испарялись со дна черепков темно-зелено-плесневелого цвета, и там, где быть
должно плечу, возник удар, покатилась кровь, боль ударила в мысль, и
распоротое плечо перекатилось через ступень и своим краем напоролось на
острие торчащей из стены косы - и вот уже боль возвращенного тела так же
остро полоснула мозг; заржавленный нож вонзился в пустоту, где должно было
быть око, нож повернулся, ибо высока была скорость паденья, да и не имел еще
Таможенник Глаза, и ощутил он его на своей ладони, которая сжала око вместе
с обломком стекла, и кислота, плеснув, обожгла глаз и рану; тяжелело тело,
болело все сразу, набирало инерцию и пропарывало собой не останавливаясь
ножи и косы, стекло и железные рваные клочья, било о каменные выступы и,
скатываясь, приобретало форму, и глаз перемещался на свое распоротое место,
и спина начинала быть там, где бывает она у живых людей, и даже начал
привыкать Таможенник к этому падению; но вот кончилась лестница, и тело,
перевернувшись, звякнуло, как мешок с деньгами, и легло на пол, и поднял
больную голову Таможенник, и увидел своим оком Таможенник, что сидит он за
столом, и тело прежней формы, и ничего не изменилось в нем, а то, что жизнь
ушла из него, он не поймет никогда и даже будет бороться, и не раз, чтобы
уцелеть, но это уже не имело никакого значения. Таможенник стал только
исполнителем такого качества, которого ранее не было в нем, и своей теперь
не будущей, а прошлой памятью он вспомнил о том, что там, перед тем как
начать падать, он принял, не расшифровывая. А настоящей памяти не было, да и
нет ее ни у кого, настоящая память - это вниз, сквозь крючья, стекла и ножи,
неуправляемо, беззащитно вниз.
XXXIII Да, Таможенник стал исполнителем. Почему вдруг? А не вдруг -
изменивший себе, вышедший за пределы себя, даже из самых важных побуждений,
не вернется в прежнее состояние. Измена - это уже необратимо. Измена - это
движение только в одну сторону, и даже когда назад, это все равно вперед,
только с заблуждением, что назад. Ибо человек движется не только
относительно земли, где он может идти в любом направлении с точностью до
одного градуса и даже минуты, думая, что эта дорога единственна. Счастливец,
идущий в неведении, на самом деле главная дорога - во всем пространстве
относительно вечности. Земля обманщица - она закружила нам голову, мы идем,
как нам кажется, вперед, а на самом деле никуда; сколько обмана и силы
иллюзии в этом крошечном крутящемся шарике под ногой. Дорога вперед, вверх и
вниз, а кровь внутри независимо от нашей дороги, а наша дорога независимо от
стран света по кругу к смерти. Растопи оловянного солдатика и попробуй
отлить прежнего в старой его же, солдатика, форме. Та же форма, то же слово.
А перегрел - и цвет другой, и упругость, а уж весь... Если быть точным, даже
воздух внутри в пузырях. А что человек, если даже оловянная мертвая кукла...
Таможенник, обретший себя в боли, стал исполнителем, - это, можно сказать,
другая биография. И другая участь. Но исполнитель, по мне, все же больше
участник того, что происходит со всеми людьми, чем правящий, повелевающий
или бунтующий, что несут разрушение, в силу противоположных причин, всего,
что вокруг них, но они все же тоже участники жизни всех, трагические
участники, но даже самые лучшие из неудачников не есть предмет жизни, а
следовательно, и внимания, они навоз, или плесень, или черви, видящие себя в
зеркале своего воображения темноглазыми рыцарями. И что был должен делать,
исполнять Таможенник в своем новом качестве и прежней должности? Если
припомнить, осознать воспринятое там, вверху, перед падением? Провести
испытание нашего Гримера на готовность к работе, о которой Таможенник ничего
не знал, но что обязан был сделать. А где же сто двадцать страниц шифровки,
если всего-то "провести испытание"? А инструкция! Для исполнителя инструкция
- это более серьезная штука, чем приказ, идея. Ибо идея без приказа -
фантазия. Приказ без инструкции - безграничная самодеятельность, глупость,
бессмысленная свобода, возможность поступать, как заблагорассудится,
согласно своему разумению, но всегда законно. А когда по инструкции. И
Таможенник своей прошлой памятью стал расшифровывать, запоминать и усваивать
каждую строку этой инструкции, которую наш Гример, спасая Таможенника,
испытает на своей шкуре.
XXXVI Таким образом, Город, что мог уже перестать существовать,
проснулся рано утром: новые постели были обжиты, облиты, разбросаны, смяты,
и жизнь пошла своей обычной колеей, - так машина, выскочив на повороте на
обочину газонов, опять вползает в две колеи, так пассажирский поезд, что
должен был врезаться в цистерны с нефтью, после щелкнувшей в последнюю
минуту стрелки устремляется по соседнему пути в ту сторону, а спокойно
спящие пассажиры никогда и не узнают, как близки были они к гибели, и только
машинист поседеет в эту ночь. И это еще не последняя станция. И Муза, наутро
спокойно встав, стала расталкивать Гримера, которому было уже пора на
работу, но тот, заснув под утро, не хотел возвращаться в эти здешние заботы.
Ему еще там хотелось договорить. Он стоял в зале перед жителями Города и
говорил и не мог наговориться о том, с детства ощущаемом им чувстве верности
избранному пути, которое-де жило в нем всегда, и что каждый так же в Городе
может осознать счастливость любого места, которое этот любой занимает. Ибо
счастливость внутри нас, и пусть сидящие перед ним не думают, что он говорит
то же, что и вечерние передачи, - похоже все на свете, снаружи: ум и
хитрость, благородство и расчет, насилие и желание. Но это только снаружи -
и что дело не в разных городах, в которых есть или нет предел бессмертию.
Дело внутри нас. И Гримеру казалось, что он владеет тайной, разгадкой этого
счастья внутри нас. И стоит только проснуться, и он сможет это передать всем
и наяву. И он делал усилие над собой, чтобы проснуться, чтобы свести до
лозунга эту тайну, все изменить в этом Городе, обойтись без бунта, чтобы и
Таможенник мог понять его и тоже стать иным - там, внутри. В это время Музе
удалось все же вернуть его на этот свет, и он оставил свою разгадку на том,
и мучительно пытался вспомнить ее, и морщил свой лоб, похожий на каждый лоб
этого Города, и щурил глаза, такие же, как у Образца в Зале. И это казалось
ему важнее своего Величья, важнее того, что Муза сегодня остается дома, ибо
она, Муза, обязана теперь ничего не делать. Ее жизнь это и есть работа. Ибо
она - служение Великому, и каждый взгляд, жест станут словом в восприятии
окружающих. Даже важнее того, что сегодня опять будет скальпель в руках и
чье-то красное, мышцами наружу лицо, вспыхнет перед глазами.
XXXV Другие заботы у Председателя, если встал он с утра полубольной.
