ли на это пойдет нормальный человек. Но что касается Гримера, есть надежда,
что он человек явно ненормальный. С точки зрения разумной, разумеется.
Упорно даже на Комиссии настаивал Гример, признавая вину, что причина не
авантюра, а эксперимент, и ведь, кажется, не врал - пожалуй, только такие и
удобны Таможеннику, хотя они редки - выстоят и выполнят свою долю работы,
полагая, что это они ее делают для себя. Но, конечно, за ними нужен глаз да
глаз. Еще хорошо, в свое время Таможенник (рачительный хозяин - далеко
вперед видит) Музу Гримеру подсунул, чтобы та чем-то вроде тормоза при нем
была, а то бы еще раньше сорвался, и тогда сегодняшняя затея, увы, лопнула
бы, а других на его глазу, подобных Гримеру, увы, нет. И опять ходи,
ненавидя Великого, и, исходя ненавистью к этому уроду, сам улыбайся. Ладно,
успокойся, сказал сам себе Таможенник, дело не в том, как ты его называешь,
а дело в том, что ты должен соблюдать правила игры. Что-то завтра? Кто
одолеет - Муза или Гример? А время позднее, пора и Таможеннику уснуть - тело
это та лошадь, которую нужно держать в холе, иначе не повезет, а чтобы
быстрее уснуть, есть неплохое снотворное. Увы, чтобы выжить ему в Городе и
именем не рисковать - мудрый и для Таможенника поступок, - от женщин со
временем пришлось отказаться вообще, и Таможенник - человек в эти минуты -
может проболтаться, а лишние свидетели - это большой процент возможности
неудачи. Тьфу... Таможенник даже плюнул, что за язык у него - наслушался
всех этих коэффициентов, параметров... хорошо, когда есть это... Через
несколько минут он успокоился, сходил принял душ, и сразу благодушие
подкатило. Может, и не надо ничего, черт с ним, с Великим, столько лет
терпел. Нет... а может, не надо... но, не решив ничего, заснул... И спал не
хуже, чем всякий простой, не обремененный никакими высокими заботами
какой-нибудь Сто сороковой. Это тоже была особенность Таможенника, в любой
ситуации он нормально спал, легко принимал любые решения. И не мучился,
когда служба требовала поступать так, а не иначе. То же самое и по поводу
своих личных проблем, поскольку личные проблемы и проблемы Города были для
него едины, ибо он и был самим Городом... Но тише, не мешай спать человеку.
У него завтра все-таки нелегкий день - при всем его хладнокровии. Ведь он
тоже переступил обычай, то есть самого себя, и тоже как человек включен в
систему им же вызванного движения, которое ему не прекратить и не
переиначить, ибо оно уже и в спящем Городе набирает скорость.
XII Но сон, как и бессонница, не вечен. Уже и утро. Фонари. Дождь.
Черные мокрые стены, блестящие, как агат, словно памятники на кладбище,
скромно-величественные и маломасштабно-монументальные. Кто же первым
встретится идущим вдоль низких черных бортиков канала? Конечно, тот, у кого
больше работы. Следовательно - Таможенник. Прошел, почти промелькнул как
тень по этим улицам без размышлений, не оглядываясь по сторонам, никого и
ничего не заметил. Только один раз остановился, руку в воду канала сунул. В
пальцах потер. Нормально. Никакого ощущения, вернее, такое ощущение, какое и
должно быть. И уже дальше, как мальчик с разбегу, проехался по черной
скользкой плите и остановился там, где Муза видела Сотых. Около подъезда. На
мгновенье замер, подумал. О чем? Стоит ли? Нет. Это уже вчера на самом деле
было решено. Успеет ли до их выхода? Да! Зачем же Таможенник так рано
приперся в дом Сотых, когда за всю свою жизнь дальше домов имен и не
показывался? А затем, что Таможенник должен сам, прежде чем услышит ответ
Гримера, посмотреть на материал, с которым тот работает. Почему не сделал
это прежде, чем пришел к Гримеру? До того как Гример начнет быть движимым
пружиной, любой порядок неприемлем, это вот потом последовательность имеет
единственный вариант, а сейчас... А сейчас Сотые уже встали. Были одеты и
готовы к продолжению работы с Гримером, они даже подошли к двери, когда в
ней возник Таможенник. Оба попятились... Уж они-то знали, кто перед ними,
все мысли всегда в эту сторону, - осклабились. И опять у Сотого радостный
комар впился в сердечко, вот оно... А у Таможенника мало времени. Он
ухмыльнулся. Подошел сначала к Сотой, провел пальцами по коже лица, отвернул
кожу век, открыл пальцем рот. Расстегнул рубаху, спустил вниз, рубаха
сползла и застыла горкой вокруг ее ног. - Шагни вперед. - Она шагнула.
Таможенник опустился на колени, поднял ее правую ногу, затем левую, осмотрел
тщательно ступни, поводил ладонью по ее пяткам. Гладкие, розовые, ровные,
словно свет красного фонаря в тумане. Посадил в кресло. Попросил Сотого
приблизить свет лампы, пальцами, как пианист по клавишам, пробежал по коже,
на боку пальцы почувствовали, что кожа не отзывается на прикосновение,
словно западающий клавиш, чуть сильнее погрузил палец в кожу - ага, глубже
была реакция, тело Сотой было настроено и звучало вполне перспективно, в
последний раз тронул правой рукой шею, провел согнутым пальцем по губам,
дождался полной реакции, бережно вышел из касания. Тело еще несколько минут
звучало... Пойдет... После осмотра Сотого, столь же тщательно быстрого,
методичного, профессионального, он попросил его чуть приподнять голову.
Сотый приподнял голову. - Довольно, - Таможенник уже шел к двери. Сотые
посмотрели друг на друга. Они были счастливы. Она бросилась к нему на шею. -
Господи, как я рада. Это был Таможенник. Он гладил ее волосы и тоже плакал.
Просто чуть не сошел с ума от радости. Зареванные и счастливые, они стали
одеваться.
XIII А Таможенник и Гример в это время движутся по направлению к Дому,
и головы каждого светятся в тумане. Когда мысли ярки, они различимы и сверху
тоже. Видишь, как ползет свет Гримера - много медленнее, чем Таможенника.
Оно и понятно. Гример еще не додумывает, а Таможенник делает. Всякий
делающий движется быстрее, чем думающий, как делать и, тем более, делать ли
вообще. Я уже говорил, что Город похож на вывернутый наружу античный театр.
