Страница:
А Барли не только не обижался, а наклонялся к нему вместе со стулом, стонал, хлопал в ладоши и требовал еще. Он подначивал Уолтера, вскакивал, мерил комнату шагами и кричал: «Но… Так в чем же оно, ваше „но“, черт подери?» Он обладал памятью и способностью схватывать на лету, как и предсказывал Уолтер. Его научная девственность уступила первому же натиску, едва Уолтер прочел вступительную лекцию о равновесии страха, которую ухитрился превратить в перечень всех человеческих безумств.
– Выхода нет, – объявил он удовлетворенно, – и никакие благие пожелания тут не помогут. Джинн в бутылку не воротится, конфронтация – навечно, объятия становятся все крепче, а игрушки – все изощреннее с каждым поколением, полная же безопасность равно недостижима для обеих сторон. Ни для главных игроков, ни для мерзопакостных новичков, которые каждый год вступают в клуб, состряпав себе портативную бомбочку. Мы устали во все это верить, потому что мы люди. Мы даже можем внушить себе, будто угроза исчезла бесследно. А этого не будет. Никогда, никогда, никогда.
– Так кто же, Уолт, нас спасет? – спросил Барли. – Вы и Недский?
– Если что-нибудь и спасет, в чем я сильно сомневаюсь, то тщеславие, – отрезал Уолтер. – Нет лидера, который хотел бы войти в историю в качестве осла, уничтожившего свою страну за считанные часы. Ну, и страх, конечно. Слава богу, большинство наших доблестных политиков отвергают самоубийство из чистого нарциссизма.
– А помимо этого, никакой надежды?
– Во всяком случае, для человека, – с удовлетворением сказал Уолтер, который не раз серьезно подумывал, не сменить ли ему дисциплину Службы на монастырскую.
– И чего же Гёте хочет добиться? – на сей раз чуть раздраженно спросил Барли.
– Спасти мир, конечно. Как мы все.
– Каким образом? В чем его идея?
– Это вы и должны выяснить, не так ли?
– Но что он нам уже сообщил? Почему мне нельзя это узнать?
– Дорогой мой, вы прямо как ребенок, – досадливо воскликнул Уолтер, но тут вмешался Нед.
– Вы знаете все, что вам необходимо знать, – сказал он убеждающе спокойно. – Вы связной. Вот для чего вас подготовили и кем он хочет вас видеть. Он сообщил нам, что у них там очень многое не действует. Он нарисовал картину полных неудач на каждом уровне: неточность, некомпетентность, путаница и в довершение всего – подтасованные результаты испытаний, отправляемые в Москву. Может быть, это правда, может быть, он это сочинил. А может быть, кто-то сочинил это за него. История заманчивая, как ни поверни.
– А мы считаем, что все правда? – упрямо настаивал Барли.
– Вам этого знать нельзя.
– Почему?
– Потому что на допросе любой заговорит. Героев больше нет. Вы заговорите, я заговорю, Уолтер заговорит, Гёте заговорит, она заговорит. Поэтому, если мы вам скажем, что нам о них известно, то рискуем поставить под угрозу нашу возможность за ними шпионить. Известен ли нам какой-то конкретный их секрет? Если ответ отрицательный, они поймут, что у нас не имеется программного обеспечения, или прибора, или формулы, или сверхсекретной наземной станции, которые обеспечили бы нам необходимые сведения. Но если ответ положительный, они примут необходимые меры, чтобы мы больше не могли продолжать наблюдать или подслушивать этим способом.
Мы с Барли играли в шахматы.
– Так вы считаете, что брак сохраняется только на расстоянии? – спросил он меня, возвращаясь к нашему недавнему разговору, словно мы его и не прерывали.
– Любовь, как мне кажется, – да, – ответил я, театрально содрогнувшись, и быстро перевел разговор на менее интимную тему.
Для его последнего вечера мисс Коуд вычистила серебро и приготовила лососину. Пригласили Боба, и он принес редкое солодовое виски и две бутылки сансерра. Но наш маленький праздник не вывел Барли из обычного самосозерцания, и только горячая заключительная проповедь Уолтера вырвала его из объятий хандры.
– Вопрос в том – почему, – внезапно прозвенел Уолтер, и его нелепый голос наполнил комнату, а сам он отхлебнул сансерра из моей рюмки. – Вот что нам нужно узнать. Не суть, а побуждение. Почему? Если мы поверим в побуждение, то мы поверим и человеку. И, следовательно, его материалам. Вначале было не слово, не дело, не дурацкий змей. Вначале было «почему». Почему она сорвала яблоко? От скуки? Из любопытства? Ее подкупили? Ее подстрекнул Адам? Если не он, то кто? Дьявол – это любимое оправдание любой девицы. Забудьте о нем! Кого она прикрывала? Недостаточно сказать: «Потому что вот оно – яблоко». Такого объяснения довольно для восхождения на Эверест. И даже для рая оно сойдет. Но для Гёте этого объяснения мало. Его мало для нас и уж, конечно же, мало для наших доблестных американских союзников, не правда ли, Боб?
А когда все мы расхохотались, он зажмурил глаза, и его голос стал еще пронзительнее.
– А взять очаровательную Катю! Почему Гёте выбирает именно ее? Почему он рискует ее жизнью? И почему она это допускает? Мы не знаем. Но должны узнать. Мы должны узнать о ней все, что можем, поскольку в нашей профессии связные – уже материал. Если Гёте тот, за кого себя выдает, голова девочки уже лежит на плахе. Это само собой разумеется. Если он не тот, какова ее роль? Она все это выдумала? Действительно ли она с ним связана? Связана ли она с кем-нибудь другим, и если да, то с кем? – Он ткнул бессильным указательным пальцем в лицо Барли. – А теперь, сэр, вы. Считает ли Гёте вас шпионом или нет? Может, кто-нибудь сказал ему, что вы шпион? Как хомяк, собирайте все зернышки, какие сможете. Да благословит Господь вас и всех, кто на вас ставит.
Я незаметно наполнил рюмки, и мы выпили. И я помню, что в полной тишине был отчетливо слышен бой Биг Бена, разносящийся вверх по реке от Вестминстера.
И только рано на следующее утро, когда до отъезда Барли оставалось несколько часов, мы позволили ему взглянуть на документы, которые он так настойчиво требовал в Лиссабоне, – на точную копию тетрадей Гёте, сделанную в Лэнгли под жестким грифом «Абсолютно секретно», вплоть до русской картонной обложки с изображением жизнерадостных советских школьников.