Жена домой только под утро пришла. Теперь у нее свобода - Жена! А вот у
Сопредседателя - те же сроки, да на час больше, а ничего, кроме нежности,
приятной и вполне бодрой усталости, и нет. Словно берегла она это в себе все
годы суровой работы, а вот дошла очередь, и все разом выплеснула, да так,
что еще осталось с лихвой, да еще на жизнь хватит. Не смыкая глаз и рук, она
готова и жизнь жить. Если бы не работа. Отпускала Мужа домой - плакала,
всего обцеловала - есть смысл в жизни. Да и тому не больно-то хотелось
уходить - совпали. Но не Мужу говорить, что такое обязанности. Смешно, еще
вчера он на нее и посмотреть боялся. Сколько их она на Уход назначила,
больше, чем он баб видел, а уж он... А сейчас целует, стоя на коленях, и
плачет. Есть в этом какая-то разгадка. Но Мужа такие пустяки и раньше-то не
волновали, а теперь и вовсе: это ее дело - относиться к нему, как она
относится вместе со всеми причинами на свете, почему так, а не иначе.
Почувствовал Муж, что устал, ему тоже домой пора, потому что домой теперь
для Мужа это и есть - на работу.
I И Город уже весь выполз на улицы и на целый день перерасползается по
своим рабочим местам, чтобы вечером перерасползтись обратно. Ведь это
иллюзия, что он становится другим, одетым, занятым, работающим, на самом
деле те же руки и бедра, щеки и волосы, губы и глаза, только внутрь, но те
же. Попробуй сейчас раскидать их по своим спальням и убедишься, что ничего в
них другого и не существует. Та же жизнь, что и вчера, на людях - внутрь,
дома - наружу. Но, увы, это было бы слишком хорошо, если бы было неизменно -
бывают периоды, когда все это перепутывается, когда люди теряют
определенность внутри себя и снаружи. И тогда Гример, вместо того чтобы
сидеть в своем кабинете, окруженном услужливыми, молчаливыми, спрятанными
внутрь бедрами, руками, движется по коридору. Он ведь ничего не знает,
почему это происходит, почему ведут его идущие справа и слева, и немудрено:
он ведь не присутствовал при контакте Стоящего-над-всеми и Таможенника и не
ведает, что происходящее с ним - попытка сохранить в живых Город, или,
говоря точнее, Таможенника, так, по крайней мере, полагает Таможенник. За
Гримером пришли, как однажды пришли после операции в прошлом году. Еще
недавно он бы согнулся, съежился, вжался в свое тело. А теперь поднялся
легко, как будто сам хотел прогуляться. Не торопясь, вымыл руки. Посмотрел
на свое лицо, провел по нему ладонями. Промыл глаза. Вернулся к столу, налил
из графина воды, сделал несколько глотков. И поднялся. Комиссия Комиссией, а
он - Великий Гример. Ах, как легки, неторопливы и точны его шаги, да и
действительно, кто в городе лучше владеет своим телом, чем наш Гример? Да и
невозможно ему идти иначе. О Гримерах говорят, что они ошибаются один раз.
Поэтому и точны его шаги как кошка, идет он по мягким коврам так, как будто
каждый раз готовится к прыжку и не совершает его только потому, что нет
жертвы. Забыл ли он коридоры Комиссий? Нет, не забыл, но так ли он шел
тогда? Теперь иначе, а, все-таки, сердце нет-нет да и сожмется внутри.
Остановится на миг и опять молотит по воздуху крылышками. Вот здесь, Гример
помнит, была дверь, а теперь начало нового коридора направо. Теперь налево.
Идущие справа и слева движутся почтительно и тоже как кошки, но, конечно,
кошки худшей породы и, видимо, не первой молодости, отяжелели. Наконец вот
оно - дверь. Вверху имя - Председатель. Гример вошел один. Хозяин вскочил
навстречу. Значит, действительно все в порядке. В прошлом году не подымался,
даже глаз не поднял, а когда поднял, сузил так, что и души сквозь щель не
видно, и лицо уж на что было на Образец похожее, а в мгновенье стало
незнакомым и даже нездешним. А этот вышел навстречу, усадил. Сам сел
напротив, ноги сдвинул. Глаза красноватые, устал, значит, правда, причина
усталости Гримеру не важна, но если в усталости и такая любезность - это вот
важно. Уверился в себе еще больше, и голос стал опять мягким и бархатистым,
а то уже внутри какой-то фистульного цвета приготовился выползать наружу.
Приготовившийся убрал и наружу выпустил иной - свой, даже повеличественней.
- Слушаю вас. Но тот ответить не успел. Открылась дверь. Председатель
вскочил - Таможенник. Гример поднялся. Таможенник кивнул головой
Председателю, руки не протянул, к Гримеру бросился с разгону, улыбнулся,
обнял его. Вроде как у Таможенника ближе Гримера и друзей не было. Гример
ответил сначала неловко и неуклюже, а потом засмеялся и тоже стиснул
Таможенника. Пожалуй, посильней, чем тот его. - Ого, ручки! Садись. - И
сразу Председателю: - Дай-ка нам выпить. - Вода. - Председатель налил и
подал два стакана. - Спасибо. А теперь иди, - Таможенник кивнул головой. -
Ну, ручки, - Таможенник поводил плечами. - Даже слишком. Тебя бы к моим
людям переместить, цены бы тебе не было, и как только ты этими клещами
скальпелем работаешь?.. Вроде об одном говорит, о другом думает. Глазами луп
- и взглядом внутрь залезает бесстыдно, как вор, которому воровать
позволено. - Готов? - Вот это уже со смыслом. Постукал Таможенник по низкому
столику, поставил стакан. Ладонью провел по лицу сверху вниз. - К чему? -
Гример тоже постучал по столу пальцами, ах, какие у него были пальцы, в два
раза тоньше, а красоты... Таможенник вылупился на него до такой степени
натурально, что Гример поверил его удивлению... Собрал улыбку Таможенник,
как скатерть со стола, свернул, закрыл и, через свернутую, жесткие глаза
сузив: - Работенка тут одна предстоит, вот не знаю, справишься ли ты... - По
какой части? Гример приготовился слушать интонации, ни одному слову
Таможенника он не верил, а вот интонации, пожалуй, мог поверить. Но тот тоже
не одну собаку на разговорах съел, пожалуй, почище Председателя мог кого
угодно в любой угол загнать. Но только не Гримера. Может, он и не лучший
Гример на самом деле в Городе, но не только для работы готовил себя Гример
всю жизнь, да и после Комиссии опыт осел так, что во сне настороже. - По
твоей. Больше не спрашивай, но интонации мои не щупай, они без пульса, -
ухмыльнулся, как волк зевнул. - По твоей. - Обманываешь? - Наполовину. - На
какую? - На любую. И дальше разговор перешел на Музу, что, мол, повезло
Гримеру и прочая, что вчера Муза была первой дамой на вечере выбора, и что
Таможенник любовался ею, и что, наверное, все будет хорошо, и что он сам,
хмыкнул Таможенник, "будет служить у него на посылках". Из всей этой
болтовни Гример ничего внутри не зафиксировал. И цену хорошим отношениям он
знал, веселым вот таким, открытым, этот приемчик на Комиссии на нем не раз
отрабатывали. Таможенник, конечно, виртуоз, но модель та же. А это вот уже
ближе к делу. - Ты знаешь, почему тебе тогда на Комиссии подфартило? Молчит
Гример, слушает, интонацию прячет. - Ведь это я. Ты моего партнера в
дотаможенный период нечаянно на два номера назад отодвинул, а мне хватило.