Вот и сейчас снизу из проходов они движутся, светясь дождем в тумане, чтобы
сойтись в одной точке, где появлялся бы deux ex machina, и вот уже скоро
Таможенник, опередив Гримера, погаснет в дверях Дома. Таможенник погаснет,
не заметив и не обратив внимания ни на дождь, ни на черные мраморные стены
и, вообще, не ощущая почти ничего. Это и справедливо - до ощущений ли
делающему, ему только до очередного исполнения. А вот Гример, смотри, все
еще ползет, тяжело, боясь своего решения и запутывая себя мыслью, что, мол,
все случится, как случится в последнюю минуту, и как случится - то и будет,
как надо. И справедливо, ибо когда он поступал не думая, всегда выходило как
надо, как судьба распорядилась. И так вроде удобно было, ни за что и
отвечать не надо. И то, внезапное, решение и ощущение и есть истина, а все
расчеты и решения до - всего лишь ложь самому себе. (Господи, а может, все
наоборот! ) И Муза, может быть, права, и он еще откажется от всего, - так
думает Гример, вроде бы как понимая себя... И ощущает все, ощущает сегодня
особенно и глубже, чем обычно, потому что сомнение - это и есть внимание ко
всему вокруг. А дождь сегодня вечен и еще более ощутим, его тяжелые властные
руки обшаривают тело Гримера, пытаясь найти то, что он спрятал снаружи, а
если нет ничего, то и внутри, и кожа подалась под этими руками, и чувствовал
он сквозь нее, как дождь обшаривает Гримера внутри его, труднее стало
дышать, сердце будто зажали в кулак, и оно, как птица, пыталось делать
какие-то движения - взлететь, вырваться, но только дергалось внутри себя;
еще сильнее под дождем на лице выступил пот. Гример остановился. Стоп. Еще
ничего не решено. Рука разжалась, сердце сначала судорожно рванулось...
потом крылья его стали работать опять легко и постоянно... Постоянно билось
сердце, пот смыл дождь, и новый уже не выступал. Господи, подумал Гример, я
же не завишу, как все, от каждого события, я же выбрал себе дорогу, я же...
Это они зависят от меня...
XIV Таможенник, конечно, не знает, шагая по кабинету Гримера, о чем тот
думает сейчас, но настроение его в норме. Кандидаты вполне походящие. У него
даже проскальзывает любопытная мысль, что потом надо будет ее навестить...
Но эта мысль все же в какой-то степени - попытка уравновесить волнение,
которое сейчас живет в нем. Он бы убил это волнение, если бы было надо, но
надо только чуть уравновесить. Потому что Таможенник знает: в волнении
человек чутче, а он должен быть чутче, потому что от решения Гримера многое
именно сейчас зависит, и здесь не только важен факт, а и степень надежности
этого решения. А это уже никакими мозгами не просчитаешь, но ощущение может
вполне надежно расшифровывать ответ и степень согласия или несогласия.
Бывают такие несогласия, в которых больше гарантии исполнения, чем... Вошел
Гример. Не ожидал увидеть Таможенника здесь, специально пришел на десять
минут раньше, чтобы в знакомых стенах и дорешить, и отрепетировать варианты
ответов, и даже на этих стенах попробовать их убедительность. Ничего не
вышло. Придется прямо на глазах Таможенника... Что это - все же шанс или...
Таможенник пришел раньше. Следовательно, обеспокоен сам, следовательно...
шанс. Попробуем вариант другой. Таможенник пришел раньше, следовательно,
хочет создать иллюзию беспокойства, следовательно... Но ведь, так рассуждая,
ничего не просчитаешь. Правильно. Ты ведь хотел положиться на ощущение.
Хорошо, на ощущение. А Муза, которая знает, наверное, лучше меня мои
ощущения, абсолютно проста в выводе. Отказаться не прямо, не вслух, а
сославшись на любую вполне объективную причину. Когда есть такая причина -
всем удобно. Гримеру - чтобы отказаться, Таможеннику - чтобы принять отказ.
Причина? И Гример решает выполнить все советы Музы, чтобы, по крайней мере,
потом перед ней не пускаться в тонкие оправдания. - Я не знаю, подойдет ли
моя пара. На "е2 - к4" Таможенник не тратит даже мига мысли. - Осмотрел,
подойдут. Удачный материал. - И даже ладонь опять поднес к носу - запах
остался, подходящий запах. - Подойдут. - Хватит ли мастерства? - Это так не
прямо, а с виду так спрашивает Гример, как будто он-то уверен, а вот уверен
ли в этом Таможенник, Гример не знает. - А у тебя будут данные, - объясняет
Таможенник Гримеру. В смысле - радуйся, мол, что вообще это предложение
сделано тебе, а не другому, потому что мастерства десятка гримеров хватит
для того, чтобы по этим данным сделать то, что надо. Но Гример тоже не лыком
шит. Десяток сделает, а пришел к нему. И тут Таможенник как бы
проговаривается нечаянно, что, мол, он не первый, но что с другими разговора
не вышло. Может, и правда. Вполне может быть и правдой. Соавторы власти.
Страх и так называемая справедливость в чем-то поглавнее Таможенника... Но
что такое правда и неправда у Таможенника, Гример хорошо знает. Ему надо
сделать дело, все равно как. А остальное все можно назвать любыми именами,
которые удобны или приятны партнеру по торговле. Все равно суть не в этих
словах, а в деле. Конечно, для самого человека приятнее пытать жертву,
думая, что занимается он исключительно спасением души пытаемого, чем делать
это за деньги. Но, с другой стороны, какое дело жертве до мотивов палача,
огонь палит тело, когда ток... Да, в результате разговора (и все-таки ясно
это не выговорено) оказывается, что гарантий Гример никаких не получит и в
случае неудачи будет за все отвечать один. Наконец наступила ясность -
Гримеру стало легче. Этот вариант его устраивал. Если он отвечает один, это
действительно шанс, потому что тогда Таможенник ни разу не придет и не будет
соваться в работу, а это означает, что и без того в короткие сроки операции
одним неудобством, и может, главным, будет меньше. Следовательно, возможна
удача. А если невозможна? А возможно жить еще столько, сколько он прожил,
или большой срок так, как он жил, ибо потолок его им достигнут? Бессмысленно
буксовать внутри себя, как танк в трясине, погружаясь в болото еще десятка
два лет. Бррр... И только в этом весь смысл жизни и все ее перспективы?.. Но
Гример не дурак, согласие он выражает в форме туманной и расплывчатой.
Таможенник еще больше не дурак, напоминает ему, что этого разговора не было
между ними. Ну, вот и все. Очень просто - пружина повернула барабан, у того
на оси - зубчатое колесо, зуб в зуб - шестеренка поменьше - крепко
вцепилась, не оторвать, и, пожалуй, не разберешь, кто кого движет. Да и
времени, чтобы разобраться, нет. Зуб за зуб и Сотых сейчас зацепят. Чтобы не
сталкиваться с ними, Таможенник выходит в противоположную входной дверь. Еще
движение до маятника не дошло, еще недвижимы стрелки, даже зоркости крайней
не видимо новое время, а внутри вздрогнуло колесо, насаженное на одну ось с
судьбой Города, - вздрогнула застоявшаяся история - пое-ехали... И все-таки,
черт возьми, Гример взволнован. Не просто разговор - начало новой жизни.
