Страница:
– А как вы отнеслись к этому? – спросил Барли.
– Мне было за него стыдно. Я сказала ему, что он был для меня идеалом и я в нем обманулась. Я начиталась Стендаля и обращалась к нему как благородная героиня французского романа. Но я действительно считала, что он принял безнравственное решение. Он утверждал одно, а поступил наоборот. В Советском Союзе, сказала я ему, так поступают очень многие. Я сказала, что не буду с ним разговаривать до тех пор, пока он не откажется от своего безнравственного выбора. Я напомнила ему о Э.М.Форстере [14]которым мы оба восхищались. Я сказала ему, что он должен согласовывать свои мысли с поступками. Вскоре, естественно, я смягчилась, и мы возобновили наши отношения, но они утратили романтичность, и когда он занялся своей новой работой, то переписывались мы уже с прохладцей. Мне было за него стыдно. Может быть, и за себя тоже.
– И вы вышли замуж за Володю, – сказал Барли.
– Совершенно верно.
– А Якова сохранили на стороне, – предположил он, будто это было самой нормальной вещью на свете.
Она смутилась и рассердилась одновременно.
– Да, некоторое время мы с Яковом тайно встречались. Не часто, но иногда. Он говорил, что мы – роман, который еще не дописан. Каждый из нас ждал, что другой решит его судьбу. Яков был прав, но я не осознала тогда силы его влияния на меня и моего влияния на него. Мне казалось, встречайся мы чаще, мы могли бы освободиться друг от друга. Когда я поняла, что это не так, то перестала видеться с ним. Я любила его, но отказалась с ним видеться. И потом, я была беременна от Володи.
– Когда вы снова встретились?
– После прошлой Московской книжной ярмарки. Вы сыграли роль катализатора. Он был в отпуске и очень сильно пил. Он написал множество докладных начальству и подал много официальных жалоб. Но на систему ни одна никакого действия не возымела, хотя, мне кажется, у властей он начал вызывать раздражение. Все, что вы говорили, запало ему в душу. В критический момент его жизни вы выразили его мысли в словах, а слова увязали с конкретными действиями, что Якову дается не просто. На следующий день он нашел предлог позвонить мне на работу. Он попросил у друга ключ от квартиры. Наши отношения с Володей к тому времени распались, хотя мы продолжали жить под одной крышей, потому что Володя все еще не получил квартиры. Пока мы сидели в комнате его друга, Яков очень много о вас говорил. Вы все разложили по полочкам для него. Он так и сказал: «Этот англичанин подсказал мне решение. Отныне должно быть только действие, только самопожертвование, – сказал он. – Слова – проклятие русского общества. Они подменяют дело». Яков знал, что я соприкасаюсь с западными издательствами, и попросил следить, не появится ли ваша фамилия в списках иностранных гостей. А сам сразу засел за рукопись, которую мне предстояло передать вам. Он очень много пил. Я тревожилась за него. «Как ты можешь писать, когда пьян?» Он ответил, что пьет, чтобы выжить.
Барли снова глотнул виски.
– А вы рассказали Володе о Якове?
– Нет.
– Но Володя узнал?
– Нет.
– Так кому же об этом известно?
Видимо, она уже задавала себе этот вопрос, поскольку ответила очень быстро:
– Яков ничего не говорит своим друзьям. Это я знаю. Если квартиру для свидания подыскиваю я, то говорю только, что она нужна мне, а зачем – не объясняю.
– А ваши подруги? Им ни намека?
– Мы не ангелы. Если я прошу их о кое-каких услугах, они делают соответствующие выводы. Иногда услуги оказываю я. Вот и все.
– И никто не помогал Якову работать над рукописью?
– Нет.
– Никто из его пьющих друзей?
– Нет.
– Почему вы так уверены?
– Потому что я уверена, что в своих мыслях он абсолютно одинок.
– Вы с ним счастливы?
– Простите?
– Вы его не просто любите, но он вам и нравится? Он умеет вас смешить?
– Я считаю, что Яков – великий и беззащитный человек, которому без меня не выжить. Быть человеком, взыскующим истины, значит быть ребенком. А еще это значит быть непрактичным. Я думаю, что без меня он сломается.
– Вам не кажется, что он уже сломался?
– «А кто нормален?» – сказал бы Яков. Тот, кто строит планы уничтожения человечества, или тот, кто пытается этому воспрепятствовать?
– А тот, кто делает и то, и другое?
Она не ответила. Он ее провоцировал, и она это понимала. Он ревновал и пытался подточить ее веру.
– Он женат?
Она сердито вспыхнула.
– По-моему, он не женат, но это неважно.
– У него есть дети?
– Эти вопросы нелепы.
– Но и ситуация достаточно нелепая.
– Он говорит, что люди – единственные существа, которые из своих детей делают жертвы. И твердо решил не иметь детей.
«А воспользоваться вашими», – подумал Барли, но ухитрился не произнести это вслух.
– Итак, вы с интересом следили за его карьерой, – резко сказал он, возвращаясь к вопросу о служебном положении Гёте.
– На расстоянии и в общих чертах.
– И все это время вы не знали, чем он занимается? Я вас правильно понял?
– Если что-то и знала, то лишь косвенно, из наших разговоров на этические темы. «Какую часть человечества должны мы уничтожить, чтобы сохранить человечество? Как мы можем говорить о борьбе за мир, если планируем только ужасные войны? Как мы можем вести речь об избирательности целей, если мы не обладаем достаточной точностью?» Когда мы обсуждаем подобные вопросы, я, естественно, понимаю, чем он занимается. Когда он говорит мне, что величайшей опасностью для человечества является не реальное существование советской власти, а ее иллюзорность, я ни о чем его не спрашиваю. Я стараюсь его поддержать. Я убеждаю его быть последовательным и, если потребуется, смелым. Но вопросов я ему не задаю.
– А Рогов? Он никогда не упоминал Рогова? Профессора Аркадия Рогова?
– Я уже вам сказала. Он не говорит о своих коллегах.
– А кто сказал, что Рогов его коллега?
– Я это поняла из вашего вопроса, – возмущенно возразила она, и он снова поверил ей.
– Как вы поддерживаете с ним связь? – спросил он с прежней мягкостью.
– Это неважно. Когда один его друг получает некий сигнал, то сообщает Якову, и Яков звонит мне.
– А этот один друг знает, от кого поступает некий сигнал?
– А для чего? Он знает, что от женщины. И все.
– Яков боится?
– Поскольку он так много говорит о мужестве, то думаю, что боится. Он цитирует Ницше: «Высшая добродетель – не бояться». Он цитирует Пастернака: «Источник красоты…»
– А вы? – прервал он ее.