Так что я с тебя начал. Должник я твой, - опять волк зевнул. Врет, что ли.
Да какая разница. Для Таможенника - ему, Гримеру, или Музе, если не нужны,
Уход назначить, что пальцем шевельнуть. Значит, нужен, коль лирика пошла.
Встал Таможенник, обнял. - Ну ладно, за словами и дело пролетит. - Позвал
Председателя, тот вошел. Руки с плеча Гримера не снял. - Если с него хоть
волосок слетит, - и уже без улыбки, даже волчьей, а может, и тут
притворяется. Председатель смотрит: не проглядеть бы. - А то, как в
анекдоте, не то что Уход организуем, а хуже будет. - А что хуже? - Опять
вернем и опять организуем, и так всю жизнь. Нет, с Председателем столько лет
вместе прожили, проработали, прошутили, - конечно, с осторожностью со
стороны Председателя. Так Таможенник ни разу не говорил. Это не прием.
Улыбнулся. - Да что ты, как будто сам не понимаю. - А если не понимает, да и
о каком волоске слово сказано, если тут всего и слон не выдержит. - А вот
так, - говорит Таможенник, перед тем как уйти, - тебе решать, не все валять
дурака, за свое Имя и поработать надо. Председатель с толку сбит; Гримеру,
собственно говоря, радоваться тоже нечего. Что еще за работка? Да до нее
Гримера еще подготовить надо. И волосок - знак убедительный для слышащего.
Напрягся весь, холодок на спине растопил, как снег огнем - волей. Готов все
вынести, а выносить-то пока и нечего. Сначала беседа. Общие данные, которые
всем, и Председателю, разумеется, известны. Даже что ученик Великого лихо
проехал, как санки с горы. Комиссия - тут и вопроса нет, это Председателю
лучше Гримера известно. Вопросы о Музе пролетели так, словно пули мимо уха,
- вжжик, и нету. Как ни напрягался Гример, как ни контролировал себя, а явно
что-то помимо слов, что и не хотел, а выпустил из себя. А как узнать - что,
если не понимает он, даже когда это произошло. Дело мастера боится, а уж
Председатель - мастер, этого не отнимешь. А жаль. Встал Председатель - конец
началу, у него - все. Мастер только вроде работать начал, во вкус вошел. Вот
бы сейчас Гримера как бабочку булавкой к стенке присобачил и через глаз
Гримера, внутрь Гримера, до блохи сжавшись, вошел туда, где на дне - душа в
скорлупе. И все бы вызнал, что и Гример сам не знает, все бы увидел, все бы
записал: но мало того, уже сам для себя, для развлечения, что ли, душу
ножичком на две половиночки - раз, и оттуда этот самый желток из души на
ладонь да под увеличение. А тут разъедешься, и проколоть нельзя. Инструкция
- она как светофор для машины. Хочешь не хочешь - тормози. - В другой
кабинет, прошу. Посмотрим, как у вас с состраданием дело обстоит. О
сострадании вспомнил, улыбнулся полуртом. Действительно, как у него,
Гримера, с этой штукой?.. Никак. Как человек с именем, он вроде должен быть
лишен этого недостатка, мало ли их на его глазах выводят прямо из кресел,
мало ли под его ножами они корчатся, орут, плачут, да разве только это.
Работа и сострадание, жизнь и сострадание - несовместимы. Иначе кто имел бы
право жить?.. А сострадание в полумеру, на уровне сочувствия - пусть в это
играют другие. Пожалуй, что это сострадание существует, Гример знает только
по закону, отрицающему сострадание. Еще, может, в детстве, или в первые годы
работы, или там, на Комиссии, он и чувствовал какое-то волнение, когда
снимал кожу с лица и пациент плакал от боли, не в состоянии век закрыть,
красных и сочных век, или слышал крик вошедшего перед ним в кабинет Комиссии
и, когда входил, видел его сидящим в кресле с открытым ртом и струйкой
крови, стекающей по подбородку... Но чтобы сейчас - да посади в это кресло
весь Город! И ни один глаз не вспотел бы слезой, и не моргнуло бы око, и за
это в себе он спокоен, убеждал себя Гример, направляясь в следующий
кабинет... Да вот взять вчера. После того как зажгли свет и выносили руки,
головы, ноги, а сотни остались в креслах, что он чувствовал? Нежность к Музе
и радость по поводу того, что операция вызвала восторг зала. Он как все.
Гример шел спокойно и даже весело.
II Дверь распахнулась. Это была широкая, в полстены, дверь. Она
отъехала так, будто котенок прошел по ковру, гибко и бесшумно, и так же
бесшумно затворилась. Пожалуйста, в кресло. На человеке, который встретил
его, были темные очки. И руки его были точными и гибкими, как у Гримера. У
Гримера особый пристрастный взгляд на руки. Эти были, пожалуй, не менее
виртуозны, чем у него. Гример как-то почувствовал себя уверенней. А что,
хорошие руки в испытании на то, в чем уверен, - не так уж и мало для
человека, чтобы стало спокойнее ему, когда он хочет быть спокойнее. В
кресле, куда усадили Гримера, мягко и удобно. Стало еще спокойнее. Он
почувствовал на коже рук, на шее, на лбу легкие теплые зажимы, и ему
захотелось даже задремать. Пояса вокруг тела он почти не ощутил. А руки
поднесли ему бумагу. Вверху были исходные данные. Сто пятая - лицо и вес в
норме, соответствуют номеру. Все соответствует номеру. Приговорена к Уходу.
Сто пятая, подумал Гример, знакомый номер, и вдруг вспомнил: ну, конечно,
это же знакомая Сотых. Это к ней уходил по вечерам в безымянный период Муж.
