А мог ли Гример вести себя так отважно? А можно ли вообще вести себя отважно
в Городе, где отвага равносильна Уходу... А отважно - это, наверное, когда
дождь собирается внизу. А потом поднимается настолько высоко, что может и
Дом, стоящий на лобном месте, оказаться под водой, и тогда, Гример, плыви
внутрь воды, чтобы найти вход в свой дом, проплыви коридором... - глаза Музы
слипаются, мысли Музы скользят по этому коридору, пытаясь отыскать вход, но
входа нет, и душа Музы колотится, задыхаясь, о закрытую дверь, через которую
она только что вплыла в коридор, а над дверью горит красное: "Выхода нет". И
не надо, поворачивается Муза и притворяется рыбой...
А Гример слишком сегодня возбужден, чтобы спать, ибо в нем еще
крутятся, как карусель, цифры, удивленное лицо Великого, туша Сотой,
развороченная во весь зал - потным, белым, желтым наружу, свой страх,
спокойные рыжие глаза Таможенника и дождь, такой же рыжий сегодня в каналах,
как эти глаза. И пока все это не потеряет контуры и свой первый смысл,
Гримеру бесполезно ложиться, нужно, чтобы это все расплылось, улеглось и
забылось в памяти, нужно, чтобы это перестало существовать сегодня и перешло
в было (а может, и вовсе не было), чтобы случившееся и сон переплелись,
поменялись местами, и тогда возникнет смута, с которой нужно будет
договориться, чтобы она оставила его до завтра или до еще не прожитых дней -
и пусть однажды всплывет она, как рыба среди омута, ударит хвостом, и скажет
свое пора, и обернется рыба Мальстремом, в котором столько-то метров и
столько-то сантиметров до черной всасывающей дыры, и закрутит его Мальстрем
и провертит по кругу положенное число раз... Сосет дыра... Стоп, стоп, это
ведь не та смута, это ведь удача, победа. Только начало? Но все равно
победа, а победа требует защиты, так что придется еще поработать, пока спит
Муза, - не на коже и мускулах продолжит свои линии скальпель, на толстом,
тяжелом, как дерево, картоне, перед тем как лечь красками, проведет он свои
дороги, троянский конь ухмыльнется своим деревянным оком, и море отступит,
чтобы выпустить гадов, без которых и удаче и победе не бывать вовеки, и нету
другой правды. Столько этих картонов набралось за жизнь, но не будь их,
сколько мышц лопнуло, страхов и болей без нужды случилось, может, оттого и
провел операцию Гример так быстро, что ни дня отдыха не знали пальцы его и
все спешили, вырисовывая гадов, извивая их тела перед деревянным копытом, а
то и без коня, сами по себе... И успокаивается смута, шипит и уползает во
вчера, в сон. И уже туда же можно и самому, но не скоро, а к утру, когда
дождь лупит по каменной крыше сильней и чаще... Но это потом, часа через
три, а пока...
XXVI Сколько новоселий в Городе, сколько счастливых калек после
сегодняшнего бала. А главные счастливцы, бывшие Сотые, уже пришли в себя.
Сколько кошку ни бей, а она все как новая. Муж и Жена сидят уже в своем
новом саду - распаренные, розовые, нежные, счастливые. Он торопливо тянет
вино, красное как кровь, и оно, не успевая все попасть в рот, течет по
подбородку, капает на грудь (ибо Муж сидит откинувшись) и ниже по бедру, а
потом в песок сада. Завидуют небось их тишине и счастью. А Жена? Еще
розовей, еще нежней - женщины чувствуют все сильнее - потягивает свой
напиток. Красное, густое, теплое, солоноватое вино, тоже огибая ее губы,
тонкими струйками стекает на грудь, потом капает, как сосульки по весне, и,
заполнив пупок, переливается вниз. И так проходит полчаса. И еще полчаса.
Хорошо. И хорошо, а чего-то вроде и нет. Отдохнула. И время привычное - ее
время. Да теперь и вообще все время ее. Муж и Жена - это и есть профессия.
Никуда не торопиться, завтра рано не вставать. И тянет поэтому ее куда-то.
Но вроде как по привычке. Мужу надо первому. Она смотрит на дверь. Он
перехватывает взгляд и закрывает глаза - не формалист Муж. Чего уж, пусть,
мол, сходит, если хочет. И он отдохнет тоже. Теперь они сами себе закон, как
они будут жить, так и нравственно. Жена подымается, открывает дверь,
накидывает халат, теперь все в одном доме. Кнопки нажала на шести дверях
сразу, одна открылась. Высокий, ладный, что надо. - Жена? - Жена, -
протягивает руку и улыбается. Конечно, каждый теперь знает ее, от родинки на
плече до ямочки возле ключицы. - Председатель. - Очень приятно. - Конечно, я
вас знаю. - Глаза у Председателя шаловливые, профессиональные, еще от
действа не остыл. Есть что-то все же в именах. Это тебе не номера... Здесь
все приятно, уважительно, высокопородно. Люди другие небось... Так и есть,
пусть, оказывается, удовольствия меньше, но зато с лихвой - тонкости этакой
именной. А? Через час Мужу тоже повезло, но не сразу. В одной двери открыл
глава пары. Пришлось извиниться. Во второй, что надо, - Сопредседатель
комиссии. Опупеть можно. Есть в этих дамочках на мужских должностях этакая
прыть. Да железо. Да черт знает что есть, и не расскажешь всего. А главное,
все происходит серьезно, вдумчиво, свирепо, уж чего только Муж не видел. А
тут первый раз - Имя. Ничего не попишешь - уж действительно, одно слово -
имя! Так и такого ему, в его великой фантазии, и не снилось, и не
выдумалось, и не предположилось. Шатаясь, Муж встал. А что, после
показательного выступления, да сейчас... Ну зараза, покачал головой Муж,
отдавая должное ее мастерству, не слишком ли много для одного человека, даже
если он Муж. Трудно поверить, что в это время за стеной все так же идет
дождь и ночью сейчас еще кто-то занят другими делами. Мужу кажется, что весь
Город в эту ночь не спит, как и он, радуясь жизни.
XXVII Увы. Второй час продолжала дежурная Комиссия работу с бабой
прежнего Великого, когда в кабинете появился Таможенник, который, по
утверждению бабы, послал ее к Великому с вполне определенной целью -
извлечения информации. Чем она успешно и занималась и передавала ее
Таможеннику. Таможенник посмотрел на вспухшее отбитое лицо бабы, поморщился:
он не любил, когда лицо, которое носил и он, становилось таким безобразным.
