наверное, Таможенников человечек человечку Великого горло перегрыз, если б
числились они в пределах даже первой сотни. А так - накануне завтрашнего
выбора Главной пары, празднуя с Великим окончание его самой удачной операции
(ведь это только подумать: степень подобия - минус ноль и три сотых -
такого, пожалуй, у него за все время работы не было. Даже у Таможенника эта
степень только чуть выше). Так вот, раз так удачно сложились последние дни у
Великого и - хороший результат, а для мастера результат не последняя вещь,
это тебе и цель, и перспектива, и движение, ты думаешь, Таможенник зол и
неприветлив или, что одно и то же для умного глаза, притворно мягок и мил -
ошибаешься, на сегодняшний вечер Таможенник убедил себя (это не каждому
доступно), что ближе Великого и друзей нет, что истинная правда. И что тот
сделал Таможенника Таможенником (что справедливо тоже). И что этот человек
ему мил и приятен в своей удаче и в широте. Ну Бог с ними, с пустяками
расхождений, которые сегодня приятны Таможеннику, как привычные комната и
кресла, сад, в котором можно в любом выборе давить птиц, единственные в
Городе - даже у Таможенника этого нет - картины, на которых множество разных
лиц и которые, конечно, интересны и опасны своей непохожестью. И даже
Таможенник, боящийся сомнения как огня, никогда бы не повесил их у себя. У
каждого в доме много картин и портретов, и на всех варианты Образца - сидя,
стоя, лежа, на бегу, в фас, профиль, сверху и сбоку, и каких только нет, и в
окружении лиц, аналогичных Образцу, но с соответственными степенями подобия.
Опытному глазу не стоит и труда определить, кто - кто. А каждый глаз в
Городе в этом смысле профессионален... В общем, что там говорить - приятно,
привычно, уютно, удобно, свободно Таможеннику с Великим! Удобно, приятно,
свободно, повторяет он сам про себя сначала, а потом настолько начинает
ощущать это, что даже перестает д у м а т ь так, а начинает так ж и т ь. Все
ему нравится в Великом, его руки, руки мастера, неторопливая речь, его
смешной рассказ о том, как его пара, сегодня увидев друг друга после
последнего сеанса, расплакалась и они бросились от счастья друг другу на
шею, а уже последние пять лет они ни разу не обнимали друг друга. И вдруг -
опять любовь вернулась, и это не притворство, а рукотворная любовь. И не
вечер для обоих, а что-то вроде карнавала, тихого, замедленного, с
фейерверками, масками - незатейливыми, милыми, смешными. И когда Таможенник
напоминает Великому их ссору, тот смеется и даже плачет, - как же они глупы
в этой короткой жизни, что могут ссориться, хотя, может, и это нужно. Все
нужно, и все можно, в конце концов, человеческие эмоции и двигают, и творят
историю. Хотя какая там история. Ведь они знают, чего стоят эти куклы,
которые только воображают себя людьми. Они прыгают, вертятся, зависят от
перемены номеров и места в Городе. А и места, и перемена номеров - во власти
Таможенника и Великого, а больше ведь и нет ничего у этих кукол. Да, говорит
Таможенник, эмоции - это хорошо, и, может, даже то, что мы можем говорить об
этом, тоже на дороге не валяется. Доверие - вот смысл жизни, а в этом Городе
только мы можем говорить все друг другу. И сам Таможенник верит в то, что
говорит, и сам поражен своим открытием. И оба довольны вот этим приятным
вечером, каких у них впереди еще о-о-о... А что ссора помогает и
катализирует отношения, это надо учесть. Это и разобщение, и одновременно
повод испытать друг друга в доверии. Только давай, решают оба, случится что,
не таить столько времени в себе, говорить об этом сразу. И тут две нежные
души не выдерживают и обнимаются. О завтрашнем вечере почти не говорят, да и
чего говорить - сценарий написан, роли распределены, иллюстраторы покажут
то, что надо, даже если это будет не так. Уж сколько лет без осечки. - А ко
мне скоро баба придет, - сообщает Великий. И это можно, до чего у них все
просто. - А я как всегда, - отвечает Таможенник. И это можно, потому что
каждый каждому готов последнюю мыслишку на свет Божий вытащить. И когда
Великий рассказывает, как его новая баба дрожит и как она закусывает зубами
покрывало, чтобы не разораться, все-таки при Великом неприлично, -
Таможенник спрашивает разрешения, чтобы остаться и посмотреть. И Великий
доволен: конечно, это даже острее. Они знают, а она нет... Точно: оба такого
вечера за всю жизнь не имели, счастливее вдвоем, пожалуй, и не были,
все-таки мужская дружба ни с чем не сравнима. Таможенник идет в соседнюю
комнату, плача и не стыдясь своих слез, а бедная Сто с чем-то на дожде
простояла час, пока наша пара убеждалась в общей прежней, неизбывной,
вечной, верной привязанности. И вошла она, промерзшая, дрожащая, холодная. И
свет не погасил Великий, а, раздев, стал разминать всю, как массажист, и
разогрел ее тело, а вот душу не отогрел... Чуть дрожала и стонала она... Но,
конечно, так, чтобы Великому угодить, все-таки он человек единственный и
необыкновенный, но только так, умом стонала она... Даже Таможенник это понял
и ушел, не дожидаясь конца, другим ходом. Да и договорились они, что он
уйдет... Шел и, забыв о девке, плакал, и дождь сливался с его слезами, и
падал на черный гранит, и стекал по незаметному глазу наклону в канал.
XVIII Но пора уже было выкручиваться из состояния нежности к Великому.
Не так-то просто в мгновенье сделать это. Это тебе не скорость переключить.
Пожалуй, еще и в дом Таможенник вошел, любя Великого. И на кровать, не
раздеваясь, прилег, любя, и под одеяло залез, любя. А вот уже потом вроде
как бы и отошло. И потихонечку отношение, как телега без лошади с горы,
поползло вниз сначала медленно, а потом все быстрее. И опять мысль, которой,
когда он сидел у Великого, и в помине не было, откуда-то из двойной стенки
вползла и весь мозг заполнила, холодный, точный, быстрый. Пара готова.
Гример сделал лучше, чем он предполагал. Муза, кажется, тоже поверила в
удачу, увидев Сотых. Иллюстраторы заменены. Зал готов. У кандидатов Великого
у бабы под правым ухом едва заметный шрам, который в увеличении будет
огромен. Выполнившему шрам произведен Уход. Великий любит Таможенника. У них
самые добрые отношения за весь их период службы. Это позитив. Но Великий -
все-таки Великий. И его мгновенная реакция может быть неожиданной.