Руки даже дрожат. Пальцы. Приятная вещь это дрожание. Он давно уже научился
использовать и согласовывать волнение и движение пальцев и рисунок операции.
Одно удовольствие избирать ту часть рисунка, правки лица, ритм, которые
совпадают с твоим собственным волнением. Это все равно что к зажатому и
крутящемуся куску дерева подносить резец и снимать ровную и красивую
стружку: дерево получается гладким и совершенным - более гладким и
совершенным, чем когда режешь дерево, неподвижно лежащее, зажатое в тиски; а
если и тисков нет - в руке, какой ни глаз, какая ни рука, поверхности, как
вычерченной при вращении, не получится, а уж скорость - об этом и говорить
нечего. Давно Гример работает быстрее, чем его коллеги, потому что для
Гримера волнение не помеха, а напротив. Но сейчас некогда об этом думать.
Сотая уже спустила рубаху до колен. Гример просит поднять до пояса - больше
не надо. А у Сотой после посещения Таможенника все в голове перевернулось;
может, теперь и рубаху до колен надо спускать. Гример надевает фартук. Сотый
сидит за дверью, тело его дрожит. И он весь в нетерпении продолжения
операции. Но если бы его спросили, чего он дрожит, чему радуется, то, хоть
убей, вряд ли бы он ответил точно, но приблизительно свои ощущения от визита
Таможенника и своих догадок он бы сформулировал так: грядут удачи,
повышения... и немалые... Вот почему он дрожит и волнуется. Так бык на бойне
чует кровь и уже дрожит от возбуждения. А Гример в это время уже навалился
грудью в фартуке на влажную от напряжения грудь Сотой и поднес дрожащую руку
к ее веку, третий квадрат... как машинка, строчащая споро и быстро, он
надрезал кожу и вывернул ее наружу. Сотая зашевелилась под ним. Он еще
сильнее навалился на нее и притиснул к столу. Той было больно и от тяжести,
и от ножа, но она успокоилась. Надежда делает нас более терпимыми к боли и
тяжести. Она даже почувствовала его сильное тело, и дикая и невозможная
мысль мелькнула у нее: а что, если... но у Гримера было имя, и это было
исключено, но закон законом, а ощущению не прикажешь. И она шевельнулась под
ним, и опять боль отступила. Телу стало истомно. - Если ты, тварь, будешь
мне мешать... Это отрезвило и испугало ее. Гример сильнее утопил скальпель,
из-под него брызнула кровь, и ее дернуло, как на электрическом стуле, истома
вышла стоном, Гример взял сразу два квадрата, и эта тройная боль... Стон
перешел в крик... Это уже удобнее, когда пациент только в боли, он не мешает
тебе хотя бы тем, что не думает и не ощущает тебя, а Гримеру нужно было
сегодня только немешающее тело... И еще глубже и шире скальпель Гримера
впился в плоть... Здесь начинаются чисто профессиональные вещи, а они
никогда никому не были интересны, в них, кроме боли, привычки, ярости
Гримера, самовнушенной уверенности, что он успеет, ничего больше нет. Да и
стоит ли стоять над этими двумя союзниками, имя первой - сопротивление боли,
а второго - причинение боли, они оба получат многое, конечно, в случае
удачи... Вернемся лучше на улицу и последим за той, у которой эта удача
ничего не изменит в жизни. Она будет так же кормить Гримера и ждать его,
плача от любви и жалости к нему и его бессмысленным идеям.
XV Муза идет на работу. Смотри не смотри сверху, ты не разглядишь ее в
дожде и тумане. Зато тебя Муза может увидеть, если мысли выдают тебя с
головой. Вслед за Гримером вверх движется она, ее работа чуть ниже места,
где появлялся deux ex machina, и слезы текут у нее по лицу, потому что
сейчас, чувствует она, Гример уже работает и уже не остановить движения, уже
крутятся колеса вагона, стронутого с места Таможенником, а истинней - его
ссорой, и эти колеса повисли над двумя стальными стрелами и скоро коснутся
их, и покатится он, нагоняя в пути состав, который движется под уклон,
потому что время вечно движется под уклон. Как уже ина' погода, дождь
плотнее, жестче, как будто тонкие пальцы впиваются в плащ, не прокалывая
его, но вдавливаясь в тело, равнодушно и сильно, - так Таможенник осматривал
Сотую. Дождь быстро смывает слезы, и опять глаза видят ясно, и туманный мир
в дожде сыр и прекрасен. Муза входит в дверь и ловит себя на том, что опять
забыла, что ей сегодня надо сделать, и так бывает часто в последнее время.
Она почти не помнит о работе. А когда-то ей было трудно представить даже,
что она может забыть очередное задание. Она спешила к этим дверям,
торопилась нажать кнопки лифта, веселела при мысли, что сядет за свой стол.
Утопит клавиш видеозаписи и... - Что у вас сегодня? - Директор спросил ее
чуть раздраженно. Она посмотрела на себя, на часы. Нет, все в порядке, -
значит, это он сам по себе. Смешно. Вечером она могла сказать два слова
Гримеру о Директоре, и тому завтра сменили бы имя на номер, а то и вовсе
дело могло дойти до Ухода. Муза никогда не пользовалась своим именем, другие
- часто и еще радовались своей власти, как будто сами так же не были
зависимы от Таможенника, и никогда не могли понять "за что", когда приходил
их черед. Муза, не торопясь, посмотрела на пульт. Последняя передача
"Бессмертных". - Будете смотреть одна и поставите свой знак. Ага, вот и
причина: боится. А чего боится? Это же не первая передача. Что-то изменилось
в Городе? Ну он-то откуда это знает? Никакой информации ни у кого нет.
Информации нет, но... Вот в этом "но" - вся разгадка, и Директор уже
чувствует. Ну и черт с ним, пусть боится. На уровне Директора у нее не было
проблем и не было никаких сомнений. Все, что могло случиться, могло
случиться только с Гримером, следовательно, и с ней, но не по поводу
неудачной передачи.