Уже одного этого хватило бы для назначения Ухода, но Таможенник был,
конечно, насколько можно, гуманен и справедлив. И только после того, как
баба, не выдержав его странных вопросов, спала ли она с Великим, ответила
полубранью и просьбой поделиться с ней другими способами извлечения
информации из Великих, - лишь в этом состоянии каждый человек пробалтывает
все, как бы он ни был умен и изощрен, ибо мозг его бесконтролен. И что спят
все, даже если это и не работа и не по заданию, и она не видит причин, по
которым ей было бы запрещено делать это. Таможенник еще раз убедился в
женском коварстве и ненадежности и тут же сорвался и сказал длинную речь,
какую не говорил, наверное, ни разу в жизни. Из нее можно было понять
каждому члену дежурной Комиссии, что, во-первых, его не интересует, что
делают все, есть закон, запрещающий временное спаривание, возможно только
постоянное. Спаривайся с кем-нибудь постоянно, а потом будь свободна, как
тебе заблагорассудится, только, конечно, не попадайся, и, во-вторых, он
давал ей задание узнать, а не задание спать. И, в-третьих, и, пожалуй, самое
главное, что можно было понять из его речи, что он поражен тоном, которым
она говорит с ним. Еще, может, первое Комиссия и поняла бы в какой-то
степени, ибо польза от ее поступка несомненна, но тон, которым она сейчас
разговаривала с ним, - в этом месте Таможенник развел руками, и в этом жесте
были и удивление, и огорчение, и растерянность, и даже своего рода печаль;
как он не выносит в людях грубость, и особенно искреннюю, и уж конечно
(Таможенник поник головой) вспоминает причины, по которым баба бывшего
Великого так говорила с ним. И что он-де, конечно, после такого тона ничего
не может сделать для нее. А шел именно с этой целью и уходит, чтобы
осмыслить все это. Сделать для себя кое-какие выводы относительно всех
людей, с которым он вступает в контакт, пусть даже и по работе. И он вышел.
Баба Великого упала на пол, сжав тело и скорчившись, и, извиваясь, устроила
такой ор, что разбирательство прекратили и тут же назначили единодушно и
коллективно - о, они понимали благородную печаль Таможенника - Уход. И два
члена Комиссии вынесли под руки ее из кабинета.
XXVIII С Великим оказалось и того проще - Великий лучше Таможенника
понял, куда его занесло в петушином раже. Вряд ли Таможенник со всем своим
проворным умом ожидал такой развязки Выбора, а что дальше будет, за своими
рабочими заботами и не угадает, да и времени мало. Ум Таможенника в лучшем
случае свою судьбу успеет прикинуть, да и то скорее всего не в угад. Во
время землетрясения некогда думать о порядке в доме, искать свежую рубашку,
а хватай себя в чем мать родила и через окно - вниз, и хорошо еще на
вскопанный газон грохнешься. А Великий не только о себе думал, шире себя
жил, после того как до себя дорос, и жить дальше выше некуда стало. Единство
важнее собственной головы. Твое дело главнее тебя самого. Жизнь всех - это
та величина, при вычитании из которой твоей мясо-молочной массы она остается
постоянной, если, разумеется, ты не страдал чумой. Понимал ли это Великий
всегда? Не всегда, но с той поры, как стал жить шире себя. - Ну? - Занесло!
.. С кем не бывает - боевой дух, все равно что родильная горячка, посильней
твоего благоразумия. А что потом? А потом человек приходит в себя и
отрекается от своих слов, просит зафиксировать отречение в протоколе,
требует сам Ухода. Если это, разумеется, умный человек, дело свое выше себя
несущий, если это Великий, например. Понимает ли Таможенник такие
возвышенные штучки? Конечно, нет. Но раз Таможеннику этот Уход вполне
подходит в качестве выхода, то, и не понимая, Таможенник соглашается: меньше
мороки. Таможенник не Великий, ему никогда не понять, что сейчас чувствует
бывший Великий Гример. А тот похож в эту минуту на человека, случайно
попавшего в высокий по чину дом, где, поначалу неловко сковырнув древнюю
вазу и пытаясь на лету поймать ее, опрокидывает поставец с хрусталем, и вот,
стоя среди всего этого рассыпанного по полу фарфорово-хрустального
безмолвия, не умирает только потому, что не хочет заставлять хозяев возиться
еще и с его телом, - так отец, недооценив своей силы, толкает легко ребенка,
и тот падает в пролет лестницы на его глазах. Так подозреваемый тобой, не
выдержав подозрения, устраивает себя в ременной петле, а ты, снимая его, уже
знаешь, что он не был виноват. Великий не вазу разбил - единство и веру
Города. И что его отречение, когда слова уже не зависят от сказавшего их. И
что смешные усилия сбивающего пламя с кресел и стульев, стола и дивана,
когда снаружи огонь, как наводнение, закрыл с головой весь дом и вот-вот
рухнет крыша. Совесть Великого корчится, как червяк на крючке, да и сам он
повторяет ее движения. Но не из-за получивших Уход, поддержавших его,
страдает Великий, не о тех, кто был разодран в захвате нового места, - вера
разбита на тысячу кусков, и каждый кусок отличен друг от друга, как смерть
отлична от жизни... Мало того что Великий готов к отречению, к Уходу, - ему
мешает жизнь, его крутит по ее жернову, и одно желание живет в нем:
выбраться из жизни - так зверь мчится из горящего леса, - лучше навстречу
охотнику. Так рыба выскакивает из отравленной воды, пусть в воздухе смерть.
Таможенник утешает его, Таможенник любит его, Таможенник понимает его.
Таможенник плачет над ним и гладит его по голове, как мать гладит сына,
зашедшегося неутешно по поводу потери любимой игрушки. Вот здесь и неважно,
как все это выглядит друг для друга и что они скажут друг другу, - не
склеить, вот она суть, а склеить надо. Великий предлагает публичную комиссию
в том же зале, с его раскаяньем. Таможенник уверен, что любое напоминание о
происшедшем для Города - пагуба. Великий кивает - справедливо. Бежит зверь
из горящего леса. Летит птица из горящего леса. Охотник - вон он, ружье на
руку, и в обожженную шерсть, и паленые перья - хрясь из двух стволов... А
Таможенник добр, до двери Ухода проводил. Сам. Великий обнял его. Сочувствуя
Таможеннику, как никто понимая, что тому расхлебывать придется. Ах, если бы
полегче толкнуть, а лучше бы и совсем не толкать - и лес бы не горел, и Уход
бы по-другому принял. Великий бы принял Уход так, как принимает сон осенний
лес, медленно, лениво и безразлично роняя свои листья, как умирает птица на
лету, не сложив крыльев, как умирает вода, покрываясь чинно льдом, спрятав
жизнь внутрь, как умирает зерно, становясь хлебом... как умирает глава рода
человеческого, дождавшись своего часа, оставляя после себя веками,
монотонно, со скрипом, размеренно крутящееся колесо жизни, в котором не все
совершенно, как не бывает совершенно не воображаемое, а рукотворное колесо,
но которое надежно везет человека по накатанной дороге. Он умирал бы, как
умирает лед по весне, он умирал бы в мудрости и покое Великого Гримера,
дождавшись в Городе почти единственным естественного Ухода. Таможенник
смотрел на Великого, который уже встал на ступень лестницы. Лестница
вздрогнула, поплыла вниз, разошлись двери, мелькнул голубой купол, и опять
сошлись двери, и только ступени лестницы спешили, проникая сквозь камень, и
текли вниз. Еще одна забота с плеч долой, можно и самим собой побыть. Уже
позади то, из-за чего Таможенник сыр-бор зажигал, нету Великого. Кажись, и
делу конец, порадоваться бы! Порадуйся, найдя пропавший ботинок, когда ногу
уже отпилили. Счастлив, Таможенник? Счастлив, как стрелявший в зайца,
зайца-то, правда, нет, да ружье в руках вдрызг разнесло. Только и
результатов для себя что глаз вон да рука в кусты. Тут уж не о зайце, не о
победе думать, самому бы выжить.