Предположим, случайно, проверяя иллюстраторов, он узнает об их замене? Такое
невозможно. После сегодняшнего вечера он вряд ли завтра будет раньше, чем за
пять минут до начала, как это делал все последние пять лет. Надо же,
пригодилась и девка, которую недавно нашел Таможенник Великому. - Как
забавно, - ухмыльнулся Таможенник, - я мог бы поклясться, что вижу ее в
первый раз. Надо же, как управляем человеческий мозг. И что самое
интересное, Великий тоже нравится ей. И может, даже больше, но она человек
чести и раз верность обещала первому Таможеннику, то... Не очень-то
заблуждается Таможенник насчет их верности. Вполне она может с такой же
убежденностью рассказать Великому, что она его любит сильнее,
следовательно... А что следовательно? То, что он ее знает, естественно -
бабу Великого Таможенник по должности обязан знать. А что она следит за
Великим, тут Таможенник ни при чем. Просто они делились впечатлениями,
восхищаясь уменьем и в этом Великого. И все-таки завтра утром ее надо будет
взять. И прежде Ухода сделать так, чтобы она, помимо долга, сказала все еще
и от боли. Это поубедительнее. Девка чувственная, значит, скажет все, что
надо. Но вот весь ли это негатив? Нет. Все возможно. Все. Великий не зря
номер второй, то есть на самом деле тоже первый, как и Таможенник, а это не
только профессия и дар - это еще и дипломатия. И мгновенность, и
неожиданность реакций. Только они сейчас там где-то, внутри, спрятаны за
двойными стенами за ненадобностью, но придет час и... Нужно быть готовым ко
всему, но сделать все возможное, чтобы не произошло ни одной накладки. Но
радоваться, рассуждать по поводу хорошего исхода можно только после Ухода
Великого, а для этого тоже нужен повод. Впрочем, это дело Комиссии.
Председатель - тот угадывает мысли на расстоянии. И если только весы
качнутся в сторону Таможенника, его чаша поползет дальше автоматически.
Хороший Председатель сделает все, что надо. А этот Председатель отличный.
Только вот бы чаша Таможенника не пошла вниз. А как она пойдет? Он же не
Гример, не делал операции. В крайнем случае, он будет возмущен и удивлен
вместе с Великим. А после вчерашнего вечера в душу Великого и мысли
маленькой не заползет, - извиваясь всем телом и дрожа раздвоенным языком, -
что Таможенник принимал в этом участие. Гример попадется на этот раз один.
Ну ладно. Когда все варианты разобраны, можно и спать. Таможенник через
голову снял рубаху, сходил вымылся, растянулся без покрывала и быстро
заснул. Только во сне он скулил и вертелся, как побитая собака, как
полураздавленная кошка, и плакал, и просил прощения, но это уже во сне, а во
сне человек не владеет собой. Таможенник тоже человек. И руки его сжимали
подушку, и тело синело, и казалось, кто-то душит Таможенника, но он
вывертывался из этих рук, и борьба продолжалась, и победы не было ни на чьей
стороне.
XIX Но побоку сны Таможенников и им подобных - пора вспомнить о простом
человеке, который живет в этом Городе, ибо для Таможенника и Великого - все
люди простые, кроме них, разумеется, а для Таможенника, может, и Великий -
простой человек. Что они? Как они? Эти простые люди? А у них сегодня бал -
это раз. А у них сегодня день встречи - это два. Единственный день в году,
ибо в этот день открыт зал Дома, где они могут быть вместе и где им не
страшен дождь, который, идя не временно, а постоянно, гонит людей силой
своей в жилища, а жилища узки и тесны, и негде простому человеку увидеть
всех разом. Итак, а у них сегодня почти что равенство. И имена. И номера.
Ждут дня Выбора, дня встречи, дня свидания, дня, когда можно и себя
показать, и людей посмотреть. Как манны небесной. И это радостное ожидание
буйно (по понятиям Города, разумеется) проявляется в том, как медленно и
чинно движутся они по направлению к Дому. Дать бы им факелы в руки -
надежные такие, чтобы на дожде не гасли. И посмотреть бы сверху с высоты
Дома, как ползут маленькие мерцающие огни, словно муравьи к муравейнику, на
холм - где Дом ждет их. Как веселы они - простые люди, как праздничны, как
ликуют они. Выбор - а это значит, и у них есть надежда. Выбор - а это
значит, выбранной парой будут счастливы и они. А зрелище, что ждет их после
Выбора... Идут они в полном ликующем молчанье, и распахиваются все новые и
новые двери, едва достигает их шествие. И какова справедливость - вышедшие
последними движутся первыми, а вышедшие первыми - движутся последними, чтобы
не было путаницы, давки. Дай им факелы в руки и увидишь огромное дерево,
ствол которого корнями своими уходит в двери Дома, а крона распласталась по
всему Городу, и дерево все растет, и кажется, что ветви его не вмещаются в
стены Города. Но это иллюзия - заставь их сейчас вернуться и спрятаться в
своих норах, и на улицах не осталось бы ни одного человека. Только фонари.
Дождь. Каналы. Камень. Холодные, черные, молчаливые. Но ничего подобного в
день Выбора не произойдет - идут люди. Для чего же ветви, которые не
убираются в границах города? Чтобы напомнить, что это иллюзия. Людей ровно
столько, сколько места и номеров и жилищ в каменных кварталах. А огромность
шествия тоже иллюзия, в которой столько же истины, как в утверждении, что
земля неподвижна. Но трудно не верить глазам своим. Все понимаю - и все-таки
факелов столько, что они разорвут этот город и он лопнет и разлетится как
воздушный шар. "Увы мне, увы мне, брате..." Не разлетится, и у иллюзий
бывают пределы, да и потом они надежно ограничены реальностью. Распахнутая
дверь Дома, как фокусник огонь, глотает бесшумно текущее в нее дерево, она
ненасытна, не такое количество может проглотить, если выпадет нужда. Оставим
извивающееся горящее огнями туловище дерева догорать на улице. А сами
изнутри посмотрим, как толпа входит в святая святых Города. Здесь опять
кончается равенство улицы, там все вместе - вверх к Дому на холм - строгим и
мерным шагом, все в плащах, с факелами, под дождем. А здесь опять тот же
Город. Да, это не зал. Это именно Город в миниатюре, вывернутый наизнанку,
только вместо домов, ячеек, квартир - кресла, и все они тоже под номерами.