XVI Клавиш вниз; третий, девятый, второй. И сразу речь: "Напоминаем
содержание предыдущих серий. В одном из районов мира, оторванном от
основного континента, Бессмертье стало нормой и формой жизни. Решением
Главного Совета решено было сохранить количество населения в пределах десяти
тысяч человек. Всех женщин, способных рожать, уничтожили. Остались те, кто
больше никогда не помышлял о грехе, десять тысяч бессмертных стали жить,
наслаждаясь тем, что было создано ими и что окружало их. Так прошло
несколько столетий. И вот люди поняли, что они уродливы, стары, безобразны;
слабы, чудовищны и бессмысленны их жизни. И решением Главного Совета было
решено за счет добровольцев, согласившихся уйти из жизни, освободить место
новому поколению, произвести на свет Божий детей, чтобы жизнь сдвинулась с
мертвой точки. И, о чудо, в самом глухом месте района была обнаружена
девочка, самая последняя в семье. Все семейство умерло, и она жила одна. Ей
было лет шестнадцать. Не одно поколение рода охраняло этот крохотный ручеек
жизни, минуя списки, минуя бессмертных наблюдателей. И она была найдена и
приведена на Совет. Ей объяснили, зачем она нужна. Каковы ее обязанности. Ей
показали видеозапись, как она должна была вести себя. И она почувствовала в
себе желание. И были выделены десять самых молодых бессмертных, в возрасте
примерно до тысячи лет". Вступительный текст кончился. Муза остановила
запись. Простучала свой знак быстро и привычно, затем знак хранилища, затем
знак соединения. Готово. На пульте зажглась зеленая лампа. Завтра эту серию
увидит весь Город. Чиста ли запись? Все ли смонтировано правильно? Однажды
был такой случай. В "Бессмертных" вмонтировали хронику выбора Главной
пары... Уход был назначен сразу всем Музиным коллегам. После этого было
большое передвижение. И только ее, Музы, не коснулись и этот Уход, и это
передвижение. Она была парой Гримера, у нее было имя. Внимание. Перед ней
выросли люди. Они были приятны на вид, таких одежд не носили в Городе. И был
сумрак. И был час. Легкие, белые, льющиеся одежды были свалены в кучу. Все
встали, сгрудились, тела людей были тощи, дряблы, безобразны, но чисто
вымыты, и от них пахло приятно. Тела давно облысели, все было как у
младенцев: наружу, невинно, бесполо. И даже в сумраке, видя это, было
страшно и горько за человека. И была она. И легла она, красивая, нежная,
юная... И открыла ноги свои, и подняла рубаху, похожую на рубаху женщины из
Города. "Зачем это? - подумала Муза. - И так все понятно. Это лишнее". Она
остановила запись. Вырезала рубаху. Опять кольцо мужчин. И она. И, опираясь
на посох, подошел один. И вздрогнула она, и повернулась к нему, и протянула
руки. Он потрогал посохом ее руки, плечи, грудь, живот и отошел. Она
сжалась. Подошли остальные - опираясь на посохи, и вдруг, отбросив их, упали
на нее все вместе, разом, корчась и извиваясь. И тут кончился сумрак, и
ослепило всех светом ярко и бешено. И перестали быть тела полусмутны, и
вспыхнула сначала ее розовая кожа, а потом и их тела - желтые, иссохшие,
испещренные синими жилами, и смешалось это чудовище, завертелось, застонало.
Муза посмотрела на шкалу: десять баллов отвращения к иной жизни. Довольно, -
это почти предел, какой может вынести человек. Чудовище стонало, корчилось -
так черви, облепив свежую кость, спешат, копошатся, извиваются. Но стрелка
задрожала и поползла за красную черту к одиннадцати... Муза остановила
запись. Закрыла лицо руками. Она плакала: "Не хочу бессмертия, не хочу, не
хочу. Господи, какое счастье, что есть день Ухода, какое счастье, что все
это кончается, какое счастье, что мое тело молодо, что я могу видеть себя и
любить себя..." Но надо было продолжать работу. Ей стало жалко тех, кто
будет смотреть сегодняшнюю серию. Она вырезала часть записи. Успокоилась. В
конце концов, это работа. Со своей задачей Муза справилась. Насилия не было,
она это сделала искренне, добровольно. Каждый должен быть уверен - то, что
он делает, либо прекрасно, либо справедливо. Сделанное ею было, бесспорно,
справедливо - по крайней мере, так думала Муза, которая сама лепила каждую
сцену, каждый жест и знала секрет воздействия и приемы убеждения, и все же
она была сейчас убеждена в справедливости своей работы и для нее было
истиной, что бессмертие - кощунство. Правда лишь то, во что мы верим, даже
если мы всего лишь придумали эту правду.
Она приложила ладони к щекам, насухо вытерла слезы и опять включила
запись. Пожалуй, эта серия лучшая, предыдущие давали не более трех-четырех
баллов омерзения... А это предел. Она уже почти не смотрела душой на
неподвижное растерзанное тело девочки, на валяющиеся вокруг скрюченные
беспомощные скелеты, обтянутые желтой кожей, она смотрела профессионально.
Они останутся живы, эти старики. Результат этой свалки - мерзость, потому
что они давно перестали быть способны исторгнуть семя и омолодить жизнь.
Муза посмотрела на индикатор: все те же одиннадцать баллов. Вырезала
скорченного старика, валяющегося с запрокинутой, задранной вверх головой, с
бельмом на левом глазу, сжимающего клок рыжих волос синей рукой. Чуть
убавила свет, проверила по индикатору. Точно десять баллов. Достаточно.
Хорошая работа, даже удачная. Если б она не была Музой, можно было бы и
ждать поощрения. А так она выше всех возможных форм поощрения - у нее имя.
Проверила контрольных зрителей. Девять - одиннадцать баллов. Норма. Город
сегодня еще раз убедится в гуманности своего закона. Уход - высшая форма
справедливости. Как разумна эта мера. Я думаю, если б каждый так же был
убежден в совершенстве и разумности мира, который его окружает, сколько бы
истинного счастья испытал за свою жизнь.
XVII А вот Великий Гример может вполне обойтись и без иллюзий. Это
только микробу, живущему в кратере действующего вулкана, нужно воображать,
что он в раю, дабы выжить, а Великий Гример, наоборот, чтобы не было скучно,
иногда должен придумывать себе развлечение, ковыряя в носу, лежа в постели,
чтобы чувствовать себя как все. Но не сегодня - сегодня ему не до скуки, он
закончил свою пару, вполне доволен работой и в своем благодушии совсем забыл
о ссоре с Таможенником, которая в действительности была пустячной, да и чего
между друзьями не бывает. Надо сказать, оба обязаны друг другу: один в свое
время сделал другого Таможенником, а тот, другой, в свою очередь, сделал
сделавшего его Великим Гримером. Почитай как лет десять они вот так и ведут
этот Город, помогая один другому. Но, справедливо считают в Городе, самая
крепкая любовь - короткая; самая прочная дружба, которая вовремя кончается.
Так-то оно так, но дружба Сотой и Музы - это ее частное дело, а вот Великого
и Таможенника - тут другой коленкор: от того, к а к у них, покой Города
зависит. Но все люди, все прыгают. А жаль. Хорошо, если б Таможенник и
Великий не прыгали, а как-нибудь помертвее, что ли, были. Помертвее? Ну не
помертвее, так бесчеловечнее, что ли? Увы, на любой линии, с любым именем,
внутри не перестает существовать человечек, даже если он и невидим. И в этом
вся причина? Может, и другая, но это пока не моего письма дело. Сейчас бы,
что он человек явно ненормальный. С точки зрения разумной, разумеется.