XXIX Таможенник пришел, бедняга, домой, сел за стол, утопил в свои
белые теплые тонкие ладони лицо, просидел так неподвижно час, а может, и
более, и за это время немало мыслей, словно кони по лугу, пролетело в его
голове. И решений, сколько всадников на этих конях, сгинуло и пропало в
памяти. Пожалуй, в таком количестве единственный раз за долгие годы своей
тяжелой и кажущейся лишней для некоторых людей службы, а на самом деле не
только нужной (Таможенник усмехнулся, вспомнил наивные глаза Великого), а и
спасительной и сохраненной для всех, и он один знал почему - ибо границы
человеческого духа и плоти, коим не поставить предела, не только вызовут
спор внутри человека, не только разрушат его, что еще можно пережить и, по
крайней мере, принять, но и разрушат Город. Таможенник всегда спокойно
принимал попытку человека вырваться из-под его влияния, сделать то, что было
запрещено человеку законом и справедливостью, и даже, случалось, не сразу
отправлял его на Комиссию, случалось, не всегда соглашался с приговором
Комиссии - пример тому наш Гример. Но если речь шла о Городе! Таможенник
напрочь забывал и что такое великодушие, и что такое гуманность. Великодушие
для него не имело множественного числа, оно могло быть применимо только к
одному человеку. В этом смысле (черт бы побрал этого взбрыкнувшего бывшего
Великого) все было благополучно: активно в бунте было замешано всего
несколько сотен номеров. В какой-то степени они могли быть приняты за одного
человека, и тут дело было сделано - этому множественному одному человеку уже
был исполнен Уход. Пока Город сопел, и потел, и видел вещие сны, бедные души
грешников, обгоняя друг друга, как воздушные шары, полные высоты, торопились
сквозь дождь туда - отсюда. А тела? В городе, в котором постоянно идет
дождь, это ли проблема? Все растворимо - и тело тоже. Итак, с одной стороны
- этот множественный человек исчез, а с другой - и это было очевидно - слова
и действия этого человека лежали за пределами Ухода: они не растворились, не
исчезли в каналах, торопясь вниз с холма, за город, и для того, чтобы
действие этих слов было прекращено, и надежно нужно было назначить Уход
всем, кто слышал крамольные слова. Заразу выжигают каленым железом, чтобы
оставить здоровым тело, но вот беда, слышали те, кто сидел в зале, то есть
почти весь Город. Следовательно, можно было вполне бессомненно и уничтожить
причину, которая вела к уничтожению Города, но нельзя было уничтожить весь
Город, потому что во имя его сохранения существовал Таможенник и закон,
получалось, что во имя сохранения Города нужно было бы уничтожить Город.
Правда, в зале не было никого из не имеющих номера, но они ничего и не
смыслили в ремеслах Города и главных обязанностях горожан. Итак, или
остается то, что было, - следовательно, и он, Таможенник, минус
множественный человек, но тогда нарушается закон и одновременно исполняется
закон, - или уничтожается весь Город, то есть исполняется закон и
одновременно нарушается закон.
ХХХ Да, это был замкнутый круг. Таможенник стоял на границе власти,
власти над людьми. Но сам был подчинен силе, стоящей над ним, высшей, чем
его знания, умение владеть собой. Силе, легко осиливающей его изощренный ум,
- так пальцы сжимают бумагу, так нога слона давит попавшего под нее спящего
питона, так дробь разносит в клочья тельце воробья... Но в отличие от многих
стоящих на этой границе он знал о существовании этой силы и вел себя крайне
осторожно с нею и, когда случались на этой границе события, не торопился
поступить и не поступал осознанно, а доверяясь чувству этой существующей
силы. И в общем, за долгие годы ни разу не ошибся. Но сегодняшнее событие
требовало не только догадки - оно требовало помощи. Так автомобилист может
ехать, несмотря на то что кузов машины помят и пробит, а вся машина бренчит,
как телега; он будет ехать, когда с шипением выпустят из себя камеры колес
воздух, медленно, но можно ехать. Но когда одно из колес откатится в сторону
и, покружившись на месте, ляжет на асфальте, хотя еще работает мотор, делать
нечего - приходится остановиться. Вот и Таможенник застыл над оторванным
колесом - кругом. Таможенник нуждается в помощи. Но помощь дорого стоит, она
знак твоего бессилия. Стоящие над нами не любят выполнять за нас нашу
работу. Лучше найти другого, кто в состоянии выполнять ее сам. За помощь
приходится платить. Чем? Именем. Это еще переносимо. Уходом. К этому
Таможенник не готов. Он, ведавший жизнью каждого живущего в Городе, сам без
ужаса не мог думать об Уходе. Таможенник готов был согласиться, что это
ужасный недостаток для носящего Имя Таможенника, даже не недостаток, а
слабость, даже не слабость, а жалость. Но кто из живущих, даже самых
именитых, в чем-то или, по крайней мере, когда-то не был жалок?.. И в то же
время это был единственный выход. Только одному Богу известно, что следовало
делать на самом деле, но Таможенник был только Таможенником. И все же эти
путаные и сумбурные мысли в голове Таможенника неожиданно, как запутанный
ком бечевки (потянул за один конец, и вот она вся свободна - мотай в
клубок), распутались и сложились в ясное и простое решение. В конце концов,
он, столько лет служивший верховной силе, стоящей на границе между нею и
Городом... Между законом и человеком... Свободой или, вернее,
разнузданностью, в понимании Таможенника, и законом... Имел право решиться
на этот, не известный ни ему, ни предшественникам шаг. Да-да, заторопились
мысли: только Стоящий-над-всеми знает истину, в конце концов, даже в самом
страшном исходе для Таможенника возможен будет вариант: он и не имеющие
номеров, а остальным - Уход. Хотя это и будет нарушением закона, но не
разрушением его, потому что он, Таможенник, и Закон в этом Городе одно и то
же. И уже просто и легко стало жить ему, и уже мысли, похожие на ряды
неуклюжих цифр, обозначились в голове его. Это были птицы, которые, словно
осенью на юг, неслись и звали его за собой. И опять испугался Таможенник:
ведь это сомнение в его вере, зачем слышать, если достаточно знать, что он
существует. И опять передумал он, и опять стал проигрывать способ
уничтожения Города... И все в нем убедительно подчинялось идее: сохранить
себя, пожертвовать Городом, не нарушив Закона. И что-то случилось с ним,
может, интуиция, может, озарение, но мысли были сами по себе, а он сбил
меткими выстрелами каждую птицу, и добил прикладом каждую, и даже постоял и
посмотрел: не шевелятся ли они, и они не шевелились. А тело совершало то, от
чего только что так жестоко отказался разум...