Полукольца рядов с трех сторон спускаются от входа к сцене. Как удобны ряды,
проходы меж ними широки, легко каждый идущий, отыскав свой номер, может
сесть, не мешая другому. В самом верху и вниз далее - места для имеющих
номер, около самой сцены через широкую полосу отбива три полукольца - кресла
для носящих имя. Сухо, тихо, над головой голубой купол, и яркий желтый свет
посредине. Такой яркий, что лучше не смотреть туда. От этого света голубизна
бледнеет и почти кажется белой. Бесшумно, медленно заполняется зал, как
будто вино наливают в чашу, сначала на дно, а потом уже до краев. Сначала
имена - внизу, на дне, около сцены. Течет в широкие двери поток. Не медленно
и не скоро, а заполняется чаша зала, которую, если увеличить да еще
совместить обе полусферы в одну - Города сверху и зала снизу, - получилась
бы земля, которая закрутилась бы вокруг своей оси-точки, где сейчас сидят
Таможенник, Великий и Председатель Комиссии Выбора. Так вот, получив землю и
разобравшись в ее устройстве, вы бы убедились, что номер - это и есть все,
чем владеет человек в этом зале. Здесь все наружу - кто чего стоит, кто
какое место занимает, на сколько номеров за год передвинулся, и даже такая
тонкая вещь стала бы доступна, как то, что последнего из имеющих имя и
первого из номеров разделяет бездна, и в этом зале эта истина выражена
широким проходом, можно сказать, рвом, который и слепому виден. Перескочи
эту пустяковину. Где уж там, может, всю жизнь до Ухода проживешь и не
сможешь это пространство перейти, а всего-то метра два в зале, и,
разумеется, слезы, труд, мастерство Гримера, судьба, наконец, на самом деле.
Хочешь попристальнее посмотреть на них - посмотри, сейчас десять минут самой
великой коллективной свободы. На сцене сидящие молчат, и каждый в зале
предоставлен самому себе. Десять минут до Выбора, десять минут до бала.
Веселье в разгаре, все молчат и друг на друга смотрят, кто - где, что за год
произошло. Ведь все видно. Да и себя всем, кто тебя видит, показать не грех
и единственный случай, вырос ведь? А? И главное, не дай Бог, перепутают их
номер. Хорошо еще в выгодную сторону, а если наоборот? И поэтому вставшие
стараются перейти на ряд-второй ниже - и здесь хорошо встретить тех, кто еще
недавно с тобой был, а теперь прилично опустился, весь зал - чаша, и,
естественно, что самое высокое место - это самое низкое кресло, но "низкое"
- слово, противоположное по смыслу истинному его значению. Здесь все иллюзия
и условность, но они-то эту условность знают как таблицу умножения. И никто
из них ничего не перепутает. Стоят группками, на переходах, между поясами и
секторами рядов, и тихо, полуслышно, важно и солидно говорят, и вот уже
смешались номера, и Пятисотый может вроде бы и среди Четырехсотых
затесаться. А вон Сто тринадцатый, пузырится весь на главной границе - ишь
куда забрался, пострел, энергией исходит, и корчит такие рожи, что временами
действительно кажется, что лицо его - лицо имеющего имя и он здесь случайно,
даже вроде непонятно, как он сюда на верхотуру забрался и зачем. Вроде вот
подошел только к своим прежним забытым однокашникам и скоро уйдет. И никому
наверняка даже в голову не приходит, кроме знающих его лично, что после
десяти минут свободы вернется он в свое Сто тринадцатое к своей Сто
тринадцатой, которая, как делает это половина примерно зала, сидит на своем
месте и ждет начала. И все мысли ее, Сто тринадцатой, там, где сидят их боги
и где перспектива зависит от их взгляда, и, шевеля губами, в полузабытьи
свою судьбу просчитывает... И ей не до болтовни крохотного человечка,
который доводится ей парой. И до того забылась, что рубаху выше нормы
подняла, судорожно комкая подол в потных ладошках. И через два номера от нее
сидящий Сто пятнадцатый протянул руку к ее руке. Опомнилась Сто тринадцатая,
и выпустила подол, и так резанула глазком сощуренным Сто пятнадцатого, что
тот убедился в неосновательности своих ощущений и догадок, встал и пошел к
группе, где его ждали глаза, которые уже давно были его. Из Сто двадцать
второй пары. Интересно вот так стоять. Здесь она - напротив он, он - ее, а
она - его, до кусочка кожи наизусть выучили, а для всех чужие, а вокруг
десяток номеров, обсуждающих последние новости перемещений, и перспектив, и
ошибок, и того, как вот этому не повезло, но это временно, он-де
передвинулся за год только на один номер, это, конечно, не рост, но вот
другие и этого не имеют.
И вот ведь можно услышать, что другие это еще не мера... А Сто
тринадцатый кипятится, он в этой группе вроде информатора о том, что
происходит там, внизу, у тех... Он поднимает палец, что он в ближайшие дни,
мол, будет там, и это вопрос действительно дней, и что за год он
передвинулся на двадцать номеров, но для него это-де не предел, а у лица ну
прямо-таки другая степень подобия. Так научился, собака, держать его, что
спутаешь, даже профессионал спутает. Ах, если бы вот сейчас закончился
перерыв и спустился он туда, где все его мысли... Жди, жди, милок, времени у
тебя вагон. Будешь еще там, внизу. Зато у тебя сегодня лихая перспектива -
спуститься вон туда и на равных заболтать в сановитой, степенной группке. Ты
думаешь, если они имеют номера повыше, то есть поменьше, то речь у них идет
об ином... И тут иллюзия. Такое ощущение, что ты никуда не уходил. Та же
тема. Обсуждение перспектив. Те же заботы гнетут, вечные - имя бы им...
Упаси тебя Бог оставаться и выдать себя - что-де имеешь ты право опуститься
куда угодно, вплоть до первого ряда... Все эти сто пятые, сто тридцатые,
двухсотые и прочие - высокие и низкие, толстые и тонкие, заговорят тебя,
впившись зрачком в очи твои, что они, вот именно они, и стоят того, чтобы
сидеть там в первых рядах, и то, что они здесь, временно, во-первых, и
кратковременно, во-вторых... Беги в первые ряды, беги, жаждущий покоя, у
них, слава Богу, нет перспективы, но есть этот покой, им некуда стремиться,
послушай, о чем говорят они, а ни о чем не говорят они, все сытые, им не о
чем говорить, разве что о бабах, но и здесь они прошли такую школу, что
о-о-о-о, а о работе - что о ней говорить, они делатели, и у них все уже
позади, у них даже имена есть, то, о чем верхние даже в приступе белой
горячки помышлять не могут, потому что можно сменить номер внутри своих
рядов, а уж чтобы перебраться в первые ряды, как нашему Гримеру, такое раз в
век и удается кому-то, если не считать баб, - а они не люди, не сами, во
всяком случае, - но чтобы и это не мешало людям жить, скрывают и пишут
перешедшего как исконно своего, но что-де который был временно в наказание
лишен имени. И что, мол, сверху вниз естественного, то есть единственно
правильного движения, и нет, и не бывает, и быть не может. Как дождь не
может прекратиться, а солнце, если бы оно было, идти с запада на восток.