Муза столько говорила о ней и о том, что Сто пятая любила Сотого, и что
ждала его как-то так, что даже Муза не всегда ждала так Гримера, и что Муза
в чем-то хотела бы походить на нее. И что когда-то она знала ее сама, но
потом она вышла за норму номеров, возможных для общения. И вообще это был
самый близкий ей в прошлом человек. Она воспитывалась с ней вместе... -
Ааааа... "Какой мерзкий крик, хотя и глухой", - поморщился Гример, это,
пожалуй, за этой стеной. Он повернул голову, поползла дверь тихо и бережно,
как будто мелкий снег падал на ладонь. Двое ведших его на Комиссию час назад
сейчас волокли за ноги Сто пятую. Какое отвратительное тело, избитое, в
синяках и крови, лицо почти лишено кожи. Голова лежала на боку, но женщина
еще кричала. В Гримере что-то чуть шевельнулось. "Спокойно, - сказал он, -
значит, так: линия тела обычна, только чуть полноваты бедра. Они уже успели
испортить лицо, и сейчас ее вряд ли можно принять даже за Сто пятую. Как
быстро может меняться судьба, - думал с усилием Гример. - Хотя какая судьба
- она приговорена к Уходу. Интересно, показать ему именно Сто пятую - затея
Комиссии или только Таможенника?" Сто пятую бросили на стол. Ей приподняли
голову, и женщина зашевелилась. Застонала. Стоящий справа взял со стола
скальпель и снизу вверх вспорол одну из ног женщины. Та дернулась и
закричала. "Спокойно, - сжался Гример, - я сам вскрываю шею, щеки. Спокойно,
это всего лишь испытание на сострадание. Ты же выдержишь это - подумаешь,
каждый день работает Комиссия. А вчерашний день? Зал. Можно сойти с ума...
Но ты же думал о другом". Его рука чуть шевельнулась. Ведущий испытания
наклонился к Гримеру: - Хотите что-то сказать? Гример покачал головой,
сильнее к ручке кресла прижал руку и тут же испугался - не чересчур ли резко
он это сделал, если не заметит Ведущий, то машина, датчики. В это время
стоящий слева взял скальпель... "Хорошая работа, - заставил себя подумать
Гример, - профессионалы. Вполне. - И тут же отметил сам про себя, что
заставляет думать себя с трудом. - Неужели я не могу быть спокойным? Ведь от
моего свидетельства ничего не меняется в ее судьбе. И без меня происходило
бы то же. А если я не выдержу - не будет новой работы, Музы, может, меня".
Пожалуй, это и подвело его. Когда он подумал о Музе, мысль, что она знала
Сто пятую, где-то запуталась в нити размышления о бессмысленности
вмешательства, и обе сплелись, и уже выходило, что это может быть она, Муза,
его Муза, а не Сто пятая. Но опять Гример взял себя в руки, и даже руки не
дрогнули. "Молодец", - подумал он, и мысль, что он может все-таки все
вынести, видимо, расслабила его, он слишком рано почувствовал победу.
Женщина не закричала, а сжала зубы, стоящий слева поднес скальпель к ее
правому глазу и, поддерживая ее под затылок ладонью, приподнял голову...
Если бы Гример не ощутил чувства облегчения и победы, он, наверное, и это
принял так же, как и все остальное, ведь она приговорена к Уходу. Совершенно
непроизвольно Гример дернулся, оборвал все датчики, опрокинул кресло,
замычал, как от тупой боли, и вцепился в пояс, чтобы разорвать его. И
почувствовал на своем плече руку. - Перестань. - Он выстрелил глазами вверх,
весь ощеренный от бешенства волк, и увидел, что над ним Таможенник. А перед
ним ничего и никого нет, ни стола, ни женщины, ни людей... И Гример
опустился и заплакал, и голос был воем, и ему было плевать на испытание, и
на Таможенника, и на Город. И на все на свете. Только одна мысль крутилась в
нем и буксовала, как машина, провалившаяся в болото. "Это могла быть Муза.
Это могла быть Муза". Таможенник опять положил руку на плечо. Сел на
корточки перед Гримером. - Кончишь выть, приду, - отстегнул пояс у Гримера и
вышел. Гример еще полежал, встал, поставил кресло. Сел в него и закрыл
глаза. Болела голова, но было пусто и не было ни одной мысли, кроме "это
могла быть Муза". Потом эта мысль потеснилась, и в нее смиренно, виноватой
собакой, проникла другая: "Вот ты и не выдержал испытания, и это там, где от
тебя ничего не зависело. - Гример открыл дверь в эту пустоту и отпустил
птицу. - А черт с ними, с испытаниями. Будьте вы все прокляты, - он начал
смеяться. Встал. Лег на пол. Он смеялся, и у его текли слезы, как бывает
после анестезии, когда отходит лицо. Вставал, стучал кулаками в стенку и
постепенно успокаивался, и, пожалуй, в голове осталась только одна мысль: -
Не выдержал, и наплевать, зато могу чувствовать себя собой". - Прошло, -
Таможенник заглянул в дверь, - нет еще? Пройдет. - Вышел. И скоро Гример
действительно почувствовал, что прошло. Опять появился Таможенник.
Счастливый, веселый. - Я поздравляю - выдержал. - Все врешь, ты думаешь,
теперь для меня это имеет какое-то значение? - Посмотри на табло. Гример
поднял голову, над входной дверью зажегся текст: - оценка - положительно.
Норма. Таможенник обнял за плечи Гримера. - Вот видишь, значит, все в
порядке. По этому поводу вот тебе, - Таможенник протянул стакан. - Запей
свою победу. Гример, не ощущая даже вкуса, выпил, и вдруг к нему пришла
легкость, видимо, испытание происходило по неведомым ему законам и
естественные реакции, вопреки принятым в городе нормам, оценивались
положительно, и нужно только, не юля, не показывая наружу того, чего нет
внутри, быть самим собой и верить себе, и он сказал Таможеннику: - А я
думал, испытание кончилось на этом, и у меня, знаешь, нет больше желания
испытываться дальше. Таможенник кивнул головой, он был доволен его словами.
Разминка действительно позади. - И ты скот, - сказал он Таможеннику, - и
мразь. - Правильно, - сказал Таможенник, ему ужасно нравилось говоримое
Гримером. - Ну, сказал он, - еще. - А еще, - сказал Гример, - если вдруг
случится тебе попасть на мой стол, я с тобой сделаю то же, что эти коновалы
со Сто пятой. Таможенник был просто счастлив. - Господи, - говорил он плача,
- если бы ты знал, как это дорого мне, как ты близок мне. Как прекрасен
искренний человек, даже в грубости, ничего нет выше искренности. Тут Гример
несколько опешил. У него много было приготовлено слов и о Таможеннике, и о
Городе, и всей мерзости этой ленивой машины законов и несправедливости
Ухода. Но когда он увидел такое счастье на лице Таможенника, слова застряли
в горле Гримера, и он успокоился. Замолчал и ушел в свои мысли. Вспомнил
первую комиссию и Музу, которая могла быть на месте Сто пятой. И ничего
больше не сказал Таможеннику.
III А Муза в это время ждала Гримера. Заканчивался обычный рабочий
день. Она ходила из угла в угол. Она ждала, вспоминала первое прикосновение
локтя Гримера к своей коже, вспоминала, как любила снимать с него плащ.