Она отвела взгляд. В домах напротив начинали светиться окна.
– Я должна думать не о своих детях, а обо всех детях, – сказала она, и он заметил на ее щеках две позабытых слезы. Он глотнул виски и напел несколько тактов Каунта Бейси. Когда он снова взглянул на нее, слезы исчезли.
– Он говорит о великой лжи, – сказала она так, словно только что об этом вспомнила.
– Какой великой лжи?
– Все является частью единой великой лжи, вплоть до мельчайших деталей наиболее безобидного оружия. Даже результаты, которые посылают в Москву, подчинены этой великой лжи.
– Результаты? Какие результаты? Результаты чего?
– Не знаю.
– Испытаний?
Казалось, она забыла, что раньше это отрицала.
– Думаю, испытаний. По-моему, он подразумевает, что результаты испытаний искажаются намеренно, подгоняются под заказы генералов и официальные производственные требования бюрократов. Возможно, искажает их он сам. Он очень сложный человек. Иногда он рассказывает о своих многочисленных привилегиях, которых теперь стыдится.
Список покупок – так называл это Уолтер. Тупо подчиняясь долгу, Барли вычеркивал последние пункты.
– Он упоминал о каких-либо конкретных проектах?
– Нет.
– А он не говорил, что как-то связан с системой командного управления? О том, как контролируется командир боевой части?
– Не говорил.
– Он никогда не рассказывал вам, какие принимаются меры для предотвращения ошибочного запуска?
– Нет.
– Из его слов никогда не следовало, что он занимается обработкой данных?
Она устала.
– Нет.
– Его повышали по службе? Ордена? Банкеты в честь повышения?
– О повышениях он упоминает, только говоря о том, как прогнила вся система. Я уже сказала вам, что, возможно, он слишком громко критиковал систему. Но я не знаю.
Она отдалилась от него. Прядь волос скрыла ее лицо.
– Лучше, если все дальнейшие вопросы вы зададите ему сами, – сказала она так, будто собралась уходить. – Он хочет встретиться с вами в пятницу в Ленинграде. Он принимает участие в какой-то важной конференции, устраиваемой одним из военных научных учреждений.
Сначала небо колыхнулось, потом Барли почувствовал вечернюю стужу. Она окутала его как ледяное облако, хотя темное небо было ясным, а переставший качаться месяц излучал теплое сияние.
– Он предложил три места, каждое – в определенное время, – продолжала она все тем же безучастным тоном. – Будьте добры, приходите на каждую встречу, пока он не явится. Прийти он придет, если сможет. Он посылает вам привет и благодарность. Он вас любит.
Она продиктовала три адреса и проследила, как он записал их в блокнот, извинившись, что шифрует. Потом она ждала, пока у него не пройдет приступ чихания, наблюдая, как он содрогается всем телом и костерит своего Творца.
* * *
Они поужинали, как истомленные любовники, в подвальчике, в компании старой серой собаки и цыгана, который пел под гитару блюзы. Кому принадлежало это заведение, кто разрешил ему существовать и почему – над этими загадками Барли не стал ломать голову. Он знал только, что в каком-то прошлом своем воплощении, в дни какой-то забытой книжной ярмарки он приехал сюда совершенно пьяный с группой чокнутых польских издателей и на чьем-то саксофоне сыграл «Благослови сей дом».
Разговор шел натянуто, и пропасть между ними ширилась, пока (как Барли показалось) не поглотила всю его ничтожность до конца. Он смотрел на Катю и чувствовал, что ему нечего ей предложить, что у нее всего вдесятеро больше. В обычной ситуации он бы страстно признался ей в любви. Чтобы снять напряженность новых отношений, ему был необходим рывок в абсолютные величины. Но в Катином присутствии он не мог найти абсолютных величин, чтобы противопоставить ее собственным. Он увидел свою жизнь как ряд бесполезных воскрешений, где одна неудача сменялась другой. Его ужаснула мысль, что он принадлежит к обществу, которое существует только в материальном и оставляет без внимания вечные темы. Но ей ничего этого он сказать не мог. Сказать ей что-нибудь значило разрушить свой образ в ее глазах, а взамен у него ничего не было.
Они говорили о книгах, и он видел, как она от него ускользает. Лицо ее стало рассеянным, голос – скучным. Он попытался вернуть ее, он старался вовсю, но она ушла. Она произносила те же избитые фразы, которые он выслушивал весь день, пока ждал ее. «Еще минута, – подумал он, – и я начну рассказывать ей про „Потомак – Бостон“ и объяснять, что река и город никак между собой не связаны». Помилуй Господи, он уже начал это объяснять.
И только в одиннадцать, когда в ресторане выключили свет и он шел с ней по безжизненной улице к станции метро, ему вдруг пришло в голову, что, вопреки всем здравым расчетам, и он мог произвести на нее впечатление, пусть и скромнее, чем то, какое она произвела на него. Она взяла его под руку, ее пальцы лежали на сгибе его локтя, и она шла широким шагом, чтобы попасть с ним в ногу. Белая пасть эскалатора была открыта, чтобы принять ее. Как перевернутые рождественские елки, над ними мерцали люстры. Барли церемонно, по-русски поцеловал Катю: в левую щеку, в правую, снова в левую. И пожелал спокойной ночи.
– Господин Блейр, сэр! Так я и думал, что это вы! Какое совпадение! Садитесь, мы подвезем вас!
Барли залез в машину, а Уиклоу с ловкостью акробата перебрался на заднее сиденье и принялся высвобождать магнитофон, покоившийся на пояснице у Барли.
Они довезли его до «Одессы» и высадили. Им еще предстояла работа. Вестибюль напоминал аэровокзал во время густого тумана. На каждом диване или кресле дремали в полумраке нелегальные постояльцы, которые заплатили за сидячие места. Барли, наморщив нос, благожелательно обвел их взглядом. Некоторые были в тренировочных костюмах. Другие одеты более официально.
– Выпьем? – громко сказал он, но ответом было молчание. – Кто-нибудь хочет глотнуть виски? – спросил он, выуживая из внутреннего кармана плаща бутылку, все еще на две трети полную. Показывая пример, он деловито приложился к бутылке, а потом пустил ее по кругу.
Так Уиклоу и нашел его два часа спустя – в вестибюле, где он притулился среди группки благодарных ночных душ, по-товарищески делясь с ними последним глотком перед тем, как пойти спать.