Упорно даже на Комиссии настаивал Гример, признавая вину, что причина не
авантюра, а эксперимент, и ведь, кажется, не врал - пожалуй, только такие и
удобны Таможеннику, хотя они редки - выстоят и выполнят свою долю работы,
полагая, что это они ее делают для себя. Но, конечно, за ними нужен глаз да
глаз. Еще хорошо, в свое время Таможенник (рачительный хозяин - далеко
вперед видит) Музу Гримеру подсунул, чтобы та чем-то вроде тормоза при нем
была, а то бы еще раньше сорвался, и тогда сегодняшняя затея, увы, лопнула
бы, а других на его глазу, подобных Гримеру, увы, нет. И опять ходи,
ненавидя Великого, и, исходя ненавистью к этому уроду, сам улыбайся. Ладно,
успокойся, сказал сам себе Таможенник, дело не в том, как ты его называешь,
а дело в том, что ты должен соблюдать правила игры. Что-то завтра? Кто
одолеет - Муза или Гример? А время позднее, пора и Таможеннику уснуть - тело
это та лошадь, которую нужно держать в холе, иначе не повезет, а чтобы
быстрее уснуть, есть неплохое снотворное. Увы, чтобы выжить ему в Городе и
именем не рисковать - мудрый и для Таможенника поступок, - от женщин со
временем пришлось отказаться вообще, и Таможенник - человек в эти минуты -
может проболтаться, а лишние свидетели - это большой процент возможности
неудачи. Тьфу... Таможенник даже плюнул, что за язык у него - наслушался
всех этих коэффициентов, параметров... хорошо, когда есть это... Через
несколько минут он успокоился, сходил принял душ, и сразу благодушие
подкатило. Может, и не надо ничего, черт с ним, с Великим, столько лет
терпел. Нет... а может, не надо... но, не решив ничего, заснул... И спал не
хуже, чем всякий простой, не обремененный никакими высокими заботами
какой-нибудь Сто сороковой. Это тоже была особенность Таможенника, в любой
ситуации он нормально спал, легко принимал любые решения. И не мучился,
когда служба требовала поступать так, а не иначе. То же самое и по поводу
своих личных проблем, поскольку личные проблемы и проблемы Города были для
него едины, ибо он и был самим Городом... Но тише, не мешай спать человеку.
У него завтра все-таки нелегкий день - при всем его хладнокровии. Ведь он
тоже переступил обычай, то есть самого себя, и тоже как человек включен в
систему им же вызванного движения, которое ему не прекратить и не
переиначить, ибо оно уже и в спящем Городе набирает скорость.
XII Но сон, как и бессонница, не вечен. Уже и утро. Фонари. Дождь.
Черные мокрые стены, блестящие, как агат, словно памятники на кладбище,
скромно-величественные и маломасштабно-монументальные. Кто же первым
встретится идущим вдоль низких черных бортиков канала? Конечно, тот, у кого
больше работы. Следовательно - Таможенник. Прошел, почти промелькнул как
тень по этим улицам без размышлений, не оглядываясь по сторонам, никого и
ничего не заметил. Только один раз остановился, руку в воду канала сунул. В
пальцах потер. Нормально. Никакого ощущения, вернее, такое ощущение, какое и
должно быть. И уже дальше, как мальчик с разбегу, проехался по черной
скользкой плите и остановился там, где Муза видела Сотых. Около подъезда. На
мгновенье замер, подумал. О чем? Стоит ли? Нет. Это уже вчера на самом деле
было решено. Успеет ли до их выхода? Да! Зачем же Таможенник так рано
приперся в дом Сотых, когда за всю свою жизнь дальше домов имен и не
показывался? А затем, что Таможенник должен сам, прежде чем услышит ответ
Гримера, посмотреть на материал, с которым тот работает. Почему не сделал
это прежде, чем пришел к Гримеру? До того как Гример начнет быть движимым
пружиной, любой порядок неприемлем, это вот потом последовательность имеет
единственный вариант, а сейчас... А сейчас Сотые уже встали. Были одеты и
готовы к продолжению работы с Гримером, они даже подошли к двери, когда в
ней возник Таможенник. Оба попятились... Уж они-то знали, кто перед ними,
все мысли всегда в эту сторону, - осклабились. И опять у Сотого радостный
комар впился в сердечко, вот оно... А у Таможенника мало времени. Он
ухмыльнулся. Подошел сначала к Сотой, провел пальцами по коже лица, отвернул
кожу век, открыл пальцем рот. Расстегнул рубаху, спустил вниз, рубаха
сползла и застыла горкой вокруг ее ног. - Шагни вперед. - Она шагнула.
Таможенник опустился на колени, поднял ее правую ногу, затем левую, осмотрел
тщательно ступни, поводил ладонью по ее пяткам. Гладкие, розовые, ровные,
словно свет красного фонаря в тумане. Посадил в кресло. Попросил Сотого
приблизить свет лампы, пальцами, как пианист по клавишам, пробежал по коже,
на боку пальцы почувствовали, что кожа не отзывается на прикосновение,
словно западающий клавиш, чуть сильнее погрузил палец в кожу - ага, глубже
была реакция, тело Сотой было настроено и звучало вполне перспективно, в
последний раз тронул правой рукой шею, провел согнутым пальцем по губам,
дождался полной реакции, бережно вышел из касания. Тело еще несколько минут
звучало... Пойдет... После осмотра Сотого, столь же тщательно быстрого,
методичного, профессионального, он попросил его чуть приподнять голову.
Сотый приподнял голову. - Довольно, - Таможенник уже шел к двери. Сотые
посмотрели друг на друга. Они были счастливы. Она бросилась к нему на шею. -
Господи, как я рада. Это был Таможенник. Он гладил ее волосы и тоже плакал.
Просто чуть не сошел с ума от радости. Зареванные и счастливые, они стали
одеваться.
XIII А Таможенник и Гример в это время движутся по направлению к Дому,
и головы каждого светятся в тумане. Когда мысли ярки, они различимы и сверху
тоже. Видишь, как ползет свет Гримера - много медленнее, чем Таможенника.
Оно и понятно. Гример еще не додумывает, а Таможенник делает. Всякий
делающий движется быстрее, чем думающий, как делать и, тем более, делать ли
вообще. Я уже говорил, что Город похож на вывернутый наружу античный театр.
