаете, что
все были так уж единодушны, то ошибаетесь - были и другие. Но дело не в том,
что эти другие верили Великому больше, чем цифрам, им вообще этот Великий
был до лампочки, а слишком много у них накопилось ненависти к тому, что
десятилетиями они почти не меняют мест и торчат вот здесь вверху и
пользуются последними девками, носят плащи худшего цвета, хотя чем черные
лучше белых? Убей Бог, никто этого не знает. Наверное, только тем, что их
носят имеющие имена. И вот они, у кого перекопилось ожидание, вдруг не
выдержали, так бывает, когда слишком сжимаешь воздушный шар, он
деформируется молча, и вдруг - хлоп. Забуксовал поездишко. - Слава Великому!
.. - взорвались как будто ракеты в последних рядах, погорели, помедлили
огни, и вот замелькали вспышки - все ниже и ниже - "слава! ".. И поднялись
кричащие... Кажется, весь зал сейчас встанет, но ракеты - они и есть ракеты!
Помедлил Таможенник, пока догорели, руку поднял - и остались стоящие с
разинутыми ртами, губы шевелятся, а звука нет. А сверху свет вспыхнул, и тут
уж сразу видно, кто - кто, стоящие на свету, как вор, освещенный хозяином,
застыли и не шевелятся. И тут совсем пропал весь энтузиазм... А уж по рядам
заскользили как тени хором люди, выводя кого силой, кого уговором - из
стоящих, застывших, обнаруженных светом. Очнулся Великий, когда увидел это,
прошла обида. Все, о чем ему ум кричал, услышал наконец... Обмяк... Сам себя
дал увести. Чтобы камень песком не растаял, пока не поздно... А Таможенник
спешит - место, где зараза вытекала, надо жечь каленым железом. Его ум тоже
в работе, у него не обида - у него расчет. У Таможенника задача, тут не до
эмоций. А уж когда Великий такой фокус выкинул, мало расчета, вдохновенье
нужно, и пришло вдохновенье; не на операционном столе, не после поправок
гримеров, сейчас желающие свободные номера займут... Хорошая плеть, и рубец
на коже и радость на роже - и уже лепятся слова из его рта, становятся
каждому в зале понятны и очевидны. Места свободны, и их можно занимать в
зависимости от силы, а лицо потом доведут. И сразу - хлоп свет. И только на
сцену луч широкий, в аккурат как сцена. А что происходит в зале? Вроде никто
не видит и никто не знает. Да и действительно, разве что и кто разберет. А
там - представь себе собак с полтыщи! - голодных, лютых, сильных, которых
засунули в клетку, а клетка прочная и узкая, а вместо пола - змеи. От удавов
до гадюк. И что там происходит? Ясно? Только одна особенность - молча. А в
первых рядах тишина. Они вроде как ничего и не слышат. Только вот неудачную
горемычную пару, метившую в Главные, из первого ряда (она-то чем виновата)
вывели бесшумные люди, и на их место уже кого-то другие бесшумные люди
перевели. И все так тихо и культурно. Так бывает в кинотеатре, когда фильм
идет и ночные совы разводят опоздавших по свободным местам. В полной
темноте.
XXII А на сцене уже наши Сотые. У него улыбка такая, что рожа возле
ушей рвется, и у Сотой руки дрожат так, как будто она - согрешившая
весталка, стоящая на краю ямы, и вот-вот ее на дно опустят. А над головой у
них цифры подобия такие, что и поверить нельзя. А в зале в это время места
свободные "занимают" и забыли, что Оригинал существует. А ведь кто знает
больше, чем Великий? Но, с другой стороны, может, кто и не забыл, но сейчас
не до этого, не упустить шанс - номер сменить. Хороший ход придумал
Таможенник, молодец, голова все-таки. Еще есть в пальцах беглость, если мозг
с пальцами сравнить, а зал с инструментом, хорошо сыграл... До сих пор в
тишине сопенье и стоны, как в подушку, как зарницы на краю горизонта, как
всполохи поблескивают. А у Музы сердце от этой победы все внутрь самого себя
вжалось, как будто розу ей там прислонили. У Гримера тоска вместо радости.
Ну да ладно, никто ведь никогда не верит первым ощущениям, завтра проспятся
и все будет иначе. И главное заключительное действо. Объявляет Таможенник. И
после со сцены уходят в зал на свое место. А на сцене только помост и
высвечен, похудел свет. Наша пара стоит. Начинается показательная Любовь.