Взяв тетради обеими руками, Барли превратился в издателя, и все мы наблюдали за его преображением. Он раскрыл первую тетрадь, сощурился на корешковое поле, взвесил на руке и заглянул на последнюю страницу, видимо, прикидывая, сколько времени ему понадобится, чтобы все это прочитать. Потом взял вторую тетрадь, открыл наугад и, увидев тесные строчки, состроил физиономию: текст написан от руки да еще через один интервал – кто же сдает работу в таком виде?
Потом он пролистал все три тетради подряд, с удивлением переходя от иллюстрации к тексту и от текста к литературным всплескам. Голову он чуть откинул и наклонил набок, словно твердо решил своего мнения не высказывать.
Но когда он поднял глаза, я заметил, что они утратили чувство места и были устремлены на далекую вершину, видимую только ему и никому больше.
Обязательный обыск квартиры Барли в Хэмпстеде, произведенный Недом и Броком после его отъезда, не дал ничего, что могло бы раскрыть его душевное состояние. В завале на письменном столе был найден старый блокнот, в котором он привык делать записи. Последние были как будто свежими. Пожалуй, наиболее выразительным было двустишие, которое он выискал в одном из поздних произведений Стиви Смита:
Я не так боюсь темной ночи,
Как друзей, которых не знаю…
Нед добросовестно включил его в досье, но отказался делать какие-либо выводы. Назовите хоть одного джо, у которого накануне его первой операции не бегали бы по спине мурашки.
А из мусорной корзины Брок выудил старый счет с цитатой на обороте, которую он в конце концов проследил до Рётке, о чем по каким-то своим темным соображениям упомянул только через несколько недель:
Учусь, идя туда, куда идти я должен.
* * *
Глава 6
– Выхода нет, – объявил он удовлетворенно, – и никакие благие пожелания тут не помогут. Джинн в бутылку не воротится, конфронтация – навечно, объятия становятся все крепче, а игрушки – все изощреннее с каждым поколением, полная же безопасность равно недостижима для обеих сторон. Ни для главных игроков, ни для мерзопакостных новичков, которые каждый год вступают в клуб, состряпав себе портативную бомбочку. Мы устали во все это верить, потому что мы люди. Мы даже можем внушить себе, будто угроза исчезла бесследно. А этого не будет. Никогда, никогда, никогда.
– Так кто же, Уолт, нас спасет? – спросил Барли. – Вы и Недский?
– Если что-нибудь и спасет, в чем я сильно сомневаюсь, то тщеславие, – отрезал Уолтер. – Нет лидера, который хотел бы войти в историю в качестве осла, уничтожившего свою страну за считанные часы. Ну, и страх, конечно. Слава богу, большинство наших доблестных политиков отвергают самоубийство из чистого нарциссизма.
– А помимо этого, никакой надежды?
– Во всяком случае, для человека, – с удовлетворением сказал Уолтер, который не раз серьезно подумывал, не сменить ли ему дисциплину Службы на монастырскую.
– И чего же Гёте хочет добиться? – на сей раз чуть раздраженно спросил Барли.
– Спасти мир, конечно. Как мы все.
– Каким образом? В чем его идея?
– Это вы и должны выяснить, не так ли?
– Но что он нам уже сообщил? Почему мне нельзя это узнать?
– Дорогой мой, вы прямо как ребенок, – досадливо воскликнул Уолтер, но тут вмешался Нед.
– Вы знаете все, что вам необходимо знать, – сказал он убеждающе спокойно. – Вы связной. Вот для чего вас подготовили и кем он хочет вас видеть. Он сообщил нам, что у них там очень многое не действует. Он нарисовал картину полных неудач на каждом уровне: неточность, некомпетентность, путаница и в довершение всего – подтасованные результаты испытаний, отправляемые в Москву. Может быть, это правда, может быть, он это сочинил. А может быть, кто-то сочинил это за него. История заманчивая, как ни поверни.
– А мы считаем, что все правда? – упрямо настаивал Барли.
– Вам этого знать нельзя.
– Почему?
– Потому что на допросе любой заговорит. Героев больше нет. Вы заговорите, я заговорю, Уолтер заговорит, Гёте заговорит, она заговорит. Поэтому, если мы вам скажем, что нам о них известно, то рискуем поставить под угрозу нашу возможность за ними шпионить. Известен ли нам какой-то конкретный их секрет? Если ответ отрицательный, они поймут, что у нас не имеется программного обеспечения, или прибора, или формулы, или сверхсекретной наземной станции, которые обеспечили бы нам необходимые сведения. Но если ответ положительный, они примут необходимые меры, чтобы мы больше не могли продолжать наблюдать или подслушивать этим способом.
Мы с Барли играли в шахматы.
– Так вы считаете, что брак сохраняется только на расстоянии? – спросил он меня, возвращаясь к нашему недавнему разговору, словно мы его и не прерывали.
– Любовь, как мне кажется, – да, – ответил я, театрально содрогнувшись, и быстро перевел разговор на менее интимную тему.
Для его последнего вечера мисс Коуд вычистила серебро и приготовила лососину. Пригласили Боба, и он принес редкое солодовое виски и две бутылки сансерра. Но наш маленький праздник не вывел Барли из обычного самосозерцания, и только горячая заключительная проповедь Уолтера вырвала его из объятий хандры.
– Вопрос в том – почему, – внезапно прозвенел Уолтер, и его нелепый голос наполнил комнату, а сам он отхлебнул сансерра из моей рюмки. – Вот что нам нужно узнать. Не суть, а побуждение. Почему? Если мы поверим в побуждение, то мы поверим и человеку. И, следовательно, его материалам. Вначале было не слово, не дело, не дурацкий змей. Вначале было «почему». Почему она сорвала яблоко? От скуки? Из любопытства? Ее подкупили? Ее подстрекнул Адам? Если не он, то кто? Дьявол – это любимое оправдание любой девицы. Забудьте о нем! Кого она прикрывала? Недостаточно сказать: «Потому что вот оно – яблоко». Такого объяснения довольно для восхождения на Эверест. И даже для рая оно сойдет. Но для Гёте этого объяснения мало. Его мало для нас и уж, конечно же, мало для наших доблестных американских союзников, не правда ли, Боб?
А когда все мы расхохотались, он зажмурил глаза, и его голос стал еще пронзительнее.