XXXI ...Сейчас это должно произойти. Сколько страха, сколько сомнений
испытал Таможенник. Вряд ли обычный житель Города вынес бы все это, но ведь
Таможенник - так он, по крайней мере, сформулировал окончательно для себя, и
уверился в этом, и был искренним в этом - думал о горожанах, и это уберегло
его разум от взрыва в пространство, как взрывается и падает комета. Да и что
нам до того, как человек обманывает сам себя, чтобы исполнить с легкостью
то, что мерзко или лживо, но спасает в данную минуту, - нам ли не знать этой
техники. Разгадка проста, мы это должны исполнить, и нам надо ощущать, что,
во-первых, это добровольно, или это прекрасно, или это не для нас, или нас
заставили сделать и мы не виноваты, а во-вторых, нет выхода, а в-третьих, мы
все это делаем во имя какого-либо более великого блага, чем наше,
принимаемое и используемое нами зло. Таможенник лучше других мог делать это,
да и выхода действительно у него не было.
XXXII Кощунство - было имя намерению Таможенника. Слышать
Стоящего-над-всеми, получить из первых рук истину?! Конечно, Таможенник был
ближе всего к границе Стоящего-над-всеми, даже стоял на ней, но услышать -
значило перейти ее, стать на мгновенье ногой на чужую территорию, где другой
закон, не ведомый никому, где неизвестен каждый шаг и каждый вздох, где,
может быть, мгновенно, как лоскут бумаги, сгорает, обращаясь в пепел, тело,
где нечем дышать, откуда, может быть, нет возвращения, а если и есть, то
прежним ли и в какой форме? Чужая загадочная жизнь - имя твое смерть? Имя
твое - страх? Имя твое - пустота? Есть ли ты? Таможенника охватил озноб, как
будто тело стало тенью на волне, из воды налетел ветер, и тень искорежила
рябь, оно расплылось, перестало быть видимым прежнее отражение, и только
некие линии, даже не напоминающие человека, стлались по воде, гонимые
ветром. Да, тело стало рябью; так можно высыпать песок из стакана - только
что была точная форма, внутри стакана спрессованная в жесткий совершенный
цилиндр, - и вот только несколько желтых холмиков вперемежку с травой,
которая согнулась под тяжестью попавших на нее песчинок, но выпрямляется,
ибо ветер сдувает их с каждого листа... Граница между телом и мыслью позади.
Страх гонит человека туда? Любопытство? Выгода? Таможенник перешел границу,
чтобы уцелеть. Кость и мясо больше не мешали мысли. Мысль была размыта, как
огни сквозь дождь. Здесь, за линией своей власти, она не могла говорить и
спрашивать, но она могла слышать то, что было слышимо ею, или, вернее, -
воспринимать - ибо не слова это были. Кусты в темноте. Которые можно принять
и за человека и за медведя. И за страх. И за спасение, и за то, что не имело
имени, ибо не существовало в знании и опыте, но ветви можно было потрогать,
и ощутить их шершавую кору, омытую дождем, и понять, что живое застыло под
руками, что если оно и не поможет, то и не таит угрозы. Но вот мысль стала
еще легче. Таможенник попытался удержаться за этот куст, но было нечем, и
появилось ощущение высоты, холода, одиночества, которое жило в нем всегда,
но только сейчас узналось как одиночество. Высота тоже разделена на
территории, за границей одиночества было тепло, пар плыл, бел и желт: он
пахнул. В запахе границы не было, но там была таможня - без границы.
Ощущение надежды на спасение осталось лежать на полках таможни, как
отобранная валюта и оружие... И все-таки далее было тоже движение. Сознание,
как копоть, медленно встало на крыло и скользнуло за спину. Казалось, что
могло происходить, если нечем было воспринимать окружающее? Тело - размыто,
ощущение - на таможне, сознание - только запах гари, а через шаг и это как
след от ракеты на черном небе - нету! Ни-че-го! Ничего? Да из того, что
только мешает слышать, мешает понимать, мешает видеть. Ясность была
независимой - не стало ничего. И Таможенник существовал вообще, и он
перестал быть Таможенником бы, если это было просто так! Просто потому, что
нет предела возможности человека, просто чтобы голову сломить или испытать
себя: на какой высоте (или в какой глубине) перестает быть человек человеком
и кем он становится в этом пределе, а потом и за этим пределом. Но
Таможенник был з а ч е м, это было не испытание, и не забава, и не от жира,
и не от силы, и не от гордости: нужда и страх могут то, что недоступно
правде и силе. Выстрели в небо стрелой или пальни прямо над собой тяжелой
пулей, и где-то вверху кончится высота, мгновенье повисят стрела и пуля и,
как перезревший виноград, как убитая птица, упадут на землю, возле тебя.
Мгновенье - и Таможенник завис в высоте, за границей себя и перед границей
Стоящего-над-всеми. Вот оно. Помощь? Совет? Приказ? Ради него каша варилась.
Ради него жизнь на кон поставил. Ради него ум за разум завел. Так сегодня
шифровка за минуту передачи содержит сто двадцать страниц печатного текста.