Перебирала работы, клала их обратно. Садилась, поджимала под себя ноги,
смотрела, считая каждую минуту, и если бы минута была кошкой или собакой,
должно плечу, возник удар, покатилась кровь, боль ударила в мысль, и
распоротое плечо перекатилось через ступень и своим краем напоролось на
острие торчащей из стены косы - и вот уже боль возвращенного тела так же
остро полоснула мозг; заржавленный нож вонзился в пустоту, где должно было
быть око, нож повернулся, ибо высока была скорость паденья, да и не имел еще
Таможенник Глаза, и ощутил он его на своей ладони, которая сжала око вместе
с обломком стекла, и кислота, плеснув, обожгла глаз и рану; тяжелело тело,
болело все сразу, набирало инерцию и пропарывало собой не останавливаясь
ножи и косы, стекло и железные рваные клочья, било о каменные выступы и,
скатываясь, приобретало форму, и глаз перемещался на свое распоротое место,
и спина начинала быть там, где бывает она у живых людей, и даже начал
привыкать Таможенник к этому падению; но вот кончилась лестница, и тело,
перевернувшись, звякнуло, как мешок с деньгами, и легло на пол, и поднял
больную голову Таможенник, и увидел своим оком Таможенник, что сидит он за
столом, и тело прежней формы, и ничего не изменилось в нем, а то, что жизнь
ушла из него, он не поймет никогда и даже будет бороться, и не раз, чтобы
уцелеть, но это уже не имело никакого значения. Таможенник стал только
исполнителем такого качества, которого ранее не было в нем, и своей теперь
не будущей, а прошлой памятью он вспомнил о том, что там, перед тем как
начать падать, он принял, не расшифровывая. А настоящей памяти не было, да и
нет ее ни у кого, настоящая память - это вниз, сквозь крючья, стекла и ножи,
неуправляемо, беззащитно вниз.
XXXIII Да, Таможенник стал исполнителем. Почему вдруг? А не вдруг -
изменивший себе, вышедший за пределы себя, даже из самых важных побуждений,
не вернется в прежнее состояние. Измена - это уже необратимо. Измена - это
движение только в одну сторону, и даже когда назад, это все равно вперед,
только с заблуждением, что назад. Ибо человек движется не только
относительно земли, где он может идти в любом направлении с точностью до
одного градуса и даже минуты, думая, что эта дорога единственна. Счастливец,
идущий в неведении, на самом деле главная дорога - во всем пространстве
относительно вечности. Земля обманщица - она закружила нам голову, мы идем,
как нам кажется, вперед, а на самом деле никуда; сколько обмана и силы
иллюзии в этом крошечном крутящемся шарике под ногой. Дорога вперед, вверх и
вниз, а кровь внутри независимо от нашей дороги, а наша дорога независимо от
стран света по кругу к смерти. Растопи оловянного солдатика и попробуй
отлить прежнего в старой его же, солдатика, форме. Та же форма, то же слово.
А перегрел - и цвет другой, и упругость, а уж весь... Если быть точным, даже
воздух внутри в пузырях. А что человек, если даже оловянная мертвая кукла...
Таможенник, обретший себя в боли, стал исполнителем, - это, можно сказать,
другая биография. И другая участь. Но исполнитель, по мне, все же больше
участник того, что происходит со всеми людьми, чем правящий, повелевающий
или бунтующий, что несут разрушение, в силу противоположных причин, всего,
что вокруг них, но они все же тоже участники жизни всех, трагические
участники, но даже самые лучшие из неудачников не есть предмет жизни, а
следовательно, и внимания, они навоз, или плесень, или черви, видящие себя в
зеркале своего воображения темноглазыми рыцарями. И что был должен делать,
исполнять Таможенник в своем новом качестве и прежней должности? Если
припомнить, осознать воспринятое там, вверху, перед падением? Провести
испытание нашего Гримера на готовность к работе, о которой Таможенник ничего
не знал, но что обязан был сделать. А где же сто двадцать страниц шифровки,
если всего-то "провести испытание"? А инструкция! Для исполнителя инструкция
- это более серьезная штука, чем приказ, идея. Ибо идея без приказа -
фантазия. Приказ без инструкции - безграничная самодеятельность, глупость,
бессмысленная свобода, возможность поступать, как заблагорассудится,
согласно своему разумению, но всегда законно. А когда по инструкции. И
Таможенник своей прошлой памятью стал расшифровывать, запоминать и усваивать
каждую строку этой инструкции, которую наш Гример, спасая Таможенника,
испытает на своей шкуре.
XXXVI Таким образом, Город, что мог уже перестать существовать,
проснулся рано утром: новые постели были обжиты, облиты, разбросаны, смяты,
и жизнь пошла своей обычной колеей, - так машина, выскочив на повороте на
обочину газонов, опять вползает в две колеи, так пассажирский поезд, что
должен был врезаться в цистерны с нефтью, после щелкнувшей в последнюю
минуту стрелки устремляется по соседнему пути в ту сторону, а спокойно
спящие пассажиры никогда и не узнают, как близки были они к гибели, и только
машинист поседеет в эту ночь. И это еще не последняя станция. И Муза, наутро
спокойно встав, стала расталкивать Гримера, которому было уже пора на
работу, но тот, заснув под утро, не хотел возвращаться в эти здешние заботы.
Ему еще там хотелось договорить. Он стоял в зале перед жителями Города и
говорил и не мог наговориться о том, с детства ощущаемом им чувстве верности
избранному пути, которое-де жило в нем всегда, и что каждый так же в Городе
может осознать счастливость любого места, которое этот любой занимает. Ибо
счастливость внутри нас, и пусть сидящие перед ним не думают, что он говорит
то же, что и вечерние передачи, - похоже все на свете, снаружи: ум и
хитрость, благородство и расчет, насилие и желание. Но это только снаружи -
и что дело не в разных городах, в которых есть или нет предел бессмертию.
Дело внутри нас. И Гримеру казалось, что он владеет тайной, разгадкой этого
счастья внутри нас. И стоит только проснуться, и он сможет это передать всем
и наяву. И он делал усилие над собой, чтобы проснуться, чтобы свести до
лозунга эту тайну, все изменить в этом Городе, обойтись без бунта, чтобы и
Таможенник мог понять его и тоже стать иным - там, внутри. В это время Музе
удалось все же вернуть его на этот свет, и он оставил свою разгадку на том,
и мучительно пытался вспомнить ее, и морщил свой лоб, похожий на каждый лоб
этого Города, и щурил глаза, такие же, как у Образца в Зале. И это казалось
ему важнее своего Величья, важнее того, что Муза сегодня остается дома, ибо
она, Муза, обязана теперь ничего не делать. Ее жизнь это и есть работа. Ибо
она - служение Великому, и каждый взгляд, жест станут словом в восприятии
окружающих. Даже важнее того, что сегодня опять будет скальпель в руках и
чье-то красное, мышцами наружу лицо, вспыхнет перед глазами.
XXXV Другие заботы у Председателя, если встал он с утра полубольной.