– А взять очаровательную Катю! Почему Гёте выбирает именно ее? Почему он рискует ее жизнью? И почему она это допускает? Мы не знаем. Но должны узнать. Мы должны узнать о ней все, что можем, поскольку в нашей профессии связные – уже материал. Если Гёте тот, за кого себя выдает, голова девочки уже лежит на плахе. Это само собой разумеется. Если он не тот, какова ее роль? Она все это выдумала? Действительно ли она с ним связана? Связана ли она с кем-нибудь другим, и если да, то с кем? – Он ткнул бессильным указательным пальцем в лицо Барли. – А теперь, сэр, вы. Считает ли Гёте вас шпионом или нет? Может, кто-нибудь сказал ему, что вы шпион? Как хомяк, собирайте все зернышки, какие сможете. Да благословит Господь вас и всех, кто на вас ставит.
Я незаметно наполнил рюмки, и мы выпили. И я помню, что в полной тишине был отчетливо слышен бой Биг Бена, разносящийся вверх по реке от Вестминстера.
И только рано на следующее утро, когда до отъезда Барли оставалось несколько часов, мы позволили ему взглянуть на документы, которые он так настойчиво требовал в Лиссабоне, – на точную копию тетрадей Гёте, сделанную в Лэнгли под жестким грифом «Абсолютно секретно», вплоть до русской картонной обложки с изображением жизнерадостных советских школьников.
Взяв тетради обеими руками, Барли превратился в издателя, и все мы наблюдали за его преображением. Он раскрыл первую тетрадь, сощурился на корешковое поле, взвесил на руке и заглянул на последнюю страницу, видимо, прикидывая, сколько времени ему понадобится, чтобы все это прочитать. Потом взял вторую тетрадь, открыл наугад и, увидев тесные строчки, состроил физиономию: текст написан от руки да еще через один интервал – кто же сдает работу в таком виде?
Потом он пролистал все три тетради подряд, с удивлением переходя от иллюстрации к тексту и от текста к литературным всплескам. Голову он чуть откинул и наклонил набок, словно твердо решил своего мнения не высказывать.
Но когда он поднял глаза, я заметил, что они утратили чувство места и были устремлены на далекую вершину, видимую только ему и никому больше.
Обязательный обыск квартиры Барли в Хэмпстеде, произведенный Недом и Броком после его отъезда, не дал ничего, что могло бы раскрыть его душевное состояние. В завале на письменном столе был найден старый блокнот, в котором он привык делать записи. Последние были как будто свежими. Пожалуй, наиболее выразительным было двустишие, которое он выискал в одном из поздних произведений Стиви Смита:
Я не так боюсь темной ночи,
Как друзей, которых не знаю…
Нед добросовестно включил его в досье, но отказался делать какие-либо выводы. Назовите хоть одного джо, у которого накануне его первой операции не бегали бы по спине мурашки.
А из мусорной корзины Брок выудил старый счет с цитатой на обороте, которую он в конце концов проследил до Рётке, о чем по каким-то своим темным соображениям упомянул только через несколько недель:
Учусь, идя туда, куда идти я должен.
* * *
Глава 6
Катя проснулась будто от толчка и, как она убеждала себя потом, сразу же осознала, что день настал. Она была эмансипированной женщиной, что не мешало ей быть суеверной.
«Это было предопределено», – позже сказала она себе.
Сквозь ветхие занавески просвечивало белое солнце, восходящее над бетонной чащобой северной окраины Москвы. Башни из кирпича с яркими пятнами сохнущего белья устремлялись в пустое небо, точно розовые гиганты в лохмотьях.
«Сегодня понедельник, – подумала она, – я в своей постели. А вовсе не на той улице!» Ей вспомнился ее сон.
Проснувшись, она минуту лежала неподвижно, обозревая свой тайный мир и стараясь освободиться от неприятных мыслей. А когда ей это не удалось, спрыгнула с кровати, стремительно (как было ей свойственно) пронырнула с привычной ловкостью между развешанным бельем и еле держащимися кранами и встала под душ.
Красивая женщина, как и говорил Ландау, высокая, статная, но не полнотелая, с тонкой талией и сильными ногами. Пышные черные волосы становились совсем буйными, когда она была не в настроении ими заниматься. Насмешливо-лукавое, но умное лицо, казалось, оживляло все вокруг. Была ли она одета или обнажена, в каждом ее движении чувствовалась грация.
Приняв душ, она закрутила, как смогла, краны и стукнула по ним деревянным молотком: вот вам! Напевая, взяла зеркальце и вернулась в спальню, чтобы одеться. Опять эта улица! Но где? В Ленинграде или в Москве? Душ не смыл ее сна.
Спальня была крохотной – самой тесной из трех комнатушек, которые составляли ее квартиру, – ниша со встроенным шкафом и кроватью. Но Катя привыкла к тесноте, и ее быстрые движения – она расчесывала волосы, закручивала их в пучок и закапывала, готовясь идти на работу, – были полны неосознанного чувственного изящества. Квартира, собственно говоря, могла бы быть куда меньше, если бы Кате по роду ее работы не полагались лишние двадцать квадратных метров. Еще девять метров полагались дяде Матвею, а остальные были добыты благодаря близнецам и ее собственной предприимчивости. Нет, квартира ее устраивала.
А может, это была улица в Киеве, подумала она, вспоминая свою недавнюю поездку туда. Но в Киеве улицы широкие, а эта узкая.
Пока она одевалась, начал просыпаться весь дом, и Катя с облегчением прислушивалась к привычным звукам. Сначала за стеной прозвенел будильник Гоглидзе, поставленный на шесть тридцать, и сразу же завыла их сумасшедшая борзая, требуя, чтобы ее вывели на прогулку. Бедные Гоглидзе, надо что-нибудь им подарить. Месяц назад у Наташи умерла мать, а в пятницу отца Отара увезли в больницу с опухолью мозга. Отнесу им меда, подумала она и тут же криво улыбнулась, вспомнив своего бывшего любовника – художника-отказника, который вопреки всем законам природы умудрился установить нелегальный улей на крыше дома в одном из арбатских переулков. Он обошелся с ней на редкость подло, утверждали ее друзья. Но в мыслях Катя всегда его защищала. В конце концов, он художник, а может, даже и гений. Любовником он был чудесным и между приступами ярости умел ее смешить. А главное, она любила его за то, что он добился невозможного.