Но нечем слышать, воспринимать, а тем более сознавать. Схватил будущей
памятью, как яблоко с ветки во время прыжка. И вот уже пустота, схваченное,
данное, а потом и мысль, как снежный ком липким снегом, обрастая ощущениями
и памятью, покатилась обратно. Да не как стрела или пуля по воздуху камнем -
вниз, а по наклонной лестнице, узкой и черной. Ступени были выщерблены,
усеяны битыми бутылками из-под виноградных вин и кислот, что поблескивали и
в Городе, где отвага равносильна Уходу... А отважно - это, наверное, когда
дождь собирается внизу. А потом поднимается настолько высоко, что может и
Дом, стоящий на лобном месте, оказаться под водой, и тогда, Гример, плыви
внутрь воды, чтобы найти вход в свой дом, проплыви коридором... - глаза Музы
слипаются, мысли Музы скользят по этому коридору, пытаясь отыскать вход, но
входа нет, и душа Музы колотится, задыхаясь, о закрытую дверь, через которую
она только что вплыла в коридор, а над дверью горит красное: "Выхода нет". И
не надо, поворачивается Муза и притворяется рыбой...
А Гример слишком сегодня возбужден, чтобы спать, ибо в нем еще
крутятся, как карусель, цифры, удивленное лицо Великого, туша Сотой,
развороченная во весь зал - потным, белым, желтым наружу, свой страх,
спокойные рыжие глаза Таможенника и дождь, такой же рыжий сегодня в каналах,
как эти глаза. И пока все это не потеряет контуры и свой первый смысл,
Гримеру бесполезно ложиться, нужно, чтобы это все расплылось, улеглось и
забылось в памяти, нужно, чтобы это перестало существовать сегодня и перешло
в было (а может, и вовсе не было), чтобы случившееся и сон переплелись,
поменялись местами, и тогда возникнет смута, с которой нужно будет
договориться, чтобы она оставила его до завтра или до еще не прожитых дней -
и пусть однажды всплывет она, как рыба среди омута, ударит хвостом, и скажет
свое пора, и обернется рыба Мальстремом, в котором столько-то метров и
столько-то сантиметров до черной всасывающей дыры, и закрутит его Мальстрем
и провертит по кругу положенное число раз... Сосет дыра... Стоп, стоп, это
ведь не та смута, это ведь удача, победа. Только начало? Но все равно
победа, а победа требует защиты, так что придется еще поработать, пока спит
Муза, - не на коже и мускулах продолжит свои линии скальпель, на толстом,
тяжелом, как дерево, картоне, перед тем как лечь красками, проведет он свои
дороги, троянский конь ухмыльнется своим деревянным оком, и море отступит,
чтобы выпустить гадов, без которых и удаче и победе не бывать вовеки, и нету
другой правды. Столько этих картонов набралось за жизнь, но не будь их,
сколько мышц лопнуло, страхов и болей без нужды случилось, может, оттого и
провел операцию Гример так быстро, что ни дня отдыха не знали пальцы его и
все спешили, вырисовывая гадов, извивая их тела перед деревянным копытом, а
то и без коня, сами по себе... И успокаивается смута, шипит и уползает во
вчера, в сон. И уже туда же можно и самому, но не скоро, а к утру, когда
дождь лупит по каменной крыше сильней и чаще... Но это потом, часа через
три, а пока...
XXVI Сколько новоселий в Городе, сколько счастливых калек после
сегодняшнего бала. А главные счастливцы, бывшие Сотые, уже пришли в себя.
Сколько кошку ни бей, а она все как новая. Муж и Жена сидят уже в своем
новом саду - распаренные, розовые, нежные, счастливые. Он торопливо тянет
вино, красное как кровь, и оно, не успевая все попасть в рот, течет по
подбородку, капает на грудь (ибо Муж сидит откинувшись) и ниже по бедру, а
потом в песок сада. Завидуют небось их тишине и счастью. А Жена? Еще
розовей, еще нежней - женщины чувствуют все сильнее - потягивает свой
напиток. Красное, густое, теплое, солоноватое вино, тоже огибая ее губы,
тонкими струйками стекает на грудь, потом капает, как сосульки по весне, и,
заполнив пупок, переливается вниз. И так проходит полчаса. И еще полчаса.
Хорошо. И хорошо, а чего-то вроде и нет. Отдохнула. И время привычное - ее
время. Да теперь и вообще все время ее. Муж и Жена - это и есть профессия.
Никуда не торопиться, завтра рано не вставать. И тянет поэтому ее куда-то.
Но вроде как по привычке. Мужу надо первому. Она смотрит на дверь. Он
перехватывает взгляд и закрывает глаза - не формалист Муж. Чего уж, пусть,
мол, сходит, если хочет. И он отдохнет тоже. Теперь они сами себе закон, как
они будут жить, так и нравственно. Жена подымается, открывает дверь,
накидывает халат, теперь все в одном доме. Кнопки нажала на шести дверях
сразу, одна открылась. Высокий, ладный, что надо. - Жена? - Жена, -
протягивает руку и улыбается. Конечно, каждый теперь знает ее, от родинки на
плече до ямочки возле ключицы. - Председатель. - Очень приятно. - Конечно, я
вас знаю. - Глаза у Председателя шаловливые, профессиональные, еще от
действа не остыл. Есть что-то все же в именах. Это тебе не номера... Здесь
все приятно, уважительно, высокопородно. Люди другие небось... Так и есть,
пусть, оказывается, удовольствия меньше, но зато с лихвой - тонкости этакой
именной. А? Через час Мужу тоже повезло, но не сразу. В одной двери открыл
глава пары. Пришлось извиниться. Во второй, что надо, - Сопредседатель
комиссии. Опупеть можно. Есть в этих дамочках на мужских должностях этакая
прыть. Да железо. Да черт знает что есть, и не расскажешь всего. А главное,
все происходит серьезно, вдумчиво, свирепо, уж чего только Муж не видел. А
тут первый раз - Имя. Ничего не попишешь - уж действительно, одно слово -
имя! Так и такого ему, в его великой фантазии, и не снилось, и не
выдумалось, и не предположилось. Шатаясь, Муж встал. А что, после
показательного выступления, да сейчас... Ну зараза, покачал головой Муж,
отдавая должное ее мастерству, не слишком ли много для одного человека, даже
если он Муж. Трудно поверить, что в это время за стеной все так же идет
дождь и ночью сейчас еще кто-то занят другими делами. Мужу кажется, что весь
Город в эту ночь не спит, как и он, радуясь жизни.
XXVII Увы. Второй час продолжала дежурная Комиссия работу с бабой
прежнего Великого, когда в кабинете появился Таможенник, который, по
утверждению бабы, послал ее к Великому с вполне определенной целью -
извлечения информации. Чем она успешно и занималась и передавала ее
Таможеннику. Таможенник посмотрел на вспухшее отбитое лицо бабы, поморщился:
он не любил, когда лицо, которое носил и он, становилось таким безобразным.