Жена домой только под утро пришла. Теперь у нее свобода - Жена! А вот у
Сопредседателя - те же сроки, да на час больше, а ничего, кроме нежности,
приятной и вполне бодрой усталости, и нет. Словно берегла она это в себе все
годы суровой работы, а вот дошла очередь, и все разом выплеснула, да так,
что еще осталось с лихвой, да еще на жизнь хватит. Не смыкая глаз и рук, она
готова и жизнь жить. Если бы не работа. Отпускала Мужа домой - плакала,
всего обцеловала - есть смысл в жизни. Да и тому не больно-то хотелось
уходить - совпали. Но не Мужу говорить, что такое обязанности. Смешно, еще
вчера он на нее и посмотреть боялся. Сколько их она на Уход назначила,
больше, чем он баб видел, а уж он... А сейчас целует, стоя на коленях, и
плачет. Есть в этом какая-то разгадка. Но Мужа такие пустяки и раньше-то не
волновали, а теперь и вовсе: это ее дело - относиться к нему, как она
относится вместе со всеми причинами на свете, почему так, а не иначе.
Почувствовал Муж, что устал, ему тоже домой пора, потому что домой теперь
для Мужа это и есть - на работу.
I И Город уже весь выполз на улицы и на целый день перерасползается по
своим рабочим местам, чтобы вечером перерасползтись обратно. Ведь это
иллюзия, что он становится другим, одетым, занятым, работающим, на самом
деле те же руки и бедра, щеки и волосы, губы и глаза, только внутрь, но те
же. Попробуй сейчас раскидать их по своим спальням и убедишься, что ничего в
них другого и не существует. Та же жизнь, что и вчера, на людях - внутрь,
дома - наружу. Но, увы, это было бы слишком хорошо, если бы было неизменно -
бывают периоды, когда все это перепутывается, когда люди теряют
определенность внутри себя и снаружи. И тогда Гример, вместо того чтобы
сидеть в своем кабинете, окруженном услужливыми, молчаливыми, спрятанными
внутрь бедрами, руками, движется по коридору. Он ведь ничего не знает,
почему это происходит, почему ведут его идущие справа и слева, и немудрено:
он ведь не присутствовал при контакте Стоящего-над-всеми и Таможенника и не
ведает, что происходящее с ним - попытка сохранить в живых Город, или,
говоря точнее, Таможенника, так, по крайней мере, полагает Таможенник. За
Гримером пришли, как однажды пришли после операции в прошлом году. Еще
недавно он бы согнулся, съежился, вжался в свое тело. А теперь поднялся
легко, как будто сам хотел прогуляться. Не торопясь, вымыл руки. Посмотрел
на свое лицо, провел по нему ладонями. Промыл глаза. Вернулся к столу, налил
из графина воды, сделал несколько глотков. И поднялся. Комиссия Комиссией, а
он - Великий Гример. Ах, как легки, неторопливы и точны его шаги, да и
действительно, кто в городе лучше владеет своим телом, чем наш Гример? Да и
невозможно ему идти иначе. О Гримерах говорят, что они ошибаются один раз.
Поэтому и точны его шаги как кошка, идет он по мягким коврам так, как будто
каждый раз готовится к прыжку и не совершает его только потому, что нет
жертвы. Забыл ли он коридоры Комиссий? Нет, не забыл, но так ли он шел
тогда? Теперь иначе, а, все-таки, сердце нет-нет да и сожмется внутри.
Остановится на миг и опять молотит по воздуху крылышками. Вот здесь, Гример
помнит, была дверь, а теперь начало нового коридора направо. Теперь налево.
Идущие справа и слева движутся почтительно и тоже как кошки, но, конечно,
кошки худшей породы и, видимо, не первой молодости, отяжелели. Наконец вот
оно - дверь. Вверху имя - Председатель. Гример вошел один. Хозяин вскочил
навстречу. Значит, действительно все в порядке. В прошлом году не подымался,
даже глаз не поднял, а когда поднял, сузил так, что и души сквозь щель не
видно, и лицо уж на что было на Образец похожее, а в мгновенье стало
незнакомым и даже нездешним. А этот вышел навстречу, усадил. Сам сел
напротив, ноги сдвинул. Глаза красноватые, устал, значит, правда, причина
усталости Гримеру не важна, но если в усталости и такая любезность - это вот
важно. Уверился в себе еще больше, и голос стал опять мягким и бархатистым,
а то уже внутри какой-то фистульного цвета приготовился выползать наружу.
Приготовившийся убрал и наружу выпустил иной - свой, даже повеличественней.
- Слушаю вас. Но тот ответить не успел. Открылась дверь. Председатель
вскочил - Таможенник. Гример поднялся. Таможенник кивнул головой
Председателю, руки не протянул, к Гримеру бросился с разгону, улыбнулся,
обнял его. Вроде как у Таможенника ближе Гримера и друзей не было. Гример
ответил сначала неловко и неуклюже, а потом засмеялся и тоже стиснул
Таможенника. Пожалуй, посильней, чем тот его. - Ого, ручки! Садись. - И
сразу Председателю: - Дай-ка нам выпить. - Вода. - Председатель налил и
подал два стакана. - Спасибо. А теперь иди, - Таможенник кивнул головой. -
Ну, ручки, - Таможенник поводил плечами. - Даже слишком. Тебя бы к моим
людям переместить, цены бы тебе не было, и как только ты этими клещами
скальпелем работаешь?.. Вроде об одном говорит, о другом думает. Глазами луп
- и взглядом внутрь залезает бесстыдно, как вор, которому воровать
позволено. - Готов? - Вот это уже со смыслом. Постукал Таможенник по низкому
столику, поставил стакан. Ладонью провел по лицу сверху вниз. - К чему? -
Гример тоже постучал по столу пальцами, ах, какие у него были пальцы, в два
раза тоньше, а красоты... Таможенник вылупился на него до такой степени
натурально, что Гример поверил его удивлению... Собрал улыбку Таможенник,
как скатерть со стола, свернул, закрыл и, через свернутую, жесткие глаза
сузив: - Работенка тут одна предстоит, вот не знаю, справишься ли ты... - По
какой части? Гример приготовился слушать интонации, ни одному слову
Таможенника он не верил, а вот интонации, пожалуй, мог поверить. Но тот тоже
не одну собаку на разговорах съел, пожалуй, почище Председателя мог кого
угодно в любой угол загнать. Но только не Гримера. Может, он и не лучший
Гример на самом деле в Городе, но не только для работы готовил себя Гример
всю жизнь, да и после Комиссии опыт осел так, что во сне настороже. - По
твоей. Больше не спрашивай, но интонации мои не щупай, они без пульса, -
ухмыльнулся, как волк зевнул. - По твоей. - Обманываешь? - Наполовину. - На
какую? - На любую. И дальше разговор перешел на Музу, что, мол, повезло
Гримеру и прочая, что вчера Муза была первой дамой на вечере выбора, и что
Таможенник любовался ею, и что, наверное, все будет хорошо, и что он сам,
хмыкнул Таможенник, "будет служить у него на посылках". Из всей этой
болтовни Гример ничего внутри не зафиксировал. И цену хорошим отношениям он
знал, веселым вот таким, открытым, этот приемчик на Комиссии на нем не раз
отрабатывали. Таможенник, конечно, виртуоз, но модель та же. А это вот уже
ближе к делу. - Ты знаешь, почему тебе тогда на Комиссии подфартило? Молчит
Гример, слушает, интонацию прячет. - Ведь это я. Ты моего партнера в
дотаможенный период нечаянно на два номера назад отодвинул, а мне хватило.