Следом за будильником Гоглидзе захныкала дочка Волковых, у которой резались зубки, а через секунду пол завибрировал в ритме новейшего американского рока – они включили свою недавно приобретенную японскую стереосистему. Откуда у них деньги на такие вещи? Катя сочувственно поставила себя на их место: Елизавета постоянно беременна, а Саша получает сто шестьдесят в месяц. За Волковыми дали о себе знать неулыбчивые Карповы – их приемник как будто не брал никаких станций, кроме «Маяка». Неделю назад обрушился карповский балкон, убив милиционера и собаку. Остряки в их доме предлагали собрать деньги на похороны собаки.
Теперь она стала Катей – кормилицей семьи. По понедельникам можно было купить свежих кур и овощи, которые в выходные тайно привозили частники: двоюродный брат ее подруги Тани подрабатывал как перекупщик. Позвонить Тане.
Думая об этом, она вспомнила про билеты на концерт. Решено! Как только она приедет на работу, сразу же возьмет те два билета в консерваторию, которые ей обещал редактор Барзин, чтобы загладить свое гнусное поведение на первомайском вечере, когда он, подвыпив, приставал к ней. Она, собственно, его приставаний не заметила, но Барзин всегда себя чем-то терзал, и какое она имеет право препятствовать его раскаянию, особенно если оно приняло форму билетов на концерт?
В обеденный перерыв, побегав по магазинам, она обменяет эти билеты у вахтера Морозова на обещанные двадцать четыре куска импортного мыла в красочной обертке. Это экзотическое мыло обеспечит ей тот отрез чистошерстяной шотландки в зеленую клетку, который директор магазина «Ткани» припрятал для нее на складе. Катя решительно не желала гадать почему. Днем после приема у венгров она передаст отрез Ольге Станиславской, которая в обмен на будущие одолжения сошьет близнецам по ковбойке ко дню рождения на гэдээровской швейной машинке, которую она недавно выменяла на зингеровскую, унаследованную от бабушки. А ткани еще останется, чтобы показать близнецов зубному врачу в спецполиклинике.
Так что прощай, концерт! Решено!
Телефон (польская драгоценность красного цвета с длинным шнуром) стоял в гостиной, где спал дядя Матвей. Володя сумел вынести его с комбината и великодушно оставил ей, когда ушел окончательно. Пройдя на цыпочках мимо спящего Матвея – и нежно на него посмотрев, потому что он был любимым братом ее отца, – она унесла аппарат через коридор к себе, села на кровать и начала набирать номер, еще не решив, с кем поговорить в первую очередь.
Двадцать минут она обзванивала знакомых, обмениваясь в основном сведениями о том, где что достать, но два-три разговора были более дружескими. Дважды, едва она вешала трубку, звонили ей. Вчера вечером у Зои был модный кинорежиссер из Чехословакии. Александра сказала, что он сногсшибателен, и сегодня она все поставит на карту и позвонит ему, только вот под каким предлогом? Катя пораскинула мозгами и нашла выход. Три скульптора-авангардиста, которым раньше не давали хода, собирались устроить свою выставку в Доме железнодорожников. Почему бы не пригласить его и вместе не пойти на эту выставку? Александра пришла в восторг. Катя всегда придумает идеальный вариант.
Говядину по ценам черного рынка можно покупать по четвергам вечером прямо из рефрижератора на шоссе, ведущем в Шереметьево, сообщила Люба: спросить татарина Джана, но держать его на расстоянии! В магазине на Кропоткинской с черного хода продают кубинские ананасы, сообщила Ольга: скажешь, что от Дмитрия, и заплати вдвое больше, чем попросят.
Положив трубку, Катя обнаружила, что у нее из головы не идет американская книга о разоружении, которую ей дал Назьян, новый редактор отдела документальной литературы в «Октябре». Он никому не нравился, и никто не понимал, как он получил такую должность. Однако вскоре выяснилось, что он хранит ключ от единственной копировальной машины, и это сразу поместило его в самые темные ряды чиновничьей рати. Набитые битком от пола до потолка книжные полки стояли в коридоре. Ей пришлось порядком порыться. Эта книга была троянским конем. Ей хотелось поскорее избавиться от нее, а заодно и от Назьяна.
«Кто-то собирается ее переводить? – сурово спросила она, а Назьян бродил по ее кабинету, заглядывая в письма, рылся в кипе непрочитанных рукописей. – Вы поэтому хотите, чтобы я ее прочитала?»
«Я подумал, что вам может быть интересно, – ответил он. – Вы же мать. С либеральными взглядами, что бы это ни означало. Вы всегда так горячо говорите о Чернобыле, загрязнении рек и армянах. Если вам она ни к чему, так не берите».
Обнаружив злосчастную книжку между томиками Хью Уолпола и Томаса Харди, она завернула ее в газету, сунула в пластиковую сумку, а сумку повесила на ручку входной двери, потому что теперь она помнила решительно все и так же решительно все забывала.
«Дверная ручка, которую мы вместе купили на тол – кучке, – подумала она с мимолетным сожалением. – Володя, мой бедный, дорогой, невыносимый муж, вынужденный лелеять свою историческую ностальгию в коммунальной квартире с пятью такими же, как ты, дурно попахивающими соломенными вдовцами».
Закончив все телефонные разговоры, она быстро полила цветы и пошла будить близнецов. Они спали, лежа в односпальной кровати по диагонали. Наклонившись, Катя глядела на них с благоговейным страхом, не находя в себе смелости до них дотронуться. Потом улыбнулась, чтобы, проснувшись, они сразу увидели ее улыбку.
И следующий час она целиком посвятила им, как старалась делать каждый день. Сварила кашу, очистила им по апельсину и пела с ними всякие дурацкие песни, а в завершение – самую любимую – «Марш энтузиастов», которую они прорычали хором, прижав подбородки к груди, как герои революции, – не зная, правда (в отличие от Кати, которую это каждый раз очень забавляло), что они заодно поют мотив нацистского марша. Пока они пили чай, Катя завернула им завтрак – котлеты с белым хлебом для Сергея и с черным – для Анны. Потом пристегнула Сергею воротничок и поправила на Анне красный галстук, после чего причесала обоих: директором школы был шовинист, который проповедовал, что опрятность – дань уважения государству.
Проделав все это, она нагнулась и притянула близнецов к себе – такая в последний месяц у нее завелась привычка по понедельникам.
– Ну-ка, что вы сделаете, если однажды вечером мама не придет домой? Если ей придется умчаться на какую-нибудь конференцию или навестить больного? – спросила она весело.
– Позвоним папе и попросим его прийти и посидеть с нами, – сказал Сергей, высвобождаясь из ее рук.
– А я пригляжу за дядей Матвеем, – сказала Анна.
– Но если и папы не будет, что вы тогда сделаете?