Уже одного этого хватило бы для назначения Ухода, но Таможенник был,
конечно, насколько можно, гуманен и справедлив. И только после того, как
баба, не выдержав его странных вопросов, спала ли она с Великим, ответила
полубранью и просьбой поделиться с ней другими способами извлечения
информации из Великих, - лишь в этом состоянии каждый человек пробалтывает
все, как бы он ни был умен и изощрен, ибо мозг его бесконтролен. И что спят
все, даже если это и не работа и не по заданию, и она не видит причин, по
которым ей было бы запрещено делать это. Таможенник еще раз убедился в
женском коварстве и ненадежности и тут же сорвался и сказал длинную речь,
какую не говорил, наверное, ни разу в жизни. Из нее можно было понять
каждому члену дежурной Комиссии, что, во-первых, его не интересует, что
делают все, есть закон, запрещающий временное спаривание, возможно только
постоянное. Спаривайся с кем-нибудь постоянно, а потом будь свободна, как
тебе заблагорассудится, только, конечно, не попадайся, и, во-вторых, он
давал ей задание узнать, а не задание спать. И, в-третьих, и, пожалуй, самое
главное, что можно было понять из его речи, что он поражен тоном, которым
она говорит с ним. Еще, может, первое Комиссия и поняла бы в какой-то
степени, ибо польза от ее поступка несомненна, но тон, которым она сейчас
разговаривала с ним, - в этом месте Таможенник развел руками, и в этом жесте
были и удивление, и огорчение, и растерянность, и даже своего рода печаль;
как он не выносит в людях грубость, и особенно искреннюю, и уж конечно
(Таможенник поник головой) вспоминает причины, по которым баба бывшего
Великого так говорила с ним. И что он-де, конечно, после такого тона ничего
не может сделать для нее. А шел именно с этой целью и уходит, чтобы
осмыслить все это. Сделать для себя кое-какие выводы относительно всех
людей, с которым он вступает в контакт, пусть даже и по работе. И он вышел.
Баба Великого упала на пол, сжав тело и скорчившись, и, извиваясь, устроила
такой ор, что разбирательство прекратили и тут же назначили единодушно и
коллективно - о, они понимали благородную печаль Таможенника - Уход. И два
члена Комиссии вынесли под руки ее из кабинета.
XXVIII С Великим оказалось и того проще - Великий лучше Таможенника
понял, куда его занесло в петушином раже. Вряд ли Таможенник со всем своим
проворным умом ожидал такой развязки Выбора, а что дальше будет, за своими
рабочими заботами и не угадает, да и времени мало. Ум Таможенника в лучшем
случае свою судьбу успеет прикинуть, да и то скорее всего не в угад. Во
время землетрясения некогда думать о порядке в доме, искать свежую рубашку,
а хватай себя в чем мать родила и через окно - вниз, и хорошо еще на
вскопанный газон грохнешься. А Великий не только о себе думал, шире себя
жил, после того как до себя дорос, и жить дальше выше некуда стало. Единство
важнее собственной головы. Твое дело главнее тебя самого. Жизнь всех - это
та величина, при вычитании из которой твоей мясо-молочной массы она остается
постоянной, если, разумеется, ты не страдал чумой. Понимал ли это Великий
всегда? Не всегда, но с той поры, как стал жить шире себя. - Ну? - Занесло!
.. С кем не бывает - боевой дух, все равно что родильная горячка, посильней
твоего благоразумия. А что потом? А потом человек приходит в себя и
отрекается от своих слов, просит зафиксировать отречение в протоколе,
требует сам Ухода. Если это, разумеется, умный человек, дело свое выше себя
несущий, если это Великий, например. Понимает ли Таможенник такие
возвышенные штучки? Конечно, нет. Но раз Таможеннику этот Уход вполне
подходит в качестве выхода, то, и не понимая, Таможенник соглашается: меньше
мороки. Таможенник не Великий, ему никогда не понять, что сейчас чувствует
бывший Великий Гример. А тот похож в эту минуту на человека, случайно
попавшего в высокий по чину дом, где, поначалу неловко сковырнув древнюю
вазу и пытаясь на лету поймать ее, опрокидывает поставец с хрусталем, и вот,
стоя среди всего этого рассыпанного по полу фарфорово-хрустального
безмолвия, не умирает только потому, что не хочет заставлять хозяев возиться
еще и с его телом, - так отец, недооценив своей силы, толкает легко ребенка,
и тот падает в пролет лестницы на его глазах. Так подозреваемый тобой, не
выдержав подозрения, устраивает себя в ременной петле, а ты, снимая его, уже
знаешь, что он не был виноват. Великий не вазу разбил - единство и веру
Города. И что его отречение, когда слова уже не зависят от сказавшего их. И
что смешные усилия сбивающего пламя с кресел и стульев, стола и дивана,
когда снаружи огонь, как наводнение, закрыл с головой весь дом и вот-вот
рухнет крыша. Совесть Великого корчится, как червяк на крючке, да и сам он
повторяет ее движения. Но не из-за получивших Уход, поддержавших его,
страдает Великий, не о тех, кто был разодран в захвате нового места, - вера
разбита на тысячу кусков, и каждый кусок отличен друг от друга, как смерть
отлична от жизни... Мало того что Великий готов к отречению, к Уходу, - ему
мешает жизнь, его крутит по ее жернову, и одно желание живет в нем:
выбраться из жизни - так зверь мчится из горящего леса, - лучше навстречу
охотнику. Так рыба выскакивает из отравленной воды, пусть в воздухе смерть.
Таможенник утешает его, Таможенник любит его, Таможенник понимает его.
Таможенник плачет над ним и гладит его по голове, как мать гладит сына,
зашедшегося неутешно по поводу потери любимой игрушки. Вот здесь и неважно,
как все это выглядит друг для друга и что они скажут друг другу, - не
склеить, вот она суть, а склеить надо. Великий предлагает публичную комиссию
в том же зале, с его раскаяньем. Таможенник уверен, что любое напоминание о
происшедшем для Города - пагуба. Великий кивает - справедливо. Бежит зверь
из горящего леса. Летит птица из горящего леса. Охотник - вон он, ружье на
руку, и в обожженную шерсть, и паленые перья - хрясь из двух стволов... А
Таможенник добр, до двери Ухода проводил. Сам. Великий обнял его. Сочувствуя
Таможеннику, как никто понимая, что тому расхлебывать придется. Ах, если бы
полегче толкнуть, а лучше бы и совсем не толкать - и лес бы не горел, и Уход
бы по-другому принял. Великий бы принял Уход так, как принимает сон осенний
лес, медленно, лениво и безразлично роняя свои листья, как умирает птица на
лету, не сложив крыльев, как умирает вода, покрываясь чинно льдом, спрятав
жизнь внутрь, как умирает зерно, становясь хлебом... как умирает глава рода
человеческого, дождавшись своего часа, оставляя после себя веками,
монотонно, со скрипом, размеренно крутящееся колесо жизни, в котором не все
совершенно, как не бывает совершенно не воображаемое, а рукотворное колесо,
но которое надежно везет человека по накатанной дороге. Он умирал бы, как
умирает лед по весне, он умирал бы в мудрости и покое Великого Гримера,
дождавшись в Городе почти единственным естественного Ухода. Таможенник
смотрел на Великого, который уже встал на ступень лестницы. Лестница
вздрогнула, поплыла вниз, разошлись двери, мелькнул голубой купол, и опять
сошлись двери, и только ступени лестницы спешили, проникая сквозь камень, и
текли вниз. Еще одна забота с плеч долой, можно и самим собой побыть. Уже
позади то, из-за чего Таможенник сыр-бор зажигал, нету Великого. Кажись, и
делу конец, порадоваться бы! Порадуйся, найдя пропавший ботинок, когда ногу
уже отпилили. Счастлив, Таможенник? Счастлив, как стрелявший в зайца,
зайца-то, правда, нет, да ружье в руках вдрызг разнесло. Только и
результатов для себя что глаз вон да рука в кусты. Тут уж не о зайце, не о
победе думать, самому бы выжить.