Тоже справедливо. Все в этом Городе справедливо. Пожалуй, справедливость
здесь достигла предела. Есть цель, но она неисполнима, чтобы не исчезнуть у
живущего и не обессмыслить его жизнь. Ты скажешь - у имен? Ну, они и без
цели уместны, и тут справедливость - и такие нужны (как факт) цели, которая
не завтра, не послезавтра, а сегодня. Понятно, как лихо устроено? Но тише,
десять минут на исходе... И Сто тринадцатый юркнул на место, скривившись,
что мол, временно посидит здесь. Муза, которая говорила с Сотой, отправилась
на свое место. И Гример, посмотрев в последний раз на свою работу, весь
белый, отправился к Музе, боясь глядеть на Великого. А тот и не знает вовсе,
что вот в этом рядовом Гримере, может, финал его карьеры... Но ладно, в мире
порядка бывают тоже теоретические просчеты, которые потом быстро обрастают
теорией справедливости.
ХХ Тише, тише... Шуууу. Смолкает зал, как море, выдохнув воду на песок
в сильный мороз - мгновенно превращается в лед. И вот вокруг только мертвая,
холодная, каменная тишина. Гаснет, затухает, затуманивается свет в зале, он
исчезает, и теперь это действительно одно лицо. Без рядов и номеров, лицо
смотрящего и творящего, лицо выбирающего. А на освещенной сцене трое. И к
ним идет первая пара, которой сегодня предстоит стать Главной. При своем
участии именно в Выборе никто никогда не сомневается и в справедливости, и в
том, что эта пара будет Главной. Здесь смотрящие в зале разделятся на тех,
кто знает пару, и на тех, кто не знает ее лично. Каждый незнающий однолик,
он зависит от легенды, а вот каждый знающий, увы, знает и относится к паре
сам по себе. Да и подумай, может ли, например, Сороковой относиться к
женщине из пары как все, если вчера целых два часа он шептал в это
правильное розовое ушко их тайные слова, она же вот этими губами
потихонечку, как девочка с корзиной, обошла весь лес и сорвала все ягоды,
которые ей попались на пути. И - столько тайн, сколько нитей протянулось к
сидящим в зале от этой пары. А если бы продолжить эти нити, то оказалось бы,
что сидящие в зале, знающие главных кандидатов, связаны такими же нитями со
всеми сидящими в зале. И возьми пару, да приподними ее, да вознеси к куполу
- и весь зал закачается на этих нитях, и ты увидишь, что весь Город,
собравшийся здесь, оплетен двойными, десятерными линиями и нет такого
человека, кто бы не побывал с кем-то, а та, в свою очередь, побыв с кем-то,
не связала того крепкой и прочной связью. Это хорошо, что мы не можем
поднять главных кандидатов, показать, как Город связан внутри себя. Это
хорошо, потому что у сидящих в зале остается иллюзия. Что только знакомые
связаны с главной парой, а они в этом случае ни при чем. Да и откуда им
знать, что через знакомых они тоже связаны, все связаны друг с другом. Бррр.
Ну ладно, посмотрели, и хватит, думаешь, ты не связан в этом со всем
миром?.. Ладно. Пора. Они здесь. Глаз - на сцену, там уже начинается то, для
чего они здесь. Внимание. И пара поднимается на желто-черный очередной
помост на сцене. И нет уже никого вокруг - свет погашен. только лица еще
выхватывает луч из темноты, но вот и он исчез. И уже на экране вверху, рядом
их лица - огромны и подобны. Не голова, только лицо на экране видимо; как
будто маску вырезали, и цвет волос не важен, и есть ли они вообще, и линия
черепа не имеет значения. И так просторны лица и так широки, словно огромная
карта двух полушарий легла на экран, только то, что справа, подобно тому,
что слева. И на каждом вверху - на севере - холодное белое снежное поле лба.
На юге - внизу, круглый край подбородка, плавный, как залив моря. На западе,
словно изрезанное петляющей рекой поле, нежное голубоватое ухо, а справа -
на востоке - второе, розовое и прозрачное, словно туман при свете встающего
солнца. Огромная эта территория пространств, на котором кажутся морщины -
горами, пот меж ними - голубыми озерами, застывшими среди гор. И только
глаза делают живыми это пространство. И все же, когда они замирают, кажется,
что земля и эти лица похожи друг на друга, как две птицы на одном выстреле.
Взиууууу, - как пуля через зал, и над лицами Главной пары вспыхнул Образец.
Лицо Образца было хорошо видно до начала вечера, огромное висящее над всем
залом, но вот когда потушили свет и высветили только лицо будущей Главной
пары, погасло и лицо Образца. Чтобы глаза на мгновенье забыли о его
совершенстве и снова наново увидели, как прекрасна эта великая территория,
необъятна и исполнена гармонии и соразмерности. Теперь это уже ансамбль,
трио - два лица Пары и третье - Образца. Как танцоры на сцене, одновременно,
разом, синхронно, перевернулись они направо. Пауза. Зал только зрачки
перекинул направо, за ними, как фокусник один черный шар - из левой руки в
правую. Пауза. И на глаз видно, что это за работа, один к одному. О таком
только грезить во сне мог бы каждый сидящий в зале. Если бы и над ним
работал Великий... Сколько мыслей пробуксовало, как мотоцикл, в голове,
сорвалось с места и улетело в голубую даль. - Ах... - Общий выдох вышел
наружу. В нем и зависть, и ненависть, и сострадание, и соучастие, и
наполнение мечты... Разве все расшифруешь?.. Загорелись цифры степени
подобия. Иллюстраторы работают как часы. Первый - минус ноль три сотых,
второй - минус ноль две. Наш Гример о таком и мечтать не мог, даже по новым
данным. Сердце куда-то, как мышь, юрк вниз - и вроде, как яйцо, сейчас
разобьется. Нет, еще задержалось, опять зрачки в левую руку фокусник
перекинул, и все три лица налево перекинулись. Что это?.. Мышь вернулась на
место, яйцо - в скорлупу, хотя там, возможно, был уже цыпленок... Муза
поперхнулась. Знакомые похолодели, незнакомые глазом моргнули, как будто на
них замахнулись. Вспыхнул свет на сцене, и погасли проекции пары. Остался
только один неподражаемый Образец. Великий не поверил глазам своим -
во-первых, степень подобия была минус ноль одна десятая, а во-вторых, под
правым ухом он увидел увеличенный огромный, грубый шов. Не может быть - он
помнил, как его тщательно привели в порядок, и еще именно тогда, заканчивая
шею, подумал, что мог бы и больше сделать с лицом, если бы у него было
время. Великий посмотрел на Таможенника и увидел на лице его испуг и
недоумение. То же самое, наверное, выражало и его лицо, так что Таможенник -
числились они в пределах даже первой сотни. А так - накануне завтрашнего
выбора Главной пары, празднуя с Великим окончание его самой удачной операции
(ведь это только подумать: степень подобия - минус ноль и три сотых -
такого, пожалуй, у него за все время работы не было. Даже у Таможенника эта
степень только чуть выше). Так вот, раз так удачно сложились последние дни у
Великого и - хороший результат, а для мастера результат не последняя вещь,
это тебе и цель, и перспектива, и движение, ты думаешь, Таможенник зол и
неприветлив или, что одно и то же для умного глаза, притворно мягок и мил -
ошибаешься, на сегодняшний вечер Таможенник убедил себя (это не каждому
доступно), что ближе Великого и друзей нет, что истинная правда. И что тот
сделал Таможенника Таможенником (что справедливо тоже). И что этот человек
ему мил и приятен в своей удаче и в широте. Ну Бог с ними, с пустяками
расхождений, которые сегодня приятны Таможеннику, как привычные комната и
кресла, сад, в котором можно в любом выборе давить птиц, единственные в
Городе - даже у Таможенника этого нет - картины, на которых множество разных
лиц и которые, конечно, интересны и опасны своей непохожестью. И даже
Таможенник, боящийся сомнения как огня, никогда бы не повесил их у себя. У
каждого в доме много картин и портретов, и на всех варианты Образца - сидя,
стоя, лежа, на бегу, в фас, профиль, сверху и сбоку, и каких только нет, и в
окружении лиц, аналогичных Образцу, но с соответственными степенями подобия.