* * *
Глава 9
– Мне было за него стыдно. Я сказала ему, что он был для меня идеалом и я в нем обманулась. Я начиталась Стендаля и обращалась к нему как благородная героиня французского романа. Но я действительно считала, что он принял безнравственное решение. Он утверждал одно, а поступил наоборот. В Советском Союзе, сказала я ему, так поступают очень многие. Я сказала, что не буду с ним разговаривать до тех пор, пока он не откажется от своего безнравственного выбора. Я напомнила ему о Э.М.Форстере [14]которым мы оба восхищались. Я сказала ему, что он должен согласовывать свои мысли с поступками. Вскоре, естественно, я смягчилась, и мы возобновили наши отношения, но они утратили романтичность, и когда он занялся своей новой работой, то переписывались мы уже с прохладцей. Мне было за него стыдно. Может быть, и за себя тоже.
– И вы вышли замуж за Володю, – сказал Барли.
– Совершенно верно.
– А Якова сохранили на стороне, – предположил он, будто это было самой нормальной вещью на свете.
Она смутилась и рассердилась одновременно.
– Да, некоторое время мы с Яковом тайно встречались. Не часто, но иногда. Он говорил, что мы – роман, который еще не дописан. Каждый из нас ждал, что другой решит его судьбу. Яков был прав, но я не осознала тогда силы его влияния на меня и моего влияния на него. Мне казалось, встречайся мы чаще, мы могли бы освободиться друг от друга. Когда я поняла, что это не так, то перестала видеться с ним. Я любила его, но отказалась с ним видеться. И потом, я была беременна от Володи.
– Когда вы снова встретились?
– После прошлой Московской книжной ярмарки. Вы сыграли роль катализатора. Он был в отпуске и очень сильно пил. Он написал множество докладных начальству и подал много официальных жалоб. Но на систему ни одна никакого действия не возымела, хотя, мне кажется, у властей он начал вызывать раздражение. Все, что вы говорили, запало ему в душу. В критический момент его жизни вы выразили его мысли в словах, а слова увязали с конкретными действиями, что Якову дается не просто. На следующий день он нашел предлог позвонить мне на работу. Он попросил у друга ключ от квартиры. Наши отношения с Володей к тому времени распались, хотя мы продолжали жить под одной крышей, потому что Володя все еще не получил квартиры. Пока мы сидели в комнате его друга, Яков очень много о вас говорил. Вы все разложили по полочкам для него. Он так и сказал: «Этот англичанин подсказал мне решение. Отныне должно быть только действие, только самопожертвование, – сказал он. – Слова – проклятие русского общества. Они подменяют дело». Яков знал, что я соприкасаюсь с западными издательствами, и попросил следить, не появится ли ваша фамилия в списках иностранных гостей. А сам сразу засел за рукопись, которую мне предстояло передать вам. Он очень много пил. Я тревожилась за него. «Как ты можешь писать, когда пьян?» Он ответил, что пьет, чтобы выжить.
Барли снова глотнул виски.
– А вы рассказали Володе о Якове?
– Нет.
– Но Володя узнал?
– Нет.
– Так кому же об этом известно?
Видимо, она уже задавала себе этот вопрос, поскольку ответила очень быстро:
– Яков ничего не говорит своим друзьям. Это я знаю. Если квартиру для свидания подыскиваю я, то говорю только, что она нужна мне, а зачем – не объясняю.
– А ваши подруги? Им ни намека?
– Мы не ангелы. Если я прошу их о кое-каких услугах, они делают соответствующие выводы. Иногда услуги оказываю я. Вот и все.
– И никто не помогал Якову работать над рукописью?
– Нет.
– Никто из его пьющих друзей?
– Нет.
– Почему вы так уверены?
– Потому что я уверена, что в своих мыслях он абсолютно одинок.
– Вы с ним счастливы?
– Простите?
– Вы его не просто любите, но он вам и нравится? Он умеет вас смешить?
– Я считаю, что Яков – великий и беззащитный человек, которому без меня не выжить. Быть человеком, взыскующим истины, значит быть ребенком. А еще это значит быть непрактичным. Я думаю, что без меня он сломается.
– Вам не кажется, что он уже сломался?
– «А кто нормален?» – сказал бы Яков. Тот, кто строит планы уничтожения человечества, или тот, кто пытается этому воспрепятствовать?
– А тот, кто делает и то, и другое?
Она не ответила. Он ее провоцировал, и она это понимала. Он ревновал и пытался подточить ее веру.
– Он женат?
Она сердито вспыхнула.
– По-моему, он не женат, но это неважно.
– У него есть дети?
– Эти вопросы нелепы.
– Но и ситуация достаточно нелепая.
– Он говорит, что люди – единственные существа, которые из своих детей делают жертвы. И твердо решил не иметь детей.
«А воспользоваться вашими», – подумал Барли, но ухитрился не произнести это вслух.
– Итак, вы с интересом следили за его карьерой, – резко сказал он, возвращаясь к вопросу о служебном положении Гёте.
– На расстоянии и в общих чертах.
– И все это время вы не знали, чем он занимается? Я вас правильно понял?
– Если что-то и знала, то лишь косвенно, из наших разговоров на этические темы. «Какую часть человечества должны мы уничтожить, чтобы сохранить человечество? Как мы можем говорить о борьбе за мир, если планируем только ужасные войны? Как мы можем вести речь об избирательности целей, если мы не обладаем достаточной точностью?» Когда мы обсуждаем подобные вопросы, я, естественно, понимаю, чем он занимается. Когда он говорит мне, что величайшей опасностью для человечества является не реальное существование советской власти, а ее иллюзорность, я ни о чем его не спрашиваю. Я стараюсь его поддержать. Я убеждаю его быть последовательным и, если потребуется, смелым. Но вопросов я ему не задаю.
– А Рогов? Он никогда не упоминал Рогова? Профессора Аркадия Рогова?
– Я уже вам сказала. Он не говорит о своих коллегах.
– А кто сказал, что Рогов его коллега?
– Я это поняла из вашего вопроса, – возмущенно возразила она, и он снова поверил ей.
– Как вы поддерживаете с ним связь? – спросил он с прежней мягкостью.
– Это неважно. Когда один его друг получает некий сигнал, то сообщает Якову, и Яков звонит мне.
– А этот один друг знает, от кого поступает некий сигнал?
– А для чего? Он знает, что от женщины. И все.
– Яков боится?
– Поскольку он так много говорит о мужестве, то думаю, что боится. Он цитирует Ницше: «Высшая добродетель – не бояться». Он цитирует Пастернака: «Источник красоты…»
– А вы? – прервал он ее.
Она отвела взгляд. В домах напротив начинали светиться окна.
– Я должна думать не о своих детях, а обо всех детях, – сказала она, и он заметил на ее щеках две позабытых слезы. Он глотнул виски и напел несколько тактов Каунта Бейси. Когда он снова взглянул на нее, слезы исчезли.