Главной пары этого года, получивших имена Мужа и Жены. У Жены колени
подгибаются, а у Мужа выпрямляются от такой удачи, о которой даже он,
предчувствуя все, и мечтать не мог. И вот под аккомпанемент небесной музыки
в сочетании с собачезмеиным противостоянием начинается э т о, и постепенно
все стихает. Даже музыка и даже сопенье и стоны. Тихо движется поездок,
затормозивший о груду рук, ног, голов. И изо всех окон - рожи, глаза, груди,
руки. Да, Великая минута! Город ждет ее год. И каждый раз получает свое
удовольствие. Важная деталь. Выбор закончен, а все равно - уж в этом пара
должна быть не менее совершенна, чем совершенны ее лица.
XXIII Прости, я здесь передохну. Поезд только затормозил, но не
остановился. Все в порядке. За это время бесшумные люди остатки рук, ног,
голов, тщательно собрав, как птицы крохи со стола, кажется, уже вынесли из
зала. Имею я право отвлечься? Имею я право передохнуть, выйти из этого
тайного механического погубительства на воздух? На дождь? Да, на дождь.
Какая непогода на дворе, как на душе саднит, силуэты домов отсюда, с любого
места, далеки и туманны. За спиной - зал. Впереди, внизу, - его увеличенная
половина. Куда идти, где передохнуть, передышать, нечем дышать, дышать
нечем. Дождем, что ли? Но ты же не рыба... на дне реки, задыхайся, нет,
наоборот, притворяйся... Тупо, как на душе. Какое мне дело до них. У меня
ведь у самого каждый день - туда. Кошку бы сейчас погладить - муррр.
Слышишь, как она под рукой мохнато изгибается? Губами - в шерсть. И все? И
ничего ведь и нету кроме? Ах, мокрая шерсть-то. И кошку жалко, всю жизнь
жалко кошку, и за что ты ее тогда? Приказали. Да, это серьезно. Когда
зависишь, не то сделаешь, так и не мучайся. А вспоминается. А если бы и не
вспомнилось - убил-таки. Подумаешь, кошка. Вон и не кошек в зале навалом.
Так - то не я. Не ты - это утешает. В кратере действующего мрут микробы, им
тоже ничем не поможешь. Но ведь живут. Иди-ка ты обратно. Они и языка
твоего, микробы, не поймут, у них, микробов-то, и до слов еще дело не дошло,
чего мокнешь? Без тебя ведь начнут, и удовольствия не получишь. И никому не
поможешь, каждый день ведь - туда, и каждый час ведь туда же. А может,
помогу? Но не этим. Эти уже едут. Все, что ты можешь (не едут, а катятся
вниз, лихо полязгивая железом), - это описать их путь, чтобы другим
неповадно было т а к катиться и садиться на такой поезд. И все? Мало? Вряд
ли от тебя будет польза, когда в вагоне, летящем с откоса, ты будешь мудро
мыслить и здраво рассуждать. Смешно. И шерсть мокрая, и губы мокрые. Больше
никогда не целоваться, что ли? А зачем тогда жить? Пора? Пора.
XXIV Свет стал чуть лучше. Зазвучала музыка. На помосте Муж и Жена. Со
всех четырех сторон опустились огромные прозрачные иссиня-белого цвета
стекла. И сразу же пара выросла, вдесятеро. Увеличилась. И стала видима всем
сидящим в зале, даже и из самой высшей точки последнего ряда. Отчетливо,
одинаково были видимы двое стоящих на помосте. - Приготовились... Голос
сказал это не равнодушно, что-то запершило у Таможенника в горле. Вздрогнула
Муза. Положила руку на колено Гримеру. Он положил свою ей на грудь, они
обнялись еще крепче и застыли. Легкие, как птицы, порхающие в зимних садах,
Муж и Жена разошлись в разные стороны. Она сделала реверанс. Он поклонился
сдержанно и торжественно. И вдруг подошел к ней и одним рывком сильных
тонких пальцев руки сорвал с нее рубаху. И увеличенная, ясная, белая нагота
вспыхнула и ударила каждого по глазам, по сердцу, по телу, словно ток прошел
сквозь сидящих в зале. Шуууу - выдохнули в зале. И застыли. Они опять
поклонились один раз, другой, четвертый и отдельно - пятый, туда, где должен
был, наверное, находиться Таможенник. Таков ритуал. Жена подошла к Мужу,
встала на колени и руками медленно стащила с него рубаху. Она сползла, легко
шелестя и блестя. И вспыхнул красный свет. Тела стали еще более огромны.