Они захихикали: Сергей – потому, что такое предположение его смутило, Анна – от сладкого испуга перед возможной бедой.
– Пойдем к тете Оле! – закричала Анна. – Заведем игрушечную канарейку тети Оли! Заставим ее петь!
– А номер телефона тети Оли помните? Его вы спеть можете?
Они пропели номер, хохоча все втроем. Близнецы продолжали смеяться, шумно сбегая впереди нее по вонючей лестнице, которая подросткам служила любовным гнездышком, а алкоголикам – распивочной и, видимо, почти всем, кроме них троих, – уборной. Выйдя на солнечный свет, они, держась за руки, пошли через парк к школе. Катя – посередине.
– Товарищ, какая сегодня главная цель вашей жизни? – спросила Катя Сергея с притворной свирепостью, поправив ему воротничок.
– Всеми своими силами служить народу и партии.
– И?
– И не дать Виталию Карпову слямзить мой завтрак!
Под новый взрыв смеха близнецы побежали от нее вверх по каменным ступенькам. Катя махала им вслед, пока они не скрылись за дверью.
В метро она видела все слишком четко и как бы на расстоянии. Ей бросилась в глаза угрюмость пассажиров, словно сама она не принадлежала к их числу. И все они читали московские газеты – картина, которая была бы немыслима год назад, когда газетами можно было пользоваться разве что как туалетной бумагой или для заклейки оконных рам на зиму. В любой другой день Катя, может быть, тоже почитала бы – если не газету, так книгу или рукопись. Но нынче, несмотря на все попытки избавиться от воспоминаний о своем идиотском сне, она жила многими жизнями одновременно. Она варит рыбный суп для своего отца, чтобы загладить какую-то проказу. Она, изнывая, сидит за пианино, а старенькая Татьяна Сергеевна выговаривает ей за легкомыслие. Она бежит по улице и не может проснуться. Или улица бежит за ней. Наверное, поэтому она чуть не пропустила станцию, на которой следовало сделать пересадку.
Подходя к зданию, где помещалась ее редакция, она в который раз подумала, что этот робкий модернизм потрескавшегося дерева и слезящегося бетона больше годился бы для общественного бассейна, чем для государственного издательства. В вестибюле она с удивлением увидела рабочих, которые пилили и стучали молотками, и на секунду ей пришла в голову отвратительная мысль, что они строят эшафот для ее казни.
– Средства были выделены нам шесть лет назад, – прохрипел старик Морозов, который всегда перекидывался с ней словечком. – И вот теперь какой-то чин соблаговолил подписать приказ.
Лифт, как обычно, был на ремонте. Лифты и церкви в России, подумала она, всегда на ремонте. Она начала быстро подниматься по лестнице, сама не понимая, почему торопится, громко и весело здороваясь со всеми, кто в этом нуждался. Позже, вспомнив об этой спешке, она подумала, не подгонял ли ее подсознательно трезвон телефона у нее в комнате, ведь, когда она вошла, он просто надрывался, словно требуя избавить его от невыносимых страданий.
Она схватила трубку и, не переведя дыхания, сказала «да», но, очевидно, поторопилась, потому что услышала мужской голос, который по-английски просил к телефону мадам Орлову.
– Мадам Орлова слушает, – ответила она по-английски.
– Мадам Екатерина Орлова?
– А кто это? – спросила она, улыбаясь. – Лорд Питер Уимси? [7]Кто говорит?
«Кто-то из моих глупых друзей меня разыгрывает. Муж Любы опять надеется на свидание». Но тут во рту у нее пересохло.
– Боюсь, вы меня не знаете. Меня зовут Скотт Блейр. Барли Скотт Блейр из лондонского издательства «Аберкромби и Блейр». Я здесь по делу. По-моему, у нас есть общий друг. Ники Ландау. Ники категорически потребовал, чтобы я вам позвонил. Ну так здравствуйте!
– Здравствуйте! – услышала Катя свой ответ и почувствовала, как ее захлестывает горячая волна и под ложечкой возникает щемящая боль.
В эту секунду в комнату вошел Назьян, руки в карманах и небритый – в доказательство своей интеллектуальности. Увидев, что она разговаривает, он ссутулился и, обиженно надув губы, придвинул к ней свое уродливое лицо, давая понять, чтобы она повесила трубку.
– Бонжур вам, Катя Борисовна, – саркастически сказал он.
Но в трубке снова раздался настойчивый голос, подчиняя ее себе. Голос был энергичным, и она предположила, что его обладатель высокого роста. Голос был уверенным, и она решила, что этот человек самонадеян – англичанин, который носит дорогие костюмы, некультурен и ходит, заложив руки за спину.
– Послушайте, звоню я вам вот почему, – говорил он. – Ники же обещал найти для вас одно из первых иллюстрированных изданий Джейн Остин, так? – Он не дал ей времени ответить, так или не так. – И я привез с собой пару томиков, очень недурных, по правде говоря. И не могли бы мы договориться, где я могу вам их передать? Так, чтобы было удобно нам обоим.
Устав пялиться на нее, Назьян, как обычно, стал перебирать бумаги у нее на столе.
– Вы очень любезны, – сказала она в трубку скучнейшим голосом, а свое лицо сделала безжизненным и официальным. Ради Назьяна. И заперла свои мысли. Ради себя.
– Ники еще прислал вам тонну джексоновского чая, – продолжал голос.
– Тонну? – переспросила Катя. – О чем вы говорите?
– А я даже не подозревал, что фирма «Джексон» еще существует. У них был чудесный магазин на Пиккадилли, в нескольких шагах от «Хэтчарда». Короче говоря, передо мной сейчас лежат три разных сорта их чая…
Он вдруг пропал.
«Его арестовали, – подумала она. – Он и не звонил вовсе. Я опять сплю. Господи, что же мне теперь делать?»
– …ассамский, дарджелингский и «Орандж пекоэ». А что значит «пекоэ»? По-моему, звучит как название тропической птички.
– Не знаю. Мне кажется, это какое-то растение.
– Вероятно, вы правы. В любом случае вопрос в том, как мне все это передать вам. Доставить вам? Или, может быть, вы заедете в гостиницу, где мы могли бы официально представиться друг другу и выпить по рюмочке?
Ей начинало нравиться его многословие. Он давал ей время обрести равновесие. Катя провела пальцами по волосам, обнаружив, к своему удивлению, что они совсем не растрепались.
– Вы мне не сказали, в какой гостинице остановились, – строго возразила она.