– Он говорит о великой лжи, – сказала она так, словно только что об этом вспомнила.
– Какой великой лжи?
– Все является частью единой великой лжи, вплоть до мельчайших деталей наиболее безобидного оружия. Даже результаты, которые посылают в Москву, подчинены этой великой лжи.
– Результаты? Какие результаты? Результаты чего?
– Не знаю.
– Испытаний?
Казалось, она забыла, что раньше это отрицала.
– Думаю, испытаний. По-моему, он подразумевает, что результаты испытаний искажаются намеренно, подгоняются под заказы генералов и официальные производственные требования бюрократов. Возможно, искажает их он сам. Он очень сложный человек. Иногда он рассказывает о своих многочисленных привилегиях, которых теперь стыдится.
Список покупок – так называл это Уолтер. Тупо подчиняясь долгу, Барли вычеркивал последние пункты.
– Он упоминал о каких-либо конкретных проектах?
– Нет.
– А он не говорил, что как-то связан с системой командного управления? О том, как контролируется командир боевой части?
– Не говорил.
– Он никогда не рассказывал вам, какие принимаются меры для предотвращения ошибочного запуска?
– Нет.
– Из его слов никогда не следовало, что он занимается обработкой данных?
Она устала.
– Нет.
– Его повышали по службе? Ордена? Банкеты в честь повышения?
– О повышениях он упоминает, только говоря о том, как прогнила вся система. Я уже сказала вам, что, возможно, он слишком громко критиковал систему. Но я не знаю.
Она отдалилась от него. Прядь волос скрыла ее лицо.
– Лучше, если все дальнейшие вопросы вы зададите ему сами, – сказала она так, будто собралась уходить. – Он хочет встретиться с вами в пятницу в Ленинграде. Он принимает участие в какой-то важной конференции, устраиваемой одним из военных научных учреждений.
Сначала небо колыхнулось, потом Барли почувствовал вечернюю стужу. Она окутала его как ледяное облако, хотя темное небо было ясным, а переставший качаться месяц излучал теплое сияние.
– Он предложил три места, каждое – в определенное время, – продолжала она все тем же безучастным тоном. – Будьте добры, приходите на каждую встречу, пока он не явится. Прийти он придет, если сможет. Он посылает вам привет и благодарность. Он вас любит.
Она продиктовала три адреса и проследила, как он записал их в блокнот, извинившись, что шифрует. Потом она ждала, пока у него не пройдет приступ чихания, наблюдая, как он содрогается всем телом и костерит своего Творца.
* * *
Они поужинали, как истомленные любовники, в подвальчике, в компании старой серой собаки и цыгана, который пел под гитару блюзы. Кому принадлежало это заведение, кто разрешил ему существовать и почему – над этими загадками Барли не стал ломать голову. Он знал только, что в каком-то прошлом своем воплощении, в дни какой-то забытой книжной ярмарки он приехал сюда совершенно пьяный с группой чокнутых польских издателей и на чьем-то саксофоне сыграл «Благослови сей дом».
Разговор шел натянуто, и пропасть между ними ширилась, пока (как Барли показалось) не поглотила всю его ничтожность до конца. Он смотрел на Катю и чувствовал, что ему нечего ей предложить, что у нее всего вдесятеро больше. В обычной ситуации он бы страстно признался ей в любви. Чтобы снять напряженность новых отношений, ему был необходим рывок в абсолютные величины. Но в Катином присутствии он не мог найти абсолютных величин, чтобы противопоставить ее собственным. Он увидел свою жизнь как ряд бесполезных воскрешений, где одна неудача сменялась другой. Его ужаснула мысль, что он принадлежит к обществу, которое существует только в материальном и оставляет без внимания вечные темы. Но ей ничего этого он сказать не мог. Сказать ей что-нибудь значило разрушить свой образ в ее глазах, а взамен у него ничего не было.
Они говорили о книгах, и он видел, как она от него ускользает. Лицо ее стало рассеянным, голос – скучным. Он попытался вернуть ее, он старался вовсю, но она ушла. Она произносила те же избитые фразы, которые он выслушивал весь день, пока ждал ее. «Еще минута, – подумал он, – и я начну рассказывать ей про „Потомак – Бостон“ и объяснять, что река и город никак между собой не связаны». Помилуй Господи, он уже начал это объяснять.
И только в одиннадцать, когда в ресторане выключили свет и он шел с ней по безжизненной улице к станции метро, ему вдруг пришло в голову, что, вопреки всем здравым расчетам, и он мог произвести на нее впечатление, пусть и скромнее, чем то, какое она произвела на него. Она взяла его под руку, ее пальцы лежали на сгибе его локтя, и она шла широким шагом, чтобы попасть с ним в ногу. Белая пасть эскалатора была открыта, чтобы принять ее. Как перевернутые рождественские елки, над ними мерцали люстры. Барли церемонно, по-русски поцеловал Катю: в левую щеку, в правую, снова в левую. И пожелал спокойной ночи.
– Господин Блейр, сэр! Так я и думал, что это вы! Какое совпадение! Садитесь, мы подвезем вас!
Барли залез в машину, а Уиклоу с ловкостью акробата перебрался на заднее сиденье и принялся высвобождать магнитофон, покоившийся на пояснице у Барли.
Они довезли его до «Одессы» и высадили. Им еще предстояла работа. Вестибюль напоминал аэровокзал во время густого тумана. На каждом диване или кресле дремали в полумраке нелегальные постояльцы, которые заплатили за сидячие места. Барли, наморщив нос, благожелательно обвел их взглядом. Некоторые были в тренировочных костюмах. Другие одеты более официально.
– Выпьем? – громко сказал он, но ответом было молчание. – Кто-нибудь хочет глотнуть виски? – спросил он, выуживая из внутреннего кармана плаща бутылку, все еще на две трети полную. Показывая пример, он деловито приложился к бутылке, а потом пустил ее по кругу.
Так Уиклоу и нашел его два часа спустя – в вестибюле, где он притулился среди группки благодарных ночных душ, по-товарищески делясь с ними последним глотком перед тем, как пойти спать.
* * *
Глава 9
– Новые американцы Клайва – это что? – вполголоса осведомился я у Неда, когда мы, точно верующие к заутрене, собрались вокруг броковского магнитофона в оперативном кабинете.