Так что я с тебя начал. Должник я твой, - опять волк зевнул. Врет, что ли.
Да какая разница. Для Таможенника - ему, Гримеру, или Музе, если не нужны,
Уход назначить, что пальцем шевельнуть. Значит, нужен, коль лирика пошла.
Встал Таможенник, обнял. - Ну ладно, за словами и дело пролетит. - Позвал
Председателя, тот вошел. Руки с плеча Гримера не снял. - Если с него хоть
волосок слетит, - и уже без улыбки, даже волчьей, а может, и тут
притворяется. Председатель смотрит: не проглядеть бы. - А то, как в
анекдоте, не то что Уход организуем, а хуже будет. - А что хуже? - Опять
вернем и опять организуем, и так всю жизнь. Нет, с Председателем столько лет
вместе прожили, проработали, прошутили, - конечно, с осторожностью со
стороны Председателя. Так Таможенник ни разу не говорил. Это не прием.
Улыбнулся. - Да что ты, как будто сам не понимаю. - А если не понимает, да и
о каком волоске слово сказано, если тут всего и слон не выдержит. - А вот
так, - говорит Таможенник, перед тем как уйти, - тебе решать, не все валять
дурака, за свое Имя и поработать надо. Председатель с толку сбит; Гримеру,
собственно говоря, радоваться тоже нечего. Что еще за работка? Да до нее
Гримера еще подготовить надо. И волосок - знак убедительный для слышащего.
Напрягся весь, холодок на спине растопил, как снег огнем - волей. Готов все
вынести, а выносить-то пока и нечего. Сначала беседа. Общие данные, которые
всем, и Председателю, разумеется, известны. Даже что ученик Великого лихо
проехал, как санки с горы. Комиссия - тут и вопроса нет, это Председателю
лучше Гримера известно. Вопросы о Музе пролетели так, словно пули мимо уха,
- вжжик, и нету. Как ни напрягался Гример, как ни контролировал себя, а явно
что-то помимо слов, что и не хотел, а выпустил из себя. А как узнать - что,
если не понимает он, даже когда это произошло. Дело мастера боится, а уж
Председатель - мастер, этого не отнимешь. А жаль. Встал Председатель - конец
началу, у него - все. Мастер только вроде работать начал, во вкус вошел. Вот
бы сейчас Гримера как бабочку булавкой к стенке присобачил и через глаз
Гримера, внутрь Гримера, до блохи сжавшись, вошел туда, где на дне - душа в
скорлупе. И все бы вызнал, что и Гример сам не знает, все бы увидел, все бы
записал: но мало того, уже сам для себя, для развлечения, что ли, душу
ножичком на две половиночки - раз, и оттуда этот самый желток из души на
ладонь да под увеличение. А тут разъедешься, и проколоть нельзя. Инструкция
- она как светофор для машины. Хочешь не хочешь - тормози. - В другой
кабинет, прошу. Посмотрим, как у вас с состраданием дело обстоит. О
сострадании вспомнил, улыбнулся полуртом. Действительно, как у него,
Гримера, с этой штукой?.. Никак. Как человек с именем, он вроде должен быть
лишен этого недостатка, мало ли их на его глазах выводят прямо из кресел,
мало ли под его ножами они корчатся, орут, плачут, да разве только это.
Работа и сострадание, жизнь и сострадание - несовместимы. Иначе кто имел бы
право жить?.. А сострадание в полумеру, на уровне сочувствия - пусть в это
играют другие. Пожалуй, что это сострадание существует, Гример знает только
по закону, отрицающему сострадание. Еще, может, в детстве, или в первые годы
работы, или там, на Комиссии, он и чувствовал какое-то волнение, когда
снимал кожу с лица и пациент плакал от боли, не в состоянии век закрыть,
красных и сочных век, или слышал крик вошедшего перед ним в кабинет Комиссии
и, когда входил, видел его сидящим в кресле с открытым ртом и струйкой
крови, стекающей по подбородку... Но чтобы сейчас - да посади в это кресло
весь Город! И ни один глаз не вспотел бы слезой, и не моргнуло бы око, и за
это в себе он спокоен, убеждал себя Гример, направляясь в следующий
кабинет... Да вот взять вчера. После того как зажгли свет и выносили руки,
головы, ноги, а сотни остались в креслах, что он чувствовал? Нежность к Музе
и радость по поводу того, что операция вызвала восторг зала. Он как все.
Гример шел спокойно и даже весело.
II Дверь распахнулась. Это была широкая, в полстены, дверь. Она
отъехала так, будто котенок прошел по ковру, гибко и бесшумно, и так же
бесшумно затворилась. Пожалуйста, в кресло. На человеке, который встретил
его, были темные очки. И руки его были точными и гибкими, как у Гримера. У
Гримера особый пристрастный взгляд на руки. Эти были, пожалуй, не менее
виртуозны, чем у него. Гример как-то почувствовал себя уверенней. А что,
хорошие руки в испытании на то, в чем уверен, - не так уж и мало для
человека, чтобы стало спокойнее ему, когда он хочет быть спокойнее. В
кресле, куда усадили Гримера, мягко и удобно. Стало еще спокойнее. Он
почувствовал на коже рук, на шее, на лбу легкие теплые зажимы, и ему
захотелось даже задремать. Пояса вокруг тела он почти не ощутил. А руки
поднесли ему бумагу. Вверху были исходные данные. Сто пятая - лицо и вес в
норме, соответствуют номеру. Все соответствует номеру. Приговорена к Уходу.
Сто пятая, подумал Гример, знакомый номер, и вдруг вспомнил: ну, конечно,
это же знакомая Сотых. Это к ней уходил по вечерам в безымянный период Муж.