Назьян неодобрительно дернул головой.
– А ведь правда! Как глупо с моей стороны. Я в «Одессе». Знаете «Одессу»? Напротив старых бань. Она мне очень нравится. Я всегда прошу, чтобы меня поселили там, хотя не всегда получается. Днем у меня полно всяких встреч – как обычно, когда приезжаешь ненадолго, – но вечера относительно свободны, конечно, если вам удобно. Я хотел спросить: может быть, сегодня же? Зачем откладывать? Сегодня вечером вам удобно?
Назьян поднес зажигалку к очередной вонючей сигарете, хотя вся редакция знала, что она терпеть не может табачный дым. Закурив, он откинул голову и затянулся, сложив трубочкой почти женские губы. Она нахмурилась, но он не обратил внимания.
– Пожалуй, это меня устраивает, – сказала она воинственно. – Вечером мне надо быть на официальном приеме неподалеку оттуда. Прием в честь важной венгерской делегации, – добавила она, не зная толком, кого хочет поразить. – Мы его давно ждали.
– Замечательно. Чудесно. А время? Шесть? Восемь? Что вам больше подходит?
– Прием назначен на шесть. Я приду примерно четверть девятого.
– Договорились: примерно-четверть-девятого. Как меня зовут, вы запомнили? Скотт Блейр. Скотт – помните, в Антарктиде? Я высокий, очень дряхлый, мне около двухсот лет. Ношу очки, сквозь которые ничего не вижу. Но Ники сказал, что вы – советский вариант Венеры Милосской, так что вас я, конечно, в любом случае узнаю.
«Это было предопределено», – позже сказала она себе.
Сквозь ветхие занавески просвечивало белое солнце, восходящее над бетонной чащобой северной окраины Москвы. Башни из кирпича с яркими пятнами сохнущего белья устремлялись в пустое небо, точно розовые гиганты в лохмотьях.
«Сегодня понедельник, – подумала она, – я в своей постели. А вовсе не на той улице!» Ей вспомнился ее сон.
Проснувшись, она минуту лежала неподвижно, обозревая свой тайный мир и стараясь освободиться от неприятных мыслей. А когда ей это не удалось, спрыгнула с кровати, стремительно (как было ей свойственно) пронырнула с привычной ловкостью между развешанным бельем и еле держащимися кранами и встала под душ.
Красивая женщина, как и говорил Ландау, высокая, статная, но не полнотелая, с тонкой талией и сильными ногами. Пышные черные волосы становились совсем буйными, когда она была не в настроении ими заниматься. Насмешливо-лукавое, но умное лицо, казалось, оживляло все вокруг. Была ли она одета или обнажена, в каждом ее движении чувствовалась грация.
Приняв душ, она закрутила, как смогла, краны и стукнула по ним деревянным молотком: вот вам! Напевая, взяла зеркальце и вернулась в спальню, чтобы одеться. Опять эта улица! Но где? В Ленинграде или в Москве? Душ не смыл ее сна.
Спальня была крохотной – самой тесной из трех комнатушек, которые составляли ее квартиру, – ниша со встроенным шкафом и кроватью. Но Катя привыкла к тесноте, и ее быстрые движения – она расчесывала волосы, закручивала их в пучок и закапывала, готовясь идти на работу, – были полны неосознанного чувственного изящества. Квартира, собственно говоря, могла бы быть куда меньше, если бы Кате по роду ее работы не полагались лишние двадцать квадратных метров. Еще девять метров полагались дяде Матвею, а остальные были добыты благодаря близнецам и ее собственной предприимчивости. Нет, квартира ее устраивала.
А может, это была улица в Киеве, подумала она, вспоминая свою недавнюю поездку туда. Но в Киеве улицы широкие, а эта узкая.
Пока она одевалась, начал просыпаться весь дом, и Катя с облегчением прислушивалась к привычным звукам. Сначала за стеной прозвенел будильник Гоглидзе, поставленный на шесть тридцать, и сразу же завыла их сумасшедшая борзая, требуя, чтобы ее вывели на прогулку. Бедные Гоглидзе, надо что-нибудь им подарить. Месяц назад у Наташи умерла мать, а в пятницу отца Отара увезли в больницу с опухолью мозга. Отнесу им меда, подумала она и тут же криво улыбнулась, вспомнив своего бывшего любовника – художника-отказника, который вопреки всем законам природы умудрился установить нелегальный улей на крыше дома в одном из арбатских переулков. Он обошелся с ней на редкость подло, утверждали ее друзья. Но в мыслях Катя всегда его защищала. В конце концов, он художник, а может, даже и гений. Любовником он был чудесным и между приступами ярости умел ее смешить. А главное, она любила его за то, что он добился невозможного.
Следом за будильником Гоглидзе захныкала дочка Волковых, у которой резались зубки, а через секунду пол завибрировал в ритме новейшего американского рока – они включили свою недавно приобретенную японскую стереосистему. Откуда у них деньги на такие вещи? Катя сочувственно поставила себя на их место: Елизавета постоянно беременна, а Саша получает сто шестьдесят в месяц. За Волковыми дали о себе знать неулыбчивые Карповы – их приемник как будто не брал никаких станций, кроме «Маяка». Неделю назад обрушился карповский балкон, убив милиционера и собаку. Остряки в их доме предлагали собрать деньги на похороны собаки.
Теперь она стала Катей – кормилицей семьи. По понедельникам можно было купить свежих кур и овощи, которые в выходные тайно привозили частники: двоюродный брат ее подруги Тани подрабатывал как перекупщик. Позвонить Тане.
Думая об этом, она вспомнила про билеты на концерт. Решено! Как только она приедет на работу, сразу же возьмет те два билета в консерваторию, которые ей обещал редактор Барзин, чтобы загладить свое гнусное поведение на первомайском вечере, когда он, подвыпив, приставал к ней. Она, собственно, его приставаний не заметила, но Барзин всегда себя чем-то терзал, и какое она имеет право препятствовать его раскаянию, особенно если оно приняло форму билетов на концерт?
В обеденный перерыв, побегав по магазинам, она обменяет эти билеты у вахтера Морозова на обещанные двадцать четыре куска импортного мыла в красочной обертке. Это экзотическое мыло обеспечит ей тот отрез чистошерстяной шотландки в зеленую клетку, который директор магазина «Ткани» припрятал для нее на складе. Катя решительно не желала гадать почему. Днем после приема у венгров она передаст отрез Ольге Станиславской, которая в обмен на будущие одолжения сошьет близнецам по ковбойке ко дню рождения на гэдээровской швейной машинке, которую она недавно выменяла на зингеровскую, унаследованную от бабушки. А ткани еще останется, чтобы показать близнецов зубному врачу в спецполиклинике.