Лондонские часы показывали шесть. Виктория-стрит еще не разразилась утренним рыком. Брок перематывал ленту, и катушка попискивала, как хор птенцов. Ее полчаса назад привез курьер: она прибыла диппочтой в Хельсинки и на специальном самолете была доставлена в Нортхолт. Если бы Нед прислушался к сладкой песне технических сирен, мы могли бы заметно сэкономить на этой дорогостоящей процедуре; ведь маги и волшебники Лэнгли носились с новой штучкой, гарантировавшей полную безопасность устных сообщений. Но Нед не был бы Недом, если бы не предпочел собственные проверенные способы.
Он сидел за своим столом и расписывался на документе, загораживая его ладонью. Потом сложил его и сунул в конверт, который собственноручно заклеил, прежде чем отдать Высокой Эмме, одной из своих помощниц. К этому моменту я уже перестал ждать ответа на свой вопрос и даже растерялся, когда он рявкнул:
– Вонючие мародеры!
– Из Лэнгли?
– Бог ведает. Служба безопасности.
– А чья? – не сдавался я.
Он только злобно мотнул головой. Из-за документа, который сейчас подписал? Или из-за американских прилипал? Их было двое. Под водительством Джонни, из их лондонского пункта. Темно-синие блейзеры, короткая стрижка, чистенькие, как мормоны, даже до противности. Клайв встал между ними, но Боб демонстративно уселся в дальнем углу рядом с зябко нахохлившимся Уолтером (слишком рано пришлось встать, подумал я в тот момент). Их присутствие даже Джонни выбило из колеи, как тотчас же и меня. Эти тусклые непривычные лица, совершенно неуместные в нашей операции, да еще в столь решающий момент. Будто плакальщики заблаговременно явились проводить в последний путь еще не скончавшегося покойника. Но только вот – кого? Я вновь посмотрел на Уолтера, и на душе у меня стало еще тревожнее.
Я опять перевел взгляд на новых американцев, таких худощавых, таких аккуратных, таких безликих. Служба безопасности, сказал Нед. Но с какой стати? И почему именно теперь?
Почему они обозрели всех, кроме Уолтера? Почему Уолтер смотрел на всех, но только не на них? И почему Боб сел в стороне, а Джонни все рассматривает и рассматривает собственные ладони? Я с облегчением отвлекся от своих мыслей. Мы услышали грохот шагов по деревянной лестнице. Это Брок включил воспроизведение. Мы услышали лязг и ругань Барли, задевшего спиной край люка. И снова шарканье их подошв, уже по железу крыши.
Спиритический сеанс, подумал я, когда до нас донеслись их первые слова: Барли и Катя говорили с нами из потусторонности. Застывшие чужаки с лицами палачей были забыты.
Наушники были только у Неда. А они многое добавляли, как я убедился, когда позднее сам их надел. В них было слышно и как московские голуби переступают по гребню крыши, и шелест дыхания в Катином голосе. Было слышно, как бьется сердце твоего джо – в микрофонах на его теле.
Брок проиграл всю сцену на крыше, и только тогда Нед объявил перерыв. Равнодушными остались одни лишь наши новые американцы. Их карие взгляды скользнули по нашим лицам и ни на ком не задержались. Уолтер стыдливо краснел.
Брок проиграл сцену ужина, но никто не шевельнулся: ни вздоха, ни скрипа стула, ни единого хлопка, даже когда он остановил катушку и перемотал ленту.
Нед снял наушники.
– Яков Ефремович. Фамилия неизвестна, физик, в шестьдесят восьмом ему было тридцать, следовательно, родился в тридцать восьмом, – объявил он, выхватывая из стопки на столе розовый бланк запроса и начиная писать на нем. – Уолтер, есть предложения?
Уолтер заставил себя собраться. Он выглядел донельзя расстроенным, и его голос утратил обычную кипучесть.
– Ефрем, советский ученый, отчество и фамилия неизвестны, отец Якова Ефремовича, смотри выше, расстрелян в Воркуте после восстания весной пятьдесят второго, – отбарабанил он, не заглянув в блокнот. – Вряд ли так уж много ученых Ефремов казнили за переизбыток интеллектуальности даже в дни любимого Сталина, – закончил он как-то жалобно.
Глупо, конечно, но мне у него на глазах померещились слезы. Может быть, кто-то действительно скончался, подумал я, покосившись на наших двух мормонов.
– Джонни? – сказал Нед, продолжая писать.
– Нед, мы берем Бориса, отчество и фамилия неизвестны, вдовец, профессор каких-то гуманитарных наук в Ленинградском университете, около семидесяти лет, единственная дочь Екатерина, – сообщил Джонни своим ладоням.
Нед выхватил другой бланк, заполнил его и, словно щедрую милостыню, бросил на поднос для исходящих бумаг.
– Палфри! Хотите включиться в игру?
– Оставьте за мной ленинградские газеты, хорошо, Нед? – сказал я со всей легкостью, на какую был способен, учитывая, что мормоны обратили на меня всю силу своего карего взгляда. – Меня интересуют участники и победители математической олимпиады пятьдесят второго года, – сообщил я под общий смех. – А для гарантии не подбросите ли еще и пятьдесят первый, и пятьдесят третий? А может быть, и последующие – на его академические лавры? Она же сказала: «Он стал кандидатом наук, доктором наук. И всем прочим». Так нам можно взять это? Благодарю вас.
Когда все обязанности были поделены, Нед свирепо поискал взглядом Эмму, чтобы она отнесла запросы в архив. Но Уолтера это не устроило, внезапно он решил заявить о себе, вскочил и решительно двинулся к столу Неда – выпрямившись во весь свой крошечный рост, взмахивая ручонками.
– Все розыски я беру на себя, – объявил он слишком уж величественно и прижал розовую пачку к груди. – Эта война столь важна, что ее нельзя оставлять на попечение наших голубоволосых архивных генеральш, как они ни неотразимы.
Я заметил, что наши мормоны следили за ним, пока он не скрылся за дверью, а потом уставились друг на друга, а мы слушали, как его веселые каблучки дробно стучат, удаляясь по коридору. И не думаю, что мне задним числом чудится, как похолодела кровь у меня в жилах от страха за Уолтера, хотя я тогда и не понял – почему.
* * *
– Подышим деревенским воздухом, – час спустя предложил мне Нед по внутреннему телефону, когда я только-только успел водвориться за свой стол в Управлении. – Скажите Клайву, что вы мне нужны.
– Так поезжайте, в чем, собственно, дело? – разрешил Клайв, уединившийся со своими мормонами.
Мы взяли из служебного гаража быстроходный «Форд». Машину вел Нед. Отмахнувшись от моих не слишком рьяных попыток завязать разговор, он вручил мне папку для ознакомления. За стеклами уже замелькали сельские пейзажи Беркшира, но Нед все так же отмалчивался. А когда ему позвонил Брок и подтвердил что-то, о чем он запрашивал, Нед только буркнул: «Так скажите ему», – и опять погрузился в свои мысли.