Опытному глазу не стоит и труда определить, кто - кто. А каждый глаз в
Городе в этом смысле профессионален... В общем, что там говорить - приятно,
привычно, уютно, удобно, свободно Таможеннику с Великим! Удобно, приятно,
свободно, повторяет он сам про себя сначала, а потом настолько начинает
ощущать это, что даже перестает д у м а т ь так, а начинает так ж и т ь. Все
ему нравится в Великом, его руки, руки мастера, неторопливая речь, его
смешной рассказ о том, как его пара, сегодня увидев друг друга после
последнего сеанса, расплакалась и они бросились от счастья друг другу на
шею, а уже последние пять лет они ни разу не обнимали друг друга. И вдруг -
опять любовь вернулась, и это не притворство, а рукотворная любовь. И не
вечер для обоих, а что-то вроде карнавала, тихого, замедленного, с
фейерверками, масками - незатейливыми, милыми, смешными. И когда Таможенник
напоминает Великому их ссору, тот смеется и даже плачет, - как же они глупы
в этой короткой жизни, что могут ссориться, хотя, может, и это нужно. Все
нужно, и все можно, в конце концов, человеческие эмоции и двигают, и творят
историю. Хотя какая там история. Ведь они знают, чего стоят эти куклы,
которые только воображают себя людьми. Они прыгают, вертятся, зависят от
перемены номеров и места в Городе. А и места, и перемена номеров - во власти
Таможенника и Великого, а больше ведь и нет ничего у этих кукол. Да, говорит
Таможенник, эмоции - это хорошо, и, может, даже то, что мы можем говорить об
этом, тоже на дороге не валяется. Доверие - вот смысл жизни, а в этом Городе
только мы можем говорить все друг другу. И сам Таможенник верит в то, что
говорит, и сам поражен своим открытием. И оба довольны вот этим приятным
вечером, каких у них впереди еще о-о-о... А что ссора помогает и
катализирует отношения, это надо учесть. Это и разобщение, и одновременно
повод испытать друг друга в доверии. Только давай, решают оба, случится что,
не таить столько времени в себе, говорить об этом сразу. И тут две нежные
души не выдерживают и обнимаются. О завтрашнем вечере почти не говорят, да и
чего говорить - сценарий написан, роли распределены, иллюстраторы покажут
то, что надо, даже если это будет не так. Уж сколько лет без осечки. - А ко
мне скоро баба придет, - сообщает Великий. И это можно, до чего у них все
просто. - А я как всегда, - отвечает Таможенник. И это можно, потому что
каждый каждому готов последнюю мыслишку на свет Божий вытащить. И когда
Великий рассказывает, как его новая баба дрожит и как она закусывает зубами
покрывало, чтобы не разораться, все-таки при Великом неприлично, -
Таможенник спрашивает разрешения, чтобы остаться и посмотреть. И Великий
доволен: конечно, это даже острее. Они знают, а она нет... Точно: оба такого
вечера за всю жизнь не имели, счастливее вдвоем, пожалуй, и не были,
все-таки мужская дружба ни с чем не сравнима. Таможенник идет в соседнюю
комнату, плача и не стыдясь своих слез, а бедная Сто с чем-то на дожде
простояла час, пока наша пара убеждалась в общей прежней, неизбывной,
вечной, верной привязанности. И вошла она, промерзшая, дрожащая, холодная. И
свет не погасил Великий, а, раздев, стал разминать всю, как массажист, и
разогрел ее тело, а вот душу не отогрел... Чуть дрожала и стонала она... Но,
конечно, так, чтобы Великому угодить, все-таки он человек единственный и
необыкновенный, но только так, умом стонала она... Даже Таможенник это понял
и ушел, не дожидаясь конца, другим ходом. Да и договорились они, что он
уйдет... Шел и, забыв о девке, плакал, и дождь сливался с его слезами, и
падал на черный гранит, и стекал по незаметному глазу наклону в канал.
XVIII Но пора уже было выкручиваться из состояния нежности к Великому.
Не так-то просто в мгновенье сделать это. Это тебе не скорость переключить.
Пожалуй, еще и в дом Таможенник вошел, любя Великого. И на кровать, не
раздеваясь, прилег, любя, и под одеяло залез, любя. А вот уже потом вроде
как бы и отошло. И потихонечку отношение, как телега без лошади с горы,
поползло вниз сначала медленно, а потом все быстрее. И опять мысль, которой,
когда он сидел у Великого, и в помине не было, откуда-то из двойной стенки
вползла и весь мозг заполнила, холодный, точный, быстрый. Пара готова.
Гример сделал лучше, чем он предполагал. Муза, кажется, тоже поверила в
удачу, увидев Сотых. Иллюстраторы заменены. Зал готов. У кандидатов Великого
у бабы под правым ухом едва заметный шрам, который в увеличении будет
огромен. Выполнившему шрам произведен Уход. Великий любит Таможенника. У них
самые добрые отношения за весь их период службы. Это позитив. Но Великий -
все-таки Великий. И его мгновенная реакция может быть неожиданной.