Была заметна каждая морщинка, тень, каждая складка и даже волосок, который
рос у нее чуть выше правой ключицы. Не вставая с колен, Жена повалилась
навзничь, неподвижная, застывшая, ждущая... Огромная, как весь этот зал. Муж
стоял, опустив руки. Опять голос Таможенника, уже вопросительный. -
Приготовились? Жена кивнула головой. - Начали. - Таможенник выдохнул это, и
пальцы его ощутили кожу Жены, в них еще не прошло ощущение ее грубоватого,
но напряженного и медленного звука, воспоминание выступило капельками пота
на кончиках пальцев. Таможенник вытер руки о платок. Что-то происходило в
нем помимо его воли и ума. Его Муж и Жена были хороши... "Слушай, а они
хороши", - сказал себе Гример. "Надо же, - подумала Муза, - сколько раз
видела их и никогда не представляла, что они красивая пара. И чего они
бегают друг от друга?" Осветители вытерли пот с лица. Все было как надо.
Можно, по крайней мере, перевести дыхание. "Я никогда не видел ее такой, ее
подменили", - удивился Сто шестой. За десять лет он наизусть выучил это
тело. Оно же на самом деле было старее. Но Сто шестой промолчал. Только
напрягся весь, вспомнив ощущения свои от этой кожи. "Боже мой! - что-то,
казалось, вот-вот лопнет в Сто четырнадцатой. Она больше десяти лет каждый
вечер гладила лицо Сотого, эти волосы, эти плечи, даже любила их, но она
никогда не видела его таким. - Ооо", - застонала и тут же закрыла рот
руками. А в это время, в это время все уже начиналось. Началось. Распаренная
красная огромная туша приблизилась к себе подобной. Наверное, весь зал
вместился бы в эти тела. Зубы впились в кожу плеча так, что брызнула кровь.
Ууф... - выдохнул зал. А они, уже не отрываясь, перевернулись, покатились,
руки судорожно стали рвать кожу и волосы, они рычали, хрипели,
перекатывались, огромные, словно саранчой кишащее, переливающееся поле.
Зеленый цвет сменил розовый, потом вспыхнул фиолетовый - цвет гармонии. С
горы в гору помост начал раскачиваться, как лодка во время шторма, и они
держались друг за друга. И еще крепче были объятья и боль их. Этот комок
мяса швыряло о борт, они бились головой, откатывались, переворачивались, но
никакая сила не могла разъединить их сейчас, даже смерть, они достигли
вершины своей жизни - Главная пара Города, Муж и Жена, все в крови, с
вырванными кусками мяса, рыча, плача, ненавидя друг друга, проклиная друг
друга, были счастливы, и каждый еще ухитрялся думать в этом месиве,
движениях, крови и боли о тех, с кем они были вчера, о тех, кого они видели
и кого бы хотели за свои долгие годы на работе, в коридорах, в зале... - Не
могу... не могу, сейчас! - сильнее их рычанья и крика повисло в воздухе. Сто
шестой не выдержал, и тут же Сто четырнадцатая вскочила, взвизгнула и
вцепилась в волосы впереди сидящих и еще несколько человек присоединилось к
ним. Они были возбуждены, достаточно было одного толчка, крика, чтобы
поднять зал. Так маленький огонек бикфорда взрывает тол. Но Таможенник
хорошо знал свое дело. - Свет. Зажегся свет. - Стоп. Пара остановилась. И
застыла неподвижно в крови и поту, он только чуть приподнял голову - бедный
гладиатор. Второй раз за вечер - это уже слишком. И первый раз - такого за
всю помнимую историю Города не было, а тут... И пришлось снова швырнуть под
колеса крикунов. Правда, меньше, чем прежде, но что-то все же разладилось в
управлении вагонами. Неужто весь зал надо переехать колесом? Нет, на этот
раз отрезвление пришло мгновенно. Опять все скрылись в себя, и только бедные
жертвы собственной несдержанности, оглядываясь на остающихся в зале и
лежащих на сцене, были уводимы из зала. А в это время уже стекла уходили
вверх, и на сцене вместо огромных лежащих красных, распаренных груд осталась