Мы находились в сорока милях от Лондона на самой гнусной из планет, открытых человеком. В трущобах современной науки, где трава всегда аккуратно подстригается. На старинных воротах возлежали изъеденные климатом львы из песчаника. Дверцу Неда открыл любезный мужчина в коричневой спортивной куртке. Его товарищ пошарил детектором под шасси. С той же любезностью они быстро пробежали ладонями по нашим фигурам.
– «Дипломат» берете с собой, джентльмены?
– Да, – сказал Нед.
– Не пожелаете ли его открыть?
– Нет.
– А поставить его в ящик можно, джентльмены? Полагаю, неэкспонированных пленок там не имеется, сэр?
– Хорошо, поставьте его в ящик, – сказал я.
Мы смотрели, как они погрузили «дипломат» в подобие зеленого бункера для угля и вновь его оттуда извлекли.
– Благодарю вас, – сказал я, забирая «дипломат».
– Не стоит благодарности, сэр. Был рад помочь.
Синий пикап объявил: «Следуй за мной». Сквозь его заднее забранное решеткой стекло на нас хмурилась немецкая овчарка. Створки ворот автоматически открылись – за ними лежали кучки срезанной травы, точно заросшие бурьяном бугры общих могил. Бутылочно-зеленые холмы уходили в закат. Грибовидное облако выглядело бы тут удивительно уместным. Мы въехали в парк. Пара ястребов кружила в безоблачном небе. За высокой проволочной изгородью тянулись луга. В уютных выемках прятались бездымные кирпичные здания. Указатель настойчиво призывал не входить в зоны от «Д» до «К» без защитного костюма. Череп над скрещенными костями провозглашал: «Вы предупреждены!» Пикап двигался перед нами с похоронной скоростью. Мы скорбно выехали за поворот и увидели пустые теннисные корты и алюминиевые башни. По сторонам ползли разноцветные трубы, направляя нас к скоплению зеленых сараев. В центре их на вершине холма виднелся последний обломок доатомного века – беркширский коттедж из кирпича и мелкозернистого песчаника. Калитку украшала надпись: «Администратор». Навстречу нам по выложенной плитками дорожке спешил дюжий мужчина в блейзере, зеленом, как камзол жокея, представляющего Англию на международных скачках. По галстуку рассыпаны золотые теннисные ракетки, за манжету засунут носовой платок.
– Вы из фирмы. Отлично, отлично. Я О'Мара. Кто из вас кто? Он будет прохлаждаться в лаборатории, пока мы его не свистнем.
– Прекрасно, – сказал Нед.
У О'Мары были светлые с проседью волосы и зычный голос сержанта, но со спиртной надтреснутостью. Опухшая шея и пальцы атлета с пятнами цвета мореного дуба от никотина. («О'Мара держит долгогривых ученых в узде, – сообщил мне Нед во время одной из редких вспышек разговора по дороге сюда. – Наполовину кадровик, наполовину охранник, а в целом дерьмо».)
Гостиную как будто бы все еще убирали французские пленные эпохи Наполеоновских войн. Даже кирпичи в камине были отчищены, а полоски известки между ними любовно прочеркнуты белой краской. Мы сидели в креслах с узорами из роз, пили джин с тоником и большим количеством льда. Медные бляхи конской сбруи подмигивали нам с глянцевитых черных балок.
– А я только что из Штатов, – сообщил О'Мара, словно поясняя, почему мы последнее время не виделись. Он поднял свой бокал, нагибая к нему голову, так что перехватил его на полпути. – Вы, ребята, туда часто ездите?
– Иногда, – ответил Нед.
– Случается, – ответил я. – По зову долга.
– Мы, собственно, отправляем туда немало наших, взаймы. Оклахома, Невада, Юта. Многие только рады. Ну, а кое-кто пугается и сбегает домой. – Он пил медленными и обстоятельными глотками. – Посетили их военную лабораторию в Ливерморе, ну, в Калифорнии. Место приятное. Гостиница вполне приличная. Денег не жалеют. Пригласили нас на семинар по смерти. Если подумать, так жуть берет, но психоложцы постановили, что это всем только на пользу. А уж вина были – на редкость! «Собираясь предать пламени порядочный кус человечества, уясни по крайней мере, на что это похоже». – Он снова приложился к бокалу. Да и куда было торопиться? Вершина холма в этот час казалась удивительно тихим местом. – Просто поразительно, сколько их ни о чем таком никогда не задумывались. Особенно молодые. Старички – те поконфузливее. Они еще помнят век невинности, если таковой вообще существовал. Если погибнешь сразу, то – мгновенный летальный исход, а если постепенно, то отдаленный. Мне и в голову не приходило. Начинаешь по-новому ценить, что ты, так сказать, в центре событий. Ну, а с другой стороны, уже до четвертого поколения дело дошло. Острота как-то попритупилась. А вы, ребята, в гольф играете?
– Нет, – ответил Нед.
– Боюсь, что нет, – ответил я. – Даже брал уроки, но без толку.
– Хорошее тут поле, но играющие обязаны передвигаться на картах, а я лучше в гроб лягу, чем сяду в эту дрянь. – Он снова отпил все с той же ритуальной обстоятельностью. – Уинтл с приветом, – объяснил он, завершив последний глоток. – Они тут все с приветами, но уж Уинтл каждому сто очков вперед даст. Обсосал социализм, обсосал Христа, а теперь взялся за созерцание и тайцзи [15]. Благодарение богу, хоть женат. Кончал обычную школу, но выговор приличный. Ему еще три года осталось.
– Что вы ему сказали? – спросил Нед.
– Им всегда мерещится, будто они под подозрением. Я сказал, что его ни в чем не подозревают, и еще сказал, чтобы он потом держал свою идиотскую пасть на запоре.
– И, по-вашему, он будет молчать? – спросил я.
О'Мара мотнул головой.
– Этого они не умеют, почти никто, вбивай им в голову, не вбивай.
В дверь постучали, и вошел Уинтл, вечный студент пятидесяти семи лет. Высокий, но ссутуленный, так что курчавая седая голова выдавалась над плечами вперед, и полный почти угасшего интеллектуального блеска. На нем – вязаная безрукавка, широкие брюки по былой оксфордской моде и сандалии. Он сидел, сдвинув колени, а рюмку с хересом держал на отлете, словно реторту, которая неизвестно как себя поведет.