Вот и сейчас снизу из проходов они движутся, светясь дождем в тумане, чтобы
сойтись в одной точке, где появлялся бы deux ex machina, и вот уже скоро
Таможенник, опередив Гримера, погаснет в дверях Дома. Таможенник погаснет,
не заметив и не обратив внимания ни на дождь, ни на черные мраморные стены
и, вообще, не ощущая почти ничего. Это и справедливо - до ощущений ли
делающему, ему только до очередного исполнения. А вот Гример, смотри, все
еще ползет, тяжело, боясь своего решения и запутывая себя мыслью, что, мол,
все случится, как случится в последнюю минуту, и как случится - то и будет,
как надо. И справедливо, ибо когда он поступал не думая, всегда выходило как
надо, как судьба распорядилась. И так вроде удобно было, ни за что и
отвечать не надо. И то, внезапное, решение и ощущение и есть истина, а все
расчеты и решения до - всего лишь ложь самому себе. (Господи, а может, все
наоборот! ) И Муза, может быть, права, и он еще откажется от всего, - так
думает Гример, вроде бы как понимая себя... И ощущает все, ощущает сегодня
особенно и глубже, чем обычно, потому что сомнение - это и есть внимание ко
всему вокруг. А дождь сегодня вечен и еще более ощутим, его тяжелые властные
руки обшаривают тело Гримера, пытаясь найти то, что он спрятал снаружи, а
если нет ничего, то и внутри, и кожа подалась под этими руками, и чувствовал
он сквозь нее, как дождь обшаривает Гримера внутри его, труднее стало
дышать, сердце будто зажали в кулак, и оно, как птица, пыталось делать
какие-то движения - взлететь, вырваться, но только дергалось внутри себя;
еще сильнее под дождем на лице выступил пот. Гример остановился. Стоп. Еще
ничего не решено. Рука разжалась, сердце сначала судорожно рванулось...
потом крылья его стали работать опять легко и постоянно... Постоянно билось
сердце, пот смыл дождь, и новый уже не выступал. Господи, подумал Гример, я
же не завишу, как все, от каждого события, я же выбрал себе дорогу, я же...
Это они зависят от меня...
XIV Таможенник, конечно, не знает, шагая по кабинету Гримера, о чем тот
думает сейчас, но настроение его в норме. Кандидаты вполне походящие. У него
даже проскальзывает любопытная мысль, что потом надо будет ее навестить...
Но эта мысль все же в какой-то степени - попытка уравновесить волнение,
которое сейчас живет в нем. Он бы убил это волнение, если бы было надо, но
надо только чуть уравновесить. Потому что Таможенник знает: в волнении
человек чутче, а он должен быть чутче, потому что от решения Гримера многое
именно сейчас зависит, и здесь не только важен факт, а и степень надежности
этого решения. А это уже никакими мозгами не просчитаешь, но ощущение может
вполне надежно расшифровывать ответ и степень согласия или несогласия.
Бывают такие несогласия, в которых больше гарантии исполнения, чем... Вошел
Гример. Не ожидал увидеть Таможенника здесь, специально пришел на десять
минут раньше, чтобы в знакомых стенах и дорешить, и отрепетировать варианты
ответов, и даже на этих стенах попробовать их убедительность. Ничего не
вышло. Придется прямо на глазах Таможенника... Что это - все же шанс или...
Таможенник пришел раньше. Следовательно, обеспокоен сам, следовательно...
шанс. Попробуем вариант другой. Таможенник пришел раньше, следовательно,
хочет создать иллюзию беспокойства, следовательно... Но ведь, так рассуждая,
ничего не просчитаешь. Правильно. Ты ведь хотел положиться на ощущение.
Хорошо, на ощущение. А Муза, которая знает, наверное, лучше меня мои
ощущения, абсолютно проста в выводе. Отказаться не прямо, не вслух, а
сославшись на любую вполне объективную причину. Когда есть такая причина -
всем удобно. Гримеру - чтобы отказаться, Таможеннику - чтобы принять отказ.
Причина? И Гример решает выполнить все советы Музы, чтобы, по крайней мере,
потом перед ней не пускаться в тонкие оправдания. - Я не знаю, подойдет ли
моя пара. На "е2 - к4" Таможенник не тратит даже мига мысли. - Осмотрел,
подойдут. Удачный материал. - И даже ладонь опять поднес к носу - запах
остался, подходящий запах. - Подойдут. - Хватит ли мастерства? - Это так не
прямо, а с виду так спрашивает Гример, как будто он-то уверен, а вот уверен
ли в этом Таможенник, Гример не знает. - А у тебя будут данные, - объясняет
Таможенник Гримеру. В смысле - радуйся, мол, что вообще это предложение
сделано тебе, а не другому, потому что мастерства десятка гримеров хватит
для того, чтобы по этим данным сделать то, что надо. Но Гример тоже не лыком
шит. Десяток сделает, а пришел к нему. И тут Таможенник как бы
проговаривается нечаянно, что, мол, он не первый, но что с другими разговора
не вышло. Может, и правда. Вполне может быть и правдой. Соавторы власти.
Страх и так называемая справедливость в чем-то поглавнее Таможенника... Но
что такое правда и неправда у Таможенника, Гример хорошо знает. Ему надо
сделать дело, все равно как. А остальное все можно назвать любыми именами,
которые удобны или приятны партнеру по торговле. Все равно суть не в этих
словах, а в деле. Конечно, для самого человека приятнее пытать жертву,
думая, что занимается он исключительно спасением души пытаемого, чем делать
это за деньги. Но, с другой стороны, какое дело жертве до мотивов палача,
огонь палит тело, когда ток... Да, в результате разговора (и все-таки ясно
это не выговорено) оказывается, что гарантий Гример никаких не получит и в
случае неудачи будет за все отвечать один. Наконец наступила ясность -
Гримеру стало легче. Этот вариант его устраивал. Если он отвечает один, это
действительно шанс, потому что тогда Таможенник ни разу не придет и не будет
соваться в работу, а это означает, что и без того в короткие сроки операции
одним неудобством, и может, главным, будет меньше. Следовательно, возможна
удача. А если невозможна? А возможно жить еще столько, сколько он прожил,
или большой срок так, как он жил, ибо потолок его им достигнут? Бессмысленно
буксовать внутри себя, как танк в трясине, погружаясь в болото еще десятка
два лет. Бррр... И только в этом весь смысл жизни и все ее перспективы?.. Но
Гример не дурак, согласие он выражает в форме туманной и расплывчатой.
Таможенник еще больше не дурак, напоминает ему, что этого разговора не было
между ними. Ну, вот и все. Очень просто - пружина повернула барабан, у того
на оси - зубчатое колесо, зуб в зуб - шестеренка поменьше - крепко
вцепилась, не оторвать, и, пожалуй, не разберешь, кто кого движет. Да и
времени, чтобы разобраться, нет. Зуб за зуб и Сотых сейчас зацепят. Чтобы не
сталкиваться с ними, Таможенник выходит в противоположную входной дверь. Еще
движение до маятника не дошло, еще недвижимы стрелки, даже зоркости крайней
не видимо новое время, а внутри вздрогнуло колесо, насаженное на одну ось с
судьбой Города, - вздрогнула застоявшаяся история - пое-ехали... И все-таки,
черт возьми, Гример взволнован. Не просто разговор - начало новой жизни.