Предположим, случайно, проверяя иллюстраторов, он узнает об их замене? Такое
невозможно. После сегодняшнего вечера он вряд ли завтра будет раньше, чем за
пять минут до начала, как это делал все последние пять лет. Надо же,
пригодилась и девка, которую недавно нашел Таможенник Великому. - Как
забавно, - ухмыльнулся Таможенник, - я мог бы поклясться, что вижу ее в
первый раз. Надо же, как управляем человеческий мозг. И что самое
интересное, Великий тоже нравится ей. И может, даже больше, но она человек
чести и раз верность обещала первому Таможеннику, то... Не очень-то
заблуждается Таможенник насчет их верности. Вполне она может с такой же
убежденностью рассказать Великому, что она его любит сильнее,
следовательно... А что следовательно? То, что он ее знает, естественно -
бабу Великого Таможенник по должности обязан знать. А что она следит за
Великим, тут Таможенник ни при чем. Просто они делились впечатлениями,
восхищаясь уменьем и в этом Великого. И все-таки завтра утром ее надо будет
взять. И прежде Ухода сделать так, чтобы она, помимо долга, сказала все еще
и от боли. Это поубедительнее. Девка чувственная, значит, скажет все, что
надо. Но вот весь ли это негатив? Нет. Все возможно. Все. Великий не зря
номер второй, то есть на самом деле тоже первый, как и Таможенник, а это не
только профессия и дар - это еще и дипломатия. И мгновенность, и
неожиданность реакций. Только они сейчас там где-то, внутри, спрятаны за
двойными стенами за ненадобностью, но придет час и... Нужно быть готовым ко
всему, но сделать все возможное, чтобы не произошло ни одной накладки. Но
радоваться, рассуждать по поводу хорошего исхода можно только после Ухода
Великого, а для этого тоже нужен повод. Впрочем, это дело Комиссии.
Председатель - тот угадывает мысли на расстоянии. И если только весы
качнутся в сторону Таможенника, его чаша поползет дальше автоматически.
Хороший Председатель сделает все, что надо. А этот Председатель отличный.
Только вот бы чаша Таможенника не пошла вниз. А как она пойдет? Он же не
Гример, не делал операции. В крайнем случае, он будет возмущен и удивлен
вместе с Великим. А после вчерашнего вечера в душу Великого и мысли
маленькой не заползет, - извиваясь всем телом и дрожа раздвоенным языком, -
что Таможенник принимал в этом участие. Гример попадется на этот раз один.
Ну ладно. Когда все варианты разобраны, можно и спать. Таможенник через
голову снял рубаху, сходил вымылся, растянулся без покрывала и быстро
заснул. Только во сне он скулил и вертелся, как побитая собака, как
полураздавленная кошка, и плакал, и просил прощения, но это уже во сне, а во
сне человек не владеет собой. Таможенник тоже человек. И руки его сжимали
подушку, и тело синело, и казалось, кто-то душит Таможенника, но он
вывертывался из этих рук, и борьба продолжалась, и победы не было ни на чьей
стороне.
XIX Но побоку сны Таможенников и им подобных - пора вспомнить о простом
человеке, который живет в этом Городе, ибо для Таможенника и Великого - все
люди простые, кроме них, разумеется, а для Таможенника, может, и Великий -
простой человек. Что они? Как они? Эти простые люди? А у них сегодня бал -
это раз. А у них сегодня день встречи - это два. Единственный день в году,
ибо в этот день открыт зал Дома, где они могут быть вместе и где им не
страшен дождь, который, идя не временно, а постоянно, гонит людей силой
своей в жилища, а жилища узки и тесны, и негде простому человеку увидеть
всех разом. Итак, а у них сегодня почти что равенство. И имена. И номера.
Ждут дня Выбора, дня встречи, дня свидания, дня, когда можно и себя
показать, и людей посмотреть. Как манны небесной. И это радостное ожидание
буйно (по понятиям Города, разумеется) проявляется в том, как медленно и
чинно движутся они по направлению к Дому. Дать бы им факелы в руки -
надежные такие, чтобы на дожде не гасли. И посмотреть бы сверху с высоты
Дома, как ползут маленькие мерцающие огни, словно муравьи к муравейнику, на
холм - где Дом ждет их. Как веселы они - простые люди, как праздничны, как
ликуют они. Выбор - а это значит, и у них есть надежда. Выбор - а это
значит, выбранной парой будут счастливы и они. А зрелище, что ждет их после
Выбора... Идут они в полном ликующем молчанье, и распахиваются все новые и
новые двери, едва достигает их шествие. И какова справедливость - вышедшие
последними движутся первыми, а вышедшие первыми - движутся последними, чтобы
не было путаницы, давки. Дай им факелы в руки и увидишь огромное дерево,
ствол которого корнями своими уходит в двери Дома, а крона распласталась по
всему Городу, и дерево все растет, и кажется, что ветви его не вмещаются в
стены Города. Но это иллюзия - заставь их сейчас вернуться и спрятаться в
своих норах, и на улицах не осталось бы ни одного человека. Только фонари.
Дождь. Каналы. Камень. Холодные, черные, молчаливые. Но ничего подобного в
день Выбора не произойдет - идут люди. Для чего же ветви, которые не
убираются в границах города? Чтобы напомнить, что это иллюзия. Людей ровно
столько, сколько места и номеров и жилищ в каменных кварталах. А огромность
шествия тоже иллюзия, в которой столько же истины, как в утверждении, что
земля неподвижна. Но трудно не верить глазам своим. Все понимаю - и все-таки
факелов столько, что они разорвут этот город и он лопнет и разлетится как
воздушный шар. "Увы мне, увы мне, брате..." Не разлетится, и у иллюзий
бывают пределы, да и потом они надежно ограничены реальностью. Распахнутая
дверь Дома, как фокусник огонь, глотает бесшумно текущее в нее дерево, она
ненасытна, не такое количество может проглотить, если выпадет нужда. Оставим
извивающееся горящее огнями туловище дерева догорать на улице. А сами
изнутри посмотрим, как толпа входит в святая святых Города. Здесь опять
кончается равенство улицы, там все вместе - вверх к Дому на холм - строгим и
мерным шагом, все в плащах, с факелами, под дождем. А здесь опять тот же
Город. Да, это не зал. Это именно Город в миниатюре, вывернутый наизнанку,
только вместо домов, ячеек, квартир - кресла, и все они тоже под номерами.