Лондонские часы показывали шесть. Виктория-стрит еще не разразилась утренним рыком. Брок перематывал ленту, и катушка попискивала, как хор птенцов. Ее полчаса назад привез курьер: она прибыла диппочтой в Хельсинки и на специальном самолете была доставлена в Нортхолт. Если бы Нед прислушался к сладкой песне технических сирен, мы могли бы заметно сэкономить на этой дорогостоящей процедуре; ведь маги и волшебники Лэнгли носились с новой штучкой, гарантировавшей полную безопасность устных сообщений. Но Нед не был бы Недом, если бы не предпочел собственные проверенные способы.
Он сидел за своим столом и расписывался на документе, загораживая его ладонью. Потом сложил его и сунул в конверт, который собственноручно заклеил, прежде чем отдать Высокой Эмме, одной из своих помощниц. К этому моменту я уже перестал ждать ответа на свой вопрос и даже растерялся, когда он рявкнул:
– Вонючие мародеры!
– Из Лэнгли?
– Бог ведает. Служба безопасности.
– А чья? – не сдавался я.
Он только злобно мотнул головой. Из-за документа, который сейчас подписал? Или из-за американских прилипал? Их было двое. Под водительством Джонни, из их лондонского пункта. Темно-синие блейзеры, короткая стрижка, чистенькие, как мормоны, даже до противности. Клайв встал между ними, но Боб демонстративно уселся в дальнем углу рядом с зябко нахохлившимся Уолтером (слишком рано пришлось встать, подумал я в тот момент). Их присутствие даже Джонни выбило из колеи, как тотчас же и меня. Эти тусклые непривычные лица, совершенно неуместные в нашей операции, да еще в столь решающий момент. Будто плакальщики заблаговременно явились проводить в последний путь еще не скончавшегося покойника. Но только вот – кого? Я вновь посмотрел на Уолтера, и на душе у меня стало еще тревожнее.
Я опять перевел взгляд на новых американцев, таких худощавых, таких аккуратных, таких безликих. Служба безопасности, сказал Нед. Но с какой стати? И почему именно теперь?
Почему они обозрели всех, кроме Уолтера? Почему Уолтер смотрел на всех, но только не на них? И почему Боб сел в стороне, а Джонни все рассматривает и рассматривает собственные ладони? Я с облегчением отвлекся от своих мыслей. Мы услышали грохот шагов по деревянной лестнице. Это Брок включил воспроизведение. Мы услышали лязг и ругань Барли, задевшего спиной край люка. И снова шарканье их подошв, уже по железу крыши.
Спиритический сеанс, подумал я, когда до нас донеслись их первые слова: Барли и Катя говорили с нами из потусторонности. Застывшие чужаки с лицами палачей были забыты.
Наушники были только у Неда. А они многое добавляли, как я убедился, когда позднее сам их надел. В них было слышно и как московские голуби переступают по гребню крыши, и шелест дыхания в Катином голосе. Было слышно, как бьется сердце твоего джо – в микрофонах на его теле.
Брок проиграл всю сцену на крыше, и только тогда Нед объявил перерыв. Равнодушными остались одни лишь наши новые американцы. Их карие взгляды скользнули по нашим лицам и ни на ком не задержались. Уолтер стыдливо краснел.
Брок проиграл сцену ужина, но никто не шевельнулся: ни вздоха, ни скрипа стула, ни единого хлопка, даже когда он остановил катушку и перемотал ленту.
Нед снял наушники.
– Яков Ефремович. Фамилия неизвестна, физик, в шестьдесят восьмом ему было тридцать, следовательно, родился в тридцать восьмом, – объявил он, выхватывая из стопки на столе розовый бланк запроса и начиная писать на нем. – Уолтер, есть предложения?
Уолтер заставил себя собраться. Он выглядел донельзя расстроенным, и его голос утратил обычную кипучесть.
– Ефрем, советский ученый, отчество и фамилия неизвестны, отец Якова Ефремовича, смотри выше, расстрелян в Воркуте после восстания весной пятьдесят второго, – отбарабанил он, не заглянув в блокнот. – Вряд ли так уж много ученых Ефремов казнили за переизбыток интеллектуальности даже в дни любимого Сталина, – закончил он как-то жалобно.
Глупо, конечно, но мне у него на глазах померещились слезы. Может быть, кто-то действительно скончался, подумал я, покосившись на наших двух мормонов.
– Джонни? – сказал Нед, продолжая писать.
– Нед, мы берем Бориса, отчество и фамилия неизвестны, вдовец, профессор каких-то гуманитарных наук в Ленинградском университете, около семидесяти лет, единственная дочь Екатерина, – сообщил Джонни своим ладоням.
Нед выхватил другой бланк, заполнил его и, словно щедрую милостыню, бросил на поднос для исходящих бумаг.
– Палфри! Хотите включиться в игру?
– Оставьте за мной ленинградские газеты, хорошо, Нед? – сказал я со всей легкостью, на какую был способен, учитывая, что мормоны обратили на меня всю силу своего карего взгляда. – Меня интересуют участники и победители математической олимпиады пятьдесят второго года, – сообщил я под общий смех. – А для гарантии не подбросите ли еще и пятьдесят первый, и пятьдесят третий? А может быть, и последующие – на его академические лавры? Она же сказала: «Он стал кандидатом наук, доктором наук. И всем прочим». Так нам можно взять это? Благодарю вас.
Когда все обязанности были поделены, Нед свирепо поискал взглядом Эмму, чтобы она отнесла запросы в архив. Но Уолтера это не устроило, внезапно он решил заявить о себе, вскочил и решительно двинулся к столу Неда – выпрямившись во весь свой крошечный рост, взмахивая ручонками.
– Все розыски я беру на себя, – объявил он слишком уж величественно и прижал розовую пачку к груди. – Эта война столь важна, что ее нельзя оставлять на попечение наших голубоволосых архивных генеральш, как они ни неотразимы.
Я заметил, что наши мормоны следили за ним, пока он не скрылся за дверью, а потом уставились друг на друга, а мы слушали, как его веселые каблучки дробно стучат, удаляясь по коридору. И не думаю, что мне задним числом чудится, как похолодела кровь у меня в жилах от страха за Уолтера, хотя я тогда и не понял – почему.
* * *
– Подышим деревенским воздухом, – час спустя предложил мне Нед по внутреннему телефону, когда я только-только успел водвориться за свой стол в Управлении. – Скажите Клайву, что вы мне нужны.
– Так поезжайте, в чем, собственно, дело? – разрешил Клайв, уединившийся со своими мормонами.