XXIX Таможенник пришел, бедняга, домой, сел за стол, утопил в свои
белые теплые тонкие ладони лицо, просидел так неподвижно час, а может, и
более, и за это время немало мыслей, словно кони по лугу, пролетело в его
голове. И решений, сколько всадников на этих конях, сгинуло и пропало в
памяти. Пожалуй, в таком количестве единственный раз за долгие годы своей
тяжелой и кажущейся лишней для некоторых людей службы, а на самом деле не
только нужной (Таможенник усмехнулся, вспомнил наивные глаза Великого), а и
спасительной и сохраненной для всех, и он один знал почему - ибо границы
человеческого духа и плоти, коим не поставить предела, не только вызовут
спор внутри человека, не только разрушат его, что еще можно пережить и, по
крайней мере, принять, но и разрушат Город. Таможенник всегда спокойно
принимал попытку человека вырваться из-под его влияния, сделать то, что было
запрещено человеку законом и справедливостью, и даже, случалось, не сразу
отправлял его на Комиссию, случалось, не всегда соглашался с приговором
Комиссии - пример тому наш Гример. Но если речь шла о Городе! Таможенник
напрочь забывал и что такое великодушие, и что такое гуманность. Великодушие
для него не имело множественного числа, оно могло быть применимо только к
одному человеку. В этом смысле (черт бы побрал этого взбрыкнувшего бывшего
Великого) все было благополучно: активно в бунте было замешано всего
несколько сотен номеров. В какой-то степени они могли быть приняты за одного
человека, и тут дело было сделано - этому множественному одному человеку уже
был исполнен Уход. Пока Город сопел, и потел, и видел вещие сны, бедные души
грешников, обгоняя друг друга, как воздушные шары, полные высоты, торопились
сквозь дождь туда - отсюда. А тела? В городе, в котором постоянно идет
дождь, это ли проблема? Все растворимо - и тело тоже. Итак, с одной стороны
- этот множественный человек исчез, а с другой - и это было очевидно - слова
и действия этого человека лежали за пределами Ухода: они не растворились, не
исчезли в каналах, торопясь вниз с холма, за город, и для того, чтобы
действие этих слов было прекращено, и надежно нужно было назначить Уход
всем, кто слышал крамольные слова. Заразу выжигают каленым железом, чтобы
оставить здоровым тело, но вот беда, слышали те, кто сидел в зале, то есть
почти весь Город. Следовательно, можно было вполне бессомненно и уничтожить
причину, которая вела к уничтожению Города, но нельзя было уничтожить весь
Город, потому что во имя его сохранения существовал Таможенник и закон,
получалось, что во имя сохранения Города нужно было бы уничтожить Город.
Правда, в зале не было никого из не имеющих номера, но они ничего и не
смыслили в ремеслах Города и главных обязанностях горожан. Итак, или
остается то, что было, - следовательно, и он, Таможенник, минус
множественный человек, но тогда нарушается закон и одновременно исполняется
закон, - или уничтожается весь Город, то есть исполняется закон и
одновременно нарушается закон.
ХХХ Да, это был замкнутый круг. Таможенник стоял на границе власти,
власти над людьми. Но сам был подчинен силе, стоящей над ним, высшей, чем
его знания, умение владеть собой. Силе, легко осиливающей его изощренный ум,
- так пальцы сжимают бумагу, так нога слона давит попавшего под нее спящего
питона, так дробь разносит в клочья тельце воробья... Но в отличие от многих
стоящих на этой границе он знал о существовании этой силы и вел себя крайне
осторожно с нею и, когда случались на этой границе события, не торопился
поступить и не поступал осознанно, а доверяясь чувству этой существующей
силы. И в общем, за долгие годы ни разу не ошибся. Но сегодняшнее событие
требовало не только догадки - оно требовало помощи. Так автомобилист может
ехать, несмотря на то что кузов машины помят и пробит, а вся машина бренчит,
как телега; он будет ехать, когда с шипением выпустят из себя камеры колес
воздух, медленно, но можно ехать. Но когда одно из колес откатится в сторону
и, покружившись на месте, ляжет на асфальте, хотя еще работает мотор, делать
нечего - приходится остановиться. Вот и Таможенник застыл над оторванным
колесом - кругом. Таможенник нуждается в помощи. Но помощь дорого стоит, она
знак твоего бессилия. Стоящие над нами не любят выполнять за нас нашу
работу. Лучше найти другого, кто в состоянии выполнять ее сам. За помощь
приходится платить. Чем? Именем. Это еще переносимо. Уходом. К этому
Таможенник не готов. Он, ведавший жизнью каждого живущего в Городе, сам без
ужаса не мог думать об Уходе. Таможенник готов был согласиться, что это
ужасный недостаток для носящего Имя Таможенника, даже не недостаток, а
слабость, даже не слабость, а жалость. Но кто из живущих, даже самых
именитых, в чем-то или, по крайней мере, когда-то не был жалок?.. И в то же
время это был единственный выход. Только одному Богу известно, что следовало
делать на самом деле, но Таможенник был только Таможенником. И все же эти
путаные и сумбурные мысли в голове Таможенника неожиданно, как запутанный
ком бечевки (потянул за один конец, и вот она вся свободна - мотай в
клубок), распутались и сложились в ясное и простое решение. В конце концов,
он, столько лет служивший верховной силе, стоящей на границе между нею и
Городом... Между законом и человеком... Свободой или, вернее,
разнузданностью, в понимании Таможенника, и законом... Имел право решиться
на этот, не известный ни ему, ни предшественникам шаг. Да-да, заторопились
мысли: только Стоящий-над-всеми знает истину, в конце концов, даже в самом
страшном исходе для Таможенника возможен будет вариант: он и не имеющие
номеров, а остальным - Уход. Хотя это и будет нарушением закона, но не
разрушением его, потому что он, Таможенник, и Закон в этом Городе одно и то
же. И уже просто и легко стало жить ему, и уже мысли, похожие на ряды
неуклюжих цифр, обозначились в голове его. Это были птицы, которые, словно
осенью на юг, неслись и звали его за собой. И опять испугался Таможенник:
ведь это сомнение в его вере, зачем слышать, если достаточно знать, что он
существует. И опять передумал он, и опять стал проигрывать способ
уничтожения Города... И все в нем убедительно подчинялось идее: сохранить
себя, пожертвовать Городом, не нарушив Закона. И что-то случилось с ним,
может, интуиция, может, озарение, но мысли были сами по себе, а он сбил
меткими выстрелами каждую птицу, и добил прикладом каждую, и даже постоял и
посмотрел: не шевелятся ли они, и они не шевелились. А тело совершало то, от
чего только что так жестоко отказался разум...