Муза столько говорила о ней и о том, что Сто пятая любила Сотого, и что
ждала его как-то так, что даже Муза не всегда ждала так Гримера, и что Муза
в чем-то хотела бы походить на нее. И что когда-то она знала ее сама, но
потом она вышла за норму номеров, возможных для общения. И вообще это был
самый близкий ей в прошлом человек. Она воспитывалась с ней вместе... -
Ааааа... "Какой мерзкий крик, хотя и глухой", - поморщился Гример, это,
пожалуй, за этой стеной. Он повернул голову, поползла дверь тихо и бережно,
как будто мелкий снег падал на ладонь. Двое ведших его на Комиссию час назад
сейчас волокли за ноги Сто пятую. Какое отвратительное тело, избитое, в
синяках и крови, лицо почти лишено кожи. Голова лежала на боку, но женщина
еще кричала. В Гримере что-то чуть шевельнулось. "Спокойно, - сказал он, -
значит, так: линия тела обычна, только чуть полноваты бедра. Они уже успели
испортить лицо, и сейчас ее вряд ли можно принять даже за Сто пятую. Как
быстро может меняться судьба, - думал с усилием Гример. - Хотя какая судьба
- она приговорена к Уходу. Интересно, показать ему именно Сто пятую - затея
Комиссии или только Таможенника?" Сто пятую бросили на стол. Ей приподняли
голову, и женщина зашевелилась. Застонала. Стоящий справа взял со стола
скальпель и снизу вверх вспорол одну из ног женщины. Та дернулась и
закричала. "Спокойно, - сжался Гример, - я сам вскрываю шею, щеки. Спокойно,
это всего лишь испытание на сострадание. Ты же выдержишь это - подумаешь,
каждый день работает Комиссия. А вчерашний день? Зал. Можно сойти с ума...
Но ты же думал о другом". Его рука чуть шевельнулась. Ведущий испытания
наклонился к Гримеру: - Хотите что-то сказать? Гример покачал головой,
сильнее к ручке кресла прижал руку и тут же испугался - не чересчур ли резко
он это сделал, если не заметит Ведущий, то машина, датчики. В это время
стоящий слева взял скальпель... "Хорошая работа, - заставил себя подумать
Гример, - профессионалы. Вполне. - И тут же отметил сам про себя, что
заставляет думать себя с трудом. - Неужели я не могу быть спокойным? Ведь от
моего свидетельства ничего не меняется в ее судьбе. И без меня происходило
бы то же. А если я не выдержу - не будет новой работы, Музы, может, меня".
Пожалуй, это и подвело его. Когда он подумал о Музе, мысль, что она знала
Сто пятую, где-то запуталась в нити размышления о бессмысленности
вмешательства, и обе сплелись, и уже выходило, что это может быть она, Муза,
его Муза, а не Сто пятая. Но опять Гример взял себя в руки, и даже руки не
дрогнули. "Молодец", - подумал он, и мысль, что он может все-таки все
вынести, видимо, расслабила его, он слишком рано почувствовал победу.
Женщина не закричала, а сжала зубы, стоящий слева поднес скальпель к ее
правому глазу и, поддерживая ее под затылок ладонью, приподнял голову...
Если бы Гример не ощутил чувства облегчения и победы, он, наверное, и это
принял так же, как и все остальное, ведь она приговорена к Уходу. Совершенно
непроизвольно Гример дернулся, оборвал все датчики, опрокинул кресло,
замычал, как от тупой боли, и вцепился в пояс, чтобы разорвать его. И
почувствовал на своем плече руку. - Перестань. - Он выстрелил глазами вверх,
весь ощеренный от бешенства волк, и увидел, что над ним Таможенник. А перед
ним ничего и никого нет, ни стола, ни женщины, ни людей... И Гример
опустился и заплакал, и голос был воем, и ему было плевать на испытание, и
на Таможенника, и на Город. И на все на свете. Только одна мысль крутилась в
нем и буксовала, как машина, провалившаяся в болото. "Это могла быть Муза.
Это могла быть Муза". Таможенник опять положил руку на плечо. Сел на
корточки перед Гримером. - Кончишь выть, приду, - отстегнул пояс у Гримера и
вышел. Гример еще полежал, встал, поставил кресло. Сел в него и закрыл
глаза. Болела голова, но было пусто и не было ни одной мысли, кроме "это
могла быть Муза". Потом эта мысль потеснилась, и в нее смиренно, виноватой
собакой, проникла другая: "Вот ты и не выдержал испытания, и это там, где от
тебя ничего не зависело. - Гример открыл дверь в эту пустоту и отпустил
птицу. - А черт с ними, с испытаниями. Будьте вы все прокляты, - он начал
смеяться. Встал. Лег на пол. Он смеялся, и у его текли слезы, как бывает
после анестезии, когда отходит лицо. Вставал, стучал кулаками в стенку и
постепенно успокаивался, и, пожалуй, в голове осталась только одна мысль: -
Не выдержал, и наплевать, зато могу чувствовать себя собой". - Прошло, -
Таможенник заглянул в дверь, - нет еще? Пройдет. - Вышел. И скоро Гример
действительно почувствовал, что прошло. Опять появился Таможенник.
Счастливый, веселый. - Я поздравляю - выдержал. - Все врешь, ты думаешь,
теперь для меня это имеет какое-то значение? - Посмотри на табло. Гример
поднял голову, над входной дверью зажегся текст: - оценка - положительно.
Норма. Таможенник обнял за плечи Гримера. - Вот видишь, значит, все в
порядке. По этому поводу вот тебе, - Таможенник протянул стакан. - Запей
свою победу. Гример, не ощущая даже вкуса, выпил, и вдруг к нему пришла
легкость, видимо, испытание происходило по неведомым ему законам и
естественные реакции, вопреки принятым в городе нормам, оценивались
положительно, и нужно только, не юля, не показывая наружу того, чего нет
внутри, быть самим собой и верить себе, и он сказал Таможеннику: - А я
думал, испытание кончилось на этом, и у меня, знаешь, нет больше желания
испытываться дальше. Таможенник кивнул головой, он был доволен его словами.
Разминка действительно позади. - И ты скот, - сказал он Таможеннику, - и
мразь. - Правильно, - сказал Таможенник, ему ужасно нравилось говоримое
Гримером. - Ну, сказал он, - еще. - А еще, - сказал Гример, - если вдруг
случится тебе попасть на мой стол, я с тобой сделаю то же, что эти коновалы
со Сто пятой. Таможенник был просто счастлив. - Господи, - говорил он плача,
- если бы ты знал, как это дорого мне, как ты близок мне. Как прекрасен
искренний человек, даже в грубости, ничего нет выше искренности. Тут Гример
несколько опешил. У него много было приготовлено слов и о Таможеннике, и о
Городе, и всей мерзости этой ленивой машины законов и несправедливости
Ухода. Но когда он увидел такое счастье на лице Таможенника, слова застряли
в горле Гримера, и он успокоился. Замолчал и ушел в свои мысли. Вспомнил
первую комиссию и Музу, которая могла быть на месте Сто пятой. И ничего
больше не сказал Таможеннику.
III А Муза в это время ждала Гримера. Заканчивался обычный рабочий
день. Она ходила из угла в угол. Она ждала, вспоминала первое прикосновение
локтя Гримера к своей коже, вспоминала, как любила снимать с него плащ.
Перебирала работы, клала их обратно. Садилась, поджимала под себя ноги,
смотрела, считая каждую минуту, и если бы минута была кошкой или собакой,