Так что прощай, концерт! Решено!
Телефон (польская драгоценность красного цвета с длинным шнуром) стоял в гостиной, где спал дядя Матвей. Володя сумел вынести его с комбината и великодушно оставил ей, когда ушел окончательно. Пройдя на цыпочках мимо спящего Матвея – и нежно на него посмотрев, потому что он был любимым братом ее отца, – она унесла аппарат через коридор к себе, села на кровать и начала набирать номер, еще не решив, с кем поговорить в первую очередь.
Двадцать минут она обзванивала знакомых, обмениваясь в основном сведениями о том, где что достать, но два-три разговора были более дружескими. Дважды, едва она вешала трубку, звонили ей. Вчера вечером у Зои был модный кинорежиссер из Чехословакии. Александра сказала, что он сногсшибателен, и сегодня она все поставит на карту и позвонит ему, только вот под каким предлогом? Катя пораскинула мозгами и нашла выход. Три скульптора-авангардиста, которым раньше не давали хода, собирались устроить свою выставку в Доме железнодорожников. Почему бы не пригласить его и вместе не пойти на эту выставку? Александра пришла в восторг. Катя всегда придумает идеальный вариант.
Говядину по ценам черного рынка можно покупать по четвергам вечером прямо из рефрижератора на шоссе, ведущем в Шереметьево, сообщила Люба: спросить татарина Джана, но держать его на расстоянии! В магазине на Кропоткинской с черного хода продают кубинские ананасы, сообщила Ольга: скажешь, что от Дмитрия, и заплати вдвое больше, чем попросят.
Положив трубку, Катя обнаружила, что у нее из головы не идет американская книга о разоружении, которую ей дал Назьян, новый редактор отдела документальной литературы в «Октябре». Он никому не нравился, и никто не понимал, как он получил такую должность. Однако вскоре выяснилось, что он хранит ключ от единственной копировальной машины, и это сразу поместило его в самые темные ряды чиновничьей рати. Набитые битком от пола до потолка книжные полки стояли в коридоре. Ей пришлось порядком порыться. Эта книга была троянским конем. Ей хотелось поскорее избавиться от нее, а заодно и от Назьяна.
«Кто-то собирается ее переводить? – сурово спросила она, а Назьян бродил по ее кабинету, заглядывая в письма, рылся в кипе непрочитанных рукописей. – Вы поэтому хотите, чтобы я ее прочитала?»
«Я подумал, что вам может быть интересно, – ответил он. – Вы же мать. С либеральными взглядами, что бы это ни означало. Вы всегда так горячо говорите о Чернобыле, загрязнении рек и армянах. Если вам она ни к чему, так не берите».
Обнаружив злосчастную книжку между томиками Хью Уолпола и Томаса Харди, она завернула ее в газету, сунула в пластиковую сумку, а сумку повесила на ручку входной двери, потому что теперь она помнила решительно все и так же решительно все забывала.
«Дверная ручка, которую мы вместе купили на тол – кучке, – подумала она с мимолетным сожалением. – Володя, мой бедный, дорогой, невыносимый муж, вынужденный лелеять свою историческую ностальгию в коммунальной квартире с пятью такими же, как ты, дурно попахивающими соломенными вдовцами».
Закончив все телефонные разговоры, она быстро полила цветы и пошла будить близнецов. Они спали, лежа в односпальной кровати по диагонали. Наклонившись, Катя глядела на них с благоговейным страхом, не находя в себе смелости до них дотронуться. Потом улыбнулась, чтобы, проснувшись, они сразу увидели ее улыбку.
И следующий час она целиком посвятила им, как старалась делать каждый день. Сварила кашу, очистила им по апельсину и пела с ними всякие дурацкие песни, а в завершение – самую любимую – «Марш энтузиастов», которую они прорычали хором, прижав подбородки к груди, как герои революции, – не зная, правда (в отличие от Кати, которую это каждый раз очень забавляло), что они заодно поют мотив нацистского марша. Пока они пили чай, Катя завернула им завтрак – котлеты с белым хлебом для Сергея и с черным – для Анны. Потом пристегнула Сергею воротничок и поправила на Анне красный галстук, после чего причесала обоих: директором школы был шовинист, который проповедовал, что опрятность – дань уважения государству.
Проделав все это, она нагнулась и притянула близнецов к себе – такая в последний месяц у нее завелась привычка по понедельникам.
– Ну-ка, что вы сделаете, если однажды вечером мама не придет домой? Если ей придется умчаться на какую-нибудь конференцию или навестить больного? – спросила она весело.
– Позвоним папе и попросим его прийти и посидеть с нами, – сказал Сергей, высвобождаясь из ее рук.
– А я пригляжу за дядей Матвеем, – сказала Анна.
– Но если и папы не будет, что вы тогда сделаете?
Они захихикали: Сергей – потому, что такое предположение его смутило, Анна – от сладкого испуга перед возможной бедой.
– Пойдем к тете Оле! – закричала Анна. – Заведем игрушечную канарейку тети Оли! Заставим ее петь!
– А номер телефона тети Оли помните? Его вы спеть можете?
Они пропели номер, хохоча все втроем. Близнецы продолжали смеяться, шумно сбегая впереди нее по вонючей лестнице, которая подросткам служила любовным гнездышком, а алкоголикам – распивочной и, видимо, почти всем, кроме них троих, – уборной. Выйдя на солнечный свет, они, держась за руки, пошли через парк к школе. Катя – посередине.
– Товарищ, какая сегодня главная цель вашей жизни? – спросила Катя Сергея с притворной свирепостью, поправив ему воротничок.
– Всеми своими силами служить народу и партии.
– И?
– И не дать Виталию Карпову слямзить мой завтрак!
Под новый взрыв смеха близнецы побежали от нее вверх по каменным ступенькам. Катя махала им вслед, пока они не скрылись за дверью.
В метро она видела все слишком четко и как бы на расстоянии. Ей бросилась в глаза угрюмость пассажиров, словно сама она не принадлежала к их числу. И все они читали московские газеты – картина, которая была бы немыслима год назад, когда газетами можно было пользоваться разве что как туалетной бумагой или для заклейки оконных рам на зиму. В любой другой день Катя, может быть, тоже почитала бы – если не газету, так книгу или рукопись. Но нынче, несмотря на все попытки избавиться от воспоминаний о своем идиотском сне, она жила многими жизнями одновременно. Она варит рыбный суп для своего отца, чтобы загладить какую-то проказу. Она, изнывая, сидит за пианино, а старенькая Татьяна Сергеевна выговаривает ей за легкомыслие. Она бежит по улице и не может проснуться. Или улица бежит за ней. Наверное, поэтому она чуть не пропустила станцию, на которой следовало сделать пересадку.