Полукольца рядов с трех сторон спускаются от входа к сцене. Как удобны ряды,
проходы меж ними широки, легко каждый идущий, отыскав свой номер, может
сесть, не мешая другому. В самом верху и вниз далее - места для имеющих
номер, около самой сцены через широкую полосу отбива три полукольца - кресла
для носящих имя. Сухо, тихо, над головой голубой купол, и яркий желтый свет
посредине. Такой яркий, что лучше не смотреть туда. От этого света голубизна
бледнеет и почти кажется белой. Бесшумно, медленно заполняется зал, как
будто вино наливают в чашу, сначала на дно, а потом уже до краев. Сначала
имена - внизу, на дне, около сцены. Течет в широкие двери поток. Не медленно
и не скоро, а заполняется чаша зала, которую, если увеличить да еще
совместить обе полусферы в одну - Города сверху и зала снизу, - получилась
бы земля, которая закрутилась бы вокруг своей оси-точки, где сейчас сидят
Таможенник, Великий и Председатель Комиссии Выбора. Так вот, получив землю и
разобравшись в ее устройстве, вы бы убедились, что номер - это и есть все,
чем владеет человек в этом зале. Здесь все наружу - кто чего стоит, кто
какое место занимает, на сколько номеров за год передвинулся, и даже такая
тонкая вещь стала бы доступна, как то, что последнего из имеющих имя и
первого из номеров разделяет бездна, и в этом зале эта истина выражена
широким проходом, можно сказать, рвом, который и слепому виден. Перескочи
эту пустяковину. Где уж там, может, всю жизнь до Ухода проживешь и не
сможешь это пространство перейти, а всего-то метра два в зале, и,
разумеется, слезы, труд, мастерство Гримера, судьба, наконец, на самом деле.
Хочешь попристальнее посмотреть на них - посмотри, сейчас десять минут самой
великой коллективной свободы. На сцене сидящие молчат, и каждый в зале
предоставлен самому себе. Десять минут до Выбора, десять минут до бала.
Веселье в разгаре, все молчат и друг на друга смотрят, кто - где, что за год
произошло. Ведь все видно. Да и себя всем, кто тебя видит, показать не грех
и единственный случай, вырос ведь? А? И главное, не дай Бог, перепутают их
номер. Хорошо еще в выгодную сторону, а если наоборот? И поэтому вставшие
стараются перейти на ряд-второй ниже - и здесь хорошо встретить тех, кто еще
недавно с тобой был, а теперь прилично опустился, весь зал - чаша, и,
естественно, что самое высокое место - это самое низкое кресло, но "низкое"
- слово, противоположное по смыслу истинному его значению. Здесь все иллюзия
и условность, но они-то эту условность знают как таблицу умножения. И никто
из них ничего не перепутает. Стоят группками, на переходах, между поясами и
секторами рядов, и тихо, полуслышно, важно и солидно говорят, и вот уже
смешались номера, и Пятисотый может вроде бы и среди Четырехсотых
затесаться. А вон Сто тринадцатый, пузырится весь на главной границе - ишь
куда забрался, пострел, энергией исходит, и корчит такие рожи, что временами
действительно кажется, что лицо его - лицо имеющего имя и он здесь случайно,
даже вроде непонятно, как он сюда на верхотуру забрался и зачем. Вроде вот
подошел только к своим прежним забытым однокашникам и скоро уйдет. И никому
наверняка даже в голову не приходит, кроме знающих его лично, что после
десяти минут свободы вернется он в свое Сто тринадцатое к своей Сто
тринадцатой, которая, как делает это половина примерно зала, сидит на своем
месте и ждет начала. И все мысли ее, Сто тринадцатой, там, где сидят их боги
и где перспектива зависит от их взгляда, и, шевеля губами, в полузабытьи
свою судьбу просчитывает... И ей не до болтовни крохотного человечка,
который доводится ей парой. И до того забылась, что рубаху выше нормы
подняла, судорожно комкая подол в потных ладошках. И через два номера от нее
сидящий Сто пятнадцатый протянул руку к ее руке. Опомнилась Сто тринадцатая,
и выпустила подол, и так резанула глазком сощуренным Сто пятнадцатого, что
тот убедился в неосновательности своих ощущений и догадок, встал и пошел к
группе, где его ждали глаза, которые уже давно были его. Из Сто двадцать
второй пары. Интересно вот так стоять. Здесь она - напротив он, он - ее, а
она - его, до кусочка кожи наизусть выучили, а для всех чужие, а вокруг
десяток номеров, обсуждающих последние новости перемещений, и перспектив, и
ошибок, и того, как вот этому не повезло, но это временно, он-де
передвинулся за год только на один номер, это, конечно, не рост, но вот
другие и этого не имеют.
И вот ведь можно услышать, что другие это еще не мера... А Сто
тринадцатый кипятится, он в этой группе вроде информатора о том, что
происходит там, внизу, у тех... Он поднимает палец, что он в ближайшие дни,
мол, будет там, и это вопрос действительно дней, и что за год он
передвинулся на двадцать номеров, но для него это-де не предел, а у лица ну
прямо-таки другая степень подобия. Так научился, собака, держать его, что
спутаешь, даже профессионал спутает. Ах, если бы вот сейчас закончился
перерыв и спустился он туда, где все его мысли... Жди, жди, милок, времени у
тебя вагон. Будешь еще там, внизу. Зато у тебя сегодня лихая перспектива -
спуститься вон туда и на равных заболтать в сановитой, степенной группке. Ты
думаешь, если они имеют номера повыше, то есть поменьше, то речь у них идет
об ином... И тут иллюзия. Такое ощущение, что ты никуда не уходил. Та же
тема. Обсуждение перспектив. Те же заботы гнетут, вечные - имя бы им...
Упаси тебя Бог оставаться и выдать себя - что-де имеешь ты право опуститься
куда угодно, вплоть до первого ряда... Все эти сто пятые, сто тридцатые,
двухсотые и прочие - высокие и низкие, толстые и тонкие, заговорят тебя,
впившись зрачком в очи твои, что они, вот именно они, и стоят того, чтобы
сидеть там в первых рядах, и то, что они здесь, временно, во-первых, и
кратковременно, во-вторых... Беги в первые ряды, беги, жаждущий покоя, у
них, слава Богу, нет перспективы, но есть этот покой, им некуда стремиться,
послушай, о чем говорят они, а ни о чем не говорят они, все сытые, им не о
чем говорить, разве что о бабах, но и здесь они прошли такую школу, что
о-о-о-о, а о работе - что о ней говорить, они делатели, и у них все уже
позади, у них даже имена есть, то, о чем верхние даже в приступе белой
горячки помышлять не могут, потому что можно сменить номер внутри своих
рядов, а уж чтобы перебраться в первые ряды, как нашему Гримеру, такое раз в
век и удается кому-то, если не считать баб, - а они не люди, не сами, во
всяком случае, - но чтобы и это не мешало людям жить, скрывают и пишут
перешедшего как исконно своего, но что-де который был временно в наказание
лишен имени. И что, мол, сверху вниз естественного, то есть единственно
правильного движения, и нет, и не бывает, и быть не может. Как дождь не
может прекратиться, а солнце, если бы оно было, идти с запада на восток.