XXXI ...Сейчас это должно произойти. Сколько страха, сколько сомнений
испытал Таможенник. Вряд ли обычный житель Города вынес бы все это, но ведь
Таможенник - так он, по крайней мере, сформулировал окончательно для себя, и
уверился в этом, и был искренним в этом - думал о горожанах, и это уберегло
его разум от взрыва в пространство, как взрывается и падает комета. Да и что
нам до того, как человек обманывает сам себя, чтобы исполнить с легкостью
то, что мерзко или лживо, но спасает в данную минуту, - нам ли не знать этой
техники. Разгадка проста, мы это должны исполнить, и нам надо ощущать, что,
во-первых, это добровольно, или это прекрасно, или это не для нас, или нас
заставили сделать и мы не виноваты, а во-вторых, нет выхода, а в-третьих, мы
все это делаем во имя какого-либо более великого блага, чем наше,
принимаемое и используемое нами зло. Таможенник лучше других мог делать это,
да и выхода действительно у него не было.
XXXII Кощунство - было имя намерению Таможенника. Слышать
Стоящего-над-всеми, получить из первых рук истину?! Конечно, Таможенник был
ближе всего к границе Стоящего-над-всеми, даже стоял на ней, но услышать -
значило перейти ее, стать на мгновенье ногой на чужую территорию, где другой
закон, не ведомый никому, где неизвестен каждый шаг и каждый вздох, где,
может быть, мгновенно, как лоскут бумаги, сгорает, обращаясь в пепел, тело,
где нечем дышать, откуда, может быть, нет возвращения, а если и есть, то
прежним ли и в какой форме? Чужая загадочная жизнь - имя твое смерть? Имя
твое - страх? Имя твое - пустота? Есть ли ты? Таможенника охватил озноб, как
будто тело стало тенью на волне, из воды налетел ветер, и тень искорежила
рябь, оно расплылось, перестало быть видимым прежнее отражение, и только
некие линии, даже не напоминающие человека, стлались по воде, гонимые
ветром. Да, тело стало рябью; так можно высыпать песок из стакана - только
что была точная форма, внутри стакана спрессованная в жесткий совершенный
цилиндр, - и вот только несколько желтых холмиков вперемежку с травой,
которая согнулась под тяжестью попавших на нее песчинок, но выпрямляется,
ибо ветер сдувает их с каждого листа... Граница между телом и мыслью позади.
Страх гонит человека туда? Любопытство? Выгода? Таможенник перешел границу,
чтобы уцелеть. Кость и мясо больше не мешали мысли. Мысль была размыта, как
огни сквозь дождь. Здесь, за линией своей власти, она не могла говорить и
спрашивать, но она могла слышать то, что было слышимо ею, или, вернее, -
воспринимать - ибо не слова это были. Кусты в темноте. Которые можно принять
и за человека и за медведя. И за страх. И за спасение, и за то, что не имело
имени, ибо не существовало в знании и опыте, но ветви можно было потрогать,
и ощутить их шершавую кору, омытую дождем, и понять, что живое застыло под
руками, что если оно и не поможет, то и не таит угрозы. Но вот мысль стала
еще легче. Таможенник попытался удержаться за этот куст, но было нечем, и
появилось ощущение высоты, холода, одиночества, которое жило в нем всегда,
но только сейчас узналось как одиночество. Высота тоже разделена на
территории, за границей одиночества было тепло, пар плыл, бел и желт: он
пахнул. В запахе границы не было, но там была таможня - без границы.
Ощущение надежды на спасение осталось лежать на полках таможни, как
отобранная валюта и оружие... И все-таки далее было тоже движение. Сознание,
как копоть, медленно встало на крыло и скользнуло за спину. Казалось, что
могло происходить, если нечем было воспринимать окружающее? Тело - размыто,
ощущение - на таможне, сознание - только запах гари, а через шаг и это как
след от ракеты на черном небе - нету! Ни-че-го! Ничего? Да из того, что
только мешает слышать, мешает понимать, мешает видеть. Ясность была
независимой - не стало ничего. И Таможенник существовал вообще, и он
перестал быть Таможенником бы, если это было просто так! Просто потому, что
нет предела возможности человека, просто чтобы голову сломить или испытать
себя: на какой высоте (или в какой глубине) перестает быть человек человеком
и кем он становится в этом пределе, а потом и за этим пределом. Но
Таможенник был з а ч е м, это было не испытание, и не забава, и не от жира,
и не от силы, и не от гордости: нужда и страх могут то, что недоступно
правде и силе. Выстрели в небо стрелой или пальни прямо над собой тяжелой
пулей, и где-то вверху кончится высота, мгновенье повисят стрела и пуля и,
как перезревший виноград, как убитая птица, упадут на землю, возле тебя.
Мгновенье - и Таможенник завис в высоте, за границей себя и перед границей
Стоящего-над-всеми. Вот оно. Помощь? Совет? Приказ? Ради него каша варилась.
Ради него жизнь на кон поставил. Ради него ум за разум завел. Так сегодня
шифровка за минуту передачи содержит сто двадцать страниц печатного текста.
Но нечем слышать, воспринимать, а тем более сознавать. Схватил будущей
памятью, как яблоко с ветки во время прыжка. И вот уже пустота, схваченное,
данное, а потом и мысль, как снежный ком липким снегом, обрастая ощущениями
и памятью, покатилась обратно. Да не как стрела или пуля по воздуху камнем -
вниз, а по наклонной лестнице, узкой и черной. Ступени были выщерблены,
усеяны битыми бутылками из-под виноградных вин и кислот, что поблескивали и