Подходя к зданию, где помещалась ее редакция, она в который раз подумала, что этот робкий модернизм потрескавшегося дерева и слезящегося бетона больше годился бы для общественного бассейна, чем для государственного издательства. В вестибюле она с удивлением увидела рабочих, которые пилили и стучали молотками, и на секунду ей пришла в голову отвратительная мысль, что они строят эшафот для ее казни.
– Средства были выделены нам шесть лет назад, – прохрипел старик Морозов, который всегда перекидывался с ней словечком. – И вот теперь какой-то чин соблаговолил подписать приказ.
Лифт, как обычно, был на ремонте. Лифты и церкви в России, подумала она, всегда на ремонте. Она начала быстро подниматься по лестнице, сама не понимая, почему торопится, громко и весело здороваясь со всеми, кто в этом нуждался. Позже, вспомнив об этой спешке, она подумала, не подгонял ли ее подсознательно трезвон телефона у нее в комнате, ведь, когда она вошла, он просто надрывался, словно требуя избавить его от невыносимых страданий.
Она схватила трубку и, не переведя дыхания, сказала «да», но, очевидно, поторопилась, потому что услышала мужской голос, который по-английски просил к телефону мадам Орлову.
– Мадам Орлова слушает, – ответила она по-английски.
– Мадам Екатерина Орлова?
– А кто это? – спросила она, улыбаясь. – Лорд Питер Уимси? [7]Кто говорит?
«Кто-то из моих глупых друзей меня разыгрывает. Муж Любы опять надеется на свидание». Но тут во рту у нее пересохло.
– Боюсь, вы меня не знаете. Меня зовут Скотт Блейр. Барли Скотт Блейр из лондонского издательства «Аберкромби и Блейр». Я здесь по делу. По-моему, у нас есть общий друг. Ники Ландау. Ники категорически потребовал, чтобы я вам позвонил. Ну так здравствуйте!
– Здравствуйте! – услышала Катя свой ответ и почувствовала, как ее захлестывает горячая волна и под ложечкой возникает щемящая боль.
В эту секунду в комнату вошел Назьян, руки в карманах и небритый – в доказательство своей интеллектуальности. Увидев, что она разговаривает, он ссутулился и, обиженно надув губы, придвинул к ней свое уродливое лицо, давая понять, чтобы она повесила трубку.
– Бонжур вам, Катя Борисовна, – саркастически сказал он.
Но в трубке снова раздался настойчивый голос, подчиняя ее себе. Голос был энергичным, и она предположила, что его обладатель высокого роста. Голос был уверенным, и она решила, что этот человек самонадеян – англичанин, который носит дорогие костюмы, некультурен и ходит, заложив руки за спину.
– Послушайте, звоню я вам вот почему, – говорил он. – Ники же обещал найти для вас одно из первых иллюстрированных изданий Джейн Остин, так? – Он не дал ей времени ответить, так или не так. – И я привез с собой пару томиков, очень недурных, по правде говоря. И не могли бы мы договориться, где я могу вам их передать? Так, чтобы было удобно нам обоим.
Устав пялиться на нее, Назьян, как обычно, стал перебирать бумаги у нее на столе.
– Вы очень любезны, – сказала она в трубку скучнейшим голосом, а свое лицо сделала безжизненным и официальным. Ради Назьяна. И заперла свои мысли. Ради себя.
– Ники еще прислал вам тонну джексоновского чая, – продолжал голос.
– Тонну? – переспросила Катя. – О чем вы говорите?
– А я даже не подозревал, что фирма «Джексон» еще существует. У них был чудесный магазин на Пиккадилли, в нескольких шагах от «Хэтчарда». Короче говоря, передо мной сейчас лежат три разных сорта их чая…
Он вдруг пропал.
«Его арестовали, – подумала она. – Он и не звонил вовсе. Я опять сплю. Господи, что же мне теперь делать?»
– …ассамский, дарджелингский и «Орандж пекоэ». А что значит «пекоэ»? По-моему, звучит как название тропической птички.
– Не знаю. Мне кажется, это какое-то растение.
– Вероятно, вы правы. В любом случае вопрос в том, как мне все это передать вам. Доставить вам? Или, может быть, вы заедете в гостиницу, где мы могли бы официально представиться друг другу и выпить по рюмочке?
Ей начинало нравиться его многословие. Он давал ей время обрести равновесие. Катя провела пальцами по волосам, обнаружив, к своему удивлению, что они совсем не растрепались.
– Вы мне не сказали, в какой гостинице остановились, – строго возразила она.
Назьян неодобрительно дернул головой.
– А ведь правда! Как глупо с моей стороны. Я в «Одессе». Знаете «Одессу»? Напротив старых бань. Она мне очень нравится. Я всегда прошу, чтобы меня поселили там, хотя не всегда получается. Днем у меня полно всяких встреч – как обычно, когда приезжаешь ненадолго, – но вечера относительно свободны, конечно, если вам удобно. Я хотел спросить: может быть, сегодня же? Зачем откладывать? Сегодня вечером вам удобно?
Назьян поднес зажигалку к очередной вонючей сигарете, хотя вся редакция знала, что она терпеть не может табачный дым. Закурив, он откинул голову и затянулся, сложив трубочкой почти женские губы. Она нахмурилась, но он не обратил внимания.
– Пожалуй, это меня устраивает, – сказала она воинственно. – Вечером мне надо быть на официальном приеме неподалеку оттуда. Прием в честь важной венгерской делегации, – добавила она, не зная толком, кого хочет поразить. – Мы его давно ждали.
– Замечательно. Чудесно. А время? Шесть? Восемь? Что вам больше подходит?
– Прием назначен на шесть. Я приду примерно четверть девятого.
– Договорились: примерно-четверть-девятого. Как меня зовут, вы запомнили? Скотт Блейр. Скотт – помните, в Антарктиде? Я высокий, очень дряхлый, мне около двухсот лет. Ношу очки, сквозь которые ничего не вижу. Но Ники сказал, что вы – советский вариант Венеры Милосской, так что вас я, конечно, в любом случае узнаю.