Мы взяли из служебного гаража быстроходный «Форд». Машину вел Нед. Отмахнувшись от моих не слишком рьяных попыток завязать разговор, он вручил мне папку для ознакомления. За стеклами уже замелькали сельские пейзажи Беркшира, но Нед все так же отмалчивался. А когда ему позвонил Брок и подтвердил что-то, о чем он запрашивал, Нед только буркнул: «Так скажите ему», – и опять погрузился в свои мысли.
Мы находились в сорока милях от Лондона на самой гнусной из планет, открытых человеком. В трущобах современной науки, где трава всегда аккуратно подстригается. На старинных воротах возлежали изъеденные климатом львы из песчаника. Дверцу Неда открыл любезный мужчина в коричневой спортивной куртке. Его товарищ пошарил детектором под шасси. С той же любезностью они быстро пробежали ладонями по нашим фигурам.
– «Дипломат» берете с собой, джентльмены?
– Да, – сказал Нед.
– Не пожелаете ли его открыть?
– Нет.
– А поставить его в ящик можно, джентльмены? Полагаю, неэкспонированных пленок там не имеется, сэр?
– Хорошо, поставьте его в ящик, – сказал я.
Мы смотрели, как они погрузили «дипломат» в подобие зеленого бункера для угля и вновь его оттуда извлекли.
– Благодарю вас, – сказал я, забирая «дипломат».
– Не стоит благодарности, сэр. Был рад помочь.
Синий пикап объявил: «Следуй за мной». Сквозь его заднее забранное решеткой стекло на нас хмурилась немецкая овчарка. Створки ворот автоматически открылись – за ними лежали кучки срезанной травы, точно заросшие бурьяном бугры общих могил. Бутылочно-зеленые холмы уходили в закат. Грибовидное облако выглядело бы тут удивительно уместным. Мы въехали в парк. Пара ястребов кружила в безоблачном небе. За высокой проволочной изгородью тянулись луга. В уютных выемках прятались бездымные кирпичные здания. Указатель настойчиво призывал не входить в зоны от «Д» до «К» без защитного костюма. Череп над скрещенными костями провозглашал: «Вы предупреждены!» Пикап двигался перед нами с похоронной скоростью. Мы скорбно выехали за поворот и увидели пустые теннисные корты и алюминиевые башни. По сторонам ползли разноцветные трубы, направляя нас к скоплению зеленых сараев. В центре их на вершине холма виднелся последний обломок доатомного века – беркширский коттедж из кирпича и мелкозернистого песчаника. Калитку украшала надпись: «Администратор». Навстречу нам по выложенной плитками дорожке спешил дюжий мужчина в блейзере, зеленом, как камзол жокея, представляющего Англию на международных скачках. По галстуку рассыпаны золотые теннисные ракетки, за манжету засунут носовой платок.
– Вы из фирмы. Отлично, отлично. Я О'Мара. Кто из вас кто? Он будет прохлаждаться в лаборатории, пока мы его не свистнем.
– Прекрасно, – сказал Нед.
У О'Мары были светлые с проседью волосы и зычный голос сержанта, но со спиртной надтреснутостью. Опухшая шея и пальцы атлета с пятнами цвета мореного дуба от никотина. («О'Мара держит долгогривых ученых в узде, – сообщил мне Нед во время одной из редких вспышек разговора по дороге сюда. – Наполовину кадровик, наполовину охранник, а в целом дерьмо».)
Гостиную как будто бы все еще убирали французские пленные эпохи Наполеоновских войн. Даже кирпичи в камине были отчищены, а полоски известки между ними любовно прочеркнуты белой краской. Мы сидели в креслах с узорами из роз, пили джин с тоником и большим количеством льда. Медные бляхи конской сбруи подмигивали нам с глянцевитых черных балок.
– А я только что из Штатов, – сообщил О'Мара, словно поясняя, почему мы последнее время не виделись. Он поднял свой бокал, нагибая к нему голову, так что перехватил его на полпути. – Вы, ребята, туда часто ездите?
– Иногда, – ответил Нед.
– Случается, – ответил я. – По зову долга.
– Мы, собственно, отправляем туда немало наших, взаймы. Оклахома, Невада, Юта. Многие только рады. Ну, а кое-кто пугается и сбегает домой. – Он пил медленными и обстоятельными глотками. – Посетили их военную лабораторию в Ливерморе, ну, в Калифорнии. Место приятное. Гостиница вполне приличная. Денег не жалеют. Пригласили нас на семинар по смерти. Если подумать, так жуть берет, но психоложцы постановили, что это всем только на пользу. А уж вина были – на редкость! «Собираясь предать пламени порядочный кус человечества, уясни по крайней мере, на что это похоже». – Он снова приложился к бокалу. Да и куда было торопиться? Вершина холма в этот час казалась удивительно тихим местом. – Просто поразительно, сколько их ни о чем таком никогда не задумывались. Особенно молодые. Старички – те поконфузливее. Они еще помнят век невинности, если таковой вообще существовал. Если погибнешь сразу, то – мгновенный летальный исход, а если постепенно, то отдаленный. Мне и в голову не приходило. Начинаешь по-новому ценить, что ты, так сказать, в центре событий. Ну, а с другой стороны, уже до четвертого поколения дело дошло. Острота как-то попритупилась. А вы, ребята, в гольф играете?
– Нет, – ответил Нед.
– Боюсь, что нет, – ответил я. – Даже брал уроки, но без толку.
– Хорошее тут поле, но играющие обязаны передвигаться на картах, а я лучше в гроб лягу, чем сяду в эту дрянь. – Он снова отпил все с той же ритуальной обстоятельностью. – Уинтл с приветом, – объяснил он, завершив последний глоток. – Они тут все с приветами, но уж Уинтл каждому сто очков вперед даст. Обсосал социализм, обсосал Христа, а теперь взялся за созерцание и тайцзи [15]. Благодарение богу, хоть женат. Кончал обычную школу, но выговор приличный. Ему еще три года осталось.
– Что вы ему сказали? – спросил Нед.
– Им всегда мерещится, будто они под подозрением. Я сказал, что его ни в чем не подозревают, и еще сказал, чтобы он потом держал свою идиотскую пасть на запоре.
– И, по-вашему, он будет молчать? – спросил я.
О'Мара мотнул головой.
– Этого они не умеют, почти никто, вбивай им в голову, не вбивай.
В дверь постучали, и вошел Уинтл, вечный студент пятидесяти семи лет. Высокий, но ссутуленный, так что курчавая седая голова выдавалась над плечами вперед, и полный почти угасшего интеллектуального блеска. На нем – вязаная безрукавка, широкие брюки по былой оксфордской моде и сандалии. Он сидел, сдвинув колени, а рюмку с хересом держал на отлете, словно реторту, которая неизвестно как себя поведет.