Руки даже дрожат. Пальцы. Приятная вещь это дрожание. Он давно уже научился
использовать и согласовывать волнение и движение пальцев и рисунок операции.
Одно удовольствие избирать ту часть рисунка, правки лица, ритм, которые
совпадают с твоим собственным волнением. Это все равно что к зажатому и
крутящемуся куску дерева подносить резец и снимать ровную и красивую
стружку: дерево получается гладким и совершенным - более гладким и
совершенным, чем когда режешь дерево, неподвижно лежащее, зажатое в тиски; а
если и тисков нет - в руке, какой ни глаз, какая ни рука, поверхности, как
вычерченной при вращении, не получится, а уж скорость - об этом и говорить
нечего. Давно Гример работает быстрее, чем его коллеги, потому что для
Гримера волнение не помеха, а напротив. Но сейчас некогда об этом думать.
Сотая уже спустила рубаху до колен. Гример просит поднять до пояса - больше
не надо. А у Сотой после посещения Таможенника все в голове перевернулось;
может, теперь и рубаху до колен надо спускать. Гример надевает фартук. Сотый
сидит за дверью, тело его дрожит. И он весь в нетерпении продолжения
операции. Но если бы его спросили, чего он дрожит, чему радуется, то, хоть
убей, вряд ли бы он ответил точно, но приблизительно свои ощущения от визита
Таможенника и своих догадок он бы сформулировал так: грядут удачи,
повышения... и немалые... Вот почему он дрожит и волнуется. Так бык на бойне
чует кровь и уже дрожит от возбуждения. А Гример в это время уже навалился
грудью в фартуке на влажную от напряжения грудь Сотой и поднес дрожащую руку
к ее веку, третий квадрат... как машинка, строчащая споро и быстро, он
надрезал кожу и вывернул ее наружу. Сотая зашевелилась под ним. Он еще
сильнее навалился на нее и притиснул к столу. Той было больно и от тяжести,
и от ножа, но она успокоилась. Надежда делает нас более терпимыми к боли и
тяжести. Она даже почувствовала его сильное тело, и дикая и невозможная
мысль мелькнула у нее: а что, если... но у Гримера было имя, и это было
исключено, но закон законом, а ощущению не прикажешь. И она шевельнулась под
ним, и опять боль отступила. Телу стало истомно. - Если ты, тварь, будешь
мне мешать... Это отрезвило и испугало ее. Гример сильнее утопил скальпель,
из-под него брызнула кровь, и ее дернуло, как на электрическом стуле, истома
вышла стоном, Гример взял сразу два квадрата, и эта тройная боль... Стон
перешел в крик... Это уже удобнее, когда пациент только в боли, он не мешает
тебе хотя бы тем, что не думает и не ощущает тебя, а Гримеру нужно было
сегодня только немешающее тело... И еще глубже и шире скальпель Гримера
впился в плоть... Здесь начинаются чисто профессиональные вещи, а они
никогда никому не были интересны, в них, кроме боли, привычки, ярости
Гримера, самовнушенной уверенности, что он успеет, ничего больше нет. Да и
стоит ли стоять над этими двумя союзниками, имя первой - сопротивление боли,
а второго - причинение боли, они оба получат многое, конечно, в случае
удачи... Вернемся лучше на улицу и последим за той, у которой эта удача
ничего не изменит в жизни. Она будет так же кормить Гримера и ждать его,
плача от любви и жалости к нему и его бессмысленным идеям.
XV Муза идет на работу. Смотри не смотри сверху, ты не разглядишь ее в
дожде и тумане. Зато тебя Муза может увидеть, если мысли выдают тебя с
головой. Вслед за Гримером вверх движется она, ее работа чуть ниже места,
где появлялся deux ex machina, и слезы текут у нее по лицу, потому что
сейчас, чувствует она, Гример уже работает и уже не остановить движения, уже
крутятся колеса вагона, стронутого с места Таможенником, а истинней - его
ссорой, и эти колеса повисли над двумя стальными стрелами и скоро коснутся
их, и покатится он, нагоняя в пути состав, который движется под уклон,
потому что время вечно движется под уклон. Как уже ина' погода, дождь
плотнее, жестче, как будто тонкие пальцы впиваются в плащ, не прокалывая
его, но вдавливаясь в тело, равнодушно и сильно, - так Таможенник осматривал
Сотую. Дождь быстро смывает слезы, и опять глаза видят ясно, и туманный мир
в дожде сыр и прекрасен. Муза входит в дверь и ловит себя на том, что опять
забыла, что ей сегодня надо сделать, и так бывает часто в последнее время.
Она почти не помнит о работе. А когда-то ей было трудно представить даже,
что она может забыть очередное задание. Она спешила к этим дверям,
торопилась нажать кнопки лифта, веселела при мысли, что сядет за свой стол.
Утопит клавиш видеозаписи и... - Что у вас сегодня? - Директор спросил ее
чуть раздраженно. Она посмотрела на себя, на часы. Нет, все в порядке, -
значит, это он сам по себе. Смешно. Вечером она могла сказать два слова
Гримеру о Директоре, и тому завтра сменили бы имя на номер, а то и вовсе
дело могло дойти до Ухода. Муза никогда не пользовалась своим именем, другие
- часто и еще радовались своей власти, как будто сами так же не были
зависимы от Таможенника, и никогда не могли понять "за что", когда приходил
их черед. Муза, не торопясь, посмотрела на пульт. Последняя передача
"Бессмертных". - Будете смотреть одна и поставите свой знак. Ага, вот и
причина: боится. А чего боится? Это же не первая передача. Что-то изменилось
в Городе? Ну он-то откуда это знает? Никакой информации ни у кого нет.
Информации нет, но... Вот в этом "но" - вся разгадка, и Директор уже
чувствует. Ну и черт с ним, пусть боится. На уровне Директора у нее не было
проблем и не было никаких сомнений. Все, что могло случиться, могло
случиться только с Гримером, следовательно, и с ней, но не по поводу
неудачной передачи.