лежать пара полузадушенных червяков, которых и рассмотреть-то было трудно. И
из-за них?.. Оглядываясь, уходили уводимые, жалея о столь ничтожном поводе
взрыва. А этих уменьшенных людишек бесшумные люди вытаскивали со сцены. Бал
окончен. Пора за плащи - и по домам, но у некоторых нет уже плащей и домов
тоже. Такими же монотонными рядами, на этот раз уже без факелов, в темноте и
дожде, дерево стало вытаскивать из зала корни и, пятясь корнями вниз,
поползло из Дома. Но нету той стройности. Нету. И не так уж счастливы и те,
кто в темноте таки захватил поприличнее номер. И хоть ждет их другой дом, а
у кого рука замотана красной набухшей тряпицей, у кого вместо глаз кровавая
каша... до радости ли уж тут. Хромает дерево вниз за струями дождя. Лишь
первые ряды получили удовольствие, если не считать беспокойства во время
перерыва, да и до конца все же не досидели, но было неплохо. Профессионалы в
этих делах. Было-таки действительно неплохо. Интервалы между идущими по
улице нарушены, на ком-то не накинуты капюшоны, кто-то падает, и его
поднимают. Свет на улицах померк, фонари белы, стены исходят теплом. Дождь
парит. А по каналу течет вода, и зеленоватые струи окрашивают ее в свой
неповторимый, мутно-тяжелый цвет. Но скоро это пройдет. И это проходит. На
то и дождь, чтобы смыть все, что попадает в водостоки. И кровь, которая
иногда падает на камень из поврежденных рук, разодранных щек, а то и просто
слезы, конечно женские, ведь женщины более чувствительны к происходящему с
людьми. Они в чем-то даже люди будущего перед мужской половиной, поэтому-то
нет совпадений или почти нет. Но дождь идет, идут люди монотонно,
размеренно, тихо. Исчезают в проемах светлых, открывающихся почти настежь
дверей. И постепенно все успокаивается. Наверное, это тоже справедливо.
Приближается ночь. А ночью на короткое время к нам приходит покой и в самые
беспокойные времена, более беспокойные, чем эти, хотя кому дано право
судить, какие более беспокойны. Бывает еще бессонница? Но ею болеют и самые
счастливые, и самые несчастливые, случается, спокойно спят - вот это и есть
справедливость, что мир в конечном счете необъясним и неожидан. Ведь какие,
казалось, неожиданности возможны в этом Городе - и на тебе! ..
XXV Наш Гример теперь - Великий Гример, в новом доме. Муза в новом
халате. Они уже обошли все комнаты, посидели в саду, он подержал ее руку,
как желтую птицу, в своей руке, тихо и бережно, а она ласково посмотрела в
его, еще как вода после камня, неупокоенные глаза. Какое счастье не ломать
себе голову в стремлении занять очередной номер. Выше Великого места в этом
городе нет. А Таможенник? Таможенник - другая профессия. Другая, Муза
понимает это. Она пододвигается к Гримеру. И тут ее начинает тошнить. Она
корчится, держась за живот, и едва успевает добежать до раковины... Гример
понимает ее состояние - вспомнила Сотых. Муза плачет, текут слезы, ее
тошнит, желтый поток хлещет на белую поверхность раковины. С радости оба
выпили по стакану вина. Но дело не в выпитом. Дело в том, что в зале был
перерыв и яркий свет - в мозгу осталась вспышка, в мозгу осталось
отвращение, и для того, чтобы это исчезло, Муза вывернута мозгом наружу.
Гример проще, после всех содранных кож, скальпелей, крови, страха, пациентов
за долгие годы вряд ли его чем можно тронуть, но понимать он понимает.
Гладит Музу по волосам, и утешает ее, и объясняет ей, что это случайность и
что, если бы не оборвали показательную любовь, она бы пришла счастливая. И
даже у них сегодня было бы все лучше и приятнее, чем обычно. И Муза
успокоилась. Постепенно. Гример ведет ее к постели, раздевает, Муза дышит
еще тяжело, но уже спокойнее, потому что в мозгу чище, и она уже думает о
Главной паре, жалеет их и жалеет Сто шестого, который вел себя так отважно.