Тоже справедливо. Все в этом Городе справедливо. Пожалуй, справедливость
здесь достигла предела. Есть цель, но она неисполнима, чтобы не исчезнуть у
живущего и не обессмыслить его жизнь. Ты скажешь - у имен? Ну, они и без
цели уместны, и тут справедливость - и такие нужны (как факт) цели, которая
не завтра, не послезавтра, а сегодня. Понятно, как лихо устроено? Но тише,
десять минут на исходе... И Сто тринадцатый юркнул на место, скривившись,
что мол, временно посидит здесь. Муза, которая говорила с Сотой, отправилась
на свое место. И Гример, посмотрев в последний раз на свою работу, весь
белый, отправился к Музе, боясь глядеть на Великого. А тот и не знает вовсе,
что вот в этом рядовом Гримере, может, финал его карьеры... Но ладно, в мире
порядка бывают тоже теоретические просчеты, которые потом быстро обрастают
теорией справедливости.
ХХ Тише, тише... Шуууу. Смолкает зал, как море, выдохнув воду на песок
в сильный мороз - мгновенно превращается в лед. И вот вокруг только мертвая,
холодная, каменная тишина. Гаснет, затухает, затуманивается свет в зале, он
исчезает, и теперь это действительно одно лицо. Без рядов и номеров, лицо
смотрящего и творящего, лицо выбирающего. А на освещенной сцене трое. И к
ним идет первая пара, которой сегодня предстоит стать Главной. При своем
участии именно в Выборе никто никогда не сомневается и в справедливости, и в
том, что эта пара будет Главной. Здесь смотрящие в зале разделятся на тех,
кто знает пару, и на тех, кто не знает ее лично. Каждый незнающий однолик,
он зависит от легенды, а вот каждый знающий, увы, знает и относится к паре
сам по себе. Да и подумай, может ли, например, Сороковой относиться к
женщине из пары как все, если вчера целых два часа он шептал в это
правильное розовое ушко их тайные слова, она же вот этими губами
потихонечку, как девочка с корзиной, обошла весь лес и сорвала все ягоды,
которые ей попались на пути. И - столько тайн, сколько нитей протянулось к
сидящим в зале от этой пары. А если бы продолжить эти нити, то оказалось бы,
что сидящие в зале, знающие главных кандидатов, связаны такими же нитями со
всеми сидящими в зале. И возьми пару, да приподними ее, да вознеси к куполу
- и весь зал закачается на этих нитях, и ты увидишь, что весь Город,
собравшийся здесь, оплетен двойными, десятерными линиями и нет такого
человека, кто бы не побывал с кем-то, а та, в свою очередь, побыв с кем-то,
не связала того крепкой и прочной связью. Это хорошо, что мы не можем
поднять главных кандидатов, показать, как Город связан внутри себя. Это
хорошо, потому что у сидящих в зале остается иллюзия. Что только знакомые
связаны с главной парой, а они в этом случае ни при чем. Да и откуда им
знать, что через знакомых они тоже связаны, все связаны друг с другом. Бррр.
Ну ладно, посмотрели, и хватит, думаешь, ты не связан в этом со всем
миром?.. Ладно. Пора. Они здесь. Глаз - на сцену, там уже начинается то, для
чего они здесь. Внимание. И пара поднимается на желто-черный очередной
помост на сцене. И нет уже никого вокруг - свет погашен. только лица еще
выхватывает луч из темноты, но вот и он исчез. И уже на экране вверху, рядом
их лица - огромны и подобны. Не голова, только лицо на экране видимо; как
будто маску вырезали, и цвет волос не важен, и есть ли они вообще, и линия
черепа не имеет значения. И так просторны лица и так широки, словно огромная
карта двух полушарий легла на экран, только то, что справа, подобно тому,
что слева. И на каждом вверху - на севере - холодное белое снежное поле лба.
На юге - внизу, круглый край подбородка, плавный, как залив моря. На западе,
словно изрезанное петляющей рекой поле, нежное голубоватое ухо, а справа -
на востоке - второе, розовое и прозрачное, словно туман при свете встающего
солнца. Огромная эта территория пространств, на котором кажутся морщины -
горами, пот меж ними - голубыми озерами, застывшими среди гор. И только
глаза делают живыми это пространство. И все же, когда они замирают, кажется,
что земля и эти лица похожи друг на друга, как две птицы на одном выстреле.
Взиууууу, - как пуля через зал, и над лицами Главной пары вспыхнул Образец.
Лицо Образца было хорошо видно до начала вечера, огромное висящее над всем
залом, но вот когда потушили свет и высветили только лицо будущей Главной
пары, погасло и лицо Образца. Чтобы глаза на мгновенье забыли о его
совершенстве и снова наново увидели, как прекрасна эта великая территория,
необъятна и исполнена гармонии и соразмерности. Теперь это уже ансамбль,
трио - два лица Пары и третье - Образца. Как танцоры на сцене, одновременно,
разом, синхронно, перевернулись они направо. Пауза. Зал только зрачки
перекинул направо, за ними, как фокусник один черный шар - из левой руки в
правую. Пауза. И на глаз видно, что это за работа, один к одному. О таком
только грезить во сне мог бы каждый сидящий в зале. Если бы и над ним
работал Великий... Сколько мыслей пробуксовало, как мотоцикл, в голове,
сорвалось с места и улетело в голубую даль. - Ах... - Общий выдох вышел
наружу. В нем и зависть, и ненависть, и сострадание, и соучастие, и
наполнение мечты... Разве все расшифруешь?.. Загорелись цифры степени
подобия. Иллюстраторы работают как часы. Первый - минус ноль три сотых,
второй - минус ноль две. Наш Гример о таком и мечтать не мог, даже по новым
данным. Сердце куда-то, как мышь, юрк вниз - и вроде, как яйцо, сейчас
разобьется. Нет, еще задержалось, опять зрачки в левую руку фокусник
перекинул, и все три лица налево перекинулись. Что это?.. Мышь вернулась на
место, яйцо - в скорлупу, хотя там, возможно, был уже цыпленок... Муза
поперхнулась. Знакомые похолодели, незнакомые глазом моргнули, как будто на
них замахнулись. Вспыхнул свет на сцене, и погасли проекции пары. Остался
только один неподражаемый Образец. Великий не поверил глазам своим -
во-первых, степень подобия была минус ноль одна десятая, а во-вторых, под
правым ухом он увидел увеличенный огромный, грубый шов. Не может быть - он
помнил, как его тщательно привели в порядок, и еще именно тогда, заканчивая
шею, подумал, что мог бы и больше сделать с лицом, если бы у него было
время. Великий посмотрел на Таможенника и увидел на лице его испуг и
недоумение. То же самое, наверное, выражало и его лицо, так что Таможенник -