XVI Клавиш вниз; третий, девятый, второй. И сразу речь: "Напоминаем
содержание предыдущих серий. В одном из районов мира, оторванном от
основного континента, Бессмертье стало нормой и формой жизни. Решением
Главного Совета решено было сохранить количество населения в пределах десяти
тысяч человек. Всех женщин, способных рожать, уничтожили. Остались те, кто
больше никогда не помышлял о грехе, десять тысяч бессмертных стали жить,
наслаждаясь тем, что было создано ими и что окружало их. Так прошло
несколько столетий. И вот люди поняли, что они уродливы, стары, безобразны;
слабы, чудовищны и бессмысленны их жизни. И решением Главного Совета было
решено за счет добровольцев, согласившихся уйти из жизни, освободить место
новому поколению, произвести на свет Божий детей, чтобы жизнь сдвинулась с
мертвой точки. И, о чудо, в самом глухом месте района была обнаружена
девочка, самая последняя в семье. Все семейство умерло, и она жила одна. Ей
было лет шестнадцать. Не одно поколение рода охраняло этот крохотный ручеек
жизни, минуя списки, минуя бессмертных наблюдателей. И она была найдена и
приведена на Совет. Ей объяснили, зачем она нужна. Каковы ее обязанности. Ей
показали видеозапись, как она должна была вести себя. И она почувствовала в
себе желание. И были выделены десять самых молодых бессмертных, в возрасте
примерно до тысячи лет". Вступительный текст кончился. Муза остановила
запись. Простучала свой знак быстро и привычно, затем знак хранилища, затем
знак соединения. Готово. На пульте зажглась зеленая лампа. Завтра эту серию
увидит весь Город. Чиста ли запись? Все ли смонтировано правильно? Однажды
был такой случай. В "Бессмертных" вмонтировали хронику выбора Главной
пары... Уход был назначен сразу всем Музиным коллегам. После этого было
большое передвижение. И только ее, Музы, не коснулись и этот Уход, и это
передвижение. Она была парой Гримера, у нее было имя. Внимание. Перед ней
выросли люди. Они были приятны на вид, таких одежд не носили в Городе. И был
сумрак. И был час. Легкие, белые, льющиеся одежды были свалены в кучу. Все
встали, сгрудились, тела людей были тощи, дряблы, безобразны, но чисто
вымыты, и от них пахло приятно. Тела давно облысели, все было как у
младенцев: наружу, невинно, бесполо. И даже в сумраке, видя это, было
страшно и горько за человека. И была она. И легла она, красивая, нежная,
юная... И открыла ноги свои, и подняла рубаху, похожую на рубаху женщины из
Города. "Зачем это? - подумала Муза. - И так все понятно. Это лишнее". Она
остановила запись. Вырезала рубаху. Опять кольцо мужчин. И она. И, опираясь
на посох, подошел один. И вздрогнула она, и повернулась к нему, и протянула
руки. Он потрогал посохом ее руки, плечи, грудь, живот и отошел. Она
сжалась. Подошли остальные - опираясь на посохи, и вдруг, отбросив их, упали
на нее все вместе, разом, корчась и извиваясь. И тут кончился сумрак, и
ослепило всех светом ярко и бешено. И перестали быть тела полусмутны, и
вспыхнула сначала ее розовая кожа, а потом и их тела - желтые, иссохшие,
испещренные синими жилами, и смешалось это чудовище, завертелось, застонало.
Муза посмотрела на шкалу: десять баллов отвращения к иной жизни. Довольно, -
это почти предел, какой может вынести человек. Чудовище стонало, корчилось -
так черви, облепив свежую кость, спешат, копошатся, извиваются. Но стрелка
задрожала и поползла за красную черту к одиннадцати... Муза остановила
запись. Закрыла лицо руками. Она плакала: "Не хочу бессмертия, не хочу, не
хочу. Господи, какое счастье, что есть день Ухода, какое счастье, что все
это кончается, какое счастье, что мое тело молодо, что я могу видеть себя и
любить себя..." Но надо было продолжать работу. Ей стало жалко тех, кто
будет смотреть сегодняшнюю серию. Она вырезала часть записи. Успокоилась. В
конце концов, это работа. Со своей задачей Муза справилась. Насилия не было,
она это сделала искренне, добровольно. Каждый должен быть уверен - то, что
он делает, либо прекрасно, либо справедливо. Сделанное ею было, бесспорно,
справедливо - по крайней мере, так думала Муза, которая сама лепила каждую
сцену, каждый жест и знала секрет воздействия и приемы убеждения, и все же
она была сейчас убеждена в справедливости своей работы и для нее было
истиной, что бессмертие - кощунство. Правда лишь то, во что мы верим, даже
если мы всего лишь придумали эту правду.
Она приложила ладони к щекам, насухо вытерла слезы и опять включила
запись. Пожалуй, эта серия лучшая, предыдущие давали не более трех-четырех
баллов омерзения... А это предел. Она уже почти не смотрела душой на
неподвижное растерзанное тело девочки, на валяющиеся вокруг скрюченные
беспомощные скелеты, обтянутые желтой кожей, она смотрела профессионально.
Они останутся живы, эти старики. Результат этой свалки - мерзость, потому
что они давно перестали быть способны исторгнуть семя и омолодить жизнь.
Муза посмотрела на индикатор: все те же одиннадцать баллов. Вырезала
скорченного старика, валяющегося с запрокинутой, задранной вверх головой, с
бельмом на левом глазу, сжимающего клок рыжих волос синей рукой. Чуть
убавила свет, проверила по индикатору. Точно десять баллов. Достаточно.
Хорошая работа, даже удачная. Если б она не была Музой, можно было бы и
ждать поощрения. А так она выше всех возможных форм поощрения - у нее имя.
Проверила контрольных зрителей. Девять - одиннадцать баллов. Норма. Город
сегодня еще раз убедится в гуманности своего закона. Уход - высшая форма
справедливости. Как разумна эта мера. Я думаю, если б каждый так же был
убежден в совершенстве и разумности мира, который его окружает, сколько бы
истинного счастья испытал за свою жизнь.
XVII А вот Великий Гример может вполне обойтись и без иллюзий. Это
только микробу, живущему в кратере действующего вулкана, нужно воображать,
что он в раю, дабы выжить, а Великий Гример, наоборот, чтобы не было скучно,
иногда должен придумывать себе развлечение, ковыряя в носу, лежа в постели,
чтобы чувствовать себя как все. Но не сегодня - сегодня ему не до скуки, он
закончил свою пару, вполне доволен работой и в своем благодушии совсем забыл
о ссоре с Таможенником, которая в действительности была пустячной, да и чего
между друзьями не бывает. Надо сказать, оба обязаны друг другу: один в свое
время сделал другого Таможенником, а тот, другой, в свою очередь, сделал
сделавшего его Великим Гримером. Почитай как лет десять они вот так и ведут
этот Город, помогая один другому. Но, справедливо считают в Городе, самая
крепкая любовь - короткая; самая прочная дружба, которая вовремя кончается.
Так-то оно так, но дружба Сотой и Музы - это ее частное дело, а вот Великого
и Таможенника - тут другой коленкор: от того, к а к у них, покой Города
зависит. Но все люди, все прыгают. А жаль. Хорошо, если б Таможенник и
Великий не прыгали, а как-нибудь помертвее, что ли, были. Помертвее? Ну не
помертвее, так бесчеловечнее, что ли? Увы, на любой линии, с любым именем,
внутри не перестает существовать человечек, даже если он и невидим. И в этом
вся причина? Может, и другая, но это пока не моего письма дело. Сейчас бы,